Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Верно ли? – повел бровью Шеин.

– Вернее не бывает. Вот те крест, – привскочив со скамьи, перекрестился дьячок. – И поляки, и литва, и черкасы, и татарове крымские, и татарове ногайские не раз пытались взять крепость сию и… не могли. Ибо под защитой Божией Матери и иконы ее «Знамения».

– Складно ты, дьяче, поешь, – зашевелился Шеин, собираясь встать, – только жаль, времени мало. Дела ждут. А то, ей-богу, послушал бы еще…

Видя это, подхватился и дьячок.

– Складно баешь – это хорошо, – поднял перст воевода в знак назидания и предостережения. – Только заруби себе на носу: баять – бай, но меру знай! Иначе быть тебе в обнимку с козой на съезжей или с дыбой в пытошной… А пока ступай с Богом.

Пахомий не стал больше дожидаться новых понуканий и – задком-задком к выходу из воеводских палат. «Фу! Кажись, пронес Господь!»

«С одним пустобрехом повидался, – отметил для себя факт встречи с дьячком Алексей Семенович, позевывая – хотелось поснедничать да подремать по обычаю. – Осталось повидаться и со стрельцом озорным да длинноязыким, – перекрестил он зевающий рот. – Посмотрим вблизи, каков молодец… А, может, ну его к дьяволу, пусть живет, на жену-красавицу любуется. Однако интересно, на самом деле она красавица или пустое говорят?..»

Пока воевода размышлял о стрельце, обронившем в сердцах да в задоре поносное слово, и стрельчихе – красавице писаной, сам Никишка ходил туча тучей. Вот уж третий день после окончания службы он спешил не домой к Параске, а направлял стопы свои в ближайший кабак. Там, во хмелю все больше и больше сходился да снюхивался с московскими стрельцами, заливающими тоску по своей судьбине.

«Эх, – жаловались, вращая красными от злости и обид глазищами, московские, – не довели мы тогда дела до конца, не перевели под корень род боярский. Потому ныне, – шипели тишком, чтобы кабатчик не услышал да кому след не донес, – и столба с вольностями нашими лишены, и плетьми биты, и сюда, к черту на рога, сосланы, с семьями разлучены. Все – за дурость нашу».

И поводили мутными от выпитого зелья, обид и опаски быть услышанными не теми, кому следует, глазами. Но так как курчане опальных московских стрельцов сторонились, то злобствовали они только в своих кружках. Да вот еще в присутствии прибившегося к ним Никишки.

Домой Никишка возвращался пьяный и смертным боем бил ничего не понимающую супругу.

«Почто? – заливаясь слезами, спрашивала, пересиливая боль телесную и муку душевную, Параска. – В чем вина моя?»

«За то, – пьяно щерился, срамно раскорячась, Никишка, – что красива и праздна. Что мужики на тебя, вертихвостку, зенки свои бесстыжие пялят».

И бил, бил кулаками по чем попадя и ногами, если та падала; таскал по глинобитному полу избы, схватив жилистой рукой за пышные косы. И чем больше плакала и сжималась комком в своей беззащитности Параска, тем больше он зверел. Зверел и сатанел. Правда, по утрам его мучила совесть. Хотелось упасть перед Параской на колени и просить прощения. Но этого не делал, как никогда не делали все его соседи, частенько, подобно ему, «учившие жен своих уму-разуму». А вечером повторялось все снова.

11

Прошла уже не одна седмица, как Шеин Алексей Семенович и Шереметев Петр Васильевич воеводствовали в Курске.

За это время Шеин, прочитывая Писцовую, Росписную, Таможенную, Разборную, Сметную, Доимочную книги, выяснил, что в Курске только посадского населения мужского пола насчитывается 1353 человека. Что из них добрая треть числится в купеческом сословии и столько же мещан посадских, занимающихся мелким ремеслом. Из остальной трети половина – это крестьяне оброчные да однодворцы, а другая половина – челядь детей боярских да дворян городовых и крепостные крестьяне.

Как и везде, курские купцы делились на Гостей, на купцов Гостиной сотни, на купцов Суконной сотни и купцов Черной сотни. В курских слободах собственных купцов еще не было, хотя и стрельцы, особенно стрельчихи, и казаки, и пушкари, и ямщики понемногу приторговывали разной мелочью. Как следовало из Писцовой книги, меньше всего было представителей Гостей. Оно и понятно – не всякий купец располагал капиталом, позволявшим ему вести торговлю с другими городами либо странами. Больше всего было купцов Черной сотни, едва сводивших концы с концами. Они были основным тяглом города, платившие все подати. При этом многие имели задолженность: кто – алтын, кто деньгу, а кто и несколько рублей – сумму огромную, почти неподъемную. При этом настораживало то, что больше всего недоимки значилось за теми, кто арендовал кузню, пекарню, маслобойню или иное что у боярских детей.

– Воруют дети боярские, – поделился своими выводами Алексей Семенович с Петром Васильевичем, – о собственной мошне мыслят, а не о государевой казне. Совсем совести не знают.

– Воруют, – подтвердил тот. И тут же добавил: – Всегда и везде так было… да и будет. Каждый, пользуясь случаем, под себя гребет, только кура глупая – от себя.

– И как быть? С кого недоимки взыскивать?

– А с того, в чьих руках ремесла. С них и взыскивать. А то с нас будет взыскано государями.

«Что ж, будем взыскивать, – решил тогда Шеин. – Своя одежка к телу ближе».

Курск входил в Белгородскую засечную черту и не только являлся оборонительным форпостом на пути врага, но и поставлял воев в Белгородский Большой полк. Даже в мирное время от курчан в Белгородский полк ежегодно направлялось до тысячи двухсот человек стрельцов, казаков и жильцов – детей боярских да дворянских с их воями. Немалые силы находились и при Куске, в слободах.

Согласно данным Росписной книги, в текущем году в Курске числились служивых людей по прибору 767 человека. Из них стрельцов – 390 человек, казаков беломестных – 90, казаков полковых – 126, пушкарей 31, затинщиков – 25, казенных кузнецов – 12, казенных плотников – 15, казенных ямщиков – 4, воротников – 15, монастырских служек и крестьян, обязанных в случае опасности, встать во всеоружии на стены града – 36. Сюда же причислялись городской голова, губной голова, казачий атаман или голова, два дьяка, 13 подьячих, 5 губных целовальников.

«И это без учета тех, что ныне из Москвы присланы, – читая пожелтевшие листы книги, отметил для себя Алексей Семенович. – А присланных, пожалуй, с полсотни наберется. Надобно у их полковника Константина Арпова все досконально выяснить. Это же – сила, сила буйная, сила, склонная к пьянству, расколу и убийству, за которой глаз да глаз нужен. Недреманное око. Недаром же в указе говорилось, – вздохнул Шеин, в очередной раз вспомнив про правительственный указ, – а буде которые из них в Курск не пойдут или с дороги сбегут – тех изловить и наказать жестоко, без всякого милосердия и пощады».

Служивых по отечеству – детей боярских да дворян городовых, да жилецких людей – числилось более 350 человек. Вместе с теми, кто жил в волостях уезда, они должны были выставить конное воинство численностью не менее 567 человек.

И всех надобно было кормить, и всем надобно было платить, и всех надобно одеть, обуть… Взять хотя бы стрелецких сотников – вынь да положь каждому в год по 12 рублей. А головам стрелецкому и казачьему и того более – по 15 рублей. Только на денежное довольствие начальственных воинских людей да приказных съезжей и губной изб ежегодно требовалось более 300 рублей. И не медных, от которых еще со времен приснопамятного государя Алексея Федоровича все нос воротили да бунт подняли, а иных, весомых. Чистым серебром подавай. А еще лучше – звонким золотом. Ведь у каждого из них куча детей, братьев, племянников, зятьев, внучат и прочих захребетников, которые есть и пить хотят. Стрельцов, опять же, надобно и ружейным боем снабдить, и холодным оружием, и кафтанами, и шапками. А это опять деньги, деньги, деньги… Но государева казна не бездонна, денег вечно не хватает. Отсюда задержки с выплатой кормовых и, как результат, недовольство служивых.

«Красно все выглядит на бумаге, – вглядываясь в кучерявую вязь слов, хмыкнул Шеин, но есть яруги и овраги. Про них, как водится, забыли. Начни разборный смотр, и окажется, что добрая четверть – это хворые да калечные, безлошадные да безоружные, а некоторые – так, вообще, в нетях числятся. И точно… – наткнулся он на копию отписки своего предшественника Никиты Одоевского в Разрядный приказ. В ней наряду с прочим говорилось, что на очередной разбор из Суджи не явилось 19 человек, из Царева града – 15, из Обояни – 37. – Вот тебе и жильцы – государев оплот! Вот тебе и защитники отечества! А вот и отписка Григория Григорьевича Ромодановского о том же, – остановился взглядом на очередном листе. – Зато как умеют челобитничать! – наткнулся он на копию челобитной курских детей боярских царю Федору Алексеевичу об отмене десятинной пашни».

Приняв решение о скорейшем проведении воинского смотра служивого люда, Алексей Семенович принялся за изучение Таможенной книги. Изучение показало, что курчане имели торговые связи более чем с 40 городами Московского государства, Украины, Польши и Литвы. Что предметами торговли были не только зерно, сено, животина, рыба, кожа, соль, хмель, деготь, мыло, но и железо и изделия из него, медь и изделия из нее, серебро и изделия из него, сукно и изделия из него, лен и льняные изделия. Торговали иглами и топорами, пяльцами и ткацкими станками, шерстяными носками и собольими шапками. В цене были золотая краска, продаваемая литрами, и бумага, продаваемая оптом и в розницу. При этом, как отметил воевода, ежегодно рос ассортимент и количество продаваемого товара.

Но самым интересным было то, что в торговых рядах Курска торговые места имели не только посадские купцы да ремесленники, но и служилые люди. Так из 75 лавок 35 принадлежало стрельцам, казакам, затинщикам, пушкарям и воротным. И оброку они платили меньше, чем ремесленники и купцы. То же было и с полками, и со скамьями. Даже пара харчевен из пятка и 17 кузниц из трех десятков принадлежала им же. Развернулись и монастырские крестьяне, имевшие на торгу все эти места, но платившие несколько больший оброк. Если служивые за содержание лавки платили по 20 алтын, то монастырские крестьяне по 25 алтын и 2 деньги. И так во всем.

«Неплохо, неплохо, – едва шевеля губами, шептал Шеин. – Если служивые кроме кормовых денег, еще и другой прибыток имеют, значит, меньше крамольных мыслей им будет в голову лезть. Это мне на руку. Не буду тому препятствовать».

Что же его насторожило, если не огорчило, так это то, что имелась челобитная мельничного головы о причинах недобора мельничных денег из-за роста количества новых мельниц, принадлежащих курчанам Агафону Белому да Григорию Мезенцеву.

– Что будем, Петр Васильевич делать? – выбрав момент, когда, натрудив ноги в хождениях по курским церквям и храмам, Шереметев заглянул на краткий час в воеводские палаты, обратился к нему с мельничной докукой Шеин. – Ущемляют курчане государевых людей. Недоимки те несут…

– Пустое, – отмахнулся, переводя дух и утирая потное лицо платом, Шереметев. – Взыскать недоимки с Агафона и Гришки. И впредь оброк им увеличить. А нерадивых казенных мельников – на съезжую да плетьми их вразумить. Враз научатся.

– Мудрое решение, – обронил смешок Алексей Семенович. – Самому царю Соломону такого не придумать. Так и сделаем.

– Пустяки, – вяло махнул пухлой ладошкой на лесть Шереметев. – И не такое приходилось решать…

На том и остановились.

Как убедился Алексей Семенович, город основной своей частью располагался на высоком мысу в слиянии рек Тускоря и Кура. Однако и Закурная сторона, сразу же за долиной, на взгорье, и Затускарная равнинно-луговая сторона уже были заселены. И там, и там, кроме деревянных изб и крепких подворий с гуменьицами и овинами, среди зелени деревьев виднелись маковки деревянных церквей, стоявших на лучших местах.

«Хорошо, что Божьих храмов в граде много, – тихо радовался Шеин, – богобоязненные люди и смирнее и терпеливее. Меньше воровства от них будет. Плохо только то, что каменных церквей мало, как и домов. Случись, не дай Бог пожар – все подчистую слижет. И отстраивайся тогда заново».

Действительно, утопающий в зелени садов и небольших рощ курский посад да и пригородные слободки были застроены деревянными избами. В основном из ели и сосны. Имелись и дубовые терема, но таких было мало. А уж каменных домов – по пальцам одной руки можно было перечесть. И это из 678 жилых строений, имевшихся в Курске. Правда, купцы Гостиной сотни Голиковы, Машнины да Полевые стали кирпич завозить под будущие строения. Только когда построят-то – вот вопрос…

Из полутора десятка церквей и храмов только Знаменский монастырь был полностью каменным. Даже ограду и кельи для братии каменные имел. Остальные же были деревянными.

«Надо детей боярских, дворян да купечество позажиточнее на строительство каменных хором настраивать, – мелькнула мысль у воеводы. – Тогда град и краше, и крепче будет».

Но тут же заботы о предстоящем воинском смотре отодвинули все остальные размышления в сторону. Все предстояло делать в одни руки.

Шереметев, прослышав про данную задумку, опять лишь руками махнул: «Да Бог с тобой! Лексей Семенович. Делай, что хочешь, только меня от этого уволь. Стар я для смотров и разборов. Я уж лучше недоимками с купцов взимать возьмусь. Мне это ныне как-то сподручнее».

«Еще бы не сподручнее, – подумал про себя на то Шеин, – когда с каждого «суконного аршина» да «золотого безмена с кантырем» поиметь можно». Подумал, но вслух ничего не сказал. Богу – богово, кесарю – кесарево.

12

Как-то вечером, когда дневной жар уже спал, а работы в огороде и во дворе были справлены, перед тем как пойти вечерять, все семейство стрелецкого десятника Фрола Акимова собралось на завалинке избы. Был тот час, когда еще светло, но уже с Тускоря тянет вечерней прохладой, когда звуки города замирают, уступая место вечерней перекличке птах, лягушек и стрекоту кузнечиков, когда запахи трав ощущаются все явственнее и явственнее, когда людям, умаявшимся за день, хочется просто посидеть и переброситься ничего не значащими словами.

– Что-то кум наш, Никишка, весь побитый да помятый ходит? – нарушила тишину Евдокия Ивановна, курицей-наседкой пригорнувшая к себе мелюзгу Фролова выводка. – Словно по нему табун конский проскакал…

– Сказывает, полез в подполье за огурцами солеными, да и кубырнул с порожков-то по пьяному делу, – потянувшись до хруста в косточках, отозвался Фрол. – Бывает, коли душа меры не знает, – совсем по-философски сделал он вывод. – В последнее время что-то часто стал припадать к хмельному зелью. Да к московским выведенным стрельцам все льнет… И чем они ему лучше наших, курских…

– Вон оно как, – поджала губы Евдокия, довольствуясь ответом супруга.

– Как бы не так, – вмешался Семка, сидевший рядом с отцом.

Он как стал посыльным у воеводы Шеина, так стал держать себя по-взрослому, солидно. Вот и теперь сел не около матери, чтобы та могла, как меньших, хоть ладошкой по вихрам приголубить, а рядом с отцом. Как настоящий мужчина.

– Как бы не так! – повторил с нажимом.

– А как? – тут же загорелась интересом мать.

– Ну? – сурово молвил Фрол, не любивший, когда яйца поперед куры квохтать начинают.

– Так то его братья Параски подкараулили вчера в сумерках у кабака да и помяли малость, чтобы, значит, сестру их Параску не забижал попусту. Сказывали, смертным боем за что-то бьет… Параску-то.

– И я о том от соседок слыхивала, – крепче прижала к себе мелюзгу Евдокия, словно желая и их, и себя защитить от чего-то плохого и… неизбежного. – Параска, понятное дело, скрывает, не выносит сор из избы. Соромно ведь. Но разве утаишь все от соседского ока? Не утаишь. Все мы друг перед другом, как на ладони, – вздохнула она. – Все про всех все знают, все ведают.

– И не говори… – буркнул Фрол.

– Прямо лютует, – продолжала тихо Евдокия, – словно не муж родной, а ворог-басурманин. Может быть ты, Фролушка, как начальник и кум, образумил бы его? А?..

– Еще чаво! – насупился Фрол. – Это на службе я ему начальник махонький, а по жизни – он сам себе и начальник, и господин. К тому же в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Не стану я с ним о том баять. Пусть сами разбираются. Муж и жена – одна сатана…

– Пропадет ведь баба-то, пропадет… – завздыхала, пригорюнилась Евдокия. – Или от побоев помрет, или руки на себя наложит, коли каждый божий день битье… Хоть и говорят про баб, что трехжильные, но и эти жилы могут разом оборваться, словно гнилые нити.

Сама, удачно выданная замуж за Фрола, она бита им бывала редко. Потому, в отличие от многих своих соседок, радовавшихся, когда били кого-то из них, скорбела и переживала за всех подруг, битых мужьями.

– Ничего с ней не случится, – не очень-то уверенно промолвил Фрол. – Иных и посильнее бивали. Бабий быт – завсегда битой быть. Подумаешь, поучит мужик маненько бабу – так ей и на пользу: умнее допрежь будет.

– Учение ученью рознь, – еще сильнее поджала Евдокия губы. – Одно дело учить, а другое – мучить да калечить. И за что же он ее так? Ведь самая красивая девка была во всем Курске… Все заглядывались да завидовали.

– Видать, за это самое… за красоту, – обронил Фрол. – Надысь надсмеялся над ним Ванька Кудря. Говорит: «Твоя баба обязательно приглянется воеводе молодому, а потому быть тебе бесчестну и носить рога ветвисты». Кудря известный пустобрех, а Никишка, видать, его слова в башку свою дурную вбил. Теперь хоть кол на его голове теши – не выбросит паскудства из головы. Разве со временем…

Ничего на то не сказала Евдокия, лишь печально головой покачала. Да украдкой кончиком плата вытерла в уголках глаз набежавшую влагу. Зато Семка, позабыв, кто он и с кем он, не удержался:

– Тять, а тять, а приглянулась ли воеводе Параска?

– Вот возьму плеть да и всыплю – враз узнаешь, как в разговоры взрослых влезать. Посмотрю тогда: приглянется сие тебе али нет?…

Так хорошо начавшийся на подворье стрельца Фрола вечер вдруг потускнел, помрачнел, словно туча черная весь небосклон закрыла. Даже пение птах слуха не радовало. Не радовали и замерцавшие в небесной выси первые робкие звездочки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой говорится о проведении воеводой Шеиным строевого смотра, сиречь разбора, и о походе курских ратных людей в Дикое Поле

1

Утром в среду, в конце августа месяца, перед самым новым годом, большинство курян было озадачено необычной суматохой, происходившей во всех частях города. Оружно, чертыхаясь и оправляя одежду на ходу, шли или же рысцой трусили к съезжей избе стрельцы. Наметом мчались, выставив из-под шапок чубы и покручивая усы, казаки. Как угорелые носились по посаду и слободкам приказные и Семка – сын стрелецкого десятника Фрола Акимова.

– Что случилось, оглашенный? – растопырив руки, остановила Семку тетка Матрена.

Тот, запыханный, раскрасневшийся, с каплями пота на лбу и веснушчатом носу, со снятыми с ног постолами, которые держал в руках, только что вынырнул из подворья полусотника Якима Сизова.

– Про пожар или про ворога вроде бы, слава Богу, не слышно. Набатные колокола молчат… Так чего носишься, как угорелый?

– Воевода Шеин, Лексей Семенович, служивым смотр устраивает, – крикнул Семка на бегу и, минуя растопыренные руки торговки, метнулся дальше.

– Тю, скаженные, – незлобиво ругнула всех сразу, и воеводу, и служивых, и приказных, Матрена. – Видать, делать им больше нечего, как народ православный беготней пустой пугать-тревожить…

Однако тут же смекнув, что народу-то ныне как раз и навалит не только со всего уезда, но и из ближних и дальних волостей, из пятин и десятин, тут же, замаслянев глазками, покатилась крутобоким колобком к себе домой. Надо было поспешить, как можно больше испечь пирогов к обеду, когда и смотр должен закончиться, и все служивые проголодаться успеют.

«Полтыщи, не менее, соберется, – по опыту прошлых лет рассудила Матрена. – И у каждого есть, чем есть. Лишь те живут, что хлеб жуют, а кто жевать перестал, тот давно покойником стал. Одни, которые, конечно, побогаче, по харчевням да кабакам пойдут. А те, что победнее, и пирогам моим будут рады, и взвару простому, а то и квасу, на травах да ягодах настоянному. Надо и куме Фекле сказать – вдвоем куда веселее будет торг вести».

Пока Семка стремглав летел, чтобы оповестить очередного начального служивого, у съезжей уже начали собираться заранее предупрежденные о том жильцы градов и волостей вместе со своими вооруженными огневым боем людьми.

Пестрота была невообразимая: разномастные лошади, большинство которых составляли изнуренные крестьянской работой мосластые кобылки, мерины и меринки; разнородное вооружение – от прадедовских пищалей до фузей и мушкетов. А уж об одеждах так и вообще говорить не приходится – одеты, кто во что горазд. Тут и кольчуги прадедовы, тут и кожаные панцири, тут и тегиляи да юшманы дедовы, тут и кафтаны, и кожухи, и сермяги крестьянские. Ну, а окрас таков, что даже в осень такого окраса ни в садах, ни в лесах, ни в лугах не увидать. От пестроты в глазах свербит. То же и с холодным оружием: у кого мечи времен Куликовской битвы, у кого сабли, у кого, пики, у кого рогатина или рожон, с которыми только на медведя ходить впору, у некоторых так вообще дубины размером с пол-оглобли. Под седлом лошадки только у самих детей боярских да дворян позажиточнее. У остальных вместо седел попоны, сермяги измызганные. А некоторые – так, вообще, охлюпкой.

Шум, гам, толкотня бестолковая да несуразная у съезжей стоят несусветные. Куда заполошней, чем грачиный грай по весне. Коняшки ржут, люди переругиваются либо, наоборот, свидевшись, громогласно радуются. Увязавшиеся за всадниками собаки взлаивают да от пинков повизгивают. Ад кромешный – да и только!

И лишь некоторый порядок наблюдается среди начавших прибывать на построение стрельцов и казаков городских. У стрельцов и оружие схожее, и кафтаны да шапки одного цвета и покроя. Да и кучкуются они не как-либо и как зря, а в десятки привычно сбиваются, на сотни делятся. Казаки хоть и пестро одеты и на разномастных лошадках, но тоже порядок поддерживают: десяток к десятку собираются, а далее – в полусотни и сотни.

И меж всей разношерстной шумящей и галдящей, как грачи по весне, толпе в черных одеждах вороньем носятся приказные, выясняя кто и откуда прибыл, кому и где стоять, как докладываться воеводе.

«Ну и рать! – выглянул через оконце во двор съезжей воевода Шеин. – Курам на смех! С таким воинством не то что на рать, но и с рати, – язвительно хмыкнул он, – срамно идти».

Часам к одиннадцати, по-видимому, все, кто пожелал исполнить указание воевод, собрались. Приказным ярыжкам совместно с начальными людьми удалось навести хоть какой-то порядок.

– Пора! – решил Алексей Семенович и, сопровождаемый дьяками, стрелецким и казацким головами, полковником Арповым да настоятелем Знаменского монастыря архимандритом Григорием, тронулся к выходу.

– Пора, – дружно поддакнули сопровождающие.

– С Божьей помощью! – осенил сие действо курский архипастырь.

2

– Шапки долой! – разнеслась зычная команда, как только Алесей Семенович в сопровождении старших начальных людей появился на крыльце воеводских палат.

Шапки с голов как ветром сдуло. И не только у служивых, но и у зевак, набежавших к съезжей поглазеть на потеху. Ведь не часто такое видеть доводится.

«Чего, чего, а шапки ломить мы научились, – скривил в кислой улыбке губы Шеин. – Вот так бы дружно нам научиться воинскому строю, как в иноземных полках. А то – кто в лес, кто по дрова…»

Бывая в Москве, Шеин не раз видел подразделения иноземных солдат, появившихся в русском воинстве с легкой руки царя Алексея Михайловича. А позже прижившихся и при Федоре Алексеевиче. Некоторая часть их располагалась в Москве и несла караульную службу в Кремле под началом Гордона и Цыклера. Но многие отряды находились на порубежье, в том числе в Большом Белгородском полку.

Неравнодушный не только к собственным обязанностям, но и к делам других, касаемых воинской службы, Алексей Семенович знал, что ныне в Белгороде находятся копейщики Сакса в количестве 946 человек, рейтары Гопта в количестве 904 человека, эскадрон драгун Марлета численностью в 543 человека. А еще были отряды Вормзера, Фонвисина, Ульфа, Лесли и иных иностранных полковников, искателей приключений и удачи на царской службе.

Иноземные солдаты были не только одинаково одеты, но и воинский строй соблюдали ладнее, и под барабанный бой маршировать могли, и перестроения делали куда быстрее и четче. И не только пешцы – пехота, но и конники – рейтары и драгуны, до которых жильцам – конным детям боярским, дворянам с их разноперым воинством – расти и расти.

Подойдя ближе к построившимся в ряд по десять и глубиной до десяти, а то и пятнадцати воям, Алесей Семенович позволил всем вновь надеть шапки, чтобы быть в полном воинском снаряжении.

– Ну, и с кого начнем? – обернулся он к сопровождавшим.

– А с казаков, – тут же отозвался молодцеватый Федор Щеглов. – Они хоть и комонны, но не столь многочисленны, как иные.

– Я бы так не сказал, – заметил сухо Шеин. – По прежней переписи их числилось раза в три меньше. Теперь рост. В том числе и обельных. Если так дело и дальше пойдет, то в граде будут одни казаки.

– Так то из-за черкас украинских, – торопко пояснил Щеглов. – Ранее они по отдельному списку служивых шли. Потом в казаки поверстались. Отсюда и рост.

– Что ж, с казаков так с казаков, – не стал возражать далее Шеин. – Веди.

Подошли.

– Сотники, ко мне! – приказал Щеглов зычно.

Из казацких рядов легкой рысью на справных кобылках вымахнули сотники.

– Доложите воеводе о наличии казачков.

Сотники, спешившись, поочередно доложили воеводе и всем сопровождавшим его людям о численности прибывших на смотр служилых.

Судя по их докладу, в нетях не было никого, только пяток полковых казаков находились при Большом Белгородском полку да пяток же сказались хворыми.

– Проверь хворых. Не пьяны ли? – распорядился Алексей Семенович. – И доложи. Если из-за пьянства черти чубатые не явились на смотр – плетей на съезжей всыпать. Им – чтоб было неповадно в другой раз, а остальным – в науку.

– Исполню, как сказано, – заверил казачий голова.

Казаки выстроились так, что можно было свободно пройти между рядами и со всех сторон рассмотреть не только самих казаков, но и их вооружение, и, конечно же, лошадей. Ибо казак без лошади, что дом без крыши, что птица без крыльев.

Воевода не поленился и лично обошел все казачьи десятки и сотни. Сопровождавшие – за ним. Куда же деться. Правда, некоторые приказные да архипастырь, не перенося едкого конского пота, а то и бурного, вплоть до утробного урчания, пуска «ветров», морщились.

Хоть казачки и были пестро одеты, но все при исправных мушкетах и саблях, при фузеях и пиках. Лошадки выгуляны и выхолены, сытно пофыркивают, весело косят лиловыми влажными глазами, прядут ушами. Седла на них крепенькие, под казачками поскрипывают доброй кожей.

– Молодцы, казачки! – остался доволен осмотром Алексей Семенович.

– Рады стараться! – заверил Шеглов, просияв плутоватым взором. – Рады стараться!

– Только про сказавшихся хворыми не забудь, – остудил пыл Шеин. – За каждого спрошу.

– Не изволь беспокоиться, Алексей Семенович, – посерьезнел, подобрался казачий голова. – Не забуду. Проверю.

– То-то же…

Со стрельцами приходилось повозиться. Их было куда больше, чем казаков. Правда, все были пеши, даже те, кто входил в конную сотню. Но и тут Шеин остался верен себе. Выяснив, что с десяток стрельцов якобы были хворыми, а пяток вроде бы «гостили» у кумовьев в Рыльске да Путивле, он приказал стрелецкому голове Афанасию Федотовичу Строеву разобраться лично с каждым и в течение седмицы доложить.

– А с гостящих не ко времени взыскать деньгами в пользу казны.

– По сколько взыскивать?

– Ну, не по деньги же! – рассудил Шеин. – По полушке с рыла. И то на первый раз. При повторе ложных хворей и гостеваний прикажу на съезжей бить плетьми.

Ротозеи этих воеводских слов не слышали – далековато стояли. Зато стрельцы из ближних рядов, вняв, тут же зашептались: «Крутенек воевода, крутенек! Ишь, даже не за чуб, а сразу за кадык хватает…»

Что-то подобное зашептали и в десятке Фрола.

– Цыц, дьяволы! – цыкнул Фрол на своих шептунов. – Замри!

– Да ладно тебе, кум, – ощерился в ответ Никишка, больше иных высказывавший недовольство жесткостью воеводы. – Небось, не услышит…

– Цыть! – недовольно покосился на него Фрол. – Беда завсегда идет туда, где голова худа. Не кличь. Придет – не изгонишь…

Буркнув что-то, Никишка затих. Но сопел зло, натужно. Синяки на его белесом лице спали, но стали зелено-фиолетовыми, как вызревающие сливы. А местами – черными, как воронье крыло. Сочетание белесости и черноты вызывало сравнение с пегой мастью лошади. И за Никишкой в последние дни сначала среди его десятка, а затем и во всей сотне закрепилась прозвище Пегий.

– А ты, Фрол, Пегому рот не затыкай, – едва умолк Никишка, как раззявил пасть Ванька Кудря. – Вольный человек. Может что угодно говорить.

– Говорить-то он может, да кто ему поможет, когда вольность в речах не удержит голову на плечах, – зло зыркнул на извечного смутьяна Фрол и повторил строже: – Цыть! Замри!

Отповедь десятника возымела действие, и десяток притих. Тем более что воеводский картеж стал приближаться к ним.

– А-а, – поравнявшись и опознав Фрола, вымучил подобие улыбки воевода, – старый знакомец. Как, стрелец, поживаешь?

Хотелось ответить старой присказкой: «Живем, хлеб жуем!» – да не скажешь.

– Слава Богу!

– А Семка твой – молодец. Смышленый и старательный отрок. Со временем хорошим стрельцом будет. А то и дьяком…

– Спасибо, батюшка-воевода, на добром слове.

– А это что за арап? – округлив и без того по-кошачьи круглые глаза, указал воевода перстом на Никишку.

– Стрелец десятка Никишка.

– А почто… такой пегий? – несколько затруднясь, подобрал Шеин, наконец, определение.

Услышав слово «пегий», ближние стрельцы не сдержавшись, прыснули в кулаки: в самую точку воевода попал.

Фрол, посчитав, что воеводский вопрос относится к нему, ответил неуверенно:

– Сказывает, что, спускаясь в погребец, в подполье, с порожков упал. Вот и покалечился малость.

– Понятно, – коротко хмыкнул без всякого доверия к этим россказням Шеин.

Оскалились ухмылками и сопровождавшие.

– Что, стрелец, – обращаясь уже непосредственно к Никишке, язвительно продолжил воевода, – когда падал, то каждый порожек кулаком тебе в сопатку да под глаз тыкал?

Все опять тихонько прыснули. Даже строгий архимандрит Григорий от улыбки не удержался. Затеплил ею вдумчивые, глубоко посаженные очи. Но тут же, огладив сухонькой дланью густую седину бороды, согнал с бледного аскетического лица улыбчивость, возвратив серьезность и торжественность.