Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

И благодарил генералиссимуса за ратный труд.

Еще русские полки, приводя себя в порядок, отдыхали после победной баталии, а в Москве уже по велению Петра Алексеевича и с благословения патриарха Андриана думный дьяк Емельян Украинцев прямо в кафедральном соборе зачитывал царский рескрипт о победе. И здесь немало добрых слов было сказано в адрес боярина Алексея Семеновича Шеина, достойно потрудившегося во славу Отечества.

Забрав отпущенный русскими азовский гарнизон и служивых форта Лютик, турецкие корабли, подняв паруса, отплыли в Стамбул или в Царьград, как продолжали по привычке называть этот город русские люди.

«Теперь и мне можно флот мой покинуть», – решил Петр Алексеевич и, сдав бразды правления «Принципиума» его настоящему капитану, в сопровождении Меншикова и других соратников отправился к Азову. Прибыв, поручил князю Петру Григорьевичу Львову принять крепость под свое воеводство.

– Принимай и обустраивай, – распорядился Петр Алексеевич, даже и не думая гасить огонь радостного торжества в своих глазах. – Да возьми себе в товарищи дьяков Василия Русинова и Ивана Саморуцкого. А им в помощь десять подьячих. Хоть и крапивное семя, но как без оного. Не самому же челобитные писать, – сыпал шутками, как спелым горохом, с веселой бесшабашностью.

Шутить шутил, но о пользе дела не забывал. Кроме дьяков и подьячих князю в помощь даны были четыре стрелецких полка – полковников Афанасия Чубарева, Ивана Чернова, Федора Афанасьева да Тихона Гундеркмарка. А еще около пяти тысяч солдат из других полков.

– Что, князь, журишься, как любит говорить наш друг гетман Мазепа, – посмеивался, весело вращая лупастыми глазами, – мало что ли? Или боишься, что не прокормишь?

Князь Львов, возможно, и не думал журиться-печалиться, но помалкивал, соглашаясь.

– Так не бойся. Турок – не русский, на авось не надеется. Харчей на год вперед заготовил. Всех прокормишь, еще и с нами, сирыми, поделишься. Правда, с питием незадача – не запасли хмельного зелья басурмане. Вера запрещает. Но, ничего, год-другой потерпишь. Зато в пост не оскоромишься…

Дав распоряжение Львову, Петр Алексеевич приступил к награждению украинских казаков. Полковники были милостиво одарены по 30 рублей червонным золотом и по рулону камки, старшины казацкие – по 15 червонцев, а рядовые – по 1 золотому червонцу. Наказному же гетману Якову Лизогубу подарено было 200 рублей, 40 шкурок соболей и два рулона парчи. После чего они были отпущены к родным куреням.

Донцам за их ратный труд достался форт Лютик и земли в окрестностях Азова. Самому Шеину – 13 золотых червонцев. Ну а стрельцам и солдатам русского войска – слава! Она и карман не тянет, и душу радует. Ее и до дому легко нести – не потерять и не растрясти. А блеску и звону – злату так не сиять, не звенеть. Слава же!..

В середине августа, когда в Азове на месте одной из двух мечетей, имевшихся в городе, был поставлен храм пресвятой Богородицы, русские полки, совершив молебен и отсалютовав из ружей, двинулись домой. Двинулись весело, с песнями.

9

30 сентября, когда осень только тронула позолотой березовые рощи, Москва, огласившись малиновыми звонами колоколов и забурлив людскими потоками, устремилась к Всесвятскому каменному мосту. Здесь происходило действо торжественной встречи победителей.

Перед полками, восседая в открытой карете, ехал «князь-папа» Никита Зотов. На этот раз был трезв. У него щит на руке да сабля в другой. Коня перед каретой вели два дюжих конюших царского дворца.

За Зотовым верхом на конях ехали государевы певчие люди, распевая хвалебные псалмы и гимны. В другой карете восседал Кирилл Алексеевич Нарышкин.

За этой каретой конюшенные слуги вели пятнадцать коней под седлами адмирала Лефорта. Сам же Лефорт в парадном мундире, при шпаге и с тростью, важно шествовал за своей адмиральской каретой, двигавшейся вслед за пятнадцатью адмиральскими конями.

За Францем Лефортом, держа строй, голенасто вышагивали, смеша московский люд, офицеры из немцев и дети московских бояр – бояричи.

Позади немцев и бояричей в немецком же кургузом платье, в треугольной шляпе и при шпаге шел сам государь Петр Алексеевич. Шел размашисто, высоко задирая длинные, как у журавля, ноги. Шел, вызывая у москвичей недоумение: «Как же так, царь и самодержец, а беднее бедного одет да еще и не в челе процессии идет?.. После иноземца. Бесчестье. Прямое бесчестье».

После царя, молодцевато прошли полки Преображенский и Семеновский. За ними – вновь бояричи. А позади них – на позорных дрогах везли изменника Якушку-немчина, которого крепко держали под руки два московских палача – Алешка да Терешка. Оба в красных рубахах до колен и без поясов. И рожи у обоих такие же красные, как рубахи. Не от крови ли человеческой?.. Не от руды ли жертв загубленных?.. Возле одного топор, вогнанный в дубовую плаху, возле другого – палаш и два ножа. Тоже в деревянную плаху воткнуты. Тут же и кнут, свернувшись в змеиные кольца, и сам со змеей схожий, лежит. Любимое орудие палача.

Ручищи у обоих, что плахи дубовые, любого в дугу согнут. Взгляд водянистых глаз даже не дурашливый, пустой какой-то, отсутствующий. Словно они сами по себе, а взгляд их – сам по себе. Только с таким взглядом и идти в мастера заплечных дел.

На Алешку и Терешку издали взглянешь – и то оторопь берет. А ежели вблизи?.. Точно порты обмараешь.

Видя изменника-немчина, москвичи – и мужики, и бабы – радостно скалили зубы: «Так ему, нехристю, и надо! Мы ишо придем – на казнь его полюбуемся! Милое дело смотреть, как нехристь ближе с Алешкой и Терешкой познакомится, как ужом у них завертится, словно у чертей в преисподней да на горячей сковородке».

Что говорить, казнь – кому мучения лютые, а кому и зрелище, душу радующее.

За позорной телегой пара молодых стольников вела кубанского полонянина – мурзу Осалыка. Другие стольники волокли по московской пыли 17 знамен и бунчуков, захваченных в Азове и Лютике.

После них, восседая на конях, ехала свита Шеина Алексея Семеновича. Все – в сверкающих на солнце панцирях, дорогих шапках, с перьями на польский манер, при саблях и пистолетах. Следом в карете, запряженной восьмериком, ехал сам генералиссимус в полной русской воеводской справе, при сабле и государевом знамени. Только на голове у него вместо стального шишака красовалась любимая им соболья шапка, привезенная некогда из Тобольска. Лицо генералиссимуса выражало добродушную уверенность в себе и в правоте своего дела. А вот восторга, тем паче тщеславия, прочесть на нем было невозможно.

За Шеиным шли полки, особо отличившиеся при осаде Азова. И только после них в своих каретах ехали Автомон Михайлович Головин и Петр Иванович Гордон. За каретой Гордона с развевающимся знаменем и под барабанный бой промаршировал Бутырский полк. И не успела пыль, поднятая сапогами бутырцев, осесть, как один за другим прошествовали стрелецкие полки в своих длиннополых разноцветных кафтанах.

И когда карета генералиссимуса докатила до середины Всесвятского моста, где красовалось аллегорическое изображение Азова, в одной из «башен» показался думный дьяк Андрей Андреевич Виниус с благодарственным листом и громким голосом зачел слова государевой признательности.

Тут уж Шеин не сдержал эмоций и позволил слезам увлажнить его глаза. Ибо такого почета еще никогда и никому не делалось. Но вот Виниус замолк, и округа огласилась пронзительными звуками военных труб и треском барабанов. А потом полки, ранее прошедшие через мост и выстроившиеся на Царицыном лугу, отсалютовали ему пушечными и ружейными залпами.

«Господи, благодарю Тебя за заботу обо мне, недостойном, – расчувствовался Алексей Семенович. – Да после такого можно и умереть! Жизнь состоялась».

Через месяц после прибытия в Москву, по указу государя на Монетном дворе были отлиты золотые и серебряные медали за взятие Азова. Одна из золотых медалей досталась и Алексею Семеновичу.

– В память о славной виктории, твоими руками сделанной, – вручая ее, молвил государь. И, дыхнув вчерашним перегаром, обнял и расцеловал. – Служи и далее так.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой сообщается о последних годах жизни славного воеводы и генералиссимуса боярина Алексея Семеновича Шеина. А также о строительстве и защите города Таганрога, о Великом посольстве царя Петра Алексеевича и о стрелецких бунтах

1

Всего лишь зиму и побыл генералиссимус Шеин в родной вотчине. Да и то неполную: только тогда, когда не был в царском дворце по зову государя. А бывать в царских палатах приходилось частенько. Трижды, например, в ноябре. Государь тогда воевод по градам расписывал. Потому совет как с главным генералом держал. Потом в декабре речь о Великом посольстве и об Азове заходила. Решался вопрос: кому в посольстве быть, кому на державе оставаться и какие полки куда послать. Шла речь и о том, кто из полковников лучше со строительством на Дону справится. Петр Алексеевич остановил свой выбор на Иване Цыклере.

«Он меня одним из первых в августовские дни поддержал против Софьи и Шакловитого, – аргументировал свой выбор государь. – Ему можно доверять». – «А не он ли во время майского бунта стрельцов среди заводчиков был?» – «Был, – согласился Петр Алексеевич. – Но только потом помог с другим ворогом, Хованским, расправиться». – «Воля твоя, государь, но моя душа к нему не лежит». – «Достаточно того, что моя лежит, – покровительственно улыбнулся Петр Алексеевич и росчерком пера направил на Дон Цыклера вместе с другими полковниками.

Из генералов в Азов направлялся Петр Иванович Гордон. Хоть и старый совсем, но верный и честный вояка. А главным генералом опять же он, Шеин Алексей Семенович. Решение об этом его назначении государем было принято 6 января. И в этот же день обнародовано. А до того имел государь с ним беседу с глазу на глаз.

– Мыслю ныне, в феврале, если Бог даст, с великим нашим посольством в страны Европы наведаться, – отставив обычный насмешливо-покровительственный тон, поделился заботами государь. – Во-первых, надо крепкий союз против турок и крымцев учинить. Надоело в одиночку корячиться…

Во-вторых, мир посмотреть, себя показать. А потому государство на время моей отлучки вручаю князю Федору Ромодановскому, а армию нашу – тебе, Алексей Семенович. С вас и спрос будет, коли что, – уколол взглядом, словно шпагой острой. Да так, что по телу против воли дрожь пошла и мерзкий холодок, родившись где-то в низу живота, к самому горлу подступил.

Кроме того, что он, Шеин Алексей Семенович, был назначен вновь главным генералом, в его подчинение волей государя отходили Пушкарный, Рейтарский и Иноземный приказы. Власть в его руках сосредотачивалась большая, и многие родовитые князья да бояре ему откровенно завидовали. И, как доносили верные люди, желали, чтобы он «споткнулся» как следует, к их пущей радости.

10 января с участием государя были расписаны все солдатские и стрелецкие полки, кому куда идти. А 22 января, после молебна, по зимнику они уже двинулись к Азову и к литовской границе. Москва очищалась от стрельцов.

Так что посидеть дома Шеину почти не удалось. Все опять было оставлено на управляющего и дворовых слуг.

Налюбоваться сыном родитель никогда не сможет, а вот наглядеться… Нагляделся Алексей Семенович сыном достаточно. И приласкал по-мужски сурово, как мог, и наставления дал.

Хотя Сергей рос и без матери, но пригляд имел. Поначалу со стороны Параски, а после нее Степанидой обласкан. Однако не заласкан. Из отрока должен славный воин выйти, а не лежебока запечный.

Сергею только одиннадцатый годок идет. Но он уже года три как на мужской половине дома больше обитает, чем на женской. Грамотке с шести лет обучается. Читать и писать быстрее родителя может. Это радует. Радует и его желание ратному делу обучиться. Да, ныне время такое, что без грамоты да без знаний иных языков – никуда. Вон Петр Андреевич Толстой, пень трухлявый, лысина – что блин масленичный, ему уже за пятьдесят, а просится у государя в земли неметчины языкам тамошним обучиться, морскому делу у итальянцев учиться. Или взять хотя бы Алексашку Меншикова. Безродный такой, что безродней и не придумаешь: всего лишь сын царского конюшенного… Но и он в люди бьется-выбивается, языки голландский да немецкий у Лефорта и Виниуса учит. Петру Алексеевичу сие нравится. И Алексашка сегодня в фаворе. Сергею же сам Господь Бог подобное велит. Время такое…

Сергею бы тоже вместе с другими недорослями в Италию либо Англию поехать, но, к сожалению, возрастом не поспел. Маловат еще. Это даже сам Петр Алексеевич с сожалением отметил. Потому Сергея не только дьячок местный грамотке да цифири учит, но и Карион Истомин время от времени заглядывает – с философией да гисторией знакомит, вирши учить заставляет.

Сильвестр Медведев, державшийся Софьи Алексеевны да дерзновенно перечивший патриарху Иоакиму, сгинул. Постарался Иоаким, обвинив в колдовстве да в желании патриаршества его, Иоакима, лишить. Все понимали и понимают, что сие надумано, но… нет больше Сильвестра, среди бродяг его обезглавленный труп зарыт.

А вот Карион, хоть и родственник Медведеву был, но вовремя подсуетился, на нужную карту поставил, к Нарышкиным прибился – и ныне вновь в почете. Ему заранее уже доверено царского дитятю, Алексея свет-Петровича, обучать. Даже два букваря издать разрешено. Чудо буквари получились. Красочные. С картинками. Поучительные и назидательные. Но пока Алексей Петрович до нужного возраста созреет, так пусть Карион над Сережей потрудится, уму-разуму поучит.

А еще Алексей Семенович приглядел немца одного, из младших офицеров. Шустренький такой, разговорчивый, но и в воинском деле сметку имеет. И тоже сговорился, чтобы тот и фехтованию на шпагах Сергея обучал, и стрельбе из пистолетов да ружей, и, конечно же, иностранному языку.

Год-другой подучит, тогда можно будет и в «потешные» преображенцы записывать. Хотя бы барабанщиком, как Миша Голицын или Семка Акимов. Те тоже в юном возрасте пришли. Ныне же офицеры и прекрасно показали себя в последней Азовской кампании. Голицын, конечно, родовит, и по роду выбился бы в люди, а Семка – сам по себе, по собственной сметке да отцовской закалке. Петр Алексеевич только рад тому будет. Так что – расти, Сергей!

Была, конечно, думка взять сына с собой. Пусть бы Русь-матушку посмотрел, настоящей пороховой гари на вкус попробовал, у костров бивуачных дымком пропах. Но тогда пришлось бы об учебе забыть. И оставил он сию думку в покое, а Сергея без тревог и ненужных мечтаний.

О себе Алексей Семенович как-то уже и не думал. Жил как жил, царю верно служил. Петр Алексеевич однажды полушутя, полусерьезно намекнул, что готов просватать своего главного генерала, который умеет покорять вражеские каменные крепости, но трусит перед женскими крепостями, защищенными бастионами из шелковых да парчовых одежд.

Но Шеину удалось отделаться шуткой от столь «лестного» предложения, и государь оставил его в покое. Даже не стал приглашать, как иных прочих, на Всепьянейшие Соборы. «И без него желающих, что в Яузе грязи».

Шеин не то чтобы на себя рукой махнул в вопросе создания новой семьи, но все как-то недосуг. Походы, походы, походы… Да и привык уже к такой неспокойной жизни. А менять – это опять обременять себя беспокойствами, переживаниями. Уж пусть все идет, как идет…

Вот и ныне. На дворе – февраль, морозы, снег, поземка, а ему вновь предстоит к Азову идти, крепость строить. Таганрог. Государь еще в прошлом году место под этот город присмотрел, на карте обозначил.

Просто сказать «пойти строить», да непросто сделать сие. Ладно, с полками все понятно: какие укажет государь, те и возьмешь… А вот с инструментом, с инженерами, с мастеровыми, наконец, с продовольственными запасами как быть?.. Тут с бухты-барахты дело не пойдет, тут подготовка нужна… А кому, кроме него, за всем смотреть, все предугадывать?.. Некому. Можно, конечно, и на помощников довериться. Их ныне десятка три, не менее, за ним числится. Но хорошо, ежели расторопные да сметливые будут. А коли сонливы да зевасты… А еще, не дай Бог, вороваты… Тогда червь сомнения самого сгрызет. Поэтому лучше уж везде самому побывать, повидать. Свой глаз – алмаз, а чужой – бельмо сплошное.

Некоторая часть войск еще по зимнику тронулась в путь. Другие весны дожидались. Ибо интендантству всех под Азовом было не прокормить.

С первыми полками покинул Москву и дом родной и он, главный воевода и генерал Русской земли Алексей Семенович Шеин. И уже без него в Москве царь Петр Алексеевич, задержав на неделю свой отъезд с Великим посольством, проводил розыск по вскрывшемуся делу об измене полковника Цыклера и «обличительстве» старца Аврамия из Андреевского монастыря.

Следствие по обоим воровским делам было споро, а суд быстр. Старца и слушателей его обличительных речей выпороли плетьми да и сослали в Сибирь. А вот Иван Цыклер, его сродственник Алексей Соковнин и боярин Федор Пушкин были казнены. Та же участь постигла двух стрелецких начальников – Филиппова да Кожина и одного казака – Петрушку Лукьянова.

Узнав о казни Цыклера из письма государя, писавшего, что «он, государь, в том их споре был не прав, а он, генералиссимус Шеин, оказался едва ли не провидцем и правым», Алексей Семенович только руками развел. Жалости к Цыклеру не было, но и радости по поводу его казни тоже. Да и самого спора с царем, конечно, не было. Петр Алексеевич несколько преувеличил значение их беседы по поводу назначения Цыклера на службу в Азов.

Наладив работы по восстановлению выжженного дотла Азова, заготовке строительных материалов для возведения Таганрога, Шеин и занедуживший генерал Гордон возвратились в Москву. Того требовала государева служба, и о том же ходатайствовал перед царем Ромодановский. К тому же Шеину предстояло вести к Азову новые полки.

В апреле, едва сошли полые воды, и ветры в союзе с солнышком наладили пути, все остальные полки, закрепленные царским рескриптом за Шеиным для службы в Азове и Таганроге, двинулись в поход. Интендантство, постоянно подгоняемое Шеинскими окриками, за зиму все же сумело и нужное количество продовольствия обеспечить, и равномерно вдоль пути следования его рассредоточить.

Конное воинство двигалось по суше, пешее – сплавлялось на стругах. Всего 26 тысяч человек. В Черкасске присоединилось еще 5 тысяч донских казаков да с тысячу калмыков Аюки-хана. Сила немалая. У государя в первом Азовском походе войска меньше было. И с этой немалой силой предстояло не только Отечество оборонять, но и град строить и крепостицы в низовьях Дона, и пристани, и гавань на реке Миус. А еще эту силу надо было кормить и в строгой дисциплине держать. Так что забот невпроворот…

Сопровождая войска, посетил Воронеж и воронежскую верфь. Тут по слову государя продолжалось строительство судов для Азовской флотилии. Адмирал Лефорт был в посольстве – и дело легло на плечи воеводы Федора Апраксина. Он был всего на год старше царя Петра Алексеевича и состоял с ним в родстве, так как доводился братом царицы Марфы Матвеевны.

– Что делать, – жаловался Апраксин, угощая Шеина свежей осетриной, – даже не знаю. Воеводы местные нужного количества людишек не присылают, а те, которых и прислали, норовят убежать. Лодыри и лежебоки. Сплошь и рядом больными сказываются. К тому же мрут, как мухи… Сроки же поджимают. Государь чуть ли не каждую седмицу письма шлет, спрашивает, сколько судов готово и сколько новых заложено. Что отвечать, как отвечать – голову не приложу…

– Так за струговое дело государь определил Козьму Титова, хлебными запасами ведать Федора Давыдова. Они что, уклоняются?

– Почему уклоняются? Тянут бремя свое. Но все равно основной спрос с меня, воеводы. Даже эти и то что-то требуют: то подводы им дай, то людишек подкинь…

Сочувствовал, кивал головой, говорил, что и стрельцы из полков бегут. Они, как некогда изрекал голова курских казаков Егор Боев, хрящ им в ребро или ерш тя в пузо, действительно бежали. И все на Москву. В место хлебное да квасное, сонливо-зевастое, всех можедомов привечающее.

Люди Федора Ромодановского из Преображенского приказа их ловили, секли плетьми, били батогами, возвращали назад или же отсылали в дальние города. Но беглецов не уменьшалось. На смену изловленным и наказанным тут же приходили другие. Излюбленным местом для них почему-то стал Арбат. Точнее, оградка церкви Николая Явленного. Тут они гомонились, тут друг другу письма подметные читали, тут призывы о походе к Девичьему монастырю время от времени выкрикивали.

Стрельцы находились в подчинении начальника Стрелецкого приказа князя Троекурова Ивана Борисовича. Потому первый спрос за разброд и шатание будет с князя. Почему допустил, почему не пресек?! Но и с него, генералиссимуса, которому государь всю армию вручил, спрос будет немалый. Тем более что, прибыв в Азом, сам с этим напрямую столкнулся.

Зимовавшие в Азове стрелецкие полки Афанасия Чубарева, Ивана Чернова, Федора Афанасьева да Тихона Гундеркмарка вначале были рады радешеньки – смена пришла. Но когда узнали, что они должны идти на литовскую границу в войско Михайлы Григорьевича Ромодановского, зароптали. В Москву запросились, к женам и семьям. А еще, как понимал Шеин, к сытной и спокойной московской жизни. Только Алексей Семенович пристыдил самых шумливых, напомнил о воинском долге, об их славном прошлом – и полки со знаменами и пушками пошли туда, куда им было сказано идти – в Великие Луки.

В середине мая, позади Азова, ближе к морю, на высокой горе на берегу Дона заложили земляной городок, названный Алексеевским.

Дни стояли долгие, теплые. Работы длились весь световой день. Скрипели колесами тяжелогруженые телеги и дроги, на которых из ближних боров подвозили бревна, визжали пилы, стучали топоры, с грохотом падали сгружаемые каменья. Вгрызаясь в прокаленную солнцем землю, глухо ухали кирки и заступы. Обнаженные до пояса стрельцы и солдаты, блестя на солнце загорелыми до черноты потными спинами и плечами, рыли, пилили, рубили, строгали. У окоема, едва различимые в зыбком мареве, исходившем от раскаленной степи, маячили сторожи из казаков и калмыков, чтобы не быть захваченными врасплох ордами крымчаков либо кубанцев. На земляных раскатах, у пушек, направивших свои жерла в степной простор, сменяя друг друга, дежурили пушкари с дымящимися фитилями. Пока солдатики, бросив работу, схватятся за свои ружья да построятся в полковые каре, пушкари должны картечью смести передние лавы. А тут и донцы с драгунами должны подоспеть. Если не смогут повернуть противника вспять, то попридержат до той поры, пока солдатики изготовятся. А коли пехота будет готова, то ей сам черт не брат. Так погонит ворога, что у того только пятки засверкают.

Справившись с закладкой Алексеевского городка, 4 июня приступили к возведению земляного же городка-крепости Петровского на Каланчинском острове посреди Дона. Покидая Алексеевский, Шеин оставил в нем небольшой гарнизон. Как сам говорил, «на всякий случай». Ибо даже Господь Бог бережет береженого, а от того, кто сам не бережется, может и лик свой отвратить.

После возведения земляного городка на острове, взялись за строительство Таганрога. И одновременно с ним и в пяти верстах от него – форта Павловского. На Петрушиной Губе. Объем работ расширился. Растянулся и фронт обороны от степняков. Ее вести пришлось уже не сплошной линией, а вокруг строек. От этого, как и предвидел Алексей Семенович, управляемость упала.

Впрочем, скоро стало и не до улучшения управляемости, и не до самого строительства. Прибыла срочная эстафета из Москвы: волей государя князь Федор Ромодановский отзывал его в столицу. Четыре полка, некогда отправленные им из Азова в Великие Луки, взбунтовались, избили своих полковников, изгнали их из полков и теперь оружно, со знаменами и пушками, шли на Москву.

«Бояре трусят и бегут из Москвы, – писал Ромодановский. – Думцы, царская опора и надежа, тоже готовы бросить все к чертовой бабушке да и укатить в свои отдаленные вотчины. Приезжай немедленно!»

Да, беда пришла откуда и не ждали. За поднятый стрельцами бунт государь уж точно по головке не погладит. Следовало действовать, действовать немедленно и решительно, не жалея ни правых, ни виноватых.

Бросив строительство, не останавливаясь ни на час на постоялых дворах, лишь меняя уставших лошадей на свежих, Алексей Семенович хищной птицей кинулся в столицу. Позади верхами скакали его есаулы и ординарцы. Человек десять – не больше, все, что позволил он взять себе для охраны в пути.

2

Москва встретила Шеина и Гордона не только хмарью, слякотью и грязью улиц – шли дожди, но и настороженностью. Осязаемой, гнетущей, давящей. Особенно на окраинах, в стрелецких слободах. Все уже знали о движении восставших полков.

Не задерживаясь в Москве, примчал в Преображенское.

Ромодановский встретил мрачный и злой. Глаза красные, борода всклокочена, лысина потом покрыта, пальцы дрожат то ли от нервного напряжения, то ли от чего иного… Страшный человек, и дела у него страшные.

– Уже в пятидесяти верстах от Москвы. Грозятся бояр побить, Софью освободить и на престол возвести.

– Зачинщики выявлены?

– Выявлены. Из стрельцов… – рыгнул перегаром Федор Юрьевич. – Васька Тома, Ивашка Маслов, Прошка Зорин да какой-то Никишка Курский.

– Кто, кто последний? – насторожился Шеин.

– Никишка, – по-рачьи выкатил одурманенные пьянством и ночными бдениями в пытошной глазищи Федор Юрьевич. – То ли Курский, то ли из Курска. Точнее неизвестно. Пока что неизвестно… – подчеркнул значительно.

– Изловлены?

– Были изловлены, да стрельцами отбиты же. Ныне, по слухам, в полках воровских.

– Государя уведомил?

– Да, послал эстафету. Но когда отыщет в Европе-то…

– Европа – не Россия. Там страны маленькие. За один день можно из конца в конец любую проскакать. Впрочем, что о Европе гутарить… Надо о том думать, как бузу унять. А то Петр Алексеевич, возвратясь, спасибо нам такое скажет, что от него уши заложит и живот к спине подтянет…

– Вот и я о том же. С нас, с меня да с тебя, спрос будет первый: «Почему допустили? Почему не справились?»

– Придется справляться, иного выхода нет, – развел руками Шеин. – Поднимем потешные полки Автомона Головина да Гордоновский Бухтырский – и встречь ворам. Думаю, этих сил будет достаточно, чтобы строптивцев усмирить.

– Пушки, пушки возьми, сговорчивее будут… – посоветовал «князь-кесарь». – Да пожестче, пожестче с ними. А то драгуны племянника моего, Михаила Григорьевича, не могли с ними справиться…

– Да, пушки – веский аргумент, – согласился Шеин. – Обязательно возьму. Впрочем, постараюсь уладить дело миром. Устыдить, усовестить, о воинском долге перед Отечеством напомнить. Ведь русские же…

– Иногда и русские хуже басурман, – зло сплюнул густой комок слюны Ромодановский. – Вот Васька Голицын или Федька Шакловитый, или Ивашка Цыклер, например, разве не русские?..

– Цыклер не русский, а только обрусевший «кормовой иноземец», хоть и думный дворянин да полковник, – поправил страшного начальника Преображенского приказа Алексей Семенович. – Наемник он, искатель приключений, чинов и червленого золота.

– Хорошо, – не стал спорить тот, – первых двух достаточно, чтобы на их примере показать иудино нутро некоторых русских. Или же ты не согласен? – метнул вдруг ястребиный глаз на главного генерала.

– Почему не согласен, – внутренне подобрался Шеин, – согласен. Всякое в жизни бывает. Жизнь так устроена…

– А знаешь ли ты, Алексей Семенович, – расслабленно, словно у себя в пытошной, поинтересовался «князь-кесарь», немного склонив набок голову и прищурив глаз, – как о тебе говорил Цыклер на дыбе?

– Откуда? Я же…

– …в пытошную не хожу, хочешь ты сказать, – со скрытой за насмешкой угрозой, перебив Шеина, досказал фразу Ромодановский.

– Нет. Я хотел сказать, что в то время меня в Москве не было. К Азову полки водил, – спокойно, с достоинством пояснил Алексей Семенович то, что хотел сказать ранее. – А еще я хотел сказать, что опросных листов не читал. Потому знать, что обо мне говорил под пыткой Цыклер, не могу.

– Ладно, не обижайся, – попытался улыбкой сгладить прежний угрожающий тон «князь-кесарь».

Но улыбка его оказалась еще страшнее угрозы. Это была не улыбка, а какая-то гримаса, от которой мороз по коже.

– Цыклер показал, что ты, Шеин, «безроден, что у тебя всего лишь один сын, и что ты добрый человек», а потому для стрельцов не опасен.

– Его слова пусть на его совести останутся. От них мне ни жарко, ни холодно. У нас есть государь, который один может оценить нас и сказать, кто чего стоит. Вот его слово и ценно. А остальное – пустой звук.

– Верно, – зазмеил подобие улыбки Ромодановский. – Только государево слово надо заслужить.

– Будем стараться.

3

18 июня, ясным солнечным днем, Алексей Семенович Шеин, имея в своем подчинении три полка и 25 полевых пушек, в 47 верстах от Москвы, вблизи Воскресенского монастыря, на берегу реки Истры, перехватил мятежные полки.

Две русских рати встали друг против друга. У стрельцов по самым оптимистичным подсчетам было около 2200 человек. У Шеина – 2300. Разницы почти никакой. Только у стрельцов, кроме заводчиков, их активных помощников и друзей, были и шатающиеся. То есть те, кто не прочь был подчиниться требованию командиров и продолжать службу, а не буянить. На стороне же Шеина была высокая организация, твердая дисциплина в приведенных полках. И 25 пушек – наиважнейший аргумент.

– Попытаемся образумить словом, – пряча подзорную трубу, сказал Шеин генералу Гордону. – Ты, Петр Иванович, как человек в войсках известный, годами умудренный, попытайся урезонить. Надоумь повиниться перед государем да и продолжить службу там, куда посланы.

– Зер гут, – согласился, поморщившись, Гордон. – Я постараюсь блеснуть перед ними риторикой.

Не взяв ни шпаги, ни пистолета – явный намек на мирный настрой – оставив даже трость, старый генерал пошел в стан мятежников.

Стрельцы хорошо знали Гордона. Не раз видели его идущим в первых рядах атакующих полков. Знали, что Гордон пулям и ядрам не кланяется. Поэтому в стан к себе пустили и долго слушали. Но, в конце концов, передали ему челобитную и попросили возвращаться назад: «Иди, пока не зажали тебе рот». Это была откровенная угроза, и они не побоялись ее произнести.

Алексей Семенович бегло прочел челобитную. В ней стрельцы жаловались, что в Азове они терпели нужду, зимой и летом трудясь над восстановлением крепости. Что когда перешли в войско Михайлы Ромодановского, то опять голод и холод да всякую нужду терпели. Главным же их требованием было: побывать в Москве, повидаться с родными, с женами и детьми, помыться по-человечески в бане и поесть сносных харчей. При исполнении этих требований обещали всем воинством вернуться к месту службы.