Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– А Ивашка-то – враль старый. Его послушать – так кругом одни грешники, пустобрехи и лодыри, и только он – единственный праведник да труженик. Но стоит чуток копнуть – гнилой, никчемный человечишко. Про таких-то говорят: ни Богу свечка, ни черту кочерга…

– Вижу, ты, стрелец, не только смел, но и враль – похлестче этого Ивашки будешь… Врешь – и не морщишься. – Изломал губы и бровь в язвительной ухмылке Алексей Семенович. – Да пес с тобой… Недосуг мне ныне, в первый же день, вашими скудоумными брехнями заниматься. Коснись в другой раз – не спущу! Сполна сыщу! А ныне – уж так и быть, оставлю без последствий.

– Спасибо, батюшка-воевода Алексей Семенович, на добром слове, – отвесил очередной поясной поклон Фрол. – Хоть я и ни в чем не виноват, но твою доброту век не забуду и отслужу. Уж поверь…

– Запомню, – хмыкнул усмешливо Шеин. – А откуда про имя-отчество проведали? – окинул стрелецкого голову подобревшим взглядом.

– Так земля-то слухом полнится, – позволил улыбнуться и себе Фрол. – И как воеводу, боярина Шереметева, звать-величать, тоже знаем – Петр Васильевич. Чай не в чистом поле либо в черном лесу живем – во светлом граде Курске.

– Что-то светлости да чистоты в этом граде я не заметил, – теперь уже откровенно рассмеялся Шеин наивной вере стрельца в чистоту и опрятность своего города. – Вдоль дороги…

– Большой Московской… – подсказал Фрол ненавязчиво.

– …Да-да, вдоль Большой Московской дороги, – не стал серчать воевода, что был перебит на полуслове, помимо воли испытывая к стрелецкому десятнику какое-то расположение, – когда ехали сюда, горы мусора, золы, навоза, сена и соломы, куриных перьев видать… Коровьи лепехи кругом, куриный помет…

Фрол развел руками – мол, что поделаешь… что правда, то правда… Про себя же подумал: «Глазастый, черт, приметливый. Все огрехи-прорехи заметил. Недаром, значит, верхом ехал, а не в карете…»

– А вот в иных странах и у иных народов такого непорядка нет. Все чисто убрано, подметено, – заметил между тем Шеин, вспомнив свои посещения в Москве Кукуя – немецкой слободы. – Впрочем, откуда тебе, стрелец, про то знать…

– Далее Перекопа и Украйны не хаживал, – словно бы извинился Фрол. – А там, как и у нас – дерьмо вдоль дорог, пыль, кострика… Одним словом, ества для ветров, для вихрей – забава.

– Смотрю, – вновь не совсем по-доброму усмехнулся воевода (надо же власть показать), – ты не только смел, но и за словом в мошну не лезешь.

– Так то от жизни стрелецкой да молодецкой, батюшка-воевода… Тут либо ты уел, либо тебя слопали. Третьего не дано…

– А на Украине где побывал, с кем?..

– Так это с князем и воеводой нашим Григорием Григорьевичем Ромодановским, царство ему Небесное, – истово перекрестился Фрол. – И в Киеве, и в Белой Церкви, и Чигирин брали… Хороший был вой и вождь. Стрельцов без дела не забижал. Жаль его…

– Жалеешь? – Не стал дальше Шеин дожидаться, где и в каких местах побывал курский стрелец в походах с воеводой Белгородского полка Григорием Ромодановским.

– А как же, – был искренен Фрол. – И самого его жаль, и сынка его – Андрея Григорьевича. Вот же невезучий человек, сынок-то… – проявил десятник к удивлению воеводы такие познания, о которых не каждый родовитый боярин знал, – сызмальства в турецком плену. А не успел по выкупу выйти, уцелев среди басурман, так снова горе-беда – среди русских же людей смерть свою обрел…

– Не среди людей, а среди мятежников, бунтовщиков, татей и воров государей наших, – жестко поправил Шеин, полыхнув пламенем глаз. – Но будя о том… Ты мне вот что скажи: дьячка Пахомия знаешь?

– Как не знать, – внутренне насторожился Фрол, даже живот втянул. – Курск хоть и большой град, но все же не настолько, чтобы в нем друг друга не знали.

– Ну-ну! – подстегнул воевода.

– Знать – знаю, но дружбы не вожу, – не обратил на понукание особого внимания стрелецкий десятник. – Он – на посаде, я – в слободке… Он при кадиле и Псалтыри, я – при сабле да пищали… Он на амвон восходит, а я – вскакиваю на коня. Вот такая мы с ним родня, – закончил с едва уловимой усмешкой. – Правда, пару зим моего сына Семку грамоте обучал. Как и иных прочих…

– Что он за человек? – понимая, что стрельца, как старого воробья на мякине, ходя вокруг да около, не провести, задал Шеин прямой вопрос.

– Человек, как человек… Сердцем – добр, разумом – светел: Евангелие на память знает, псалмы, не заглядывая в Псалтырь, читает. Детишек вот грамоте обучает… Летописи пробует нам, неучам, читать… А еще все мечтает какую-то древнюю рукопись о Курске, писанную будто бы до Батыева треклятого нашествия на Русь, отыскать. Говорит, что она нынешней совсем не чета… Еще первыми курскими князьями писана…

– А нынешняя, знать, имеется?.. – перебил воевода, прищурившись.

– Сам не видел, – тут же поспешил с ответом Фрол, – но слышал, что в Знаменском монастыре. У настоятеля.

– Вон оно как… – хмыкнул неопределенно Алексей Семенович, дивясь столь интересным обстоятельствам, о которых пребывавший ранее настоятель монастыря почему-то не вспомнил.

– А откуда дьяче Пахомий в Курск попал, – возвратился к главному вопросу Фрол, – того не знаю. У нас в Курске, как в ковчеге у Ноя, – всякой твари по паре… И русские есть, и казаки, и черкасы, и татарове крещенные, и немцы ученые, – стал перечислять, загибая пальцы на свободной от шапки руке. – Даже иудеи, сыны Израилевы, имеются. Один, вроде, кабак держит, второй – ссудную лавку…

– Ты мне лясы не точи и зубы не заговаривай, – зыркнул воевода глазищами, – ты о грехах дьяка сказывай.

– Про грехи дьячка ничего не ведаю, – развел Фрол руками, подметая пол колпаком шапки. – Если и есть грешок за ним – так это пристрастие к хмельному зелью. Но с другой стороны, кто этим не грешен?..

Стрелецкий десятник о дьячке Пахомии говорил много, но ничего интересного для воеводы так и не сказал. Тот это понял и решил дальше время попусту не тратить.

– Ладно, – махнул он рукой, на которой красовались перстни. – О Пахомии отдельный разговор. Ты теперь о крепости скажи: крепенька ли?

– Я – человек маленький, – смутился Фрол, не ожидавший подобного вопроса. – Тут надобно с людьми знающими речи вести… С затинщиками, со стрелецким головой… с приказными, само собой…

– Брехать языком – так горазд, а как до дела, так и в кусты, – усмехнулся воевода, но без издевки и злорадства. Скорее, с подначкой. – Ну, а проводить по крепости сможешь? Показать… Рассказать… Или опять – я не я и хата не моя?.. Так как же?..

– Так это я с радостью! За милую душу! – искренне обрадовался десятник. – Разреши только, батюшка-воевода, сына-постреленка домой отправить – целый день у съезжей мается. Проголодался, поди…

– Смышленый отрок-то?

– Семка что ли?..

– Он самый.

– Бахвалиться не стану, – откровенно был польщен таким воеводским вниманием стрелец, – но говорят, что смышлен не по годам…

– А кто говорит?

– Так соседи, стрелецкие и казачьи пятидесятники, сотники… дьячок Пахомий, наконец, когда грамоте обучал…

– Вот и хорошо… – встал Алексей Семенович со своего места. – Тогда берем его с собой: вдруг да на что-нибудь и сгодится…

«Вот же угораздило меня про Семку сболтнуть… – сопровождая воеводу к выходу из палат, корил себя Фрол. – Как оно-то выйдет?.. Как бы тут себе не навредить, да и Семке жизнь в самом начале не сломать?.. Еще и сам успеет сломать-то… А с другой стороны, не воевода ли Дурнев первым заметил и приветил Семку Медведева, ныне известного на всю Московию Сильвестра Медведева, вхожего даже в царские палаты?.. Воевода. Именно он, воевода Дурнев, показал Семку Медведева, промышлявшего на торгу сочинением грамоток, думному дьяку Заборовскому, остановившимуся при проезде в Белгород в Курске. А тот и отвез его в Москву первопрестольную… А чем мой Семка хуже?.. Не хуже».

4

Крепость пошли осматривать целым собором.

Тут воеводой, то ли присушившимся к словам Фрола, то ли по собственному разумению решившему сие, были призваны не только старший от затинщиков-пушкарей Иван Пушкарь, но и глава стрельцов Афанасий Строев, и глава казаков Федор Щеглов, и старший воротный Евсей Большой. Эти служивые все были «по прибору». Немало подвернулось воеводе под руки и жильцов – детей дворянских, несших службу «по отечеству» и маявшихся с утра у воеводских палат и съезжей.

Суетились возле воеводы и подьячие разных приказов. Эти с каменными чернильницами на животе, с листами бумаги – в карманах кафтанов, с перьями за ушами, с гладкими дощечками в руках. А вдруг да какой указ воеводы записать надобно?! – так все готово. Присел на одно колено, на другое – дощечку, на нее – лист бумаги, перо – из-за уха, макнул в чернильницу – и хоть чертеж черти, хоть указ строчи! А то поначалу даже растерялись как-то: их, приказных, и не позвали! Без них воеводы дела обделывают. Где это видано, где это слыхано… чтобы без них… Теперь рады-радешеньки, все на глаза воеводе попасться норовят, друг перед дружкой вперед забегают.

Все старались оттереть стрелецкого десятника и его голоногого Семку от воеводы. Не по чину, мол… не по Сеньке шапка! Но Фрол – и сам не промах – уступать нажиму не собирался, да и воевода так зыркнул на особо усердных, что те сразу хвосты прижали. Никому не хочется попасть к воеводе в опалу-немилость.

А что до Семки, то ему и позади всех вышлепывать босыми ногами было не зазорно. Лик его, словно праздничный пасхальный кулич, от гордости румянцем светился. Еще бы – сам воевода покликал!

«Ха! – про себя радовался Семка, сбивая черными стопами пыль с придорожной травы. – Теперь все посадские и слободские мальчишки от зависти лопнут. Ни кого-нибудь, а меня кликнул воевода… как бишь его… А!.. Лексей Семенович!»

– По кругу пойдем, – объявил Алексей Семенович воеводскую волю. – И начнем, пожалуй… – обвел он взглядом детинец – вон с той угловой башни.

А чтобы было более понятно, указал десницей, в сторону той, что стояла на стыке оврага и Тускоря. Рука, освобожденная от широкого и длинного рукава кафтана, плеснула. Перстни на перстах, заиграв гранями, брызнули солнечными искрами.

– Как прозывается?

– Так Кривая же!.. – едва ли не хором услужливо ответили курские служивые люди.

И те, что «по прибору», и те, что «по отечеству».

– Почто так? – приподнял Шеин левую бровь.

– А кто его знает… – сразу же дружно попятились Строев и Щеглов, уступая первенство ответа Евсею Большому и городским жильцам – дворянам служивым да детям боярским.

Но и дворяне, переглянувшись меж собой, тоже назад качнулись.

– Вот, может, Евсей скажет… – опустили они долу сразу же потухшие взоры свои. – Он у нас за ворота и башни ответствует. С него и спрос…

– Точно, точно, – тут же поддакнули жильцам приказные ярыжки, отводя от себя ответственность.

Но и Евсей, покраснев, как рак в варе, только пучил глаза на воеводу да мычал что-то нечленораздельное.

– Ну! – Подстегнул его Алексей Семенович, наливаясь гневом.

– А-а-а… И-и-и… Виноват, батюшка-воевода, – бухнулся в пыль на колени Евсей, – не ведаю. Кривая да Кривая…

– Так это, может, потому, – вмешался Фрол Акимов, – что когда строили, то древо с гнильцой в один из венцов и положили. Вот башня и наклонилась в одну сторону. Так сказать, покосилась, покривела на один бок. Отсюда – и Кривая.

– И сильно окривела?

Услышав вопрос, все сразу же уставились на Фрола: мол, коли начал, то ответствуй и далее.

– Да снаружи-то и не заметить, – прищурил глаз стрелецкий десятник, – коли особо не приглядываться. Башня как башня… дубовая, крепенькая. А вот снутри… снутри полок наклон заметный имеет.

«Вот, черт приметливый, – покосился на него главный затинщик. – И когда он все это на глаз положить успел?.. Чешет, как по писаному».

А Фрол, опережая очередной вопрос воеводы, уже добавил успокаивающе:

– Впрочем, наклон этот не так крут, чтоб ноги на нем скользили. Жить можно… и воевать можно.

– Да! Да! – поддержали все.

И только Семка, посапывая облезлым от загара носом, помалкивал. Еще не дорос, чтобы в дела взрослых и важных людей встревать да нос свой вставлять. Можно не только носа лишиться, но и головы. Понимать надо… Потому слушал да впитывал в себя услышанное. Интересно же…

– К тому же народ наш ее еще и Красной прозвал, – продолжил стрелецкий десятник свой сказ о мощной угловой башне. – То ли за то, что красивая, то ли за то, что на Красной горе стоит… А, может, за то и другое сразу… теперь и не упомнишь.

– Интересно все у вас, – хмыкнул воевода, – то кривая, то красивая…

Сопровождавшие сочли за благо промолчать. А то ляпнешь что-либо невпопад – и плачься потом. Близок локоток, да не укусишь…

А вот следующую башню, – кивнул десятник головой в сторону соседской с Кривой, да так резко, что колпак его шапки дугу по воздуху описал, едва не задев воеводу, – Пьяной прозывают.

– Пьяной?! – вновь не скрыл удивления Шеин.

– Пьяной, Пьяной, – загалдели сопровождающие. – Видать, пьяные плотники ладили, потому и Пьяная…

– Потому ли? – уставился воевода на Фрола.

– Ну, раз большие головы про то говорят, – пожал Фрол крепкими плечами, – значит, так оно и было. А, вообще, сказывают, что когда строили, то хотели врата в башне проделать. Да по пьяному делу, видать, и позабыли. Должна была быть воротной, а стала Пьяной.

– А за Пьяной какая башня? – показал взглядом воевода в сторону средней башни, возвышающейся над крепостной стеной.

– Это Тускарная, батюшка-воевода, – поспешили многие с пояснением. – По речке названа. Речка Тускорь течет…

– Значит, ничем не примечательна?..

– Ничем, батюшка, ничем.

– А ты, стрелец-молодец что на это скажешь? – повел зеленоватыми очами то ли от природной окраски, то ли от растущей вокруг зелени воевода в сторону Фрола.

«Кот, настоящий кот, – подумал о внешности и повадках воеводы Фрол Акимов, – глазищи-то, глазищи!» Однако вслух произнес иное:

– Ну, разве то, что из этой башни начинается тайный подземный ход к речке на случай осады… Пожалуй все. Ничем не проявилась… Строили по трезвости, о вратах не мыслили… А вот в другой…

– В какой?

– А в той, что следом за Тускарной идет, в Оскольской, – уточнил Фрол, – врата выездные установили. Потому ее еще и Выездной кличут.

– Ну, хватит зубами попусту щелкать, – подал команду воевода. – Поднимемся в башню да пройдемся по стене, посмотрим, что да как…

Подстегнутые командой все гуськом-гуськом двинулись за Шеиным в услужливо распахнутые Евсеем воротца Кривой башни, чтобы по крутеньким ступеням внутренней лестницы добраться да второго яруса, а оттуда через открытый проем – и на саму стену. За взрослыми мужами, шмыгнув носом, последовал, замыкая цепочку, и босоногий Семка. Воевода ведь своего приказа быть при нем не отменял.

5

Несмотря на светлый солнечный день, на первом ярусе башни стоял полумрак. Пахло вековой пылью, старым древом, мышами. Почти все свободное пространство было завалено разным хламом: невесть когда и откуда взявшимися бревнами, бочками с рассохшимися клепками и покосившимися обручами, плетеными из лозняка корзинами, прочей деревянной угловатой мелочью, мешающей свободному проходу. Да так мешают, что к башенным пушечкам и не пробиться.

– Ну и захламлено тут у вас, – шипел, выговаривая служивым Шеин. – Сам черт ногу сломит.

И чтобы меньше дышать пылью, достал из кармана кафтана носовой плат, который и прижал к носу.

– Уберем, батюшка-воевода, – заюлили воротный и затинщик. – Видит Бог, уберем.

– Уберем, уберем… – передразнил воевода служивых. – А до меня разве нельзя было убрать. Вижу, не очень-то вы все радеете на государевой службе…

– Виноваты, батюшка-воевода, виноваты, – поспешили с покаянием служивые к скрытой радости приказных крючков. – Ты уж не серчай и прости нас, Христа ради…

– А коснись осада от татар крымских?.. Спотыкаться будете да в спешке калечиться, нерадивцы… – зудел воевода, нагоняя страх.

Семка, хоть и был в хвосте цепочки, воеводский же гнев слышал не в пол-уха, а в оба. И старался не дышать, чтобы, не дай бог, попасться боярину под горячую руку. Мышкой, тенью крался за остальными.

Вот все вышли на полки крепостной стены. Снизу стена кажется могутной, непреступной. И то – с забралом-тыном, почитай, до двух сажень высотой. Сверху вид совсем иной. Не такой уж высокой кажется. До земли, перегнись через тын, рукой достать можно. Но это тоже кажется…

Солнце по выси золотым колобком катится, за зенит перевалило. Тут бы курскому служилому да приказному люду – на боковую и всхрапнуть часика так три-четыре, пока духота не спадет. Но с неугомонным воеводой приходится париться на солнцепеке. После прохладного полумрака все щурятся. И стрелецкий голова Строев, и Федор Щеглов, и Иван Пушкарь, и все прочие украдкой, прикрывшись рукавами, позевывают. А вот Семку жара ныне совсем не берет, знай себе, шмыгает да посапывает облупленным носишком.

На стене, по которой двигаются все также гуськом, тоже не совсем ладно. То корзина старая, перевернутая кверху дном, встретится, то плетушка раздрызганная, перегораживающая весь проход, попадется. Словом, беспорядок.

– Лодыри, изверги, – серчает Шеин на сопровождавших, а те только виновато прячут взоры да друг с другом тишком переглядываются.

Но вот дошли до первого выступа в стене. На нем-то, как правило, в дни опасности затинщики со своими затинными пищалями службу правят. Отсюда можно вести огонь вдоль стены. И вправо, и влево. Вплоть до башен.

– А сруб-то еще ничего, – потрогал руками бревна опалубки выступа Шеин. – Послужит годок-другой…

– Крепенький, крепенький, – опережая друг друга загомонили сопровождавшие. – И не годок, и не два послужат, а лет так с десяток, с десяток…

– Крепкий, – подтвердил и Фрол, но более для себя, чем для воеводы.

Вдруг откуда ни возьмись при замершей, задремавшей тихости, когда даже листок не шелохнется, набежал резкий поток ветра. Крутанув у подножия стены пыль, солому и куриные перья, подскочил к вершине стены. И не успели служивые люди даже ойкнуть, как ветер уже сорвал с воеводы шапку и сбросил ее за тын. А оттуда, не успокоившись содеянным, погнал-покатил ее к обрыву над Тускорем.

– Держи, лови, – загалдели приказные, суматошно бегая вдоль тына.

Растерялся и воевода, не зная, что предпринять. Не прыгать же со стены за шапкой.

– Тять, а тять, – подскочил Семка к отцу. – А ну снимай свой кушак да опускай меня га нем за тын.

– А ты не оборвешься? – засомневался Фрол. – Тут высоко, сажени две будет… Покалечиться можно.

– Снимай, не рассуждай, – ухватился за Семкины слова Афанасий Строев. – Не покалечится…

– А то, ей-богу, в Тускорь унесет. Тогда, считай, пропала шапка, – ввернул словцо и казачий голова Щеглов.

– Ну, сын, держись, – снимая с себя кушак и передавая один его конец Семке, молвил Фрол. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать.

– Типун тебе на язык – ругнул Фрола кто-то из сердобольных приказных. – Нашел время зубы чесать.

И не успел Семка ухватиться черными от загара и грязи ладонями за конец кушака, как тут же десятком сильных мужских рук был перенесен за тын. Длинны кушака не хватало, и Семкины исцарапанные ноги задрыгали в пустоте.

– Спускайся! Прыгай! – раздались советы со стены.

Поджав немного ноги под себя, Семка отпустил конец отцова кушака и… оказался на земле. Сделав кувырок через голову, он тут же встал на ноги и стрелой метнулся к обрыву над Тускорем.

6

Почти до вечера воевода Алексей Семенович Шеин обследовал курскую крепость, переходя от одной башни к другой. И везде находил непорядок и тыкал носом служивых да приказных. Те морщились, перенекивались, переругивались, но больше всего каялись и обещали исправить, устранить, исполнить.

Меньше всего доставалось от воеводы стрелецкому десятнику Фролу. А уж Семка, умело спустившийся с почти отвесного, поросшего мелким кустарником мелового склона, нашедший шапку у вод реки и вернувший ее владельцу, был вообще в героях дня. Воевода дал ему серебряную монету – такого богатства Семка вовек не имел – и приказал быть ежедневно в воеводских палатах для личных поручений.

– Вижу, – пролил Шеин бальзам на душу отрока, – ты не только смелый отрок, но и толковый. Потому беру на службу… посыльным. Только не забудь вымыться как следует, причесать вихры да одежонку посвежее приодеть.

От таких слов Семку жаром обдало. Даже сквозь загар румянец был виден, словно пламя костра сквозь густой дым. Хотелось сказать, что он еще и грамоте да счету разумеет – даже губы приоткрылись. Но благоразумие взяло верх. Не престало мальцу бахвалиться. А то можно и осрамиться.

– Одежонка на служивого отрока найдется? – обратился Шеин уже к Фролу.

– Что-нибудь подыщем…

– И обувку…

– Порши, или по-нашему, постолы, мыслю, сгодятся…

Сгодятся, если босоту прикроют. А на сапоги пусть сам зарабатывает, не ленится.

После этого для Семки разговора, а для воеводы, возможно, всего лишь малозначащей обмолвки, осмотр крепости был продолжен. И наступила очередь бастиона Белгорода. Он располагался на стыке крепостных стен, идущих как вдоль Тускоря, так и вдоль долины Кура. Если крепостные стены и башни были сложены из толстых дубовых плах, давно почерневших от времени, а местами и покрывшихся зеленоватым мхом, то стены бастиона были обложены белым камнем. Это-то и дало им название Белгорода. И не просто Белгорода, а бастиона – крепости в самой крепости. Так как крутизна склонов мыса со стороны Кура была не столь обрывистой, а даже весьма пологой, то высота крепостных стен тут доходила не только до двух, но местами и до двух с половиной саженей.

– Вот этот бастион малость и походит на настоящую крепость, – впервые тогда без ругани и нареканий констатировал воевода.

Однако сказать, что он был очень доволен произведенным на него эффектом осмотра, было бы верхом самоуверенности. Просто на этот раз воеводского ворчания стало несколько меньше.

– На этом месте ранее стояла башня под названием Меловая, – потрафил своими познаниями воеводе казачий голова Федор Щеглов. – Но она сгорела еще в семь тысяч сто двадцатом году, во время осады города польско-литовскими войсками то ли пана Желтовского, то ли полковника Ходкевича… Теперь уже и не припомнить точно…

– Или пана Кулаковского… – ввернул Евсей Большой и заморгал часто-часто, словно в оба глаза ему попали соринки.

Старшому городской воротной службы куда проще было с многопудовыми вратами обращаться, чем со словами. Да еще при самом воеводе. Труд непосильный…

– А может, и треклятый Семка Лыко… или же Петро Дорошенко… – не остался в стороне Иван Пушкарь. – Тоже изверги известные и хаживали часто.

– Не, – не согласился с ним Щеглов. – Князь Семен Лыко тогда разорил окрестности Рыльска и сжег Белгород. Но до Курска, слава Богу, не дошел. А Петр Дорошенко, атаман запорожских казаков, в наших краях был хоть и часто, но позже. И грабил только уезды да волости Курска. К самому городу не подходил – видать, кишка была тонка.

– Враг поджег? – возвращая к сути дела, прервал воевода завязавшийся спор.

– Сказывают, что не враг, а сами курчане по приказу воеводы Татищева, – счел нужным вмешаться с пояснениями стрелецкий голова Афанасий Строев. – Но о том лучше всех знает дьячок Никольской церкви Пахомий. Он уже в который раз переписывает летописный сказ о том.

«Опять этот дьячок Пахомий, – непроизвольно поморщился Шеин. – Первый день в сем граде, но, поди ж ты, уже третий раз о нем слышу… Надо непременно повидать его…»

– Семка! – властно позвал он смышленого и расторопного стрельчонка.

– Я тут, батюшка-воевода, – засиял очами малец, вьюном прошмыгнув между приказными и служивыми.

И подражая бравым стрельцам, вытянулся в струнку, выпячивая тощую, костлявую грудку.

– Я тут!

– Завтра с утра пулей к дьячку – звать ко мне. И предупреди, чтобы не вздумал мешкать. Понял?

– Угу!

– Не «угу», а по-военному кратко и точно: «да!» или «понял!».

– Да! Понял.

– Раз понял, то держись поблизости. Может, понадобишься еще…

Так Семка, сын Фрола Акимова, получил первое в жизни воеводское поручение. И был этим несказанно горд. Жаль, что никто из его друзей-товарищей того не видел. От зависти бы лопнули, конечно.

– А это и есть ваш знаменитый Кур? – прицелился перстом Алексей Семенович с высоты стен бастиона в речку, неспешно катившую в низине темную, свинцовую гладь вод до слияния с Тускорем.

– Он самый, он самый, – поспешили с подтверждением служивые.

– Что-то мал…

– Мал, да удал, – вставил словцо один из приказных, имевший баньку на берегу Кура. – В половодье разольется так, что только держись… И мостки сносит, и клети, и живность всякую. А то и чадо божье, коли чадо зазевается… либо по пьяному делу…

– Это точно, батюшка-воевода – поддержал «приказную строку» Афанасий Строев, державший на Куре мельницу. – В половодье буйствует, удержу нет…

– Точно, точно, – гукнули и остальные. – Это летом он мал да тих, а в вешнюю разливную пору – зол да буйн бывает…

– Не велик коготок, да остер…

– Не велик зверь, да лапист…

Так, в разговорах о нраве Кура, перешли к Куровой башне, а от нее, держа путь в сторону Георгиевских ворот города, – к угловой Никитиской.

– Куровая – понятно, по Куру названа, – заметил воевода, обернувшись к сопровождавшим, – а вот Никитская?..

– Так то по церкви, – поделился с ним познаниями стрелецкий голова, опережая собратьев. – Вон там ранее стояла, – неопределенно указал он дланью в сторону маковок Никольской и Флоровской церквей. – По ней и названа… Самой церкви не стало, а вот название башни осталось.

– Бывает, – согласился воевода и направил стопы к этой башне.

Все последовали за ним. Были злы – не только днем не спали, но и не полдничали. Однако виду не показывали. Ибо скулить – себе вредить.

Никитская башня была не только самой высокой башней крепости – ее высота доходила до 4 саженей и одного локтя – но еще и въездной. В ней находились Никитские ворота. Они, конечно, были не чета вратам Пятницкой башни – и поуже, и пониже, – но и над ними, как и над Пятницкими, располагался киот со списком иконы «Знамения» – святой заступницы и оберегательницы града и края.

…Дома Семка во всех подробностях рассказал о случившихся с ним происшествиях сначала младшим братьям Гришке да Сашке и сестре Анюте, а потом и матери Евдокии Ивановне, или, по-уличному, Евдохе. Причем не один раз. Та поудивлялась, поохала, да и приступила к топке печки в неурочное время – греть воду и мыть Семку.

– Ох, беда! Ох, беда! – то и дело шептала матушка радостно.

И когда мыла худенькое тельце сына, и когда расчесывала его вихры, и когда, достав из сундука, штопала да подшивала какую-то одежонку. И все пыталась погладить его по макушке, только Семка увертывался. Не маленький ведь…

– Оно и верно: беда, но добрая пока, – покручивал усы родитель.

Он уже где-то отыскал и подлатал старые материнские постолы. Повертев их и так, и этак перед глазами, молвил тихо:

– Ничего… Послужат еще. Чай, не лапти же… Как думаете, – обращался он то к супруге, то к Семке – послужат еще?

– Тут и думать нечего, – торопливо ответствовала Евдокия, – послужат.

– Послужат, – солидно ответствовал и Семка.

Спал в эту ночь Семка тревожно, то и дело просыпаясь на печи среди безмятежно посапывающих братьев и прислушиваясь к ночным шорохам, исходившим откуда-то из-под печки. Там то ли мыши возились да шуршали, то ли самому дедушке домовому, как и Семке, не спалось. Вот он и ворочался с боку на бок да ворчал.

А вот воевода в эту ночь, набегавшись вверх-вниз по крепостным стенам Курска, накричавшись на нерадивцев, спал крепко. Без сновидений и метаний по постели, хотя духота стояла не менее той, что была прошедшей ночью.

7

Семка из-за того, что всю ночь вертелся да вскакивал, проснулся утром не с первыми и даже не со вторыми петухами. Как на грех, под утро сон его сморил. Проснувшись, соскочил с печки на полок-приступок и начал поспешно, снимая с себя старье, одеваться во все то, что мать еще с вечера заботливо приготовила.

Приготовленная одежонка лежала аккуратно сложенной в уголке полка на специальном поставце, некогда сооруженном отцом. Поэтому надевать ее было легко и приятно. Делов-то: штаны натянуть, голову – в ворот, руки – в рукава рубахи просунуть, ноги – в поршни вдеть. Правда, как ни поторапливался Семка, с поршнями пришлось повозиться – непривычны они для извечно босых ног. Но ничего, надел…

Братья и сестра, разметавшись по широкому печному ложу, дрыхли, как говорится, без задних ног.

«Спите, чумазые, – мысленно пожелал им сладких снов Семка. – Еще маленькие, чтобы рано вставать».

Спал и отец. У себя на полатях.

«И ты, тятя-кормилец, подремли еще, – пожалел родителя, – ныне есть, кому денежку в дом принести».

Матери на полатях не видать – значит, толчется у печи в закутке.

Изба у Фрола небольшая, но крепкая и светлая – стены стараниями Евдокии Ивановны выбелены меловой побелкой. Струганные доски потолка и полатей потемнели от времени и местами даже потрескались, но не рассохлись, подогнаны друг к дружке плотненько, без прорех. Так что мякина, толстым слоем насыпанная поверх досок потолка для сохранения тепла в зимнее время, не просыпалась. Совсем ни крошки. Выпирающая своим плоским, но жестким ребром над краями досок матица едва ли не посередине избы покоится на опоре – гладком дубовом столбе, опершемся комельком о глиняный пол.

Слева от входа, задом к нему стоит печь, нацелив зево устья на противоположную стену. Впрочем, от двери этого не видать, так как пространство между устьем печи и противоположной стеной отгорожено широкой холщовой занавеской – пологом. Правда, курчане, склонные к мягкому произношению, называют его полохом.

За пологом – закуток или бабий кут. Там, или в подпечье, или прислонившись к стене либо к самой печи, лежат и стоят ямки, чапля, кочерга, деревянная лопата для посадки хлеба. «Наипервейшее материно оружие», как любит шутить отец, когда бывает в хорошем расположении духа.

В закутке же находится мельничный жерновок, еще ступа с толкачом, полки с посудой, кувшинами и горшками. Там же – веники и голики, убранные подальше от человеческих глаз, гусиные крылышки для подметания загнетки, и многое другое, так необходимое в женском обиходе. Там же – пучки высушенных трав от хворей, сушеные ягоды в горшочках – для отвару. Да мало ли чего там… в бабьем куте имеется. Всего и не перечтешь…

Печной закуток – бабье царство. Мужчины туда, даже отцы семейства, не вхожи. А если и заглянут по неотложному делу – то на секунду. И назад. Правда, когда не учат уму-разуму своих суженых, тогда уж никакой бабий закут им не помеха. Не защитит, не спрячет…

Вдоль правой стены – сундук и лавки. Прикрыты цветными попонами-покрывалами. В сундуке, подальше от посторонних глаз, хранится самое ценное, что есть в семье: рушники, скатерки, обнова, надеваемая только по большим праздникам.