Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Духовный пастырь догадывался о возможных конфликтах и на религиозной почве. Он все предусмотрел, давал советы, как следует поступать в таких случаях. Возможно, например, какой–либо религиозный праздник будет объявлен немцами рабочим днем. Что делать хлопцам и девчатам в таком случае – возмущаться, бунтовать? Ни в коем случае! «Уважайте чужие обычаи. Пусть горько будет надевать грязную рабочую одежду в праздник, встретьте его достойно, послушанием и горячими молитвами к богу. В праве на молитву Вам никто не осмелится отказать».

Оксана не стала читать дальше. У нее было такое ощущение, будто ее кормят прокисшим повидлом на сахарине. Каждое слово анонимного духовного пастыря было липко, лживо и источало яд: «Не ропщите на своих хозяев, сколь бы жестоки и несправедливы они ни были, работайте не покладая рук и утешайте себя молитвой – «в праве на молитву Вам никто не посмеет отказать»…

– Возьмите, Ева, – сказал Хауссер, передавая листки Оксане. – Благодарю, пан Герасимчук. Ваша идея заслуживает внимания. Весь вопрос в бумаге.

– Можно не на розовой, – суетливо кланялся сияющий Герасимчук. – На обыкновенной. Важно, чтобы каждый смог получить. Очень важно! Наши люди привержены к религии. Слова духовного пастыря повлияют на них больше, чем приказ или, скажем… наказание. Пожалуйста, господин советник.

Напрасно старался Герасимчук, по реакции Хауссера Оксана поняла, что его сочинение не будет вручаться невольникам – нет бумаги. Значит, инициативу этого холуя можно одобрить. И когда вышли из биржи, девушка сказала:

– Кто бы мог подумать. У этого Герасимчука такая пошлая физиономия, а смотрите – литератор.

– Никакой он не литератор, – буркнул Хауссер. – Пройдоха.

– Но ведь написано, я бы сказала, не без таланта.

– Еще бы! Этот жулик подсунул нам слегка сокращенное и обработанное сочинение униатского митрополита Андрея Шептицкого.

– Вот как! – искренне удивилась девушка. – Но что нам мешает поставить подпись митрополита? Это было бы внушительно.

– Нельзя. Митрополит Шептицкий – глава униатской, греко–католической церкви. Его влияние распространяется на население Галичины. На территории Волыни, принадлежавшей прежде России, живут в основном православные.

– Можно без подписи. В конце концов для вас не имеет значения, кто автор – митрополит или этот Герасимчук.

– У нас нет бумаги на всякие безделушки, – сумрачно ответил Хауссер. – Скоро все газеты придется печатать на серой оберточной.

– Очень жаль. Я полагаю, Герасимчук прав, – такие горячие слова духовного пастыря многие религиозные молодые люди носили бы возле сердца. Неплохая психологическая обработка…

– Не очень–то! – возразил советник. – Послание Шептицкого было отпечатано во Львове на отличной розовой бумаге. Вы знаете, как поступили с ним эти грязные свиньи? Они подтирали им в дороге задницы. Простите… Полотно дороги было усеяно розовыми бумажками.

– Думаю, вы преувеличиваете, – улыбнулась Оксана. – Это могли делать только хулиганы. Я убеждена, что послание, написанное столь сердечно и искусно, сыграло бы роль, принесло бы пользу, склонило бы многих к покорности и послушанию.

– Вы могли бы быть хорошей помощницей, Ева, – усмехнулся Хауссер. – Вы быстро схватываете и разбираетесь в психологии.

– Именно поэтому я и предложила вам свои услуги…

Оксана шла рядом с советником, вид у нее был серьезный, деловой, правую руку она держала в кармане жакета.

Остаток дня девушка провела за чтением газет и когда наткнулась на очерк Марии Чайки, восхищенно рассказывавшей, с каким горячим желанием едет сознательная украинская молодежь в Германию, – решила навестить журналистку.

В комнате Марии было накурено, на столе лежали исписанные листки с многими перечеркнутыми и исправленными местами. Несмотря на слащавую любезность, с какой журналистка встретила Оксану, было заметно, что она недовольна приходом девушки, прервавшей ее работу.

– Извините, Мария, я на минутку. Я отлично знаю разговорный украинский язык, но не очень–то сильна в правописании. Если можно, прочтите это небольшое сочинение и исправьте ошибки.

Журналистка взяла листки, закурила и начала читать, держа ручку наготове. Исправлять ей ничего не пришлось, но по мере чтения лицо ее становилось все более хмурым. Она тотчас же узнала автора.

– В отношении грамматики все правильно, – со вздохом сказала Мария. – Это послание митрополита Шептицкого. Что вы собираетесь делать с ним?

– Мы отпечатаем его на розовой или голубой бумаге и будем раздавать украинским рабочим, едущим в Германию.

Журналистка пристально посмотрела на немкеню, сказала с вызовом:

– Было бы лучше, Ева, если бы вместо розовых бумажек выдавали им по тарелке горячего супа и куску хлеба.

– Это мысль! – Оксана сделала вид, что ее обрадовало замечание журналистки. – Не знаю, как насчет горячего супа, но вместе с посланием можно выдавать по бутерброду. Ну, хотя бы с повидлом. – И она закончила, очень довольная собой: – Такой маленький–маленький бутерброд с повидлом. Это вы хорошо нам подсказали – духовная пища будет как бы подкреплена материальной. Такие вещи остаются в памяти, правда ведь?

У Марии округлились глаза, ноздри задрожали. Оксана невинно глядела на нее. И этот взгляд обезоруживал. Мария, кажется, решила, что имеет дело с наивной дурочкой, сказала грустно:

– Бутерброды не помогут, послание тоже. Вы скверно обращаетесь с украинскими рабочими, плохо кормите их. У нас есть такая пословица – не жди молока от голодной коровы. Чтобы рабочие хорошо работали, их нужно хорошо кормить.

– Как? – изумилась Оксана. – Это говорите вы? Странно… Я только что читала в газете вашу статью, Мария. Прекрасная статья! В Германии ваши молодые люди приобщаются к культуре, приобретают ценные специальности, отношение к ним лучше, чем к рабочим других национальностей, питание, учитывая военное время, вполне сносное. Я просто радовалась, когда читала. Не понимаю…

Румянец стал ярче и шире проступать на скулах журналистки. Мария сунула в рот сигарету, торопливо зажгла ее и сделала глубокую затяжку.

– Да, я это написала… – твердо, с каким–то внутренним усилием произнесла она. – Должна была написать. Так же, как митрополит Шептицкий, этот великий святой человек, должен был написать свое послание.

– Не понимаю? – Оксана изобразила на лице полную растерянность. – Как же так? Скажите, это правда, вы это точно знаете, что с вашими рабочими в Германии плохо обращаются, плохо их кормят? Я просто не сталкивалась, я думала… Ваша статья, в ней все так хорошо написано, как будто вы сами побывали в Германии.

Мария закашлялась. Кашель был сухой, резкий. Лицо покраснело сплошь, на висках обозначились синие вены. Кажется, она была серьезно больна. Наконец Марии стало легче, она сплюнула в платок, мельком глянула на него и зажала в кулаке.

– Вам, очевидно, не следует много курить? – сочувственно сказала Оксана.

Журналистка небрежно махнула рукой, криво усмехнулась.

– Чепуха! Просто попала крошка табака. Не обращайте внимания… Вы многого не понимаете, Ева. Есть политические соображения. Меня никто, слышите, никто не может обвинить в том, что я написала этот проклятый очерк, хотя я сама краснею за него. Но больше я так писать не буду. Не буду! Я вообще не буду писать в эту газету.

– Почему же?

– Таковы политические соображения, – Мария вдруг лукаво подмигнула Оксане. – Положение изменилось.

Их разговор прервался приходом жениха Марии. Он только поклонился немкене и, поджав губы, присел на стул. Оксана хотела сейчас же уйти, но журналистка задержала ее. Мария была возбуждена, глаза ее блестели, она как–то сразу похорошела.

– Знаешь, Петрусь, – сказала она, схватив Оксану за руку. – Я решила бросить работу в газете. Хватит! Нужно заняться тем, что принесет больше пользы.

– Да, пожалуй, ты права… – сказал Петр, внимательно посмотрев на свою подругу. – Пора.

– Эта мысль зрела у меня давно, но принять окончательное решение помогла мне Ева.

Петр удивленно приподнял брови, покосился на немкеню.

– Да, Ева… Из разговора с ней я поняла, что одна полоса моей жизни кончилась и должна начаться другая – бесстрашная, героическая. Мы ускачем с тобой на сером волке. Не бойся, я не упаду… Мы будем вместе. Спасибо, Ева. Заходите, пожалуйста.

Оксана попрощалась и ушла, думая о последних словах журналистки. Куда собиралась ускакать Мария со своим женихом на сером волке, девушка не поняла, так как не знала, что Петр находится на нелегальном положении. Все остальное было ясно. На гитлеровцев националистам уже надеяться нечего, следовательно, не надо убеждать молодых украинцев ехать в Германию, расписывать, какой рай их там ожидает. Теперь Мария, очевидно, начнет сочинять зажигательные листовки, восхваляя не Гитлера, а собственного «жестокого и прекрасного вождя». Ложь останется ложью. Мария от своего не отступится, будет продолжать обманывать и предавать свой народ.

Утром, как было договорено, Оксана отправилась с Хауссером в городскую управу. Советник шел молча, вид у него был нездоровый, кожа под глазами набрякла, отвисла мешочками. Кажется, он плохо спал эту ночь. Оксана, словно не замечая подавленного состояния своего «шефа», шагала рядом, глядя только вперед, правая рука в кармане… Людей на улицах в этот утренний час было мало. Редкие прохожие старались поскорее прошмыгнуть мимо них.

Хауссер повел глазами по сторонам и огорошил Оксану неожиданным вопросом:

– Вы собираетесь шантажировать меня, если то, что предложит Пристли, окажется для меня неприемлемым?

«Вот о чем он думал всю ночь – каков будет характер задания, сможет ли он его выполнить? Прекрасно! Пристли, очевидно, существует, но мне не следует подтверждать его существование. Гелена не знает имен тех, кто ее послал. Да и у каждого из них может быть несколько кличек… Нужно успокоить беднягу советника».

Оксана ответила спокойно, рассудительно:

– Зачем предполагать худшее? Я думаю, от вас не будут требовать невозможного. В этом смысле я на вашей стороне.

– И вы сможете подтвердить Пристли, что я не имею никакого отношения к военным делам?

Оксане стало жарко. Она почувствовала, что Хауссер был близок к тому, чтобы приоткрыть краешек своей тайны.

– Конечно! Но… Только в том случае, если я буду убеждена в этом.

– Сведения об армии, военной промышленности, экономике – все это исключено, – сердито сказал советник. – Меня не посвящают, и я не интересуюсь… Только то, что сообщают радио, газеты.

– Есть другие, не менее важные области… – подсказала девушка.

Хауссер насупился, промолчал. Оксана снова уловила его настороженность, враждебность. Не вышло, расспрашивать нельзя. Придется отложить до более удобного случая.

– Я считаю этот разговор преждевременным, господин советник. Я верю в успех. И помните – я не враг вам, а помощница…

– Ева, вы могли бы ответить на один вопрос?

– В зависимости…

– Пристли англичанин или американец?

– Кого бы вы предпочли?

– Американца все–таки.

– Какое это имеет значение? Кстати, вы уверены, что Пристли это Пристли?

– Поэтому я и спрашиваю. Я знал его как англичанина.

Оксана засмеялась и заметила, что на губах Хауссера появилось подобие улыбки. Очень хорошо – это первый признак доверия.

Они свернули в узкий проулок, упиравшийся в более широкую улицу. Шагах в тридцати у тротуара стояла маленькая легковая машина. Сидевший за рулем молоденький солдат–шофер позевывал, но его лицо – обыкновенное, солдатское привлекло вдруг внимание Оксаны. Почему у нее возникло это странное впечатление, девушка не могла понять, но ей вдруг показалось, что у шофера не одно, а два лица и одно смещено, перекошено, как будто солдат слегка повернул голову и напряженно прислушивался к тому, что происходит позади него. Это продолжалось всего лишь мгновение и было похоже на галлюцинацию, обман зрения. В действительности солдат сидел, сонно глядя перед собой, у него было спокойное, свежее лицо.

Из–за угла навстречу им неторопливым, ровным шагом вышел высокий офицер. Оксана сразу же узнала его – тот гауптман, которого она видела день назад в своем доме. Он подошел к машине, легонько постучал носком сапога о покрышку колеса, проверяя, не спустил ли баллон, сказал солдату:

– Эрнст! Надо заправить машину, но сперва на улицу Симона Петлюры. Захватим обер–лейтенанта. И осторожнее на этих выбоинах, душу можно вытрясти.

Садясь рядом с шофером, гауптман рассеянно взглянул на проходящих мимо, задержал взгляд на девушке, но, кажется, не узнал ее или узнал, но не мог вспомнить, где видел.

Машина плавно тронулась с места.

Хауссер и Оксана вышли на угол. Советник свернул было вправо, но невдалеке послышался женский плач, крики. Оксана оглянулась. Позади, у двухэтажного особняка, стоял грузовик с солдатами. Сидевшие в кузове солдаты удивленно глазели на раскрытое окно на втором этаже. В окне показалась голова офицера. Он крикнул вниз:

– Всем – с машины! Бурфелы – в гестапо! Здесь убийство. Быстро!

Голова офицера скрылась в окне. Солдаты начали прыгать на мостовую. Фельдфебель вскочил на подножку, и машина промчалась мимо советника и девушки.

Хауссер, ничего не объясняя, быстро зашагал к особняку.

– Куда вы? – догнала его Оксана.

– Идем! – в сильном волнении произнес Хауссер. – Там… Неужели?..

Они прошли мимо столпившихся на тротуаре и мостовой солдат. Из окна доносился плач женщины. Хауссер, проявляя неожиданную при его комплекции резвость, побежал вверх по лестнице, Оксана едва успевала за ним. Следом, громыхая тяжелыми сапогами, бежали солдаты.

В коридоре второго этажа Оксана увидела перепуганную заплаканную женщину в кокетливом белом фартуке. Она с ужасом глядела в какую–то комнату и, судорожно дыша, бормотала что–то несвязное.

Хауссер подбежал к раскрытой двери, остановился у порога. Оксана заглянула через его плечо и увидела лежавшего на ковре у письменного стола мужчину в судейском мундире. Над ним склонился растерянный лейтенант.

– Господин лейтенант, – послышалось за спиной Оксаны. – Посмотрите, что мы нашли на лестнице.

Ефрейтор протолкался вперед и подал офицеру записную книжку в голубоватой обложке. Лейтенант торопливо полистал книжечку и закричал зло и радостно:

– Вот здесь по–русски! Это он обронил. Убийца! Свою записную книжку.

– Положите на место! – фальцетом вскрикнул советник, и нависшая на воротник холеная, без морщин шея его покраснела. – Сейчас же положите! Пусть гестапо! Они знают…

– Это он… – запричитала женщина в фартуке. – Как я могла подумать… Такой галантный. Это он убил!

– Положите все на место, – снова закричал Хауссер. – Ничего не трогайте, лейтенант. Оцепите своими людьми квартал. Сейчас же! Успокойтесь, фрау Марта. Боже! Среди бела дня. – Он притронулся к руке Оксаны. – Идемте, Ева. Я не хочу встречаться с этими господами. Я их не могу видеть…

По лестнице Хауссер спускался, придерживаясь за руку своей помощницы, точно слепой или пьяный. Его лицо блестело испариной. На улице советник остановился, снял очки, начал протирать платком запотевшие стекла. Оксана впервые увидела его глаза, они были большие, на выкате и почему–то напоминали девушке двух слепых, беспомощных котят, хотя, казалось бы, это сравнение никак не шло к глазам.

– Какой ужас… – Хауссер задыхался. – Пойдемте! Что–то невообразимое. Под самым носом штурмбаннфюрера… Среди бела дня!

…Гауптман, записная книжка в голубой обложке… «Второе», перекошенное от напряжения лицо молоденького шофера… Снова гауптман. Он шел спокойно, совершенно спокойно. Да, он не спешил. И в машину сел не спеша, сперва постучал ногой о покрышки. «Осторожнее на этих выбоинах…» Неужели он стрелял в судью? Конечно, книжка в голубой обложке обронена или подброшена. Скорее всего подброшена. И это книжка Петра, жениха Марии, – лейтенант, очевидно, ошибся, записи в ней сделаны не на русском, а на украинском языке.

– Господин советник, вам плохо? – в голосе Оксаны звучало искреннее участие.

Хауссер слегка вздрогнул и, словно очнувшись, удивленно посмотрел на помощницу.

– Скажите, Ева… Мы проходили мимо какой–то машины… Вы не обратили внимания на офицера? Как он выглядел, в каком чине?

– Н–нет…

– И номера машины не заметили?

– Даже не посмотрела. Почему вы спрашиваете? Может быть, вы все–таки объясните мне, что произошло? Кто убит?

– Советник юстиции…

– Не понимаю… Кто его застрелил?

– Тише… – Хауссер подозрительно поглядел по сторонам. – Сразу видно, что вы свалились с неба. Партизаны, конечно. Может быть, даже тот офицер, который на наших глазах укатил на машине.

– Вы… вы это серьезно? – Оксана даже приостановилась от изумления, – Партизан в немецкой форме, на машине, днем, в центре столицы Украины?

– Вас это не должно удивлять.

– Невероятно!

– Они выбрасывают фортели и почище. Совсем недавно вот так же среди бела дня был похищен и вывезен из города полковник. И все это происходит под носом у Герца.

– Вы имеете в виду штурмбаннфюрера, начальника…

Сердитый Хауссер не дал Оксане договорить:

– Да, именно этого господина я имею в виду. Если так будет продолжаться… Давайте зайдем в какой–нибудь дворик. Я должен присесть. Что–то с сердцем.

«Не хватало, чтобы с ним случился удар…» – подумала Оксана, торопливо открывая первую же калитку. К счастью, у веранды дома стояла скамья. Оксана усадила советника, расстегнула крючок воротника мундира. Из глубины застекленной веранды на нее испуганно смотрела какая–то женщина, видимо, хозяйка. Оксана показала ей жестом: «Воды!» По побледневшему лицу советника катились капли пота. Оксана сняла с него фуражку и, точно веером, начала обмахивать ею голову шефа. Подоспела хозяйка с большой кружкой воды. Девушка набрала в рот воды и несколько раз, как кропят белье перед глажением, прыснула водой на голову советника, затем вытерла мокрым платочком его лицо, лысину, шею.

– Выпейте воды. Мокрый платочек положите на грудь возле сердца. Вот так! И ни о чем не думайте. Пройдет. Просто вы переволновались.

Хауссер сидел, слегка откинув назад голову. Мундир был расстегнут на груди, и из–под него виднелась кремовая шелковая трикотажная рубашка. «Конечно, это от переутомления, – думал советник, проникнутый жалостью к себе. – Еще бы, не спать две ночи подряд. Эта история с эшелоном… Все время в напряжении. А тут нелепая гибель советника юстиции, неоправданная, бессмысленная потеря, которой можно было бы избежать. Не надо было ходить туда, смотреть на труп…» Он почувствовал, как девушка взяла его руку, нащупала пальцем пульс. «Заботливая… Но все волнения начались с ее визита. Черт бы побрал Пристли, марки, Гитлера и все на свете… Так можно загнать себя в гроб раньше, чем рухнет Третий рейх и потребуется помощь Пристли. Нет, все обойдется, только нужно сходить к врачу. Завтра же!»

Бледность сходила с лица советника, и оно приобретало прежнюю окраску. Он поднял голову, глубоко и облегченно вздохнул.

– Все в порядке. Спасибо, Ева. Извините меня.

– Почему вы не носите с собой каких–либо таблеток, капель? Разве можно так рисковать?

– Это первый раз со мной. Очевидно, на почве переутомления. – Хауссер вернул платок девушке, тщательно отряхнул мундир, застегнул на все пуговицы.

Они вышли на улицу.

Очевидно, за это время весть об убийстве какого–то видного гитлеровца успела распространиться по городу. Прохожих почти не было видно на улицах, а те, что появлялись, шли торопливо, молча, пугливо поглядывая по сторонам. На Гитлерштрассе стоял патруль с офицером во главе, проверял документы у всех, кто проходил по улице или проезжал на машинах. Как заметила Оксана, особенно тщательно проверялись документы офицеров и солдат. Советника и девушку лейтенант пропустил сразу же, как только мельком взглянул на их пропуска.

В городской управе также чувствовалась подавленная, тревожная атмосфера. Сотрудники с особой поспешностью и угодливостью вскакивали со своих мест, кланялись советнику. Подобострастие, собачья готовность уловить желание хозяина, испуг. Начальник статистического отдела, к которому они зашли, устремляясь, навстречу Хауссеру, чуть было не столкнул со стола арифмометр.

Хауссер вел себя так, точно ничего не знал о трагическом происшествии. Попросил дать сводки о сдаче хлеба крестьянами и, посадив Оксану рядом, углубился в изучение цифровых данных. Очевидно, эти сводки действительно в какой–то мере интересовали советника, потому что он довольно долго рассматривал их и, казалось, забыл о существовании своей помощницы. Заведующий отделом стоял у стола полусогнувшись, готовый в любую минуту дать пояснения.

– Так… – сказал наконец Хауссер. – Давайте займемся.

Они начали выписывать названия сел и фамилии старост, которые, по словам советника, «особенно злостно саботировали сдачу контингента». Таких злостных сел оказалось превеликое множество. Под диктовку Хауссера Оксана старательно выписывала столбцом: порядковый номер, название села, фамилия старосты, процент выполнения.

Их работу прервало появление бравого лейтенанта в общевойсковой форме. Лейтенант переступил порог и поднял два пальца к козырьку фуражки.

– Господин советник… – словно напоминая о чем–то, тихо и вежливо сказал он и ласково поглядел на Оксану.

– Да, да, – поспешно кивнул ему головой Хауссер, поднимаясь из–за стола. Он не удивился и не стал расспрашивать лейтенанта, точно давно уже ожидал его прихода. – Продолжайте, Ева. На сегодня этой работы для вас будет достаточно.

Лейтенант открыл дверь, пропуская советника, и подарил Оксане обаятельную улыбку.

– Извините, фрейлейн!

Когда дверь за ним закрылась, Оксана, будто бы недовольная уходом своего шефа, спросила у статистика, еще не оправившегося от шока, охватившего его при появлении лейтенанта, и все еще стоящего навытяжку.

– Кто этот офицер?

– Вы не знаете лейтенанта? – удивленно спросил статистик и, вытянув шею, сообщил полушепотом: – Лейтенант Гайлер из гестапо…

Итак, Хауссер – свой человек в гестапо. Его вызывают туда открыто, и он знает, зачем вызывают. Не столь уж важное открытие… Оксана была недовольна собой: кончались вторые сутки ее пребывания в городе, а она почти ничего нового не узнала об эксперте по восточным вопросам. Хауссер проболтался только о Пристли.

Проработав еще около часа, Оксана решила отправиться на обед. В вестибюле она почти столкнулась с бойкой, славненькой черноглазой девушкой, державшей в руке потертый кожаный портфель.

– Простите, как ваше имя? – спросила она по–немецки, весело заглядывая в глаза Оксане.

– Ева Фильк.

– Вы сотрудница советника Хауссера?

– Да.

– Это для вас. Ознакомьтесь… Расписываться в получении не надо… – Девушка вручила Оксане конверт и быстро вышла на улицу.

Конверт не был заклеен. Оксана заглянула в него и увидела бумажку со столбиками цифр. Шифровка… Первая шифровка, принятая Геленой оттуда. Связь с Пошукайло работала четко.

20. Богдан, Богдан…

Вепрь нетерпеливо прохаживался по пустой горнице, зажав подбородок в кулаке и поглаживая оттопыренным указательным пальцем выбритую щеку. Сидевшая на полу большая овчарка с поднятыми острыми ушами вертела головой, следя за хозяином разумными, слегка слезящимися глазами. Несмотря на свою грозную кличку, комендант окружной СБ был невелик ростом и его можно было принять за подростка, обладающего удивительно пропорциональным телосложением. Его маленькая фигура в полувоенном костюме из коричневого мадьярского сукна (от него–то и пошла мода на такие костюмы), в щегольских сапогах «англиках» казалась изящной. Вепрь следил за собой, делал завивку–перманент, маникюр, всегда носил в новенькой полевой сумке небольшой дорожный несессер, сапожный крем, бархатку. И сейчас, глядя на свежевыбритое смуглое монгольского типа лицо Вепря, на чистенький воротник его сорочки, отутюженный костюм и начищенные до блеска сапоги, нельзя было предположить, что он прошел ночью со своими охранниками около двадцати километров по лесным дорогам и тропам.

В маленьком, затерявшемся в лесах хуторе окружной комендант появился под утро. Сюда, по его расчетам, уже должны были доставить командира сотни Богдана, но по какой–то причине посланные за сотенным хлопцы не появлялись, и Вепрь начинал злиться. Ему не терпелось поскорее покончить с этим неприятным делом.

Когда Вепрь злился, на его плоском с узкими темными глазами лице появлялась слабая загадочная улыбка. Впрочем, и все иные свои чувства комендант окружной СБ скрывал за этой тихой, почти ласковой улыбкой. Его никогда не видели ни разгневанным, ни повергнутым в печаль. Он улыбался. Может быть, это осталось У него от прежней профессии – пять лет назад Вепрь служил официантом в одном из лучших краковских ресторанов. Кто–то из посетителей дал маленькому ловкому официанту с лицом монгола кличку Японец. Японец превратился в Вепря, но улыбка осталась.

Этой заученной улыбкой Вепрь встретил своего охранника и хозяйку хаты, принесших ему завтрак: заправленный сметаной салат из огурцов и лука, жареного цыпленка и кувшин с молоком.

– Не слышно? – спросил комендант охранника.

– Нет.

Вепрь дважды благожелательно кивнул головой, словно ответ охранника его полностью устраивал, приказал:

– Пусть зайдет референт пропаганды.

Могила не заставил себя долго ждать. Референт пропаганды выглядел усталым и, судя по тому, как беспокойно вел себя его подбородок, сильно нервничал.

– Друже Могила, вы знаете, я вот все раздумываю и все больше прихожу к весьма неприятному выводу… – сладенько улыбнулся Вепрь.

Лицо референта вытянулось, видно было, как за стеклами очков хлопают ресницы. Он уже изучил улыбочки коменданта окружной СБ и понял, что такое вступление не предвещает ничего хорошего.

– Мне кажется, – продолжал Вепрь, прохаживаясь по горнице, – что некоторая, довольно серьезная доля ответственности за поступок сотенного Богдана падает все же и на вас. Вы находились там…

– Я говорил, я пытался убедить, – Могила сразу же начал задыхаться. – Он не стал меня слушать.

– Это не оправдание, это звучит довольно наивно. Вас послали читать лекцию на тему «Кто главный враг Украины?» по совершенно ясным, одобренным центральным проводом тезисам. Следовательно, вы могли…

– Друже Вепрь, я говорил, я объяснял…

– Другое дело, – не дал ему закончить окружной комендант, – другое дело, если я добьюсь от него признания, что он действовал не по своей глупости, а выполнял чье–то указание… В таком случае никто не может обвинить вас.

Торопливо вошел охранник.

– Привели!

– Пусть подождет, я позову… – капризно сказал Вепрь и, когда охранник вышел, снова обратился к референту: – Выполнял чье–то указание… В таком случае, естественно, вы не можете нести ответственности. Вы меня поняли?

Могила не понял, спросил растерянно:

– Чье указание? Разве указание было?

– А у вас не создалось впечатление, что Богдан – это пробравшийся в наши ряды вражеский агент?

Изумленный референт уже не пытался утихомирить отвисший, дергающийся подбородок, стоял побледневший, молчал.

– Почему это удивляет вас, друже Могила? – насмешливо спросил Вепрь. – Ведь вы же сами сказали мне: «Это мог сделать только большевистский агент». Помните?

Могила наморщил лоб. Дело в том, что, сообщая о случившемся, он выразился несколько иначе. Он сказал Вепрю: «Такая глупая акция может принести пользу только нашим врагам, – и добавил в запальчивости: – Этот дурак Богдан действовал, как большевистский агент». Однако сейчас не имело смысла уточнять каждое слово. Могила торопливо согласился:

– Так. Это я сказал…

– Вам придется подтвердить письменно…

Референт опустил глаза, помедлил, кивнул головой.

– Прекрасно! Возможно, Богдан будет все отрицать, – сказал с иронией Вепрь. – Но это не должно смущать нас. Мне известны некоторые дополнительные факты. Вы будете вести протокол допроса и сможете убедиться… Я попрошу вас записывать только то, что он не будет отрицать. Ясно? И сделайте так, чтобы на последней странице осталось свободное место. Так полстранички, можно даже больше. Для подписей…

Вепрь дал приказ ввести сотенного.

В сопровождении дюжего, вооруженного автоматом и кинжалом молодца Богдан вошел в горницу – взъерошенный, гневный, со вздутыми буграми на скулах.

Овчарка подняла голову, слегка оскалила зубы.

– Слава Украине!

– Героям слава… – ответил окружной, с нескрываемым интересом глядя на сотенного.

– Друже Вепрь… – волнуясь, начал Богдан.

– Погоди, погоди… – успокаивающе поднял руку Вепрь. – Чего ты наежачился? Все выясним… Садись к столу, будем завтракать и поговорим. Только надо сдать оружие. Гора…

Богдан рывком положил руку на кобуру и побелевшими глазами уставился на окружного коменданта.

– Ну, ну… – осуждающе и в то же время благодушно произнес Вепрь. – Такой порядок у нас. Ты же знаешь…

Сотенный, не спуская глаз с окружного, медленно расстегнул ремень с висевшей на нем кобурой и, не оглянувшись, передал его стоявшему рядом вояке.

– Принесите еще одну вилку и чашку, – тоном заботливого хозяина приказал Вепрь. – Садись, Богдан. Ты ведь проголодался, я думаю? Самогона, правда, нет… Обойдемся!

Принесли вилку и чашку, чистое полотенце. Богдан одернул френч, сел за стол. Он по–прежнему был настороже, то и дело сжимал зубы и пытливо поглядывал то на Вепря, то на сидевшего со скорбным видом на скамье у окна референта пропаганды. Окружной, точно не замечая этих взглядов, подвигал к нему тарелки, подливал молока в чашку.

Ели молча. Вепрь через плечо бросал кусочки собаке, и она, щелкая зубами, ловила их на лету. Когда принялись за цыпленка, Вепрь, аппетитно посасывая косточку, сказал, как бы тяготясь необходимостью соблюдать формальность:

– Друже Могила, вы запишите наш разговор с сотенным.

Референт торопливо достал бумагу, автоматическую ручку и пристроился на краю стола. Вепрь вытер полотенцем жирные губы.

– Несколько вопросов, Богдан. Ну, конечно, ответы должны быть правдивыми, ничего утаивать нельзя.

– Я говорю только правду, друже Вепрь, – твердо сказал сотенный. – Мне скрывать нечего.

– Прекрасно. Начнем с отца. Твой отец воевал в русской царской армии, получил награду какую–то?

– Так. Получил солдатский Георгиевский крест. Снарядом оторвало три пальца на левой руке, а он пушку не бросил, стрелял,

– Сберег он тот крест? Хвалился им?

– Так, – Богдан порозовел от смущения. – Пьяный иногда хвалился. Ну, то каждый так. Память все–таки. Вы же понимаете, друже Вепрь, старый человек…

– Русские песни пел?

– Было… Тоже, когда пьяный.

– Какие песни?

– Я уже не помню… Лучинушку какую–то и про Ермака.

– А большевистские?

– Какие большевистские? – напрягся Богдан и сразу же обмяк, криво усмехнулся. – Ну, эту… «Смело, товарищи, в ногу». Было иногда…

Вепрь одобрительно кивнул головой, покосился на референта, старательно записывающего содержание «разговора».