Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

После окончания трапезы его отвели в камеру. На этот раз рук не вязали и даже принесли охапку свежего сена. Месяц предупредил: если будет что–либо замечено, свяжут и руки, и ноги. Но Юрко уже не помышлял о побеге. Он знал – встречи с братом не избежать и думал только о том, как ему отвести от себя все возможные обвинения. О Стефе ни слова. Петро, очевидно, даже не подозревает о ее существовании. То, что Тимкив видел его в Бялополье, не отрицать. Ружье в сохранности, в любую минуту может вернуть. Рутки… Да, он был там, ходил к товарищу. Дивчина? Тоже было… Встречался с какой–то дивчиной на улице, разговаривал с ней. Что, ему запрещено разговаривать с незнакомыми девчатами?

Как открывали дверь, Юрко не услышал. Его разбудил не шум, а что–то другое. Открыл глаза и увидел брата. Петр был один, автомат висел на его груди. Он, видимо, только что зашел в камеру. Юрко понял, что его разбудил взгляд брата. На Петра было страшно смотреть – лицо потемнело, глаза горели, как у чахоточного.

– Вставай, Юрко…

От тихого, печального голоса брата у Юрка защемило сердце. Он знал: только горе, одно только горе может он принести Петру. Ничего больше.

Когда братья выходили из дома, попадавшиеся им навстречу бандеровцы торопливо сторонились, жались к стенам. Месяц прошмыгнул вперед, распахнул пошире двери, толкнул ногой сидевшего на ступеньках старика. Это был тот старик, которого Юрко видел ночью. Он испуганно вскочил, замычал, дергая головой, начал угодливо кланяться, как, очевидно, кланялся своему пану, бывшему владельцу этой усадьбы. «Глухонемой, держат сторожем», – машинально отметил про себя Юрко.

Петр повел брата по тропинке, протоптанной к реке. Солнце уже стояло высоко, и недалекий, залитый светом лес казался особенно красивым. Нет, лес не манил, не звал Юрка к себе, но было что–то радостное, спокойное, торжественное в его золотисто–зеленой неподвижности, чудилась какая–то невозмутимо–добрая улыбка на лицах деревьев, точно они хотели успокоить, ободрить Юрка, напомнить ему, что земля, на которой живут, враждуют, убивают друг друга люди, по–прежнему прекрасна.

Неужели Петро не замечает этого? Юрко взглянул на брата. Тот шел, сжав губы, глядя на землю. Позади треснула ветка. Юрко оглянулся – двое с автоматами, охрана… Петр, не оборачиваясь, сделал знак рукой, и шаги позади затихли.

До реки оставалось метров шестьдесят – Юрко увидел и узнал тот взгорок, с которого он, разбежавшись, прыгал вниз головой в воду, – когда Петр свернул с тропинки к поваленной березе. Тут, вдали от чужих глаз и ушей, решил он поговорить с младшим братом.

Сели рядом. Юрко застыл, ожидая первого слова, первого вопроса. Петр молчал. Юрко не выдержал, взглянул на него.

– Что ты наделал, Юрко? – с болью произнес Петр. – Что ты наделал…

– А что я наделал? – внезапно ожесточаясь, чувствуя, что внутри сжимается до отказа какая–то пружина, спросил Юрко с вызовом. – Я убил кого? Ограбил?

– Хуже… – покачал головой Петр. – Я все знаю.

– Петро, слово чести… Я ни в чем не виноват, ничего плохого не сделал.

– Юрко, я все знаю! – сверкнул глазами Петр.

«Не знаете. Да и не нужно вам все знать…» – подумал Юрко сердито. Брат был на пятнадцать лет старше его, и Юрко, даже когда мысленно обращался к нему, употреблял уважительное «вы».

– Тогда скажите! За что они меня взяли, руки мне крутили? В чем они меня обвиняют?

– Не они… Я тебя обвиняю. В самом страшном. В предательстве.

Юрко рывком повернулся к брату. Глаза их встретились. Негодование Юрка было таким сильным, искренним, что Петр почувствовал это и обрадовался: хлопец мог не знать всего, его обманули, обвели вокруг пальца… Все же с Юрка нельзя было снять вину полностью, свою часть вины он должен был искупить. Петр продолжал, повысив голос:

– Да, в предательстве. Это твоя Стефа сообщила полякам, что в Рутках гуляют наши хлопцы.

Обвинение Петра было диким, бессмысленным – как он только мог подумать такое! Но не это поразило Юрка. Оказывается, Петр знал о существовании Стефы. Он связывал ее с тем, что произошло в Рутках. Одно необдуманное слово – и на Стефу обрушится беда. И не только на Стефу… На всех, кто отважился дать ей приют.

– Петро, самым святым – памятью о нашей маме присягаю. Это неправда, – тихо сказал он, прикоснувшись рукой к колену брата. – Почему–вы не хотите поверить мне?

– Я верю… – голос Петра звучал тихо, печально. – Сознательное предательство я исключаю, отбрасываю. Все сделала она, твоя полячка. Ты не знаешь, на что способны эти гадючки. Они пригреются у самого сердца и укусят. Где она? Кто ее прячет? Скажи. Ты должен помочь нам. Хлопцы ее допросят, сделают расследование.

Вот как повернул дело Петр. Да, Месяц со своими хлопцами допросит, расследует… Юрко уже знал, как это делается. Лицо брата как бы слилось в одно с лицами Белого, Месяца, Клешни и глядело на Юрка обезображенными бельмами, слепыми глазами. Они… Были ^Они, был он и была Стефа, ни в чем не повинная, беззащитная. Они требовали, чтобы он принес ее в жертву.

Юрко опустил голову.

– Я знаю, как трудно тебе сейчас, – услышал он голос брата, печальный, сочувствующий. – Любовь, первая любовь… Из–за любви руки на себя накладывали. Я сам… Я тоже это испытал. Но в наше время даже самоубийство непозволительная роскошь.

Петр угадал – в эту минуту Юрко думал, что ему легче будет принять смерть самому, нежели отдать в руки палачей эсбе невиновных людей.

– Подымись выше всего этого, – продолжал Петр, – и дух твой, украинский, казацкий дух, окрепнет, закалится. Ты станешь национальным героем. Твое имя останется в истории украинского народа. О тебе будут слагать легенды и песни.

Юрко кусал губы, скреб носком ботинка землю, вырывая траву с корнем. Петр долго смотрел на брата. В его глазах появилась надежда. Он снял с себя автомат, обнял Юрка за плечи, стал приглаживать рукой курчавый чуб брата. Затем вдруг прижал голову брата к груди и поцеловал.

– Юрко, нас родила одна мать, – сказал он, сдерживая слезы. – Мы одной родной крови. Ты мой брат. Мы – Карабаши. Неужели, Юрко, ни моя любовь, ни мои слова… Скажи…

Он закрыл лицо руками, и Юрко впервые увидел, как плачет старший брат.

Из глаз Юрка тоже покатились слезы. Он плакал, сам того не замечая, беззвучно, покусывая засунутый в рот большой палец. Он знал, что Петро его любит, как только может любить старший брат младшего. Он тоже любил Петра и с детских лет гордился им, восхищался его мужеством и непреклонностью. Затем восхищение сменилось тоской, жалостью. Но любовь оставалась. И вот теперь он понял, что Петро слеп, что старшим братом руководит жестокая слепая сила.

– Мы живем в трудное время, брат мой, когда не щадят ни чужой, ни своей крови, – не отнимая рук от лица, заговорил Петр. – Перед нами великая цель, и ради достижения ее мы не можем считаться с отдельными личностями, их переживаниями. Борьба требует жертв, многих жертв. Неужели я должен поднять на тебя руку?

Юрко слушал брата и смотрел на автомат. Автомат Петра лежал на земле, у его ног. Что ж… Пусть охранники, но не брат. Петро будет потом мучиться всю жизнь… Юрко пригнулся, подхватил левой рукой автомат и рванулся вперед. Он побежал к реке, к взгорку, с которого когда–то прыгал в воду.

Петр Карабаш сперва не понял, что произошло. Слезы еще стояли в его глазах, и перед его взором все искажалось, расплывалось. Затем он не поверил, что Юрко бежит от него. А когда все стало ясно, его лицо передернула мучительная судорога. Он вынул из–за пояса пистолет, прицелился и выстрелил.

В это мгновение Юрко был виден весь. Он выбежал на кромку берега, уступом подымающуюся над омутом. Когда прозвучал выстрел, он нелепо, как бы протестуя против чего–то, вскинул руку с автоматом, оглянулся. Петр выстрелил еще раз. И не успел – тело брата рухнуло, скрылось в кустах ивняка.

К Карабашу подбежали перепуганные охранники.

– Друже Ясный… Что случилось?

Представитель центрального провода глянул на них с ненавистью и отвернулся.

– Пойдите посмотрите. Он там. Убит или ранен… Осторожно! У него мой автомат.

Из дома высыпали встревоженные выстрелами бандеровцы. Увидев бегущих к реке охранников, они сразу же сообразили, что брат Ясного дал деру, и, развернувшись цепочкой, тоже побежали к реке.

Поиски продолжались добрый час. Юрко исчез, не оставив никаких следов. Река в этом месте делала крутой поворот, огибая выступ противоположного болотистого берега, заросшего камышом и ивняком. Охотников плыть на ту сторону не нашлось – если хлопцу удалось спастись, то он уже ушел в лес или сидит в ивняке с автоматом наготове. Эта мысль была у всех на уме, но ее никто не высказывал. Высказывали лишь предположение, что Юрко убит или был ранен и утонул. Когда на берегу обнаружили несколько капель крови, никто уже не сомневался в гибели отчаянного хлопца.

Петр выслушал рапорт коменданта районной СБ, испытующе посмотрел ему в глаза. Он знал, что мог промахнуться. Ему не нужны были ни чье–нибудь сочувствие, ни чье–либо оправдание. За все, что случилось, он отвечал только перед своей совестью.

Представитель центрального провода окинул взглядом всех, кто стоял перед ним, глаза его заблестели. Сказал твердо и страстно, точно произнося слова клятвы:

– Друзья! Запомните: с этого черного дня, с этого часа у меня только один брат – Степан. Юрка Карабаша нет. Есть враг Украины. Если он жив, поймать, допросить, как вы это умеете… Без сожаления! И выполнить приговор…

Петр Карабаш резко взмахнул рукой и, не сказав больше ни слова, зашагал к воротам усадьбы. Охранники молча, деловито тронулись за ним.

14. Кто главный враг?

– Я тебе, друже Карась, так скажу, как оно дальше будет – неизвестно, а пока, благодаренье богу, жить тут можно, – Корень крякнул, улегся поудобнее, раскинул руки.

– Конечно! – охотно согласился Тарас, подлаживаясь под тон своего нового знакомого. – Вот только старшина сильно гоняет…

– Ну, то трудно… То есть войско, а войску без этого нельзя.

Они только что вымыли и вычистили песком свои миски, и теперь лежали на бережке, подставив животы солнцу. Благодать… На обед была «кулеша» – жидкая каша с салом и забеленный молоком ячменный кофе. Сладкий, между прочим, кофе, хоть и горчит немного – как узнал Тарас, напиток этот готовился не на сахарине, а на отваре сахарной свеклы. Вполне сносные харчи.

Корень, не поднимая головы и даже не открывая глаз, нащупал пальцами пряжку брючного ремня, отпустил на две дырочки.

– Ты еще молодой, друже Карась, тебе в диковинку, а я третий раз в войско попадаю. Я уже знаю дисциплину военную. Всякую! У поляков было хуже всего, хоть и воевать не пришлось. Уж очень быстро герман Польшу разбил. Мундиров нам так и не дали, в чем из дому в войско пошли, в том и вернулись. Я, правда, палатку сумел прихватить… Хорошая такая палатка, новая, на десять человек. Только сам понимаешь, в хозяйстве она ни к чему. А у Советов мне пощастило. Я при обозе ездовым состоял. Ну, начал герман бомбить, лейтенанта нашего убило. Я вроде в панику ударился – на подводу да в лес. Дело к ночи было, местность мне знакомая… Веришь, приехал домой ночью на подводе, пара добрых лошадей и на возу кое–что было… Спрятался в клуне, дрожу. За дезертирство, знаешь… Утром жена говорит: «Советов уже нет, немцы вступили». Вроде кругом удача. И что ты думаешь? Какой–то подлец, наш, деревенский, шляк бы его трафил, донес. Забрали немцы и лошадей, и воз, а мне еще палок всыпали. Плакал я тогда…

– Так побили?

– Э–э, побили… То пустяки! Коней было жалко. Ох, и кони! Долго они мне снились… Попало счастье дураку в руки, а удержать не сумел.

Корень протяжно зевнул, обнажая два ряда на диво крепких зубов, и добавил тоном бывалого человека, которого невозможно чем–либо удивить:

– Так что я уже кое–что видел, друже Карась. Всякую дисциплину. Мне не привыкать…

Тарас хотел было расспросить Корня о доме, его семье, но вояка пробормотал что–то неразборчивое и начал похрапывать.

Послеобеденный мертвый час. Вояки заслужили отдых. Третий день Тарас в сотне, и каждый день с утра до вечера дурацкая изнуряющая муштра. Четовой Довбня оказался мальчишкой по сравнению с «военспецем» Сидоренко. Старшина гонял сотню беспощадно.

Тарас с трудом узнал Сидоренко, когда тот, подтянутый, в немецком мундире, венгерской пилотке, начищенных сапогах, с хлыстом в руке появился на плацу. Это был другой человек. Только опухоль, блестящая, отливающая синевой у глаза, напоминала о вчерашнем чепе. Глазами мученика «военспец» оглядел выстроившуюся сотню и вдруг, плаксиво сморщив лицо, заорал:

– К–как стоите?! Р–разгильдяи! Где заправочка? Вольно! Полминуты на заправку. Р–р–разойдитесь! Бегом!!

Не прошло и десяти секунд, как раздалась новая команда:

– Становись! Равняйсь! Смирно!

Двое или трое вояк замешкались, ряды получились неровные.

– Не вижу порядка. Стадо баранов! Р–р–разойдись!!

И началось цирковое представление. Раз десять старшина строил сотню и, придравшись к чему–либо, кричал: «Разойдись!» Вояки, пригибаясь, мелко семеня ногами, оглядывались на старшину, разбегались в стороны и тут же бросались назад, стараясь поскорее попасть на свои места. Толчея, смешки, сопение, злые взгляды, ругань вполголоса. Тарасу доставалось не меньше других, но уже тогда поведение старшины начало забавлять его. Хлопцу показалось, что «военспец» сознательно играет роль фельдфебеля–самодура, тратит время попусту.

Все дальнейшее подтвердило эту догадку.

Сидоренко чудил, как мог. Все его занятия сводились к отработке простейших ружейных приемов, шагистике. Команды, окрики, идиотские шуточки, брань сыпались из него, как из мешка. Сотня маршировала по плацу, задыхаясь от пыли, а он стоял на месте в картинной позе – правая нога отставлена, левая рука с хлыстом уперлась в бок – и орал.

В общем Тарас раскусил «военспеца» сразу же. Однако первое время для него оставалось загадкой, как Богдан терпел такое. Неужели сотенный не видел, что благодаря стараниям Сидоренко время, отведенное на военную подготовку, тратится на бессмысленную муштру?

Ключ к разгадке оказался простым. Перед завтраком на плацу появился Богдан. Сидоренко, видимо, давно ждал этого момента. Он немедленно повернул сотню в сторону командира.

– Правое плечо вперед! Пр–рямо! Строевым шагом… Марш! Ать–два–три… Ногу! Дай ногу! К бою готовьсь! Ать–два–три… Р–равнение на командира!

Тарас повернул голову и увидел Богдана. Сотенный стоял вытянувшись, поднеся руку к виску, лицо его сияло восторгом. Сотня, изготовив винтовки, карабины, деревяшки «к бою», печатала шаг, как на параде. Ничего не скажешь, умел старшина подать товар лицом.

Вечером Тарас снова был обласкан сотенным и обогатился новыми наблюдениями. Богдан приказал ему явиться на ужин. В хате за столом, кроме сотенного, сидели Довбня и старшина.

– Ну, как, друже Карась? – спросил Богдан, с иронической улыбкой оглядывая хлопца с ног до головы.

– Вроде все, как полагается… – уклончиво ответил Тарас, еще не понимая, что именно интересует его покровителя.

– А как сотня?

Хлопец сориентировался:

– О! Так это ж настоящее войско! Как маршируют! Не хуже немцев.

Сидоренко, сидевший с опущенной головой и не обращавший до этого внимания на Тараса, вдруг мрачно и настороженно зыркнул на него.

– Честное слово! – точно ободренный этим взглядом, горячо продолжал хлопец. – Если одеть в мундиры, да всем оружие – хоть сейчас на парад.

Довбня, заметив, что ответ нового вояки понравился сотенному, подобострастно засмеялся.

– Подожди, друже Карась, будет у нас оружие, – сказал Богдан. – Вот как дадим тебе завтра ручной пулемет, потаскаешь… Хочешь быть пулеметчиком?

– А сколько в нем весу, в пулемете? – вроде принимая шутку всерьез, поинтересовался Тарас.

Богдан и Довбня засмеялись, даже Сидоренко осклабился.

Ужинали без самогона. Богдан, став серьезным и озабоченным, разговаривал со старшиной. Он требовал, чтобы Сидоренко начал занятия по огневой и тактической подготовке.

– Хватит строевой… Ты мне стрельбу и тактику давай.

– Пожалуйста, – соглашался равнодушный ко всему Сидоренко. – Я давно говорил… патроны. На каждого бойца… Дистанция сто метров – три выстрела, двести метров – три выстрела, четыреста метров – по движущейся мишени в полный рост – четыре выстрела. Тысяча штук патронов. Ну, и для пулеметчиков еще сотню. Это худо–бедно. Теперь еще одно – оружие не пристреляно. Надо проверить, пристрелять. Еще два–три выстрела.

Видимо, это был старый, испытанный козырь старшины: кто ему даст столько боеприпасов для учебных стрельб!

Довбня хмыкал, качал головой – полторы тысячи штук патронов. Шутка сказать!

– По одному выстрелу на каждую мишень, – сердито буркнул Богдан.

– Пожалуйста, – согласился старшина. – Четыреста штук патронов.

– На четыреста метров стрелять не надо, – высказал свое мнение Довбня. – Хватит на сто и двести.

– Пожалуйста. Триста штук патронов. Пулеметчикам тоже стрелять не надо? Двести пятьдесят патронов. Хоть завтра.

– Вот завтра и начинай, получишь двести штук, – сказал сотенный.

– Двести так двести. Только учтите, с одного раза легко ногой в сапог попасть. А из непристрелянного оружия… Я лишнего не требую. В любом уставе написано.

Вспомнив об этом разговоре сотенного и старшины, Тарас усмехнулся. Он представил себе, как «военспец» будет проводить занятия по огневой подготовке. Вояки изведут не одну сотню патронов и без толку. Пойдут пули за молоком… А что возьмешь со старшины – оружие не пристреляно. Да и пристрелять можно всяко… Пожалуй, стоит завести тихое знакомство с Сидоренко. Вдвоем легче что–нибудь придумать.

Тарас покосился на соседа. Корень храпел, распустив губы. Здоровый дядька, хоть и невелик ростом, тело как налитое. Получил пять палок за то, что слушал «политинформацию» старшины, и не обижается: без этого нельзя, дисциплина. Рассуждает все–таки: «Немцев, если не трогать, так и они не тронут. С советскими партизанами тоже лучше не связываться. Советы сильно вооружены – им оружие по воздуху доставляют, – бьются, холера, здорово и до последнего. Так зачем их трогать? Ну их к бесу! У них свое дело, они на немецкие поезда охотятся. Так пусть сами немцы с ними рассчитываются. Нас это не касается. А там какая команда будет. Начальству виднее… Наше дело исполнять». Вот и вся мудрость бандеровского вояки.

Тарас закрыл глаза. Было очень тихо, и он слышал, как внизу плещется река. Хлопец задремал под этот убаюкивающий плеск, но тут же проснулся. Тело его внезапно напряглось и дыхание приостановилось. Ему показалось, что сквозь сон он услышал звуки далеких–далеких выстрелов. Впрочем, могло и присниться. Тарас полежал, прислушиваясь, и успокоился. День, судя по всему, должен окончиться обычно: еще часа четыре погоняет «военспец», ужин – и на боковую.

Однако все обернулось по–иному.

Когда отдохнувшие вояки собрались на плацу, готовясь к построению, Тарас увидел две подводы, выезжавшие из леса. Маленький этот обоз сопровождала вооруженная охрана, впереди шагал Богдан и какой–то высокий тонкий человек в светлом дождевике. Тарас вспомнил, что он не видел сотенного со вчерашнего вечера. Значит, отлучался куда–то.

Лошади шли тяжело, хотя на возах сидели только ездовые. Когда подводы начали приближаться, Богдан приотстал от спутника, сунул руку в сено на возу и вытащил ручной пулемет. Он потряс им над головой, закричал, ликуя:

– Видели, какой я гостинец везу!

На первой подводе в сене лежали завернутые в рядно винтовки. Новенькие, еще лоснящиеся заводской смазкой, с массивными прикладами. Немецкие! Два ручных пулемета. Тоже немецкие, тоже новенькие, еще не побывавшие в употреблении. На второй подводе привезли патроны.

Тарас недоумевал: откуда все это? Ведь не с неба свалилось. Богдан выглядел именинником. Тарас взглянул на Сидоренко. Старшина осматривал ручной пулемет. Радости на лице «военспеца» не было заметно…

Оружие и боеприпасы отвезли на склад. Раздавать винтовки решили вечером, а сотня по приказу Богдана расположилась на травке. Беседа. Ее будет проводить референт пропаганды.

– Шапки снять! Не курить! Тишина. Внимание. Прошу, друже Могила.

Прибывший с Богданом тощий человек в светлом дождевике снял кепку, пригладил увядшие, тронутые сединой волосы, нервным движением поправил очки на носу и достал из кармана блокнот.

У референта пропаганды было длинное унылое лицо с недоразвитым рыхлым подбородком. Подбородок этот вел себя странно, он то и дело менял форму, то покрываясь мелкими ямками, слегка западал, то съезжал набок, точно нижняя челюсть была плохо укреплена или вообще отсутствовала. Впрочем, иной раз казалось, что референт пытается проглотить что–то находящееся во рту и ему это не удается.

Часто хлопая ресницами, Могила оглядел вояк, облизал губы.

– Дорогие друзья! – воскликнул он с наигранной задушевностью. – Я хочу, чтобы наша встреча, беседа надолго остались в вашей памяти, и поэтому беседа не будет носить чисто академический характер, а будет живой, увлекательной, доходчивой до каждого.

«Давай, – подумал Тарас, – увидим, на что ты горазд».

Могила заглянул в блокнот. Тут опять что–то случилось с его подбородком, но он быстро овладел им, поставил на место. Тарас понял, что это у Могилы на нервной почве.

– Тема беседы очень, очень важная и волнующая: кто наш главный враг? – оторвался от блокнота референт и повторил, почти по слогам произнося каждое слово: – Кто наш главный враг? Это кардинальный вопрос, и он не такой уж простой, как может показаться на первый взгляд. Я подробно остановлюсь на нем, но сперва мне хотелось бы узнать – тем более, что это будет живая, непринужденная беседа, – мне хотелось бы узнать, что думает каждый из вас по этому поводу.

Референт пропаганды, слащаво улыбаясь, снова окинул близорукими глазами сидевших перед ним.

– Повторяю вопрос – кто наш главный враг? Прошу, друзья. Кто желает ответить? Не стесняйтесь, говорите, что думаете, как вы понимаете, у нас дружеская, задушевная беседа.

Несмотря на такое вступление, желающих отвечать на вопрос референта не находилось. Вояки сидели с замершими, напряженными лицами. Никто не хотел выскакивать первым. Не напрасно придумана пословица – не скачи поперед батька в пекло.

Это не обескуражило Могилу.

– Может быть, вопрос не понятен? Тогда сформулируем его чуточку иначе: кто главный враг Украины? Даже еще проще – кто враг Украины?

Снова молчание. Вояки зыркали друг на друга.

– Хорошо. Я понимаю… У вас такие беседы редки, вы не привыкли. Тогда я буду обращаться конкретно. Вот вы.

Референт пропаганды показал пальцем на длинноногого вояку в мазепенке. Тот немедленно вскочил и отрапортовал:

– Шеренговый Журавель.

– Друже Журавель, я обращаюсь к вам лично: кто враг Украины?

– Поляки, – после короткой заминки ответил Журавель.

– Хорошо, – кивнул Могила. – Садитесь. Теперь вот вы.

Вояка, на которого был направлен палец пропагандиста, поднялся.

– Шеренговый Смола… – доложил он и замер, пуча глаза на референта.

Богдан не вытерпел.

– Что, нужно тянуть из каждого? – грозно спросил он. – Встал, назвал псевдо и отвечай на вопрос. Смола, отвечай!

– Я знаю, как отвечать?.. – дернул плечом вояка и оглянулся на товарищей.

– Так, как думаешь, – почти ласково подсказал Могила.

– На мое рассуждение, – вздохнул Смола, – так больше всего сала за шкуру украинцам залили немцы. С быдлом так не обходятся, как они с людьми.

Вояки зашевелились, одобрительно загудели.

– Так, – торопливо кивнул головой улыбающийся референт. – Хорошо. Садитесь. Следующий… Ну, вот вы.

После Смолы на вопрос о врагах Украины ответило еще трое. Все они высказались в том же духе: немцы только себя за людей считают, украинцев убивают безжалостно, молодых угоняют в Германию, забирают хлеб, скот.

Могила терпеливо кивал им головой, но уже не улыбался, а только двигал своим непослушным подбородком, стараясь закрепить его в правильном положении. Но вот его взгляд остановился на Тарасе. Очевидно, ему понравилось осмысленное выражение лица хлопца, внимательные глаза, в которых угадывалась работа мысли. Референт ткнул пальцем в сторону молодого вояки.

– Теперь вы ответьте.

Тарас быстро поднялся, но сказать ничего не успел, так как сотенный поспешно обратился к референту:

– Друже Могила, этого не надо. Молодой… Он у нас недавно.

– Не страшно, не страшно, – успокоил его референт. – Ведь мы беседуем по душам. Пусть скажет свое мнение.

Напрасно тревожился Богдан, Тарас помнил разговор с ним, его наставления и четко отрапортовал:

– Шеренговый Карась. Отвечаю на вопрос. У Украины три врага – немцы, поляки, москали.

– Ну так это же прекрасно, – обрадованно развел руками Могила. – Друг Карась, хотя и молодой, но вполне разбирается… Может быть, ты скажешь, кто главный наш враг? Главный из этих троих?

Вояки, задвигавшиеся было, сразу же затихли, Богдан, приоткрыв рот, во все глаза смотрел на Тараса, боялся, что его подопечный в самый последний момент может отмочить какую–нибудь штуку. Тарас молчал. Он догадался, куда гнет Могила, какого ответа ожидает от него эта сухая тарань в очках. Требовалось произнести всего два слова – москали, коммунисты. Но это было бы слишком, даже ради маскировки Тарас не хотел пойти на это. Эх, была б его воля, рассказал бы он вуйкам, кто их главный враг… Не дадут, заткнут рот и пропадешь, как булька на воде. Богдан предупреждал… Все же Тарас не удержался.

– Кто твой самый главный, страшный враг? – озадаченно, как бы впервые решая для себя этот вопрос, сказал он. – Ну, тот, кто тебя тянет в могилу, кто украинский народ с корнем хочет вырвать из земли, чтобы ни духу, ни памяти не осталось.

Богдан опустил голову. Пронесло, понял только он. Нет, еще не понял, переваривает… Референт пропаганды учуял что–то. Что–то неясное, беспокоящее его. Не такого туманного и вместе с тем логичного ответа он ожидал. Но первый ответ молодого вояки был совершенно определенным.

– Может быть, я что–то не понял, не так сказал? – вроде смутился Тарас – он уловил какие–то сомнения референта. – Так вы нам объясните. А я что? Спрашивают – должен отвечать.

Сотенный так и не поднял головы, но, кажется, усмехнулся. Он–то знал, каким простаком может прикинуться ушлый хлопец. Могила принял растерянность молодого вояки за чистую монету.

– Правильно, правильно, друже Карась, вы не ошиблись, – ободрил он хлопца. – Нашим главным врагом является тот, кто хочет уничтожить Украину, навсегда лишить самостоятельности украинский народ, вырвать из нашей памяти нашу славную историю, отнять у нас все: нашу землю, наше небо, наш хлеб, наши чудесные украинские песни. Это хотят сделать большевики, Советы.

Тарас чуть было не свистнул от изумления: «Вот какое двойное сальто крутанула тарань. Свалил с больной головы на здоровую. Только ведь и вуйки не дураки, не забыли, как после освобождения западных областей Украины Советская власть раздавала крестьянам помещичью землю, создавала украинские школы. А что делают гитлеровцы, это у них на глазах… Бреши, бреши, да не забрехивайся, друже Могила!»

Но Могила недаром ходил в референтах пропаганды. У него имелся готовый набор демагогических приемов. Да, сказал он, немцы ведут себя возмутительно, и от них ничего хорошего украинцам ожидать нельзя. Однако нужно учесть их положение, суровые порядки и законы военного времени. Немцам сейчас не сладко. Они сражаются с Советами, сдерживают натиск озверелых орд нового Чингисхана. Конечно, украинцам не жалко немецких вояк, которые льют свою кровь на Восточном фронте, но все же надо помнить, что эта кровь льется не только за интересы немцев. Надо быть политиками, смотреть вперед. Украинцам выгодно, чтобы немцы и Советы уничтожали друг друга и обессилели в этой борьбе. Однако страшны не немцы, они отступают; страшны движущиеся сюда орды большевиков. Это уже не те Советы, что приходили сюда в тридцать девятом году, тех немцы уже выбили. Сейчас идут кровожадные сибирские монголы и дикие дивизии черкесов, всяких там чеченцев, которые будут уничтожать украинцев всех подряд.

Дальше в таком же духе. Особенно напирал Могила на кровожадных сибирских монголов и диких черкесов. Стращал немилосердно, мол, сырую конину жрут, и уже известны отдельные случаи, когда кожу с людей снимают и вырабатывают себе на портянки.

Странная вещь, многие вояки слушали эти страшные сказки, как дети. Сидевший рядом с Тарасом Корень даже рот раскрыл. Неужели верит? Богдан, вначале внимательно следивший за ходом мыслей референта и в знак согласия кивавший ему головой, заскучал и, кусая губы, смотрел в одну точку перед собой. Этого черкесами не запугаешь и в портянки из человеческой кожи он не поверит. Задумался… Думай, думай, Богдан! Может быть, надумаешь, кто тебе главный враг, а кто друг.

Вдруг сотенный вздрогнул, посмотрел в сторону реки, и на его напряженном лице отразилось беспокойство. Это не ускользнуло от внимания вояк. То один, то другой поворачивал голову, наиболее любопытные поднялись на колени.

– Сидеть! – сердито крикнул Богдан. – Друже Могила, продолжайте, я сейчас…

– Прошу внимания, друзья, – сказал референт, недовольно косясь на удаляющегося сотенного. – Я должен коснуться еще одной стороны вопроса – дьявольской идеологии большевистских варваров, заменяющей им религию, божьи заповеди…

Крик Богдана заглушил голос Могилы.

– Что?! Что там случилось?! Откуда хлопец?

Снова несколько вояк вскочило на ноги, стараясь увидеть тех, кому кричал сотенный.

– Прошу внимания, – поморщился Могила. – Прошу внимания! Садитесь. Продолжаю… Как я уже сказал, большевики не верят в бога, но у них есть свой пророк…

Могила умолк, заметив, что его уже никто не слушает. Вояки поднялись, смотрели на часового, бежавшего рядом с каким–то хлопчиной навстречу сотенному.

– Заречное? – послышался голос Богдана. Он наклонился к мальчику и, тряся его за плечи, начал о чем–то расспрашивать. Часовой стоял возле них, растерянно поглядывая то на мальчика, то на сотенного.

– Где Заречное? – Тарас толкнул локтем соседа. – Далеко?

– А будет хороший кусок… Вон в ту сторону.

«Это то село, в котором Богдан оставил сестру…» – догадался Тарас и вспомнил, что часа два назад слышал сквозь сон далекие выстрелы.

– Сотня, ко мне! Бегом!! – закричал Богдан не своим голосом, но тут же безнадежно махнул рукой и изо всех сил бросился бежать к реке в ту сторону, где находилось Заречное.

Никто ничего не понял. Несколько вооруженных настоящими винтовками вояк устремились за сотенным, а остальные во главе с референтом пропаганды подбежали к мальчику. Испуганный мальчишка вытирал слезы и ничего толком объяснить не мог, но приведший его часовой сказал, что в Заречном немцы ранили какую–то девушку, и люди несут ее сюда, только, кажется, она уже умерла.