Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

За некоторые марки очень богатые люди готовы были платить прямо–таки бешеные деньги, но дело с ними нужно было вести очень тонко, умело раззадоривая и подогревая их Страсть к коллекционированию. Спекулянты различных стран сотрудничали друг с другом, так было легче находить богатых клиентов и предлагать им товар раньше, чем это сделает конкурент. Хауссер наладил деловые связи с англичанином Робертом Пристли, считавшимся акулой филателистического бизнеса.

Тридцатилетний красавец Роберт Пристли, судя по всему, не располагал каким–либо капиталом, но обладал вполне респектабельной внешностью, казался человеком обеспеченным и легко заводил знакомства с людьми высшего круга. По его словам, он не разменивался на мелочи, а охотился только за крупной дичью и не продавал, а из любезности «уступал» марки из своей коллекции «всего лишь за ту же, правда, чертовски большую, сумму, которую пришлось уплатить самому». По мнению Хауссера, его компаньон и маклер был неглупым, образованным, но легковесным человеком, беспечным жуиром У Хауссера имелись основания считать, что основным источником доходов Пристли был флирт с богатыми вдовами, ищущими романтических развлечений на наиболее фешенебельных курортах мира. Он не гнушался состоять на содержании у женщин, если ему щедро платили, и даже хвастливо намекал на это в разговоре с советником, когда появлялся в Германии. Впрочем, Пристли интересовали не только женщины и марки, но и политика. Он восхищался Гитлером, высказывал сожаление, что в Англии нет такого сильного человека, и говорил, что собирается сделать новый, более квалифицированный перевод книги фюрера на английский язык.

Пристли все время находился в разъездах. Компаньонам приходилось вести постоянную деловую переписку. Из–за боязни, что письма могут перехватить конкуренты, англичанин предложил советнику в некоторых случаях пользоваться кодом и шифром. Книгой для шифра был выбран каталог почтовых марок – всегда под рукой и не может вызвать подозрений.

В 1939 году Пристли приезжал в Германию несколько раз – дела его в этом году шли особенно удачно, – а за несколько дней до нападения немцев на Польшу, нападения, явившегося началом второй мировой войны, он снова нанес визит советнику. Из состоявшегося короткого разговора с ним Хауссер с большим запозданием убедился, что под личиной беспечного прожигателя жизни и дамского угодника скрывается совсем иной человек. Пристли без околичностей заявил, что война между Германией и Англией неизбежна, и довольно прозрачно намекнул о желательности сотрудничества, не имеющего ничего общего со спекуляцией древностями и почтовыми марками. Хауссер возмутился, пригрозил, что сообщит полиции, но его компаньон не оробел – он имел при себе фотографические копии зашифрованных писем советника и при аресте мог предъявить их следователю как неоспоримые доказательства, что доктор Хауссер уже сообщил ему некоторые сведения, имеющие прямое отношение к государственной тайне.

Кончили этот неприятный разговор полюбовно: Хауссер не стал звонить в полицию, Пристли не настаивал на своем предложении о сотрудничестве.

– Господин доктор, – сказал англичанин, – мы очень ценим своих людей, знаем их возможности и не желаем подвергать их неоправданному риску. На этом этапе вы почти не нужны нам, но может наступить время, когда положение изменится. Вы будете свидетелем – Германия проиграет войну. Не перебивайте, выслушайте, ведь вы неглупый человек и поймете, что я говорю так не из чувства ненависти или патриотизма. Ни того, ни другого у меня нет. По убеждениям я космополит, циник. Судьба владычицы морей меня мало трогает, поверьте. Свой прогноз я основываю на анализе реального соотношения сил и возможностей. Вы, немцы, великолепный, дисциплинированный народ, обладающий огромной, умело организованной силой. Но у вас есть слабость: вы не считаетесь с реальной обстановкой, ставите перед собой заведомо невыполнимую задачу. Гитлер за короткий срок достиг многого, может достичь еще большего, но ведь он не намерен ограничиваться этими успехами. Он желает добиться того, чего никто не может достичь, – мирового господства. Ни больше, ни меньше! На этом–то вы и сломаете себе шею. Я возвращаю вам непроданные марки. Кстати, на этом деле я ничего не зарабатывал, все деньги передавал вам… Но я не в накладе – беседы с вами были чрезвычайно полезными, помогали понять обстановку, настроения в политических кругах Германии, кроме того, я имел вполне веский предлог часто приезжать в вашу страну… Я возвращаю марки все, кроме одной. Временно я оставляю ее у себя. Запомните эту марку. Тот человек, который вручит ее вам, будет послан мной, и ему вы можете довериться. Не беспокойтесь, мы не будем тревожить вас по пустякам и не поставим в затруднительное положение. Возможно даже, возвращенная марка будет для вас спасительной.

…Сейчас советник Хауссер держал в руках ту марку, которую оставил у себя его «компаньон». Девушка, вручившая ему свое рекомендательное письмо, стояла у двери и, загадочно улыбаясь, рассматривала скромную обстановку комнаты, в которой жил эксперт по восточным вопросам.

13. Братья

В следующую ночь после погрома в Бялополье Петр Карабаш явился в Подгайчики. У него были другие дела, но он отложил их, понимая, что встречу и разговор с братом откладывать нельзя. Однако оказалось, что Юрка нет дома. Тетка, видимо, не понимала, что происходит. Она с плачем и причитаниями набросилась на старшего племянника:

– Йой, Петро, Петро, что ты делаешь? Мало тебе Степана, так ты и Юрка у меня отбираешь, в свой лес тянешь. Ведь он малый еще, куда ему воевать? Убьют, на твоей совести меньший брат будет. На страшном суде перед покойницей матерью ты за эту душу погибшую ответишь…

Петр понял, что тетка ничего не знает о ночных похождениях Юрка, выждал, пока она успокоится, спросил:

– Он не сказал вам, куда пошел?

– Он тетке скажет… Жди от него! Вторую ночь в хате не ночует. И спросить нельзя, – молчит, только губой дергает.

В хате было темно: Петр не разрешил зажигать огня. Он сидел у окна, прислушиваясь к тихим шагам оставшихся на дворе охранников, и огорченно думал о младшем брате. Еще несколько минут назад он надеялся, что слова Тимкива могут оказаться враньем, теперь уже не сомневался, знал твердо – прошлой ночью Юрко был в Бялополье. Сам по себе этот факт еще не говорил о каком–либо серьезном проступке брата, даже если Юрко позарился на охотничье ружье. Мальчишка, захотелось поиграть оружием… После разговора с ним Юрко отдаст ружье – и дело с концом. Такой вариант полностью устраивал Петра. Но все же поведение брата продолжало казаться странным, загадочным. Куда он ушел этой ночью, где пропадает, с кем, что делает?

– Тетя, Юрко часто не ночует дома? Ведь вы напрасно думаете, что это я его посылаю.

– А какой черт его гоняет? – недоверчиво отозвалась женщина.

– Хотел бы я знать… Потому–то и спрашиваю.

– Раньше, случалось, приходил поздно. Но все же первые петухи прокричат, он уже стучится. А вчера явился перед самым светом. Не ел, не пил, упал на постель и спит, как убитый. Штанина в крови, нога распухла.

– Ружья охотничьего не было при нем? Не видели?

– Боже спаси. Нет. Этого еще не хватало… Где он взял ружье?

– Я только так… Спрашиваю. А может быть, он к дивчине какой бегает. Не замечали?

– Что ты! Рано ему…

– Э–э, рано, – как–то невесело засмеялся Петр. – Бывает… Первая любовь.

– Нет, он на девчат не заглядывается. Все книги читает. А т.0 сядет за стол, закроет глаза и сидит, думает. А чтобы любовь… Нет. Тут Олящукова рядом с ним жила, у нее такая славная девочка. Я уж думала… Так наш Юрко и не глянет в ее сторону, не поздоровается даже. Будто ее и нет для него.

– Это того Олящука, что женился на польке? – насторожился Петр. Он давно оторвался от жизни родного села, перед войной сидел несколько лет в Березе Картузской за нападение на почту, затем скрывался в подполье и убежал с советской стороны за Сан к немцам. Кто на ком женился в селе, с кем породнился, уже мало интересовало его – это были недостойные его внимания мелочи, – но случай с Семеном Олящуком помнил хорошо.

– Того самого, печника, – подтвердила тетка. – Он же нашим соседом был.

– Где они сейчас? – спросил Петр. Подозрение смутное, зыбкое мелькнуло в его голове, и он с возрастающей тревогой ожидал ответа тетки.

– Семена Советы в войско забрали, а Ядвигу с детьми шляхтичи к себе в Бялополье…

Петр уже не слышал, что говорила дальше тетка. Бялополье… Соседская девочка находилась там. Не это ли ключ к разгадке странного поведения Юрка? Что могла знать тетка, что могла она заметить? Первая любовь стыдлива, ее берегут от чужого глаза на донышке сердца, а Юрко к тому же скрытный по характеру. Глупый, безрассудный юнец. Не страшась ничего., бросился в огонь спасать свою полячку. Теперь старшему брату нужно спасать младшего и от огня, и от любви.

Однако все попытки увидеть Юрка, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, оказались безрезультатными. Юрко не ночевал дома, да и днем заходил к тетке редко. Было похоже, что он что–то заподозрил и сознательно избегает встречи со старшим братом. Петр Карабаш изо дня в день откладывал свое возвращение в Ровно, где его ждали важные дела. Положение осложнялось, но все же он не терял надежды, что можно будет избежать следствия, ограничиться суровым разговором с братом. Нужно только выбить дурь из хлопца.

И тут–то над головой представителя центрального провода грянул гром. Сперва ему донесли о том, что Юрка вместе с какой–то молоденькой девушкой видели в хуторе Рутки, а через день стало известно, что в Рут–ках погибли два взвода бандеровцев, а сам хутор сожжен поляками дотла.

Петр был ошеломлен. Загадочные поступки брата, словно разрозненные звенья, сомкнулись вдруг в одну логически связанную цепь, обрели ужасный смысл: брат связан с поляками, помогает им. Всего мог ожидать Петр Карабаш, но только не этого. Нужно было действовать без промедления, решительно, сурово. Что бы ни натворил Юрко, его еще можно спасти.

Начальник районной СБ Месяц получил приказ представителя центрального провода – Юрка Карабаша найти, арестовать, доставить на стоянку. Никаких вопросов и объяснений. Первым будет допрашивать он, Ясный.

Юрка выследили вечером, когда он со стороны левады подходил к своей хате. Впереди на тропинке перед ним вдруг вырос незнакомый плечистый хлопец. Без оружия. Юрко смело пошел на него.

– Здоров, друже. Закурить найдется?

– Не курю, – сказал Юрко, сторонясь, но не сбавляя шага.

Хлопец сошел с тропинки, загораживая дорогу.

– Не спеши… Пойдешь с нами.

Юрко оглянулся, увидел еще двоих. Эти были с карабинами. Он понял – попался, но виду не подал, пожалел только, что нет ружья при нем.

– Куда это?

– Тут недалеко. Прогуляемся…

Юрко вроде задумался на секунду, встряхнул головой:

– Ну что ж, пошли, раз такое дело. А ошибки не будет?

– Нет…

– Смотрите, хлопцы… Пошли.

Нужно было их успокоить, показать, что он охотно повинуется им.

Повернули назад, к леваде, а там вправо по берегу ручья.

– Полицаи? – спросил Юрко. Он знал – хлопцы из эсбе, но пусть думают, что он не догадался.

Шедший впереди буркнул что–то невнятное. Хорошо. Ведут к лесу. Тоже хорошо. Но там, пожалуй, свяжут руки. Этого нельзя допустить. Важно уловить момент. Переднего он собьет с ног. Те, что позади, стрелять не станут. Все–таки – брат Ясного… Они это знают.

Юрко понимал, что его взяли неспроста и не без ведома брата. Тетка говорила, что Петр дважды приходил ночью, расспрашивал. Он знает про ружье. Значит, Тимкив рассказал ему. Не это страшно. Можно было бы отбрехаться… Страшно то, что его видели со Стефой в Рутках за день до того, как поляки сожгли этот хутор. Значит, Бялополье и Рутки. О Наталье Николаевне они не знают, учительница в безопасности; где он вчера пристроил Стефу, им тоже не известно. Бежать… Главное он сделал – Стефа с братиком нашла приют у надежного человека. Ну, а сам–то он найдет, где укрыться. На худой случай выкопает схрон в лесу. Если бы его приняли к себе советские партизаны… Не примут, не поверят – брат Ясного. Заподозрят, пожалуй, что он подослан к ним бандеровцами. К советским партизанам ему хода нет. Беда.

Вышли из села, свернули к мостику. Все правильно, ведут к лесу. На мостике передний остановился.

– Перекур…

Задние подошли ближе. Юрко оказался в кольце. Он догадался – сейчас навалятся, свяжут руки. Не раздумывая долго, хлопец пригнулся и толкнул того, что стоял перед ним. Конвоир перелетел через перила как сноп, бултыхнулся в воду, но Юрко погорячился, вложил слишком много сил в толчок и, потеряв равновесие, едва не упал сам. Он замешкался всего лишь на какую–то долю секунды, этого было достаточно для конвоиров, оставшихся на мосту. Его схватили, рукав пиджака затрещал, пуговицы впереди оторвались. Юрко отбросил руки назад, наполовину выскользнул из пиджака и со всего маху ударил кулаком в лицо того, кто обеими руками сжимал у запястья его запутавшуюся в складках рукава левую руку. Третий конвоир успел вцепиться пальцами в его чуб. На голову словно кипяток плеснули. Не обращая внимания на страшную боль, Юрко вывернулся, ударил конвоира в живот. Тут его схватили за ноги. В следующее мгновение все трое, сцепившись в клубок, свалились на перила. Прогнившие брусья не выдержали, рухнули. Падая, Юрко ухитрился укусить чьи–то пальцы.

В воде преимущество оказалось на стороне конвоиров. Все–таки их было трое. К тому же намокшая одежда затрудняла движения, и Юрко уже не мог выигрывать в быстроте и ловкости. Три пары рук вцепились в него и медленно погрузили в воду почти ко дну ручья. Запаса свежего воздуха в легких не было, и Юрко сразу же начал захлебываться, перед глазами поплыли оранжевые круги. А его держали и держали под водой, пока тело не начало корчиться в судороге.

Пришел в себя Юрко на берегу. Он лежал лицом к земле. Сильные приступы рвоты, казалось, выворачивали его наизнанку. Конвоиры, сопя, сплевывая набегающую на губы воду, вязали ему заломленные за спину руки. Вот так с тобой надо, хлопче, чтоб ты знал, в чьи руки попал, и не брыкался… Теперь будешь тихий.

Отдышавшись, конвоиры выжали одежду, переобулись. Все молча, ни единого слова. Затем так же молча подняли Юрка, хорошенько встряхнули, поставили на ноги.

– Пошли, – с тяжелым вздохом сказал плечистый. Он, видимо, был у конвоиров за старшего.

– А где мой карабин? Хлопцы, кто видел карабин?

– Шляк бы тебя трафил, друже Неплюй. Вечно у тебя… Ну, лезь в воду, ищи.

Неплюй долго бродил по ручью, волоча ноги по дну, нырял, чертыхался, когда вместо карабина вытаскивал корягу.

– Ты что там, раков ловишь? – не выдержал плечистый.

Наконец, карабин был найден. Юрка толкнули в спину к дороге.

Шли молча в прежнем порядке – плечистый впереди, двое сзади. У Юрка болело в груди, дышать было трудно. Казалось, в легкие ему засунули пучки прутьев от веника и они кололи, царапали нежную мягкую ткань, не давая сделать полный вдох и выдох. Теперь не побежишь…

Одного из шагавших позади начал разбирать смех.

– Чего ты? – сердито спросил плечистый.

– Ничего… Ой! Как вспомню… Хо–хо–ха! По–покупа–ха! Покупались хорошо. Ха–ха–ха! – с трудом выговорил конвоир.

Пример оказался заразительным. Остальные конвоиры тоже начали давиться смехом – видать, уж очень комичной представилась им сейчас неприятная история с вынужденным купанием.

– Как он меня… Я и сообразить не успел – плюх в воду.

– Мне палец, холера, укусил.

– Что палец! У меня два зуба шатаются.

– Быстрый… За таким смотри и смотри.

Они смеялись и разговаривали беззлобно, точно Юрко был их товарищем, который в пьяном виде начал было буйствовать и доставил им много хлопот и неприятностей. «Эти ничего не знают. Им приказано захватить и доставить, – сделал вывод Юрко. – Духом не падать. Может, еще смогу выкрутиться. Если спросят, почему хотел убежать, скажу, что посчитал хлопцев за полицаев, испугался, думал, что хотят отправить на работы в Германию».

У леса они сделали привал. Один конвоир отлучился и вернулся с подводой. Юрка положили на сено позади возницы, а сами сели рядом. Долго ехали по тряской лесной дороге. Конвоиры молчали. Только изредка сидевший ближе к вознице бросал: «Направо!», «Сюда поворачивай!» Куда везут, Юрко определить не мог, хотя ближние леса знал хорошо, не раз ходил сюда по грибы и ягоды. Потом возницу отпустили и снова пошли пешком.

Юрко еще на возу почувствовал себя лучше. Боль в груди почти исчезла, и он мог делать полный вдох и выдох. Хуже было с руками. Все попытки ослабить узел оказались безуспешными. Тонкая веревка подсохла, впилась в тело. Хлопец готов был сорвать ее вместе с кожей, но кисти рук у него были большие, широкие – не сорвешь. И хотя мысль о побеге не оставляла Юрка, он не хотел рисковать бессмысленно – в темном лесу со связанными позади руками далеко не убежишь.

Наконец вышли из леса и оказались на какой–то тихой, вымершей усадьбе с полуразрушенным двухэтажным домом. По колоннам у крыльца Юрко узнал дом. Это была усадьба мелкого польского помещика–садовода, превращенная советскими властями в опытную сельскохозяйственную станцию. Тут был большой питомник плодовых деревьев, и Юрко дважды приходил сюда из Братына вместе с учениками на экскурсию. Невдалеке от усадьбы протекала небольшая, тихая, но очень глубокая речка Бездна. Юрко в ней купался, нырял и едва доставал до дна. Вот куда его привели…

Юрка усадили на ступеньку крыльца. Из дому вышел какой–то дряхлый, сгорбленный старик в наброшенном на плечи кожушке. Кашляя, кряхтя, он закурил с.конвоирами и, не спрашивая их ни о чем и даже не пытаясь рассмотреть, кого они привели, удалился. Видимо, здесь не было принято задавать лишние вопросы. Конвоиры прохаживались у крыльца, вздрагивая от ночной свежести, громко позевывая. Они кого–то ждали. Юрко чувствовал, как немеют кисти рук, и, чтобы кровь не застаивалась, беспрерывно шевелил пальцами. Что правда, хлопцы из эсбе умели вязать людей. Эту науку они освоили хорошо.

Вдруг до чуткого уха Юрка донеслось громкое курлыканье колесных втулок, топот конских ног. Конвоиры оживились.

– Едут!

– Слава богу!

К дому одна за другой подъехали четыре подводы с густо сидевшими на них людьми. Тотчас же на землю спрыгнуло несколько человек с карабинами. Высокий, похожий на офицера, скомандовал:

– В камеру, по одному. Головня! Станешь на пост.

Вооруженные начали стаскивать на землю тех, кто сидел и лежал на подводах. Возле Юрка остался один конвоир, два других начали помогать товарищам. В дом сперва провели семерых арестованных со связанными за спиной руками, а затем еще троих. Среди этих троих была женщина в белом платочке.

Потом в дом внесли что–то небольшое, круглое, тяжелое, наполненные чем–то ведра, корзины, несколько гусей и хрюкавшего в мешке поросенка.

Высокий и еще какой–то в куртке подошли к крыльцу.

– Ага! Привели… Он?

Ударивший в лицо яркий свет электрического фонаря ослепил Юрка.

– Что это с ним? Сопротивлялся?

– Такое вытворял, друже Месяц… Насилу связали.

– Смотри, ты… – как–то озадаченно, с сожалением произнес Месяц и выключил фонарик. – Ну, ладно… Его тоже в камеру.

Конвоир, придерживая Юрка за локоть, повел его по темному коридору, открыл какую–то дверь. Мимо прошли двое или трое. Юрко услышал голос Месяца:

«Сейчас же послать. На подводе. И давайте, друже Белый, начинать с этими, чтобы долго не возиться с ними. К утру надо закончить операцию».

В комнате, куда поместили арестованных, было темно. Юрко не успел сделать и двух шагов, как споткнулся обо что–то мягкое, упругое. Кто–то лежал или сидел на полу. Осторожно ступая, выискивая ногой свободное место, хлопец прошел через всю комнату к стене, где по его расчетам, должно было находиться окно. Окно он нашел, но его лоб прикоснулся не к стеклу, а к чему–то шершавому. Доска. Окно было наглухо забито толстыми досками.

– Э–э, уже пробовали. Не выйдет… – послышался рядом чей–то тихий, унылый голос.

Дверь скрипнула, свет газового фонаря озарил комнату, фигуры прислонившихся к стенам, сидевших на полу людей. На пороге стояли двое: верзила с перекрещенными на груди пулеметными лентами держал фонарь, другой, щуплый, с очками на бледном, невыразительном лице. Этот, в очках, капризно скривив губы, заглянул в тетрадь и произнес скучным, бесцветным голосом:

– Прохоров, Степан Рябчук – на допрос.

Стоявший у стены молодой, хорошо сложенный мужчина в свитере поднял голову, окинул тоскливыми, мутными глазами тех, кто остается, и, ссутулившись, но твердо, по–военному ставя ногу, пошел к двери. Вслед за ним, кряхтя и охая, поднялся с полу грузный усатый старик, типичный деревенский дядька среднего достатка.

Двери закрылись, в комнате снова стало темно. Арестованные, затаив дыхание, прислушивались к каждому звуку. Сперва ничего нельзя было разобрать. Голос следователя был вялым, монотонным, он бубнил что–то, точно дьячок, читающий псалтырь. Затем кто–то решительно произнес: «Нет! – И снова: – Нет, нет! Это неправда». Тут раздался нетерпеливый, раздраженный голос Месяца: «Прохоров, последний раз… Нам известно… Назови имена тех, кого ты вовлекал в вооруженную большевистскую банду». – «Неправда! – закричал Прохоров. – Я никого не вовлекал, ни с кем… У меня жена украинка, ребенок. Я не мог…» – «Брешешь, чертов москаль! Все расскажешь. Клешня, начинай!»

Голоса стихли. Несколько секунд ничего не было слышно, и вдруг отчаянный, тонкий, нечеловеческий вопль резанул слух. Сидевшая в углу женщина закричала в ужасе.

– Тихо, Софья! – шикнул на нее кто–то из арестованных. – То ж не… То они порося колют.

Да, это на дворе визжал поросенок. Затих. Юрко облегченно вздохнул и тут же почувствовал, как холодная капля пота скатилась с виска на щеку. Тело его обмякло, он сел на пол. На дворе возились с поросенком. Щели между досками, которыми было забито окно, порозовели, запахло паленой щетиной. И тут до слуха Юрка донеслись звуки тупых, размеренных ударов, точно в глубине дома кто–то выколачивал палкой пыль из одежды. И хотя не было слышно ни стонов, ни криков, Юрко догадался, что это бьют человека.

Не понимая, зачем он это делает, Юрко начал считать удары, невольно дергаясь каждый раз всем телом, как будто били не Прохорова, а его. Двадцать пять… «Говори, собака!» Прохоров молчал. «Пусть этот отдышится, подумает. Давайте Рябчука. Вуйко, советую говорить правду, если не хотите висеть на палке».

Из долетавших в камеру обрывочных фраз можно было заключить, что старого Рябчука обвинили в том, что будто бы он передал какие–то сведения своим родственникам полякам. Дважды его спрашивали о хуторе Рутки… Старик плакал, клялся, что он ничего не знает. Послышались странные ритмичные звуки, как будто там вертели колесо соломорезки или какой–либо другой машины. Рябчук закричал, точно его жгли раскаленным железом. Потом снова били Прохорова. Он стонал, матерился, поносил и проклинал своих мучителей, как только мог. Потом били Рябчука.

Наконец стоны и крики затихли. По коридору проволокли сперва одного, затем другого. Со двора отъехала подвода. Через несколько минут где–то в отдалении раздались два выстрела. Подвода вернулась. Женщина в углу заплакала. На этот раз ее никто не упрекал и не успокаивал, все прислушивались к шагам за дверями.

Дверь открылась. Фонарь, те же фигуры и тот же скучный, бесцветный голос:

– Бабяк, Софья Мартынюк. Прошу…

Бабяк, худой, болезненного вида хлопец лет девятнадцати, послушно поднялся, пошел к двери, а женщина закричала, забилась в истерике. Верзила с пулеметными лентами на груди передал фонарь следователю и, схватив упирающуюся женщину за волосы, потащил ее из камеры. Юрко заметил, что один глаз на длинном лошадином лице бандеровца был мутно–бел и не выражал ничего – страшный, невидящий, безучастный ко всему глаз.

Все началось сначала: неразборчивое бормотание следователя, угрозы Месяца, глухие звуки ударов, жужжание какой–то машины, мольбы, крики, стоны и проклятия. Юрко уже не прислушивался, сидел, стиснув зубы и закрыв глаза. К нему придвинулся сосед, зашептал жарко в щеку:

– Сынок, не выдавай других. Останутся живы – отомстят. А нам так и так смерть.

Соседа увели в следующей паре. Он оказался прав: допросы кончались тем, что потерявших сознание арестованных вытаскивали на двор, увозили на подводе и расстреливали где–то недалеко. Юрко понял: расстреливают на берегу реки и трупы бросают в воду. В чем же виноваты были эти люди? Одного обвиняли в том, будто он состоял в коммунистической организации, другого – в большевистской агитации, третий непочтительно отозвался об ОУН. Женщина будто бы кому–то говорила, что советские войска наступают и скоро придут сюда, в Западную Украину. Кара одна – смерть.

Казалось, не будет конца этой страшной ночи. У Юрка пекло в груди. За себя он не боялся: знал, что не умрег этой ночью. Но людей уводили. Парами… И вот он остался один.

Кажется, он впал в забытье, потому что когда открыл глаза, в щели досок пробивался серый тусклый свет и можно было различить в полутьме стены комнаты, дверь. В доме было тихо. Кто–то прошелся по. коридору, хлопнул дверями, крикнул: «Хлопцы, где соль? Куда соль подевали?» Ему ответили: «Что у тебя, глаз нет? В большой корзине». Ноздри Юрка защекотал запах жареного лука, и его чуть не стошнило от этого запаха. Кистей рук он не чувствовал, во рту пересохло. Какого дурака он свалял! Не следовало приходить в Подгайцы. На худой конец нужно было прихватить ружье.

По коридору прошло несколько человек. Они обменивались шутливыми замечаниями, смеялись. Зазвенела металлическая посуда. Кто–то подошел к двери, повернул ключ.

– Живой? Выходи!

В коридоре было светлее, и Юрко заметил, что стоявший у двери бандеровец весело ухмыляется. Кажется, это был тот конвоир, которого ему удалось столкнуть с моста в воду.

Конвоир провел Юрка в большую комнату. Здесь находилось человек восемь. Верзила с бельмом на глазу, без куртки, в нательной рубахе с закатанными выше локтей рукавами стоял у раскрытого окна и, держа в одной руке зеркальце, тщательно зачесывал назад мокрые волосы. Двое в углу складывали в мешок поношенную одежду и обувь, снятую, как догадался Юрко, с убитых. Повар в грязной белой куртке расставлял на столе миски с жареным мясом, огурцами и нарезанным крупными ломтями хлебом. Несколько человек стояли посреди комнаты, очевидно, ожидая команды садиться за стол. Комендант районной эсбе Месяц заглядывал через плечо следователя в тетрадку, в которой белобрысый делал какие–то пометки. Все они при появлении Юрка с насмешливым любопытством уставились на него.

– Ну что, Юрко, наложил в штаны? – подходя ближе, спросил Месяц и засмеялся, оглядываясь на своих подручных. Те тоже засмеялись, кроме следователя Белого, продолжавшего рассматривать записи в тетрадке.

Юрко окинул взглядом коменданта районной эсбе. К своему удивлению, он обнаружил, что этот рослый малый был всего лишь на три–четыре года старше его. На Месяце был новенький, с иголочки, френч из коричневого венгерского сукна, такого же цвета галифе, модные сапоги с твердыми блестящими голенищами и выглядел он, вернее старался выглядеть, отчаянным храбрецом, эдакой сильной личностью. Однако Юрко уже научился разбираться в людях, особенно тех, кто был ненамного старше его. Он безошибочно угадал в начальнике районной эсбе обыкновенного задаваку, одного из тех великовозрастных лоботрясов, которые по тупости своей и лености просиживали в одном и том же классе по два–три года. Обычно это были избалованные родителями кулацкие, поповские и учительские сынки. Такие дуралеи были грозой для слабосильных учеников, но они трусливо поджимали хвост, когда им давали достойный отпор. Юрко готов был поклясться, что, если бы ему пришлось столкнуться с Месяцем на равных, один на один, он бы задал этому долговязому щеголю такого жару, что тот бы бросился бежать без оглядки.

Месяц что–то понял или, возможно, решил, что брат Ясного возмущен грубым обращением с ним. Как бы то ни было, он не выдержал взгляда Юрка, отвел глаза в сторону и поспешно приказал:

– Развяжите ему руки.

Веревку не смогли развязать, разрезали ножом. Юрко мельком взглянул на вспухшие, посиневшие кисти, сердито завел руки за спину, начал растирать онемевшие пальцы об одежду.

Месяц покачал головой, сказал как бы оправдываясь:

– Не надо было бегать… Садись за стол. Будешь с нами вечерять.

– Мне надо умыться… – буркнул Юрко.

– Сводите его. Возьмите мое мыло.

На крыльце стоял часовой. У трех подвод распряженные лошади жевали сено. Один из возниц приподнял голову, сонно посмотрел на арестованного, которого сопровождало два конвоира, вздохнул и снова завалился спать. Юрка подвели к колодцу. Он сбросил с себя пиджак с оторванным рукавом, рубаху и мылся долго, не щадя душистого мыла. Напоследок окатил себя до пояса водой из ведра. От чужого полотенца брезгливо отказался, отряхнул воду руками и вытер лицо подолом рубахи.

Когда вернулись в дом, бандеровцы уже сидели за столом, но к еде не приступали. Юрка усадили на углу стола.

– Друже Белый… – поднялся Месяц. За ним, как по команде, вскочили на ноги остальные, наклонили головы.

Следователь выступил из–за стола и ровным, скучным голосом начал читать «Отче наш».

Конечно, это был всего лишь привычный с детства обряд, и те, кто повторял слова молитвы, не вдумывались в их смысл, но Юрку, хотя он и не верил в бога, показалось, что эти люди, только что мучившие и убивавшие других людей и собирающиеся есть то, что они награбили у своих жертв, совершают что–то неслыханное по своему бесстыдству, моля бога о хлебе насущном.

После молитвы бандеровцы шумно, жадно набросились на еду. Юрко был голоден и в то же время испытывал отвращение к пище. Все же он заставил себя съесть гусиную ножку и выпить кружку сладкого кофе – боялся, что может отощать, обессилеть. Украдкой он поглядывал на бандеровцев, стараясь рассмотреть и запомнить их лица. Как ни странно, это были лица обыкновенных людей, и никаких особенных, зловещих черт, которые бы свидетельствовали о жестокости, Юрко не находил. Каждый из этих людей в отдельности не мог бы вызвать страха в душе Юрка, но все вместе они внушали ему ужас. Больше всего ему не понравилось лицо Белого, следователя, – ничем не примечательное, постное, с блекло–серыми, окаймленными воспаленными красноватыми веками глазами за стеклами очков. Человека с таким лицом ничем не удивишь, не обрадуешь, не разжалобишь.

Неожиданно Юрко заметил стоявшую в углу маленькую динамо–машину с выведенной на кожухе белой масляной краской цифрой «23». Точно такая динамо–машина с таким же инвентарным номером стояла в физическом кабинете их школы в Братыне. Сейчас к ней были приделаны стертые до блеска металлические ручки и провода с толстыми медными наконечниками. Как попала школьная динамо–машина к бандеровцам, для чего они возили ее с собой, этого Юрко так и не сумел разгадать.