Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Интерес к роевому усилился после того, как Тарас однажды увидел его на берегу реки в кустах читающим какую–то книгу. Собственно, это была не книга, а пачка листков, вырванных из книги. Тарас незаметно подошел сзади и успел схватить глазами одну строчку – «Аксинья глянула через плетень», и то, что было напечатано в самом низу страницы мелким шрифтом, как примечание – «Тихий Дон. Шолохов». Топорец., услышав шаги за спиной, вздрогнул, сейчас же свернул листки трубкой, но не испугался, а лишь недовольно оглянулся и спросил: «Чего тебе?» – «Дай почитать…» Топорец внимательно, недружелюбно посмотрел в глаза Тараса, сказал: «Валяй отсюда!» – сунул листки в карман и зашагал прочь.

Итак, роевой украдкой читал «Тихий Дон»… Это открытие чрезвычайно заинтересовало Тараса. Очевидно, у Топорца имелась вся книга, но книгу таскать с собой опасно, и он вырывал оттуда листы. Листы можно было спрятать в карман, за пазуху… Но вскоре Тарас узнал, что старший брат их роевого какой–то большой начальник у оуновцев, чуть ли не друг самому Бандере, и решил, что пытаться заводить близкое знакомство с Топорном не следует – от таких людей ему надо было держаться подальше.

Как и следовало молодому послушному вояке, Тарас шагал молча, а Корня начала томить неизвестность, и вскоре он не выдержал, спросил недовольно!

– Куда идем?

– Узнаете… – бросил через плечо Топорец.

Два часа шли по лесной дороге. По расчетам Тараса, они удалились от хутора километров на восемь–десять. Наконец вышли из леса. Топорец остановился и объяснил задачу:

– Тут близко село Горяничи. Подойдем к крайней хате, окружим и будем наблюдать до утра.

– А что в той хате? – фыркнул Корень. – Зачем за ней наблюдать?

– Такой приказ.

– Какой приказ? – не унимался Корень. Он, видимо, счел это дело пустячным и обозлился, что ему из–за чьей–то прихоти или дурости придется не спать всю ночь.

– Приказы не обсуждаются, друже Корень, – строго сказал роевой.

– Я знаю, что такое приказ, – уперся вояка. – Я не про то. Ты командир и должен нам все как следует объяснить: что за хата, кто в ней живет, почему за ней следить потребовалось?

– Друже Корень, не болтайте глупостей. Что нужно, я вам сказал.

Корня не так–то легко было утихомирить. Он знал «всякие военные дисциплины» и, видимо, не очень–то считался с доморощенными командирами.

– Какие глупости, друже роевой? А может, в этой хате сидят штук пятьдесят партизан–советов и в каждое окно по три пулемета выставили? Я должен знать, куда я без оружия, с голыми руками иду.

Топорец, кажется, рассердился, но вынужден был дать объяснения.

– Оружия не нужно, – сказал он с досадой. – В хате живет вдова, сын у нее комсомольцем был и неизвестно куда подевался, когда началась война. У бабы этой дети каких–то ее родственников появились… В общем, хата на подозрении. Наше дело проследить, не приходит ли туда кто ночью.

По той брезгливо досадливой интонации, какая звучала в голосе Топорца, Тарас понял, что роевой тоже не в восторге от полученного им задания.

– А что тогда делает эсбе? – ворчливо спросил Корень, не упускавший случая поиграть на нервах молодого командира. – Ведь это они должны следить.

– Друже Корень, вы что, отказываетесь выполнить приказ? Последний раз предупреждаю!

– Шляк бы его трафил, с таким приказом, – пробурчал вояка, зашагав вслед за роевым; – Тогда за каждой хатой надо следить. В этих Горяничах при Советах богатый колхоз был. Я знаю, слышал… У них в каждой хате, если не большевики, то ждут не дождутся, когда советское войско германа выгонит.

Тарас получил важную информацию. У него появилась надежда – вот где следует искать дорогу к партизанам. Только как напасть на нужного человека, завоевать его доверие? Может быть, все выяснится в эту же ночь…

Подошли к селу. Хата как хата, двор огорожен плетнем, примыкающим к клуне. Тишина. Топорец указал место Тарасу у плетня. Корень должен был залечь справа, а сам роевой скрылся где–то за клуней. Корень немедленно притащил неведомо где раздобытый сноп, развязал и улегся на нем под стеной клуни, как на матрасе. Тарас мог бы последовать его примеру, но побоялся, что угреется на соломенном ложе и уснет еще. А он не имел права спать в эту ночь. Он подполз к самому плетню и начал с того, что тихонько раздвинул толстые прутья. Дело это оказалось нелегким, так как у плетня росла крапива и он пожег ею не только руки, но и щеку. Все же получилась довольно широкая щель, сквозь которую можно было увидеть слабо белеющую стену хаты и темное пятно двери. Тарас положил кулаки под подбородок и стал ждать. В голову лезли всякие мысли. Он как бы смотрел на себя со стороны и поражался, какие фортели выбрасывает с ним судьба. Самой обидной шуткой судьбы было, пожалуй, то, что он лежал сейчас с трезубом на шапке и наблюдал за хатой, где жила мать комсомольца. Подумать только! Но, может быть, все–таки хорошо, что оказался здесь не кто–то другой, а именно он, и он сумеет спасти хороших людей.

К тому времени, когда в селе запели первые петухи, Тарас успел изрядно продрогнуть. Петушиная перекличка была жиденькой – видать, немного домашней птицы осталось в Горяничах, – а в том дворе, у которого лежал Тарас, так никто и не отозвался. Тишина. Тараса потянуло на зевоту, но тут ему почудилось что–то, какой–то неясный шорох позади, и он услышал шаги – легкие, мягко пружинящие, опасливые, как будто в ночной темноте к селу подкрадывался сильный и смелый зверь. Шаги затихли где–то слева, совсем близко. Тарас, затаив дыхание, осторожно повернул голову и увидел вырисовывавшуюся на фоне звездного неба фигуру человека с какой–то ношей на плече. Кажется, это был молодой хлопец. Он стоял у самого плетня всего в четырех–пяти метрах от того места, где притаился в траве Тарас.

Сердце Тараса отсчитывало тревожные удары – он еще не знал, заметил ли его ночной пришелец или нет, и был готов вскочить на ноги, дать тягу. Прошло минуты две, а хлопец стоял не шелохнувшись, и Тарасу начало казаться, что это маячит в темноте какой–то незамеченный им раньше столб или куст. Вдруг пришелец снял с плеча ношу, бесшумно опустил ее за плетень во двор, и тут Тарас заметал, что на голове хлопца нет ничего, а у груди косо торчит что–то похожее на конец толстой палки, зажатой, очевидно, под мышкой. Пришелец сделал неясное движение рукой, палка исчезла, и он, повернувшись спиной к Тарасу, двинулся вдоль тына к воротам.

То, что хлопец направился к воротам и затем зашел во двор, Тарас понял минуту спустя, когда услышал тихий стук в оконное стекло. Хлопец постучал дважды с небольшим интервалом, второй раз – едва слышно. Вскоре звякнула щеколда, скрипнула дверь, и в заранее проделанную щель в плетне Тарас увидел, как от хаты отделилось какое–то белое пятно, услышал девичий вскрик, приближающиеся к плетню торопливые шаги, порывистое дыхание и звук поцелуя.

Да, они целовались, эти двое за тыном. Черти… Тарас отчетливо слышал чмоканье губ. Они целовали друг друга торопливо и жадно и, видимо, куда попало – в щеку, нос, губы, в плечо, потому что каждый раз звук был иной. Тарасу даже тоскливо стало и обидно – ему было семнадцать лет, а он никогда вот так не стоял с девушкой и даже не мог помышлять о чем–либо подобном.

Наконец нацеловались досыта. Девушка начала всхлипывать, хлопец утешал ее. Но, кажется, он тоже пустил слезу, уж очень расстроенный голос был у него.

– Ну, Стефа, хватит. Перестань, милая.

– Я не думала, не надеялась уже, что ты придешь, – глотая слезы, сказала девушка и заплакала горше прежнего.

– Не надо, рыбонька. Видишь, ничего со мной… Жив и здоров… Хватит! Дай я тебе слезы вытру.

И снова поцелуи.

– Тебя нет и нет, сердце болит. Слышу, хутор Рутки поляки сожгли. Темно в глазах стало.

– Не думай об этом…

– Не могу, Юрцю. Там всех побили, я знаю. Тетю Катерину тоже и детей ее. Они как живые передо мной… Я виновата перед ними.

– Что ты говоришь?! – почти вскрикнул хлопец, и голос его задрожал от возмущения. – Ты с ума сошла, Стефа! Ведь ты ни в чем не виновата.

– Виновата. Я – полька. Она спасала меня с братиком, а ее поляки…

– Брось! Я рассержусь. Ты – глупая. Мы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделала война, немцы. Как ты не понимаешь!

Они находились близко, за тыном, Тарас слышал каждое их слово. Вначале он предположил, что ему выпало быть свидетелем обычного любовного свидания, и успокоился, так как это было совсем не то, ради чего они устроили засаду возле подозрительной хаты, но чем дальше, тем больше он убеждался в своей ошибке – перед ним открывалось чье–то большое горе, смысла которого он еще не мог постичь.

– Совсем худой стал. Одни косточки…

– То тебе кажется… Здоров, как бык!

– Ты с ружьем ходишь?

– Так. На всякий случай…

– Это не то ружье. Маленькое… Это автомат?

– Не трогай, Стефа. Заряжен.

– А что у тебя с рукой? Боже, ты ранен, Юрко?

– Беда мне с тобой. Поцарапал руку, опухла, вот и завязал.

– Чем ты поцарапал?

– Чем! Колючей проволокой…

– Обманываешь? Ты ранен? Кто тебя?

– Начинается! Говорю – поцарапал. Не трогай, голубонька, болит.

– Юрко, ты пропадешь из–за меня. Я чувствую.

– Ничего со мной не случится, глупая. Не надо плакать, ты лучше скажи, как вы здесь? Не голодаете? Хозяйка тебя не обижает?

– Что ты! Она добрый человек. Куда ты, Юрко?

– Подожди… Вот возьми это. Тут сало и две курки. Я им голову свернул, чтобы не кричали.

– Боже… Я и не подыму. Где ты столько сала взял?

– Какое тебе дело? Отнеси в хату, а мне вынеси воды и хлеба. Хоть немного… если есть. И торбу. Торба мне нужна.

– Может, ты в хату зайдешь?

– Нет. Скажи тете Федоре, что я ее благодарю. От всего сердца и не забуду никогда. А сала или еще чего–нибудь я вам принесу. Как–нибудь переживете, перетерпите… Придет советское войско, и все это кончится, все наши несчастья. Иди, Стефа.

Поцелуй, шаги босых ног – и за плетнем стихло. Хлопец остался там. Тарасу легко было представить, как он стоит, чуть расставив ноги, положив руку на переброшенный со спины на грудь автомат (вот какая палка у него торчала!), и чутко прислушивается к каждому шороху. Если судить по голосу – совсем молодой, мальчишка. Партизан? Не разберешь: и похож, и нет. Во всяком случае, не бандеровец. Что делать? Все зависело от того, слышали или нет разговор во дворе Корень и Топорец. Корень, тот наверняка спал сном праведника. А Топорец? Роевой как ушел за клуню, так и не показывался оттуда. Может быть, нашел копенку сена и тоже уснул? А если не спит?..

Тарас хотел было поползти за клуню, проверить, где находится роевой, но он понимал, что любой шорох может встревожить хлопца. Еще сыпанет с перепугу из автомата… Тарасу оставалось только лежать и ждать, чем все это кончится. Пока что хлопцу, стоявшему за плетнем, ничто не угрожало.

Если бы Тарас знал, что сейчас творится в душе Топорца, он бы отнес свои переживания к разряду того, что в его лексиконе значилось под пренебрежительным словом «семечки»!

Топорец была кличка среднего брата Карабашей – Степана. Степан стоял за углом клуни ни жив, ни мертв. Он все слышал… Он сразу же узнал голос брата, догадался, что Юрко разговаривал ни с кем иным, как с соседской девчонкой Стефой. Степан не раздумывал над тем, каким образом проклятая Стефка оказалась здесь, в Горяничах, и чем это хилое, рыжее существо смогло очаровать красавца брата. Все это уже не имело для Степана существенного значения. Первое, о чем он подумал со страхом, был лежавший там у тына Карась. Слышит ли Карась этот разговор? Если слышит, – ему, Степану, вряд ли удастся отвести беду от головы своего несчастного брата. Роевому всегда был не по душе новый вояка, шустрый, смекалистый, похожий на мелкого воришку, во все сующий свой паскудный нос. Степан не забыл, как бойко отвечал Карась референту Могиле, как Карась подкрался к нему со спины и зашнырял глазами по листкам, когда он тайком читал «Тихий Дон». Этот сукин сын сразу же донесет и только оближется.

Беда… Но что же такое натворил Юрко? Видимо, произошло какое–то недоразумение, которое уже нельзя исправить. Юрко обречен… В той страшной, ошеломившей Степана записке, как^-ю он получил пять дней назад, старший брат Петро писал: «Дорогой Степан! Наш Юрко оказался предателем Украины. Я стрелял в него и, кажется, убил. Пишу тебе и плачу, брат мой, но не от горя, а от стыда и позора. При встрече расскажу все. Я должен был так поступить. Слава Украине! Ясный».

Боже! Петро стрелял в Юрка!

Это не укладывается в голове Степана. В чем же он обвинил младшего, самого любимого – Степан знал это – брата? Предатель Украины… И вот Юрко, их Юрко, бродит ночью с автоматом, раненый, бездомный, как одинокий, загнанный волк.

Степан услышал, как Стефа вышла из хаты. Она принесла Юрку воду и хлеб. Юрко сразу же начал есть. По торопливому чавканью Степан понял, что брат голоден и, может быть, уже несколько дней подряд не видел хлеба. Значит, к тетке не заходил, боится. Сало он где–то достал. Наверное, залез к кому–нибудь в погреб. Что ж, его нельзя упрекнуть, теперь ему все можно – он на волчьих правах. Кругом враги… Один брат стрелял в этого мальчишку, другой – стоит е автоматом, выслеживает каждый его шаг. Вот как все обернулось. Видимо, какое–то проклятие висит над ними, над их семьей. Степан даже не понял, почему и как это произошло, но вдруг ему показалось, что проклятие, о котором он подумал, реально существует, имеет человеческий облик, что это их старший брат Петро. Он ужаснулся тому, что мог так подумать, уже после того, как его обожгла ненависть к Петру.

Это было как вспышка молнии. Случалось и раньше Степану бунтовать в душе против старшего брата, узости его взглядов, нетерпимости, жестокости, но только сейчас он подумал о нем, как о каком–то тяготеющем над ними черном проклятии. Что дал им, младшим, старший брат? Воспитал их? Нет. Учил их? Нет, учили другие. Привил им любовь к людям? Нет, не мог этого сделать Петро, он сам никого не любил. Куда он ведет их, к чему привел?

Юрко поел и начал прощаться. Стефка допытывалась, где он ночует. Юрко сказал, что ночует дома и ей беспокоиться о нем нечего, у него все в порядке. Кажется, Стефка поверила, потому что попросила передать большое–большое спасибо Наталье Николаевне и ее маме за все, что они сделали для нее и ее братика, Юрко обещал передать. Потом они долго целовались, Стефка всхлипывала, а Юрко успокаивал, убеждал ее, что через пять дней снова придет.

Степан напрягал слух, стараясь уловить тот момент, когда Юрко направится к воротам. Как только услыхал слова прощания, шаги, тихонько попятился назад, обогнул клуню и, делая большой крюк, побежал наперерез брату. Он долго метался в темноте, удаляясь от села, останавливался, прислушивался, кричал негромко: «Юрко, Юрко!» И все напрасно. Юрко исчез, у него были свои, только ему известные тропы, и ходил он по ним бесшумно и быстро. Ушел Юрко… Степану оставалось только подивиться мужеству младшего брата и силе его любви.

После того, как Стефка упомянула имя их учительницы, живущей в Подгайчиках, Степану стало многое ясно. Он не знал подробностей, но было несомненно, что Юрко спас Стефку, когда украинцы жгли Бяло–полье, прятал ее сперва у Натальи Николаевны, затем в хуторе Рутки и наконец приютил в Горяничах. Петро что–то узнал об этом. Стефка по матери полька… Одного этого было достаточно для Петра, он мог подумать черт знает что. Так Юрко превратился в его глазах во врага Украины. И в ушах Степана еще раз прозвучали горестные слова младшего брата: «Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделали война, немцы». Может быть, Юрко сам додумался, он умный хлопец, может быть, повторил слова Натальи Николаевны. Это не имело значения. Важно было то, что он сказал правду.

Как только хлопец ушел со двора и девушка, постояв немного у порога, скрылась в хате, Тарас осторожно пополз к клуне. Корень лежал, свернувшись калачиком. Тарас послушал его размеренное дыхание, поднялся на ноги. За клуней двор был огорожен жердями на кольях. Тарас пролез под жердью, походил по огороду и даже посвистал тихонько. Роевой не отзывался. Тогда Тарас вернулся к изгороди и, перелезая через нее, будто случайно зацепился ногой за нижнюю жердь. Он умышленно наделал столько шуму, что в одном из соседских дворов залаяла собака.

– Что там? – оторопело поднял голову Корень, когда Тарас подошел к нему.

– Собака пробежала…

– А где роевой?

– Не слышно.

– К какой–нибудь бабе подался, холера, – судорожно позевывая, сказал вояка. – Видать, есть знакомая… Курить до смерти хочется. Ложись, чего стоишь? Он по девчатам будет бегать, а мы тут должны…

Корень натянул воротник на голову. Тарас прилег рядышком, прижался грудью к спине Корня.

– Вот так, хорошо, – промурлыкал вояка. – Только не спи, смотри! И меня разбуди, когда явится…

Топорец появился минут через десять. Тарас виду не подал, что услышал шаги роевого, ожидал, что командир начнет будить их, ругаться, но Топорец постоял–постоял и тихо отошел. Пожалел, вроде, их командир. Тарас принял единственно правильное при сложившейся обстановке решение – он нежно обнял Корня, прильнул к нему поплотней и закрыл глаза.

Проснулся Тарас, почувствовал, что его кто–то тормошит за плечо. Было по–прежнему темно, но звезды на небе стали крупнее, точно набухли светом. Кричали петухи. Утро. Тарас толкнул Корня и вскочил на ноги.

– Тихо! – прошептал Топорец. – Пошли…

Уже у леса роевой спохватился, начал хлопать по карманам. Что такое? Оказалось, запасной магазин от автомата он где–то у клуни забыл. Обронил… Топорец приказал Корню и Карасю ожидать его, с места не сходить, а сам бегом подался к селу. Дрожавший от утренней сырости Корень послал вдогонку командиру длинную серию ругательств и утешился тем, что в отсутствие роевого можно было выкурить цигарку.

Потерянный магазин к автомату был только предлогом для Степана. Ему нужно было вернуться в село. Подбежав к клуне, он перевел дух, оглянулся – над лесом протянулась ровная, словно под линейку, отбитая сверху светло–оранжевая полоса. Небо над ней было зеленоватое, с большими тяжелыми звездами. «Чуточку запоздал, – тревожно подумал Степан, но тут же рассердился на себя: – Младший брат пропадает, а я шаг лишний сделать боюсь…» Быстро подошел к хате, но постучать в окно не успел – дверь открылась, и он увидел маленькую женщину, завязывающую тесемки ворота белой сорочки. Она испугалась, схватилась рукой за засов, но Степан отстранил ее, вскочил в сенцы, быстро закрыл за собой дверь.

– Слава Ису! Не бойтесь, тетя… Где Стефка?

Не ожидая ответа, он пошарил рукой по стене, нашел обитую тряпьем дверь, железную ручку, приказал хозяйке:

– Стойте здесь.

В хате было тепло, душно, пахло сухой глиной, яблоками, засушенными травами и еще чем–то кисловатым – такой запах исходит от пеленок и постелей маленьких детей. Степан присмотрелся, увидел у окна женскую фигуру.

– Стефка?

Девушка не ответила. Она стояла у широкой скамьи, на которой кто–то спал – видно было одеяло, маленькую головку на подушке.

Степан подошел ближе, увидел бледное лицо с широко раскрытым ртом. Очевидно, в тот момент, когда Степан вошел в хату, Стефа надевала юбку, но не успела застегнуть крючок, юбка соскользнула с ее бедер и теперь лежала на глиняном полу вокруг ее ног. Девушка стояла в одной сорочке, умоляюще подняв перед собой голые руки. Она была так перепугана, что не могла вымолвить ни слова,

– Стефка, ты? – снова спросил Степан. Он помнил ее маленькой, худенькой, а теперь перед ним стояла девушка всего лишь на полголовы ниже его. – Не бойся! Это я – брат Юрка, Степан. Не бойся меня. Я знаю, Юрко был здесь.

– Нет! – с отчаянием вскрикнула Стефа. – Нет, нет! Он не приходил. Я сама.

– Глупая. Говорю, не бойся меня. Я видел, я слышал весь ваш разговор. Он обещал прийти через пять дней.

– Нет! – в голосе девушки слышались слезы отчаяния.

– Да не кричи ты! – схватил ее за руку Степан. – Слушай меня, Стефа, я не враг тебе. Раз у вас так получилось, бог с вами… Ты скажи Юрку, что я должен встретиться с ним. Пусть он меня не боится. Скажи ему, что я все знаю. Все! Поняла? И я его не упрекаю ни в чем.

Степан сорвал с себя автомат, девушка отшатнулась, ойкнула и чуть не упала, запутавшись ногами в юбке.

– Ну, не бойся ты, – с досадой сказал Степан, опуская автомат на пол. – Надень юбку, чего стоишь раздетая. И вот что: пусть Юрко не заходит во двор, ты сама к нему выходи. Выберите какое–нибудь место за селом. – Степан торопливо снимал с себя куртку, джемпер, рубаху. – А когда будешь выходить к нему – обойди кругом хаты, клуни, посмотри хорошенько. Поняла? И надевай на себя что–нибудь темное. Чтоб тебя не видно было. – Он протянул девушке небольшой узел. – Вот это передай Юрку – рубаху и свитер. У меня два. Ты его жалей, а то он простынет, заболеет еще…

– Он, кажется, раненый, – жалобно воскликнула Стефа. – У него рука перевязана. – Наконец–то она поверила, что Степан явился не со злыми, а добрыми намерениями.

– Я тебе бинт дам. – Степан надел куртку и начал шарить по карманам. – На, это бинт, хороший, немецкий. А это деньги, марки, тут настоящие немецкие марки есть. Может, какого лекарства для него достанешь. Вот это спрячь хорошенько и тоже передашь ему. Держи.

Он высыпал в ладони девушки горсть патронов, повесил на шею автомат.

– Все. Я приду ночью. Не знаю только, когда смогу, может быть, тоже дней через пять. Хозяйке своей скажи – пусть молчит. В случае чего скажете – заходил какой–то с трезубом, просил воды… И – все! Поняла? Будь здорова!

Он уже сделал шаг к дверям, но, не понимая, что толкнуло его сделать это, вернулся, зажал в ладонях голову девушки и поцеловал ее в переносье. Стефа всхлипнула, с боязливой благодарностью тронула пальцами его локоть.

Степан ушел, унося в сердце смятение и тревогу, каких он раньше никогда не испытывал.

23. Пантелеймон поет псалмы

Через два часа маленькая группа во главе с Топорцом была невдалеке от хутора. Чтобы сократить путь, роевой свернул о петлявшей по лесу дороги и повел их балочкой среди огромных буков с гладкой сизой корой на могучих, словно отлитых из металла, стволах. Балочка становилась все глубже и глубже, наконец перешла в овраг с крутыми обрывистыми стенками и белевшим на дне намытым водой мягким сухим песком, хорошо скрадывавшим звук шагов. Эти глубокие овраги в лесу, поросшие по краю обрыва редким кустарником, пугали Тараса, вызывали чувство какой–то тягости, стесненности. Там, наверху среди крон буков, уже буйствовало утреннее солнце, а в овраге еще клубился туман, было темно, и обнаженные корни деревьев казались змеями.

Неожиданно Топорец остановился и предупреждающе поднял руку. Все трое замерли. Тарас услышал пение. Роевой растерянно оглянулся, дал знак следовать за ним. Цепляясь руками за корни, они начали карабкаться вверх по стенке оврага. Вылезли и снова замерли, прислушиваясь. Несомненно, это пел человек. В тихом, пронизанном дымными стрелами, копьями, мечами солнечных лучей лесу голос человека звучал явственно. Нельзя было распознать слов, улавливалась только незатейливая радостная мелодия.

– Тихо… – сказал роевой и, крадучись, пошел вперед.

Пение прекратилось. Они прошли сотню шагов, лес посветлел, впереди была залитая солнцем вырубка. И тут снова уже совсем близко послышалось пение, тягучее, гнусавое. Теперь Тарас различал каждое слово:

…Лишь не хватает сил хвалить творца.

Ведь обещал он нам, что не покинет нас,

Что не покинет нас он никогда…

– Баптист… – сказал Корень. – Псалмы поет.

У Тараса было такое ощущение, что голос, который они услышали первый раз, принадлежал другому человеку – уж очень он отличался по настроению от унылого псалма. Топорец со своими вояками сделали еще несколько шагов, и они оказались у крайних стволов буков, ровной стеной возвышавшихся у вырубки, и увидели среди низкого кустарника оборванного человека, с обнаженной плешивой головой, державшего в руке какую–то плошку. Он то и дело нагибался и, видимо, срывал ягоды. Тарас поглядел на землю, увидел широкие, чуть выпуклые резные листья, белые цветы и висевш, не возле них крупные иссиня–красные ягоды. Здесь на вырубке все еще цвела и плодоносила земляника.

Человек распрямился, с умилённо счастливой улыбкой поглядел по сторонам и, покачав головой, запел совсем по–другому, иную песню, слова которой, возможно, только что родились в его сердце:

Ой вы, милые, ой вы славные.

Мне б увидеть вас – боле неча желать.

Я вернусь домой, все пути перейду.

Поцелую я мать, дорогую жену,

Малых детушек возьму на руки…

Тараса сбил с толку псалм. Если бы он не слышал псалма, то сразу же сообразил, кто этот оборвыш и как он оказался здесь. Но баптист… Это никак не вязалось в его представлении с теми, кто отваживается на побег из лагеря военнопленных.

Топорец показал рукой своим подчиненным, чтобы они двигались за ним.

Оборвыш собирал ягоды и снова запел вполголоса псалмы, восхваляя спасителя и возлагая на него надежды: «Спаситель наш придет и всех в рай нас уведет…» Он заметил людей, когда они были уже в пяти шагах от него. Возвращение из сладостной мечты в действительность было столь неожиданным для него, невероятным и неправдоподобным, что человек этот в первое мгновение не испугался, а, кажется, только очень удивился. Он так и застыл с открытым ртом и со слегка протянутой вперед левой рукой, в которой держал плошку с земляникой. Мысль об ужасном и непоправимом овладела им не сразу, но на худое лицо, освещенное солнцем, уже упала та особая, хорошо знакомая Тарасу тень… Выражение застывшего лица изменилось незаметно и быстро. Страшен был этот открытый, беззвучный, щербатый рот с двумя недостающими, очевидно, выбитыми верхними зубами. Страшны были широко раскрытые глаза, серые, удивительно чистые, наивные, выражавшие сейчас уже не удивление, а только ужас.

– Ребя… Ребята, – тихо, почти неслышно зашептали его потрескавшиеся шершавые губы.

Он пошатнулся, едва не упал, встрепенулся вдруг, напрягая все мускулы своего истощенного тела, словно готовясь рвануться в сторону и побежать, но тут же обмяк, жалко усмехнулся.

– Ребята, милые, вы чего? Ну, чего вам?

– Молчи! – угрожающе повел стволом автомата Топорец.

Человек сперва взглянул на автомат, затем поднял глаза, скользнул взглядом по пыльному чубу, выпущенному из–под козырька мазепинки, украшенной вырезанным из алюминия трезубцем, рухнул на колени.

– Не надо… бросьте! Ну, зачем, а? На кой ляд сдались мы вам? Отпустите!

Он протянул вперед руки, в левой все еще держал глиняную плошку, крупные спелые ягоды земляники сыпались из нее.

Корень шмыгнул куда–то в сторону, вернулся и доложил роевому:

– Там еще двое, в кустах. Спят…

Крепко спали эти двое. Они лежали рядышком, прижавшись друг к другу, точно так же, как еще недавно лежали у клуни Корень и Тарас. У одного лицо было прикрыто кепкой, другой, маленький и очень смуглый, дергал головой, пытаясь во сне сбросить ползавшего по носу красного муравья. На ногах у обоих, как и у баптиста, были постолы, рядом лежали палки, котелок и набитые чем–то, измазанные сажей торбы. «Советские военнопленные…» – ахнул про себя Тарас, и ему стало жарко.

Со странным, напряженно–непроницаемым выражением на лице Топорец отступил назад, мельком, злобно взглянул на Тараса. Казалось, он чего–то испугался. Наброситься на него, вырвать автомат, разбудить спящих и – будь, что будет – убежать с ними? Пожалуй, не одолеет он Топорца, Корень бросится на помощь роевому, а эти со сна не поймут, что происходит… И главное – хутор близко, каких–нибудь четыреста метров осталось до него.

– Ребята!! – вдруг истошно закричал позади баптист и тут же свалился на землю, сбитый кулаками Корня.

Спавшие вскочили на ноги, оторопело глядя на обступивших их незнакомых людей. Тот, что был повыше, лобастый, первым пришел в себя.

– Хлопцы, хлопцы… – заговорил он, порывисто дыша. – Не надо! Не бейте его. Мы вам ничего плохого не сделали. Не надо так… – Голос его звучал увещательно, с легким оттенком укора и становился все более спокойным. – Вы – люди, хорошие люди и видите, в каком мы положении. С каждым может случиться… Мы идем, никого не трогаем, никому от нас вреда нет. Давайте, хлопцы, по–хорошему, по–доброму: вы своей дорогой, мы – своей. – Лобастый взглянул на баптиста, которого держал обеими руками за шиворот Корень. – А это наш товарищ, он больной человек… Вы уже простите ему, если он вам помешал.

Тарасу показалось, что Топорец расчувствовался и близок к решению отпустить этих несчастных. Он тотчас же прикинулся дурачком, сказал презрительно:

– На какой бес они нам, друже роевой. Возиться с ними…

– Ну да! – послышался позади недовольный голос Корня. – Что тебе сотенный скажет, если узнает?

Степан колебался. Он понял, что это за люди. Ему не хотелось вести их в хутор, тем более, что там сейчас находился Вепрь. Предчувствие говорило ему – дело может кончиться скверно, очень скверно и от него зависит, будут ли жить или погибнут эти люди. Степан готов был отпустить их. Он знал, какой опасности подверг бы себя, если бы даже вышло так, будто он просто прошляпил и пленные убежали у него из–под носа. Его бы взгрели, разжаловали бы в шеренговые. Этого он не боялся. Но ему не давала покоя мысль о младшем брате, которого он решил спасти во что бы то ни стало и вопреки всему. Одна мысль эта рождала чувство тяжелой вины перед сотенным, пославшим его в засаду, перед Вепрем, Петром, перед всеми, с кем он был связан в последнее время и кто доверял ему. Взять еще один грех на душу Степан не мог. Это было бы предательством. Он взглянул и сказал решительно:

– Пошли! Забирайте ваши торбы. Палки не трогать!

Лобастый пристально посмотрел ему в глаза:

– Может, передумаешь? Ты ведь человек… Стань на мое место.

– Собирайтесь! – крикнул Топорец, хмурясь.

Задержанные подняли с земли свои торбы. У черненького, похожего на татарина, из торбы выпала обугленная картофелина. Баптист торопливо нагнулся, чтобы поднять ее, но татарин скрипнул зубами, пнул ногой по его протянутой руке, и картошка полетела в кусты.

– Вот, Павлуш, как он нам поблагодарил. Я тогда говорил тебе… Мы его взяли – камень на шею повесили.

– Ну, ладно, Ахмет… – недовольно сказал лобастый. – Мы все–таки люди еще…

– Мы – люди, – согласился татарин. – Он – не человек, он недоразумение, не человек. Шайтан дохлый. Тьфу! Я сразу сказал…

– Виноват, ребята, виноват, Ахметушка, – потерянно тряс головой баптист, шагавший позади своих товарищей. – Каюсь, виноват. Утро выпало такое славное, как родная мать ласковое. Сердце согрелось, забыл за все и запел. А они тут как тут. А зачем? Ну, зачем мы им? Кого мы обидели? – Он оглядывался на конвоиров, старался взглянуть то одному, то другому в глаза. – Взяли бы да и отпустили… По–хорошему. Ребята? Слышите? Отпустили бы?