Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Сотенный достал из шкафчика заткнутую полотняной тряпицей бутылку, разлил самогонку в две чашки с отбитыми ручками.

– Будем здоровы!

– Боюсь… – сказал Тарас, косясь на подвинутую к нему чашку.

– Брось прикидываться, – нахмурился сотенный.

– Боюсь, что ухи не хватит, если выпью, – пояснил хлопец.

Богдан снова нагнулся к шкафчику, вынул тарелку с большим куском сала.

– Хватит?

Тарас кивнул головой и отпил глоток из чашки. Он не ломался, он действительно не выносил спиртного. И он не хотел даже запахом водки отравлять предстоящее удовольствие насыщения.

Ели молча, из большой миски. Тарас подставлял под ложку кусочек хлеба, чтобы ни одна капля не пропала даром. Это могло бы продолжаться до бесконечности. Все–таки легкая пища – рыба. Уха текла в желудок хлопца, казалось, не наполняя его, как вода в бездонную бочку. Ощущение сытости не приходило. Хлопец только взмок от пота и ослабел. Однако в запасе было еще сало…

– Я его, дурака, от смерти спас, – вдруг, словно продолжая разговор, ожесточенно сказал Богдан, наливая в свою чашку самогонки. – А он? Вместо благодарности… Сам пропадет, и мне влетит.

– Глупый человек, – смахивая ребром ладони капли пота со лба, сочувственно заметил Тарас и тотчас же зачерпнул ложкой из миски.

– Не такой он глупый, – сердито возразил сотенный, – советскую гимназию окончил. Грамотный…

Тарас промолчал. Он жадно ел, не мог остановить однообразное, ритмичное движение руки с ложкой. Голодный, ненасытный зверь в нем требовал пищи. Такая жадность к еде была, пожалуй, неприличной, унизительной, но хлопец ничего не мог поделать с собой, не мог даже остановиться, чтобы передохнуть.

– Почему я его держу, черта? – как бы отвечая на вопрос Тараса, продолжал Богдан. – Военное дело знает! Тактику… Держу как специалиста. Надеюсь привить национальную сознательность. Украинец, все–таки… Из Черниговской области.

Теперь портрет старшины Сидоренко вырисовался полностью. Окружение, плен, побег. Пристал к какой–нибудь сердобольной молодухе, думал, обойдется, а его эсбе нашло, сцапало. И запутался парень, пошел служить к бандеровцам военным специалистом. Совесть мучает, запил горькую. Невеселая судьба. Пропал человек…

– Разрешите вопрос, друже Богдан…

– Говори, – насторожился сотник, полагая, что хлопец будет спрашивать о старшине Сидоренко.

Но Тарас понимал, что ему нельзя проявлять повышенный интерес к такому же, как и он, совету. Да и интересовало его в этот момент другое – причина, побудившая Богдана покинуть сотню и отправиться в рискованную поездку.

– Кем вам приходится Оля? Жена?

Богдан выпил самогонки, вытер рукой губы.

– Сестра… В Германию хотели угнать. Пряталась… Вот я и решил ее взять к себе, медсестрой будет. У матери двое осталось. Маленькие. И черт меня дернул ехать поездом. Спешил. Сотню бросил. За это по головке не гладят…

– У кого же вы Олю оставили? Родственники?

– Нет, наши люди, волыняки, – с оттенком гордости сказал Богдан. – То последнее волынское село, а здесь уже Галичина. Тут когда–то русско–австрийская граница проходила.

Сотенный помолчал и добавил убежденно, самодовольно:

– Волыняки люди хорошие, не то что галичане.

Такой примитивный местный патриотизм удивил Тараса.

– А разве не все равно?

– Ого! Вредный, подлый народ. Наши волыняки люди простые, откровенные, – что на сердце, то и на языке, а галичанин тебе никогда правду не скажет – в глаза одно, за глаза – другое. Я их знаю…

Тарас с сомнением качнул головой.

– Как же так? Такие же украинцы…

– Говорю тебе – тут русская и австрийская граница проходила. Они и говорят немного иначе, и вера у них другая: мы – православные, они – греко–католики. В первую мировую они воевали за цисаря Франца–Иосифа, а наши – за царя–батюшку.

Богдан вдруг хитро прищурился, посмотрел на Тараса. По тому, как блестели глаза сотенного и подрагивали в сдерживаемой улыбке губы, можно было догадаться, что он хочет сказать что–то особенное, открыть какой–то свой секрет, но не знает, стоит ли это делать. Не выдержал, сказал:

– А ты знаешь, что я два раза Волгу переплывал? На пароходе. Совсем маленький был, а помню… Мы ведь беженцами тогда были, жили в Самарской губернии. Отец воевал, до унтера дослужился. Георгиевский крест получил. Вот как!

Это было забавно – сотенный УПА хвастался тем, что его отец бывший русский солдат, георгиевский кавалер… Новые детали биографии. Тарас решил поиграть на самолюбии Богдана и выведать у него больше.

– Ну, что царь–батюшка, георгиевский крест… – заявил он пренебрежительно, отрезая кусок сала. – Дела давно минувших дней! Вот если бы твой отец орден Красного Знамени получил…

Стрела попала в цель. Богдан вспыхнул, тут же засмеялся и оглянулся на дверь.

– Если хочешь знать, так моего отца чуть казаки не зарубили. – Сказал, понижая голос: – Отец в вашей революции участвовал, в каком–то комитете состоял. Я тебе как–нибудь про него расскажу, мы еще побеседуем. А сейчас…

Сотенный посмотрел на ручные часы, нахмурился.

– Доедай, друже. А лучше возьми с собой хлеб, сало. Пойдешь к каптенармусу, тебе выдадут обмундирование. Сегодня от учений ты свободен. Выспись. А завтра, как все. Помни: поблажек с моей стороны тебе не будет, – у меня нет и не будет в сотне любимчиков. Но и в обиду тебя не дам. Спасибо за уху!

И Богдан сверкнул белозубой, озорной, дружеской улыбкой.

Каптенармусом оказался тот самый мордатый вояка, которому Тарас поручал сварить уху для сотенного. Он открыл свою каптерку, пропустил вперед хлопца, сказал, показывая рукой в угол:

– Прошу. Выбирай на свой вкус и рост. – И поспешно вышел, оставив Тараса одного.

От кучи сваленной в угол одежды и обуви шел какой–то ужасный, удушливый запах цвели, застарелого пота и еще чего–то тошнотворного. «Награбленное, – догадался Тарас, – а может быть, с убитых снимали…» Ему захотелось выбежать из каптерки, но он удержался и, преодолевая отвращение, начал рыться в куче, выискивая что–либо поновей и почище. Как на грех, под руку попадались вещи, не годившиеся ему по размеру. Наконец он нашел приличные брюки, джемпер, добротный суконный френч. Однако воротник френча оказался грязным, засаленным до блеска, и Тарас хотел было отбросить его в сторону, но тут что–то твердое и тяжелое легонько стукнуло его по колену. Хлопец сунул руку в карман френча и обмер – граната! Он воровато оглянулся на полуприкрытую дверь и, затаив дыхание, ощупал круглое ребристое тело гранаты, кольцо. Лимонка… Как ее не нашел кто–либо раньше? Ведь френч наверняка побывал в руках не у одного человека. Видимо, шарили по внутренним карманам, где обычно хранится самое ценное, а в этот никто не сунул руку. Как бы там ни было, неожиданная находка может ему пригодиться.

– Распишись, – сказал скучающий каптенармус, когда Тарас вышел к нему с узлом отобранного обмундирования и парой старых, но еще крепких лыжных ботинок.

Тарас расписался в ведомости – «Карась». Мордатый протянул ему кусок алюминиевой кастрюли.

– Это зачем?

– А что – я вам слесарь, что ли? – непонятно почему рассердился каптенармус – Каждый сам себе трезуб должен сделать.

Казарма находилась рядом, в большом сарае. По пути к нему Тарас увидел часового, стоявшего у погреба с дубовой дверью, на которой висел большой замок.

– Воды! – донеслось до слуха хлопца. – Дай воды, сволочь. Паразиты, бандиты несчастные! Руки развяжи, гад!

Это кричал страшила Сидоренко. Часовой стоял важно, не обращая внимания на крики. Он только повел глазами, провожая взглядом нового вояку.

В казарме было пусто. Тарас облюбовал местечко в углу, хорошенько взбил и разровнял соломенную постель. Ботинки, брюки и джемпер положил к стене вместо подушки, прикрыл соломой, френч надел поверх своего пиджака. Когда прилег, осторожно вынул гранату, осмотрел ее. Взрыватель на месте, кончики проволоки у кольца надежно загнуты. Хлопец приподнялся на локоть, оглянулся и опустил гранату во внутренний карман. Так надежней… Теперь тяжесть и твердость лимонки он ощущал возле сердца. Пускай лежит себе, греется… Чудеса! Нежданно–негаданно, снесла ему курочка золотое яичко… Надо беречь. Как бы там ни повернулось, теперь его голой рукой не возьмешь.

Хлопец улегся, но, несмотря на усталость, сразу заснуть не смог. Горькие и тревожные мысли не шли из головы. Что его ждет? Вряд ли стоит надеяться, что он сможет перетянуть Богдана на свою сторону. Жалко, конечно… Останется дурак врагом, а мог бы быть другом. Бежать нужно отсюда, бежать. Как можно скорее. При первой же возможности. Иначе пропадешь, запутают, как этого несчастного старшину.

Уже засыпая, Тарас нащупал под сукном гранату, прижал ее ладонью к груди. Чей–то тихий голос зашептал ему в ухо слова детской сказки: «Курочка ряба… Не простое, а золотое. Дед бил, бил, не разбил, баба била, била…» И он заснул под этот шепот, прижимая ладонью к груди свою находку.

11. Огнем и мечом

В отряде было человек пятьдесят. Вооруженные автоматами, винтовками, охотничьими ружьями, они стояли не шевелясь, в напряженном ожидании, и в темноте их можно было принять за растущий у дороги кустарник. Ни тихого слова, ни огонька папиросы.

Но вот от дороги мелькнула тень, и ей навстречу шагнули трое.

Запыхавшаяся женщина в черном платке, обращаясь к высокому человеку в охотничьей куртке, зашептала по–польски:

– Пане ксендз, они спят в хате Калины… В хате и его клуне. Я покажу, я подведу вас.

Один из тех, кто стоял рядом с высоким, торопливо спросил:

– Сколько их, пани знает?

– Не больше сорока… У всех карабины, у одного большой, тяжелый…

– Ручной пулемет?

– Может быть. Я не понимаю на этом…

– Часовые есть?

– Двое. Тоже пьяные. Сперва пели песни, сейчас не слышно. Наверное, тоже спят.

– Собака во дворе?

– Я ей бросила мяса с тем порошком, что мне дали…

– Отлично!

– Никто не заметил, что ты вышла из хаты? – спросил человек в охотничьей куртке.

– Нет. Я сплю в клуне, пане ксендз. Шла к вам тихо, огородами.

– Пан бог не оставит тебя без своего покровительства, Кристина. Ты верная католичка и исполнила свой долг.

Женщина нагнулась и поцеловала руку, благословляющую ее.

– Пан ксендз, я полагаю, отряд следует разбить на две группы. Одна окружит хату, другая клуню.

– Вам виднее, пан поручик.

– Приказано! – поручик козырнул и четко повернулся налево кругом.

Тот, кого называли ксендзом, остался один. Он снял с себя автомат, медленно опустился на колени, склонил голову.

Поручик, шепча ругательства, распределял людей на две партии. Громкую команду нельзя было давать, и многие не понимали, чего от них хочет командир, или же не желали разделяться с дружками, тянулись за ними.

– Тихо. Направо, говорю. Не пану, пся крев, пана прошу стать налево к пану капралу.

Наконец поручик добился своего. Отряд был разбит на две группы, равные по количеству людей и по виду вооружения.

– Где пан ксендз?

Этого никто не знал.

– Куда же он мог деться? – начал нервничать поручик. – Что–то невероятное… А ну, Франек, Зигмунд, поищите.

К поручику приблизилась женщина.

– Не надо, не мешайте… Пан ксендз стоит на молитве.

Стоявший в первом ряду седоусый старик услышал, что сказала женщина, и со вздохом, похожим на тихий стон, опустился на колени. Его примеру последовал сосед, затем еще двое, и вскоре весь отряд стоял на коленях, шепча молитвы.

…В довоенные годы ксендз села Бялы Камень – Казимир Пулчинский не отличался ни особой набожностью, ни приверженностью к строгим нравам. Розовощекий атлет в длинной черной сутане смотрел на мир веселыми глазами юного эпикурейца. Он и лишнюю рюмку мимо себя не пропускал, и в карты на денежку удачливо поигрывал, и не лишал своей благосклонности сельских красоток. Последнее, пожалуй, было главной слабостью Пулчинского. При одном виде смазливой девушки или молодки глаза пана ксендза затягивались маслянистой пленкой, и его сочные губы сами собой складывались сердечком словно для поцелуя. Девчата же, улавливая на себе взгляд пана ксендза, невольно прихорашивались и обещающе–стыдливо опускали очи долу. Одним словом, за отцом Казимиром водились грешки. Хлопцы однажды отомстили ему за своих неверных краль. Богохульники подкараулили ночью переодетого ксендза у хаты молодой вдовушки, сунули в мешок и, отлупив палками, оставили в завязанном мешке на улице возле часовни. Панотец, сказавшись больным, отлежался на перинах, пока с лица не сошли синяки, и через две недели предстал в костеле перед прихожанами, как ни в чем не бывало, со смиренно–лукавой улыбочкой на пухлых девичьих губах.

Все знавшие Пулчинского были единодушны в своем мнении о нем. Они считали, что молодому ксендзу более бы подошел мундир гуляки–улана, нежели строгая сутана священнослужителя. Но что поделаешь, пути господни неисповедимы.

Разительная перемена с отцом Казимиром произошла в войну, когда его арестовали гитлеровцы и полтора года продержали в тюрьме. Видимо, кто–то из высшего духовенства добился его освобождения и спас от верной гибели; но когда отец Казимир снова появился в Бялом Камне, его было трудно узнать. Самодовольный, беспечный эпикуреец превратился в костлявого аскета с ввалившимися серыми щеками и сухим фанатичным блеском в глазах. Он никому не рассказывал, что пережил и передумал в лагере, какие видения посещали его в тревожных снах. Не рассказывал о своей семейной трагедии–его отца и мать гитлеровцы расстреляли в Кракове в числе других, схваченных прямо на улице заложников.

Тяжелую кару господню ксендз воспринял безропотно, с великим смирением. Пан бог твердой рукой поправил его, легкомысленного священнослужителя, указал путь искупления. Отныне Казимир Пулчинский всеми своими помыслами и делами принадлежал церкви и своему несчастному народу. Что были его страдания по сравнению с теми бедами, какие обрушились на головы его соотечественников, начиная с того дня, когда танки швабов ворвались в их страну!

За несколько считанных дней поляки потеряли все, кроме веры и чести, – государство, армию, право. Недальновидные и заносчивые политики, дипломаты жестоко ошиблись в своих расчетах и вскоре бежали за границу, прихватив с собой все золото Жечи Посполитой; храбрые генералы, умевшие лихо звенеть шпорами, принимая парады, оказались никчемными стратегами; интеллигенцию погубила ее гордыня и вера во всесильность человеческого разума; вожаки черни, сеявшие в душах бедняков семена классовой ненависти и безбожия, давно продали душу сатане. Только святая церковь осталась незыблемой, нерушимой твердыней в этом море хаоса, крови, страданий, безумия.

И пан бог вручил судьбу польского народа в руки своих пастырей. Они, только они могли спасти поляков, свершить то, чего не сумели сделать политики, полководцы, учителя, самозванные вожди народные.

Пулчинский, сменивший в эту ночь сутану на охотничью куртку, крест на автомат, молился жарко и иступленно. Он знал, что по его приказу прольется много крови. Но ксендз молился не за души тех, кто станет жертвами его яростной жажды мести. Украинцев он ненавидел какой–то особой брезгливой ненавистью. Для него это были не люди, а что–то мерзкое, отвратительное, – дикие, кровожадные кабаны. Они снова учуяли удобный момент и вонзили свои клыки в ослабевшее тело благородной польской нации. Их нужно безжалостно уничтожать. Пулчинский молился за своих, за тех, кто с оружием стоял за его спиной, он просил пана бога благословить их на подвиг и даровать победу.

Огнем и мечом, огнем и мечом… Жестокость нравов средневековья, предрассудки – религиозные, сословные, национальные. Не раз полыхал огонь на этой земле, не раз лилась кровь забывших свое родство славянских братьев. И вот к старым, ушедшим в предания обидам, прибавились новые. Кто же в равно тяжелую для поляков и украинцев годину выхватил из полуистлевших ножен зазубренную саблю древней вражды? Ксендз Пулчинский ответил бы не задумываясь–украинцы. Петр Карабаш также не затруднился бы с ответом – поляки. Националисты похожи друг на друга, как две капли воды. Петра Карабаша, Казимира Пулчинского по праву можно было назвать родными братьями любого, самого ненасытного гитлеровского людоеда, хотя никто из них, тем более гитлеровец, не признал бы такого родства и, возможно, даже не догадывался о нем. Но в действительности это было так – все националисты, как бы они себя ни именовали, слеплены из одного теста. Они братья по духу.

Наконец жаркая молитва была закончена. Пулчинский поднялся, повесил на грудь автомат. Тотчас же к нему приблизился поручик.

– Пан ксендз, люди готовы.

– Хорошо.

– Тех, кто имеет зажигалки, я поставил вперед. Кристина говорит, что тут впереди есть скошенная рожь. Я думаю, следует захватить снопы. Так загорится быстрее…

– Хорошо, пан поручик. Пошли.

Отряд бесшумно двинулся вперед. По дороге на скошенном поле набрали снопов.

Хутор выступил навстречу загадочными купами деревьев, сараев, хат. Темень, тишина теплой летней ночи.

– Вот клуня и хата Калины, – прошептала женщина. – Прямо перед вами.

– Иди, Кристина, ты свое сделала…

Отряд остановился. В темноте, там, куда ушла женщина, тявкнула было собака, но, узнав своего, начала радостно повизгивать. Собаки в других дворах отозвались урчанием, ленивым лаем, какой–то пес забегал, звеня кольцом на протянутой проволоке.

– Холера… – досадливо произнес помощник поручика.

– Пустяки, пане капрал, – успокоил его поручик. – Действовать будем стремительно. По два человека из каждой группы вышлем вперед – снять часовых. Я со своей группой пойду ко двору со стороны хаты, вы, пане капрал, со стороны клуни. Обложить снопами и поджечь. Стрелять из укрытий. Не выпустить ни одного живого.

– Приказано, – козырнул капрал.

– Пане ксендз, может быть, вы… – нерешительно сказал поручик. – Стоит ли так рисковать? Я оставлю вам охрану.

Пулчинский обиделся: этот офицерик из АК^[10] мнит себя бог знает каким храбрецом и желал бы в последний момент отстранить его, чтобы присвоить себе лавры победы. Но что сделал бы этот «военный гений» без ксендза? Кто пошел бы за ним?

– Мне не нужна охрана, пан Садковский. Я должен быть там, где будут мои люди.

– В таком случае прошу пана ксендза быть осторожнее… – недовольно буркнул поручик.

Поручик Садковский думал не только о лаврах. Он получил недвусмысленный приказ: сжечь хутор Рутки дотла, перебить не только вооруженных бандеровцев, но и всех жителей от мала до велика. Очевидно, по этому поводу у командования АК имелись какие–то соображения высокой политики… Что касается ксендза Пулчинского, то он был неисправимом идеалистом и поставил условием – женщин и детей не трогать, лишнего не жечь. Поручик Садковский опасался, что ксендз может помешать ему полностью выполнить секретный приказ. Впрочем, когда люди войдут в боевой азарт, обезумеют, остановить их будет трудно не только ксендзу, но и самому пану богу.

Не прошло и пяти минут, как тишина взорвалась выстрелами, отчаянным собачьим лаем. Во тьме, словно огромный зловещий ночной цветок, распустил свои светящиеся трепетные лепестки огонь.

Внезапное нападение удалось. Спящие часовые так и не проснулись, их уничтожили бесшумно. Тотчас же запылали приставленные к клуне и хате снопы. Пулчинский присел за колодезный сруб, вскинул автомат, целясь на окна. Поручик опередил его, и две автоматные очереди слились в одну. Послышался звон разбитых стекол, женский вскрик, выстрелы. Собаки надрывались испуганным лаем. Однако хата и клуня молчали. Казалось, там не было людей. «Кристина ошиблась, бандеровцы ночуют в другой хате или узнали о готовящемся нападении и ушли из хутора», – пронеслось в голове ксендза. Он почувствовал внезапную слабость и едва не выпустил из рук автомат. Видимо, мысль о возможной ошибке возникла и у других. Выстрелы слышались реже и вдруг прекратились.

К колодцу подполз поручик, спросил растерянно:

– Что бы могло случиться, пан ксендз?

Тут дверь хаты раскрылась, и из сенец выбежала молодая простоволосая женщина в одной рубахе с ребенком на руках.

– Рятуйте, лю…

Справа от Пулчинского кто–то дублетом выстрелил из охотничьего ружья, и женщина свалилась посреди двора, прикрывая руками и головой ребенка.

«Ошибка… Что мы делаем?» – с ужасом подумал ксендз. Он готов был подняться, закричать, остановить своих людей, но в это время из хаты, стреляя на бегу, выскочили два босых, наполовину одетых хлопца со всклокоченными чубами.

Их чуть было не прозевали. Одного пуля настигла у ворот, другой успел выбежать на улицу, но его перехватили, уложили выстрелом в упор.

Из хаты начали отстреливаться.

– Смотреть в оба, панове! – закричал поручик. – Держать на прицеле двери и окна!

Поручик пригнулся, подскочил вплотную к хате и бросил в окно гранату. Отпрянув в сторону и прижавшись спиной к стене, он выждал, пока граната взорвется, и лишь тогда отбежал назад, в укрытие.

Из хаты попытались вырваться еще несколько человек. Меткие выстрелы мгновенно сразили их.

А занявшаяся со всех сторон клуня все еще молчала. Видать, хорошо выпили хлопцы, если спали таким крепким, непробудным сном.

Вдруг две больших створки дверей распахнулись и из глубины клуни ударил пулемет. Однако нападающие давно ждали этого момента. Прозвучал нестройный залп, пулемет сразу же замолк, но из клуни с криком «слава» выскочило человек десять. У одного на плечах горела одежда.

– Гур–р–ра!! – закричал поручик.

Пулчинский снова нажал спусковой крючок. Треск автоматных очередей слился с грохотом одиночных выстрелов. Освещенные, ослепленные пламенем, пьяные бандеровцы были хорошими мишенями для поляков. Два или три из них сразу же закувыркались на земле, другие падали, тут же вскакивали, пытались бежать, падали снова, ползли. Поляки расстреливали, добивали их из укрытий.

Лицо Пулчинского заливал пот. Перезаряжая автомат, он прикоснулся к стволу и тут же одернул руку – ствол автомата раскалился. Это слегка отрезвило Пулчинского. Он взглянул на розоватое пятно посреди двора, все время тревожившее его, притягивавшее его взгляд. Женщина лежала неподвижно, но ребенок был жив. Раскрыв в беззвучном плаче рот, он сучил голыми ножками и теребил окровавленный рукав сорочки матери. Пулчинский содрогнулся. Перед его глазами на мгновение предстала другая картина: младенец с такими же голыми пухлыми ножками, сидящий на руках счастливой матери божьей.

– О господи… – прошептал Пулчинский, закрывая лицо руками.

Что было дальше, Пулчинский хорошо не помнил. Он пытался остановить, уговорить кого–то, но его слов точно не слышали. Пылающий хутор превратился в ад, и все было багрово–красным, как в аду, – земля, деревья, небо. Люди метались среди огня в красной одежде, с красными лицами, с красными ружьями. Выстрелы заглушали вопли, детский плач, звон разбитого стекла. Поручик Садковский несколько раз кричал «гура». На улице в розовой пыли лежала женщина в багряно–черном платье. Это была Кристина, выбежавшая из своей горящей клуни. Чья–то выпущенная сгоряча пуля не пощадила и ее, верную католичку… И над всем этим, в вихрях поднимавшихся к небу искр пожарища, сияла безмятежно величавой улыбкой непорочная дева, державшая на окровавленных коленях голоногого младенца…

Наконец они вырвались из этого пекла, оставив за собой догорающий хутор. Ночная тьма казалась спасительной. Шли быстро, задыхаясь, подставляя разгоряченные лица свежему ветру. Позади Пулчинского слышались возбужденно радостные, хвастливые восклицания. Все были довольны – нападение удалось, они одержали победу, на месте хутора Рутки останутся только кучки дымящейся золы. Никто не сожалел о содеянном, никто не шептал слова молитвы. С богом дело было улажено заранее – бить украинцев их привел сам пан ксендз…

…Рано утром хромой служка Тадеуш, пришедший произвести уборку в костеле, заметил, что дверь в костел приоткрыта. Удивленный этим – ключи хранились только у него и у ксендза, – Тадеуш перекрестился, заглянул вовнутрь. Рассеянный свет падал из стрельчатых окон вниз. В конце прохода между скамьями лежал ничком, головой к алтарю, распластав на полу руки, какой–то человек в куртке. Почуяв недоброе, костельный служка подошел ближе и увидел брошенный на полу автомат. Тадеуш снова перекрестился и притронулся к лежащему, желая удостовериться, жив тот или мертв. Человек в охотничьей куртке медленно поднял голову, и служка увидел залитое слезами лицо своего ксендза.

– О Езус, матка божья! – засуетился перепуганный старик. – Пан отче, вам плохо? Воды? Сейчас!..

– Не надо, пан Тадеуш, – едва слышно произнес Пулчинский. – Я сам….. Уйди. Бог простит мне эту кровь.

12. Эксперт по восточным вопросам

На этот раз начальник гестапо проявил подчеркнутую лояльность к советнику Хауссеру. Он довольно любезно поздоровался с Головастиком, пригласил присесть к столу и подал подготовленную к отправке сводку, являвшуюся кратким обзором событий, происшедших за две недели на подведомственной ему территории.

Хауссер снял фуражку, вытер чистеньким, аккуратно сложенным платком свою роскошную лысину и, придвинув стул к висевшей на стене карте, углубился в изучение секретного документа. Шестнадцать диверсий на железных дорогах… Одна крупная – пущен под откос шедший на фронт состав с танками и цистернами горючего. Штурмбаннфюрер высказывает в примечании предположение, что все диверсии на железной дороге – дело рук советских партизан, проникающих небольшими, хорошо подготовленными и снаряженными группами из северных лесистых и болотистых районов на юг в полосу лесостепи. Хауссер сверился по карте и пришел к убеждению, что начальник гестапо абсолютно прав. Однако ему бросилось в глаза, что на этот раз несколько диверсионных партизанских групп действовали на огромном удалении от своих баз. Двести – двести пятьдесят километров! Очевидно, в этих краях имеются их сообщники из местного населения. Об этом штурмбаннфюрер умалчивает… Это в его интересах.

Похищение оружия и боеприпасов на станции Здолбуново. Солидно: винтовок шесть ящиков, пятьдесят ящиков с патронами и гранатами, три ручных пулемета. Сработано чисто, без жертв с немецкой стороны… Начальник гестапо не решается утверждать, кто именно совершил грабеж, но склоняется к мысли, что это сделали оуновцы. Пожалуй, и в этом пункте он прав…

Восемь нападений на продовольственные обозы, везшие на железнодорожные станции собранный у крестьян контингент. Захвачено 180 тонн зерна, 76 голов крупного рогатого скота. Убито и пропало без вести четыре офицера, девятнадцать немецких солдат. По данным, которыми располагает штурмбаннфюрер, в трех нападениях участвовали советские партизаны, остальные совершили оуновцы. Возможно, вполне возможно…

За истекшие две недели обострилась вражда между украинцами и поляками. Действуют вооруженные отряды УПА и АК. Преимущественно ночные нападения, сопровождающиеся особо жестокими зверствами. Пять сел и одиннадцать хуторов сожжены дотла, население уничтожено почти полностью. Прекрасная, замечательная новость! Советник едва удержался, чтобы не потереть от удовольствия руки.

В конце сводки самое важное: два агента доносят, что в районе Радзивиллова между представителем командования группы венгерских войск и специальными уполномоченными ОУН происходят секретные переговоры об обмене оружия на продовольствие. В принципе договорились, идет торг о цене. Венгры запросили многовато – полтонны зерна, тридцать килограммов мяса в живом весе, пять килограммов свиного сала или смальца. Итак, имеются первые реальные результаты плана, предложенного каким–то неприметным советником Хауссером: венгры не будут клянчить продовольствие у немецкого военного интендантства, бандеровцы получат оружие и смогут активнее выступать против советских партизан. Однако какой отличной агентурой среди оуновцев располагает начальник гестапо! Он, Хауссер, знал о предстоящих переговорах между венграми и бандеровцами, но о том, что переговоры уже начались, его агенты еще не успели ему сообщить.

Герц исподтишка наблюдал за Хауссером, однако не мог догадаться, какое впечатление произвела сводка на Головастика, – двояковыпуклые линзы своим блеском скрывали глаза советника, круглое лицо с толстыми губами было застывшим, как карнавальная маска.

– Спасибо, господин штурмбаннфюрер, – сказал Хауссер, возвращая сводку.

– Ваши комментарии, господин советник?

– Сводка содержит ценную и, полагаю, объективную информацию, – бесстрастным голосом произнес Хауссер. – Правда, на вашем месте, я бы изъял из нее последнее сообщение и отправил бы его отдельно, как специальное секретное донесение особой государственной важности. Но это в вашей компетенции…

Герц задумался на секунду и в знак согласия наклонил голову.

– Да, пожалуй, вы правы. Спасибо, господин советник. Может, мы с вами выпьем по рюмке коньяку и чашке кофе?

Хауссер вяло улыбнулся.

– Благодарю вас, но я не пью на ночь кофе. К сожалению… Сердце дает о себе знать.

Больное сердце было только предлогом. В другое время советник, пожалуй, охотно согласился бы посидеть с начальником гестапо за чашкой кофе, однако сегодня в его портфеле находилась добыча особого рода, и ему не терпелось поскорее рассмотреть хорошенько новое приобретение.

Штурмбаннфюрер понял отказ Хауссера иначе – Головастик важничает, хочет подчеркнуть, что между ними могут быть только сугубо официальные отношения. Ну, и черт с ним, пусть важничает! Во всяком случае разграбленное оружие теперь на совести советника. На этот счет получено указание…

– Господин советник, а как вы расцениваете тот факт, что нападения на продовольственные обозы увеличились за последнее время почти вдвое?

Хауссер уже надел фуражку и собирался уходить. Он наклонил голову, решая, стоит ли ему отвечать на этот вопрос или можно отделаться каким–нибудь туманным замечанием. Решил, что все же не нужно портить отношений с начальником гестапо.

– А вы не находите никакой связи между этим фактом и переговорами венгров с оуновцами?

Герц сперва удивился, затем наморщил лоб, пытаясь сообразить, на что намекает советник, и наконец признался:

– Нет, не нахожу. И вообще действия наших союзников–венгров… Если это сделано без ведома немецкого командования, представляю, как им влетит.

Блестящие стекла очков, как глаза какого–то механического человека, уставились на начальника гестапо. Стекла, естественно, не выражали ничего, но все же штурмбаннфюреру показалось, что Хауссер смотрит на него с сожалением, и начальнику гестапо стало не по себе от этого пристального, мертвого взгляда.

– Господин штурмбаннфюрер, вы, надеюсь, согласитесь со мной, – вздохнул Хауссер. – Нам нужно выкачивать у местных крестьян продовольствие. Не так ли? Но крестьяне не любят, когда их грабят. Мягко говоря, это их раздражает. Чтобы завоевать симпатию своих земляков, бандеровцы отбивают у нас награбленное. Я полагаю, что для нас было бы лучше и спокойнее, если бы бандеровцы вместо того, чтобы нападать на обозы и убивать немецких солдат из охраны, сами занялись сбором продовольствия, доставляли его нашим союзникам под своей охраной. Не правда ли? Доброй ночи, господин штурмбаннфюрер! Хайль Гитлер!