Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Видимо, Горяев понял это. Он скользнул взглядом по невозмутимому лицу Оксаны, одобрительно усмехнулся. Но сам он не считал нужным скрывать того нетерпения, с каким он вел поиск и стремился к возможному неожиданно важному открытию.

– И все же я убежден, что советник Хауссер не так прост и безобиден, как может показаться, вернее, как он желает выглядеть в глазах непосвященных. Это враг, умный, сильный враг. Вот, посмотрите на сей предмет…

Полковник шагнул к письменному столу, очевидно, собираясь взять то, что он хотел показать разведчице, но тут в дверь постучали и на пороге появился старший сержант.

– Товарищ полковник, известный вам человек прибыл. Доставили на самолете.

– Ведите сюда, – приказал Горяев после короткого раздумья и, как только сержант закрыл за собой дверь, повернулся к Оксане: – Придется на время оставить нашего Хауссера в покое… Сейчас явится парень, который по моему заданию побывал у себя на родине, а родом он с Западной Украины. Я думаю, вам будет очень полезно послушать его рассказ. Для ознакомления с обстановкой. – Полковник посмотрел на дверь и усмехнулся. – Имел я с хлопцем мороку. Он из родного села от немцев на Восток уходил, а его за шпиона приняли. Насилу отбил. Комсомолец, отец был председателем колхоза.

Снова стук в дверь. В комнату, сопровождаемый сержантом, вошел юноша лет двадцати, в помятом спортивном пиджаке с накладными карманами, бриджах цвета хаки, со шнуровкой ниже колен и сапогах необычного фасона с высокими задниками.

Едва переступив порог, он торопливо, заученным почтительным движением снял кепку, и черные кудри рассыпались по лбу. Правый глаз хлопца сверкал радостью, а левый, заплывший синеватой опухолью, едва виднелся в узкой щелочке. Горяев и юноша шагнули друг к другу, крепко обнялись и расцеловались. Сержант при виде такой встречи просиял лицом, козырнул, сделал уставной поворот налево кругом и исчез.

– Ну, Ярослав, с прибытием! – сказал полковник радостно и тут же обеспокоился, рассматривая запухший глаз хлопца. – Что это у тебя?

– Наши… – небрежно и весело махнул рукой Ярослав. – Опять за шпиона посчитали. На передовой врезал один гвардеец, а потом извинения просил. Это мелочь, ерунда. Главное – к вам добрался. Даже не верится…

Он засмеялся одним глазом, облегченно вздохнул, любовно, не скрывая своей радости, оглядел Горяева. Оксана поняла, какой желанной, вымечтанной была для него эта встреча.

– Садись, Ярослав. Ты ведь голодный…

– Что вы, товарищ полковник, – замахал руками хлопец. – Меня кормили и на передовой, и в дороге. И водкой угощали.

– Значит, уже приняли на довольствие. Ну, тогда рассказывай. Первое: общее впечатление?

Ярослав покосился на незнакомую девушку, как бы спрашивая Горяева: «При ней можно?» Полковник кивнул головой. Хлопец задумался, скривил губы, сказал с нескрываемой горечью:

– Ничем особым не порадую. Плохие дела. Полковник пристально смотрел на него. Он не удивился, как будто ожидал такого ответа.

– Та–ак… Теперь подробней. Почему?

– Бандеровцы… – вздохнул Ярослав. – Немцы им помогают. Запугивают людей, молодых к себе тянут. Чуть ли не в каждом районе – эсбе.

Горяев быстро взглянул на Оксану и тоном экзаменатора спросил:

– Что такое эсбе?

– Служба безопасности, карательный орган националистов, что–то похожее на гестапо, – негромко, без запинки ответила девушка.

– Э, нет! – возразил, нахмурившись, Ярослав. – Хуже, чем гестапо! Что гестапо? Оно наших людей не знает, а своим в селе известно, кто чем дышит. Каждой ночью люди исчезают, словно сквозь землю проваливаются. Это значит, что хлопцы из эсбе взяли, уничтожили. У них, как и у немцев, одно наказание – петля, пуля. Что хотят, то и делают. Нагнали на людей страху.

– А беднота, трудовое крестьянство? – нетерпеливо спросил Горяев. – Какое у них настроение?

– Товарищ полковник, – сказал Ярослав, – ведь у нас таких кулаков, как я в «Поднятой целине» читал, таких У нас нет. Ну, один–два на село. И то слезы – пять–десять моргов. Это три–пять гектаров. Были помещики, арендаторы, ксендзы богатые были, осадники много земли имели. А крестьяне–украинцы, какие побогаче, у тех три–четыре морга. А сколько таких, что одна хата, а земли – только та, что под ногтями… Так у нас про бедняков говорят.

– Значит, малоземельных бедняков много. Почему же они не дадут отпор националистам?

Хлопец как–то жалобно сморщил лицо, молчал. Видимо, он затруднялся с ответом.

– Думаете, среди бандеровцев бедняков нет? – сказал он наконец. – Сколько угодно! В том–то и штука… Хоть верьте, хоть нет, а я правду вам говорю.

– Я тебе верю, Ярослав, – успокоил его Горяев. – Говори все, как ты понимаешь, не стесняйся. Ведь для этого я и посылал тебя туда.

Ярослав, склонив голову, смотрел под ноги, кусал губы.

Горяев не торопил хлопца, ждал, пока он успокоится.

– Понимаете, как у нас все повернулось. Когда Западная Украина была под Польшей, наши коммунисты, скажем, сельробовцы^[4] и все, кто был с ними одной думки, они себя не раскрывали, делали свое дело тайно. Когда в тридцать девятом советские войска освободили Западную, все эти люди начали в открытую помогать новой власти. Националисты, – тогда их было мало, и то были действительно кулаки, поповские сыновья, учителя некоторые, а про Степана Бандеру мы и не слыхали, – они сидели тихо, но всех наших советских активистов брали на список. Пришли немцы, а для них все приготовлено. Уничтожили самых активных, твердых людей, тех, за кем беднота шла. Когда голова снята – что руки могут сделать?

– Ясно, – кивнул головой полковник. – Террор, гестаповские методы устрашения. Это понятно. Меня вот что интересует, Ярослав. Ты говоришь, что среди бандеровцев есть бедняки. Что их заставило примкнуть к националистам?

– Я сам себе не раз этот вопрос задавал, – ответил хлопец. – По–всякому бывает. Это ведь молодые, сопляки. Иному дай в руки ружье, он и рад игрушке, ему больше ничего не надо. Но основная причина – немцы. Люди ненавидят немцев, хотят им мстить. Вот некоторые и идут к бандеровцам, в украинскую партизанку, как они говорят.

– Подожди, подожди, – прервал его Горяев. – Тут что–то не так! Ведь бандеровцы сотрудничают с немцами. Ты сам говорил – украинская полиция, списки советских активистов… Они встречали гитлеровцев лозунгами на специально построенных арках – «Да здравствует Адольф Гитлер и Степан Бандера!»

– Было… – согласился Ярослав. – Сейчас другая политика. Немцы обманули бандеровцев: обещали им державу, правительство, а потом показали дулю. Даже арестовали самых горячих националистов. Потом начали забирать контингент – хлеб, скот, угонять хлопцев, девчат в Германию на работу. Чуть что – расстрел на месте, без разговоров. Я говорю вам, многие из тех, кто состоит в бандеровской армии – УПА называется – пошли туда, чтобы отомстить немцам, воевать с ними.

– И воюют? – удивился Горяев и недоверчиво взглянул на хлопца.

– Где там! – пренебрежительно махнул рукой Ярослав. – Это все обман, разговоры. Воюют с поляками, а с немцами когда–никогда, для отвода глаз. Постреляют из леса, убьют одного–двух, оружие заберут. Не без этого… То все байка! А поляков, тех мордуют по–настоящему, без пощады. Украинцы – поляков, поляки – украинцев. Такое творится, что поверить трудно. Я слышал, один бандеровец родную мать убил. Отец у него украинец, мать – полька. Бабы его стыдить начали: «Как ты мог на мать родную руку поднять?» А он, даже не–краснея, в ответ: «Какая она мне мать, она – полька…»

Хлопец умолк. Он, видимо, был удручен тем, что принес только невеселые вести и ничем не мог порадовать полковника.

– Как немцы относятся к полякам? – нарушил молчание Горяев.

– Так же, как и к украинцам.

– Забирают хлеб, угоняют молодежь в Германию?

– Конечно! Все то же самое, а может, и похуже…

– Почему же украинцы и поляки вместо того, чтобы бить друг друга, не объединятся и не выступят против общего врага?

– Такие спробы были, – грустно сказал хлопец. – А тут ночью кто–то напал на украинское село, сжег несколько хат, прошло три–четыре дня – кто–то сжег польский хутор, вырезал целые семьи. И пошло!

Как только Горяев услышал о ночных нападениях, он бросил быстрый, выразительный взгляд на Оксану.

– Убежден, что это дело рук немцев, – сказал он горячо, – кровавая провокация! Они мастера на такие вещи. Эрих Кох, когда его назначили гаулейтером Украины, заявил своим подчиненным: «Если украинец пойдет убивать поляка, а поляк – украинца, я не стану препятствовать, отговаривать. Пусть режут друг друга сколько им угодно. Если между делом они прикончат какого–нибудь уцелевшего еврея, я буду прямо–таки в восторге». Вот как острят гаулейтеры. Классический прием завоевателей – разделяй и властвуй.

Полковник сердито прошелся по комнате. Остановился у стола, взял из папки какой–то крохотный конвертик, сжав зубы, посмотрел на него и положил на прежнее место.

– Ну, ладно, Ярослав… Спасибо за рассказ. Скажи, тебе удалось побывать в родном селе?

– Побывал… – неохотно ответил хлопец. – Три дня жил дома, на чердаке.

– Как семья? – поинтересовался Горяев. – Все живы, здоровы?

Ярослав облизал губы, опустил голову.

– Видел мать, сестру, брата… – выговорил он тихо, с трудом. – А тато… Тата нашего нет в живых. Убили…

– Немцы?

Короткий вздох, похожий на стон человека, старающегося пересилить боль, вырвался из груди хлопца.

– Нет, наши. Свои… – еще ниже опустил голову Ярослав. – Мне мама рассказала, как было. Я только ушел из села, как тут явился сын нашего попа… Тоже Славка – Ярослав Лукашевич. С ним пять человек. Наши люди, я их всех знаю… Схватили тата, вытащили на гостинец^[5] и начали бить кольями по голове. Потом бросили на дорогу под гусеницы немецких танков. Ну, а Михась, младший брат мой… Тоже, считайте, погиб. Сейчас он у бандеровцев, в сотне.

Никогда еще Оксана не видела Горяева таким взволнованным. Затаив дыхание, полковник глядел на чубатого хлопца, видимо, пораженный всем тем, что от него услышал. Лицо его побледнело, застыло.

Ярослав поднял голову, он уже овладел собой. Понимая, что Горяев ждет его объяснений, он вздохнул, беспомощно развел руками.

– Нашему Михасю восемнадцать лет. Видел я его, правда, ночью, в темноте, разговаривал с ним. Плачет… Он меня любит, я для него – все. Я его стыдить, ругать начал…

Слезы потекли из заплывшего глаза Ярослава, и он начал стирать их грязным пальцем со щеки. Горяев нагнулся, достал из шкафчика бутылку водки, ударил ладонью по цонышку, выбил пробку. Водка забулькала в алюминиевых кружках.

– Выпьем! – сказал полковник, раздавая кружки, и скупо усмехнулся. – Тост без изменений: «Смерть фашистским захватчикам!»

Чокнулись. Ярослав выпил, не стал закусывать, только вытер рукавом пиджака губы.

– Вот как случилось с Михасем, – сказал он горько. – Наше село почти у самой границы. Когда началась война, Михася дома не было, черти его со школьной экскурсией в Перемышль погнали. Был бы он дома, он бы со мной тоже на Восток ушел. Ну, а мне ждать нельзя – немцы близко. Тато говорит: «Иди, а то поздно будет…» Я ушел, а Михась остался. Вскоре после того, как тата убили, прошел по селу слух, что и я погиб в дороге от немецкой бомбы. Михася начали тягать в полицию, допрашивать. Потом в Германию забрали, он с дороги убежал, вернулся в село, прятался в схроне^[6]*. Узнали об этом бандеровцы и сказали ему: хочешь жить, иди в нашу армию, будешь добывать украинскую державу от Сана до Кубани, а не хочешь нас послушать – пеняй на себя. Он и пошел… Сейчас он уже роевой, вроде как командир отделения, и не Михась Ярош, а друг Чуб. Псевдо такое. У них все под псевдами.

Ярослав замолчал, видимо, собираясь с мыслями, мельком взглянул в сторону молчаливой девушки, стараясь понять, кто она и почему полковник счел нужным, чтобы она присутствовала при их разговоре.

– Но как он настроен, твой брат? – спросил Горяев. – Стал убежденным националистом?

Победная торжествующая улыбка скользнула по губам Ярослава.

– Такой убежденный, как я… Думаете, он забыл, кто нашего тата мордовал? Просил, умолял, чтобы я его взял с собой. Куда я его возьму? Говорю: «Оставайся пока у бандеровцев, служи. Придет время, мы за нашего тата рассчитаемся…» – хлопец взглянул на полковника вопросительно. – Правильно я рассудил или не одобряете?

– Одобряю, – твердо сказал Горяев. – Он нам может помочь, твой Михась. Скажи, трудно было тебе… путешествовать? Не задерживали?

– Было… Отпускали. Что взять с немого?

– Как это?

– Я немым прикинулся, – Лукавые морщинки лучиками разошлись от веселого черного глаза хлопца. – Немой сапожник из Львова.

– И никто не заподозрил?

– Нет. У нашего соседа сын моих лет немой от рождения. Я с ним дружил. Вот я его и копировал…

Неожиданно мускулы щек хлопца дрогнули, лицо судорожно искривилось, он замычал, всхлипнул, снова замычал, хлопнул рукой по голенищу сапога полковника, что–то быстро показал ему на пальцах, одобрительно закивал и снова замычал со стоном, всхлипываниями.

– Поняли? – спросил он, сияя, когда сеанс представления был закончен.

– Похвалил мои сапоги?

– Так! Сказал, что теперь такого хрома не найдешь, не купишь. Из–под полы за большие деньги продают барахло, кожа плохой, кустарной выработки, трескается, пропускает воду.

Повеселевший Горяев обнял хлопца, любовно пригладил его чуб Повернулся к Оксане, спросил почти хвастливо:

– Как?

– Восхищена, – засмеялась девушка.

– Вот, Ярослав, какая задача, – сказал полковник, озабоченно взглянув на часы. – Эта девушка завтра будет там, откуда ты пришел. Ты поспишь хорошенько, а затем прочтешь ей последнюю лекцию и примешь зачет.

Ярослав оценивающе, строго, с невольным сожалением посмотрел на Оксану, как бы взвешивая ее своим взглядом, стараясь угадать, сможет ли она вынести то, что вынес он, хватит ли у нее сил. Все–таки девушка… Ему по–мужски тревожно было за ее рискованную судьбу.

Оксана, не прибегая к защитной улыбке, выдержала этот взгляд.

Как только сержант, получивший приказ устроить на ночлег прибывшего, увел Ярослава, полковник Горяев подал Оксане крохотный конвертик.

– Итак, вернемся к Хауссеру. В конвертике – старая почтовая марка. Филателисты говорят, что она редкая и стоит больших денег. История этой вещицы такова…

3. Брат Ясного

Стефа лежала, уткнувшись лицом в колючую стерню, тело ее содрогалось от беззвучных рыданий. Светлые косички развязались, упали на шею. Юрко, не выпуская из своей руки руку любимой и подняв голову, мрачно, растерянно смотрел вниз на огни.

Яркие костры горящих хат освещали село и как бы хотели отогнать подальше в поля темень ночи. Возвышавшийся в центре кирпичный костел казался розовым, отсветы пламени бились в его темных стрельчатых окнах. Были хорошо видны белые стены хат, дворы, колодезные журавли, горшки, висевшие на кольях тынов, пробегающие по улицам группами или в одиночку вооруженные винтовками люди. Стрельба, отчаянные крики звучали все реже и реже, даже собачий лай начал стихать: перепуганные, охрипшие псы попрятались в закутках. Мычали коровы в сараях, тревожно ржали кони.

Возмущение, гнев поднимались в душе Юрка. Сказать правду, он не очень–то любил поляков и даже не раз мечтал о том, как будет мстить им за обиды, причиненные украинцам, но то, что он видел сейчас, ужасало его. Вот так напасть на спящих, утомленных трудом хлеборобов, жечь их хаты, убивать всех подряд…

Снова раздались выстрелы, дикие крики. Стефа вскинула голову и, застонав, бессильно опустила ее.

Юрко знал, что Стефа в эти минуты ненавидит его, что он ей противен, отвратителен, и она вырвалась бы, убежала, если б у нее были силы. Самым ужасным было то, что он, сильный и смелый, не мог ей помочь. У него не находилось даже слов утешения, оправдания, он был перед ней во всём виноват. Возможно, Петро, его любимый брат, там… И Стефа догадывается об этом.

Юрко услышал топот ног, недалекие голоса. Среди копен мелькнули освещенные огнями фигуры. Молодые хлопцы. Поляки… Все без шапок, босые, один в белье, но с карабином.

– О моя матка, моя матка…

– Франек, слово гонору, они мне заплатят. За все заплатят кровью своей кабаньей, вонючей. Святой матерью божьей присягаю.

– Патроны… Если бы я успел вытащить патроны из тайника. Я бы им всыпал…

– Моя бедная матка… Что она им сделала? Они ее ножа–ми…

– Слово гонору, Франек…

– Панове, если бы у меня были патроны… Пробежали близко, запыхавшиеся с безумно расширенными глазами на красных потных лицах.

Слава богу, не заметили… А то бы убили, растерзали обоих. Нужно скорее покинуть это страшное место, уйти в спасительную темноту, в ночь.

– Стефа, – Юрко разжал пальцы, притронулся к плечу девушки. – Идем отсюда, Стефа! Нам здесь нельзя… Слышишь?

Она не отвечала, а только дергала плечом, пытаясь сбросить его руку.

– Я с тобой. Я тебя не брошу, спрячу. Идем.

Еще выстрелы, и вдруг берущий за сердце тонкий пронзительный детский крик. Стефа вскочила, но Юрко успел схватить ее за руку, поймал и другую, которой она начала бить, царапать его лицо.

– Прочь! Ненавижу! Уйди, пусти меня. Там мой братик… Пусти!

Девушка извивалась, стараясь вырваться, пинала его ногами, пыталась укусить его руку, плечо. Она, словно обезумела. Юрко понял, что в конце концов она вырвется, убежит. И погибнет. Только он один может спасти ее. Если можно спасти…

– Стефа, послушай, голубка… Ну, послушай же! Я пойду с тобой. Только успокойся. Слышишь?

– Не надо. Не хочу! Они убьют тебя. Твой брат убьет…

Стефа кидалась в разные стороны, падала на колени, повисала, стараясь вырвать свои руки из пальцев хлопца.

– Я с тобой. Одну не пущу.

– Не надо. Не надо! Пусти!

– Пойдешь за мной… Слышишь? И тихо, Стефа. Умоляю тебя.

– Пусти…

Юрко слегка оттолкнул ее и первым побежал вниз, на огни. Он знал, на что решился. Только чудо могло спасти их. Но разве смерть Стефы не будет его смертью? У них одно сердце… Если оно перестанет биться, то для двоих. Люди, весь мир был против них, они должны были принести себя в жертву своей любви и чужой слепой ненависти, вражде.

Стефа бежала вслед. Юрко слышал позади шуршание стерни под ее ногами, порывистое дыхание, тихие всхлипывания. Он замедлил бег и, когда девушка поравнялась с ним, схватил ее за руку. Теперь Стефа не вырывалась. Они бежали рядышком, молча, освещенные пламенем горящих хат.

Вот и знакомая дуплистая верба на леваде. Они припали к ее шершавому стволу, перевели дыхание. Не выпуская руки девушки, Юрко осмотрелся.

За вербой начинался огород – припавшая к земле ботва картофеля, а по ней ряды тычин, густо повитых стеблями бобов, похожих на идущих друг за другом тонконогих женщин, с головой укутавшихся в зеленые рваные покрывала. Ряды тычин тянулись почти к самой хате – маленькой, тихой, точно присевшей от страха под своей соломенной стрехой, озаренной огнями недалекого пожарища.

Справа, где пылали постройки на нескольких дворах подряд, раздались два выстрела, крики: «Вот он! Перехватывай!» Туда по улице пробежало человек пять, за плетнем мелькнули их головы и плечи, дула карабинов. Юрко почувствовал, как дрожит рука Стефы.

– Я один схожу. Ты жди здесь.

– Нет, нет, – заплакала девушка. – Бабушка тебя испугается… Нет, вместе.

Теперь она схватила руку Юрка, удерживала его, тянула к себе.

– Только не плачь. Тихо! Богом прошу тебя, Стефа.

Девушка глотнула слезы, послушно кивнула головой. Юрко схватил ее голову в ладони, поцеловал в висок.

– Идем… Не отставай, пригибайся.

Держась за руки, они побежали к ближайшей тычке, притаились возле нее, словно играли в прятки. Так перебежками от тычки к тычке. И вот они у сарая. Юрко выглянул за угол и увидел, что дверь хаты открыта. Нужно было ожидать всего… Но, может быть, бабка с внуком успели убежать, спрятаться? Стефа толкала его в спину, торопила. Будь что будет… Вперед!

Юрко первый вскочил в сенцы и остановился, охваченный ужасом. Вторая дверь была также открыта, и за порогом на полу лежало что–то…

– Аа–ааа! – дико закричала позади Стефа, раньше Юрка догадавшаяся, что лежит перед ними.

Хлопец зажал ей рот ладонью, втащил в хату. Маленькие оконца пропускали розоватый дрожащий свет. Юрко озирался по сторонам, готовясь увидеть самое страшное.

Кровать со смятой постелью, пустая широкая скамья у стены, на столе миска с печеной картошкой, краюха хлеба. Маленькая, худенькая женщина с седыми косичками, выглядывавшими из–под сбившегося на затылок беленького платка, лежала ничком у порога, в темной, поблескивающей луже. Одна! В ее правой руке был зажат нож, обыкновенный крестьянский самодельный нож, которым режут хлеб и чистят картошку. С ним бабка Стефы бесстрашно бросилась навстречу врагам и была сражена пулей.

Где же мальчик?

– Славка! Славка!

Грязная занавеска, свисающая от шестка, шевельнулась, точно от ветра. Юрко пригнулся и увидел босые детские ножки.

– Он живой, Стефа… Живой. Вот он!

Хлопец откинул занавеску. Мальчик стоял в нише подпечка, окаменевший от страха. Стефа бросилась к нему, опустилась на колени, начала целовать, гладить его голову, лицо, плечи, руки.

– Славцю, родной, милый… – говорила она, судорожно глотая слезы. – Дорогой мой братик. Несчастные мы с тобой сиротки. Бабуня наша…

Юрко почувствовал, что у него катятся слезы из глаз. Но он знал, что каждая секунда пребывания в этой хате может оказаться роковой для них. Хлопец притронулся к плечу девушки.

– Идем, Стефа. Сейчас же!

Резким, враждебным движением она отбросила его руку, запричитала еще громче. Тогда он поднял ее на ноги, встряхнул, ударил ладонью по щеке.

– Тихо… Кому говорю? Цыц!

Его охватило бешенство – глупая, безрассудная девчонка, дай ей волю, погубит все, всех. Бабы! Только поддайся им, потеряешь голову…

Пощечина и гневный окрик подействовали на Стефу отрезвляюще. Девушка умолкла, и что–то разумное, беспокойное мелькнуло в ее глазах. Она выпустила из рук мальчика, кинулась к сундуку, начала торопливо вынимать из него вещи, бросая их на разостланный на полу большой платок. Ворох рос – платья, юбки, сапоги, пальто, сверток домотканного полотна, мужской костюм…

– Стефа, Стефа, хватит… – зашипел Юрко.

Жадность Стефы неприятно поразила его, показалась кощунственной в этот момент. Однако девушка продолжала опоражнивать сундук. Юрко оттолкнул ее, схватил края платка, начал завязывать узел, а Стефа совала и совала какие–то тряпки ему под руку.

Наконец громадный узел был готов. Юрко вскинул его на плечо, сделал шаг к дверям и обмер. Совсем близко, видимо на улице, раздался выстрел, крики: «Вот он! Сюда, друже! Перехватывай!» Еще два выстрела, топот ног во дворе. Казалось, пальцы сами разжались, узел мягко шлепнулся на пол. Юрко оглянулся на Стефу. Девушка стояла у сундука с братом на руках, бледная, беззащитная, готовая к смерти. Вот их конец…

Нет, не конец! Юрко был не из тех, кто покорно подставляет голову под обух. Кровь взбунтовалась в его жилах. Нет, не конец! Он толкнул девушку к стене, за дверь, вырвал из мертвой, закоченевшей руки бабки скользкий нож и шагнул в сенцы, навстречу тем, что уже шли в хату.

Их было двое. Первый с кудрями, выпущенными по обе стороны козырька мазепинки, вскинул карабин, готовясь выстрелить, но второй, выглянувший из–за его спины, крикнул удивленно:

– Юрко? Ты, Юрко? Друже Сыч, не стреляй, это Юрко, брат Ясного.

Юрко по голосу узнал своего односельчанина Василия Тимкива.

Вояка в мазепинке, недоверчиво поглядывая на Юрка, опустил карабин. Тимкив вышел вперед, увидел окровавленный нож в руке Юрка, убитую старуху за порогом, обрадовался, засмеялся.

– О, здесь наш козак молодой уже погулял… Что ж ты, Юрко, с одним ножом, без карабина? Возьми хоть ружье. – Перехватив в левую руку свою винтовку, он снял с плеча двустволку и протянул ее хлопцу: – Пошли с нами! Тут где–то этот проклятый лях, кривого Зарембы сын, прячется.

С улицы донеслись крики: «Сюда, хлопцы! Вот он!»

Оба вояки выскочили из сенец, побежали к воротам.

Чудо свершилось. Брат, любимый брат спас его. Одним своим грозным именем… Теперь в его руках – ружье. Заряжено? Да, патроны в обоих стволах. Спасибо, брат…

Юрко провел ладонью по лицу, вытирая выступивший пот, вернулся в хату. Стефа стояла за дверью с закрытыми глазами, прижав к себе онемевшего от страха мальчика, губы ее шептали слова молитвы. Юрко опустил глаза. Он не верил в бога и знал, что никакие несчастья не заставят его признать, поверить в то, чего нет, что выдумали бессильные, отчаявшиеся, сломленные бедой люди. Но в эту минуту ему захотелось, чтобы бог существовал, безразлично чей бог – христианский, мусульманский, языческий, лишь бы был он действительно всевидящий, всесильный, справедливый. И Юрко не решился прервать молитву любимой. Он даже чувствовал себя виноватым, что не может присоединиться к ее горячим мольбам.

Им посчастливилось выйти из хаты незамеченными, и через несколько минут они были в поле у копен. Стефа с братом на руках шла следом за Юрком, тащившим на плечах узел, все ее богатство. Девушка ни о чем не спрашивала хлопца. Она отдалась на его волю и рассудок, признала в нем своего защитника, доверилась и покорилась ему.

Юрко вел в свое село Подгайчики, там жила тетка Стефы, родная сестра ее отца. В хате Гнатышиных Юрко надеялся найти хотя бы временный приют для Стефы и ее маленького брата.

…Давно–давно клал печи в новых хатах соседнего польского села Бялополье Семен Олящук. Был молод Семен, считался бесхитростным чудаком, но руки имел золотые. Не дымили его печи и при сырых дровах в ненастную погоду, быстро нагревались, долго держали тепло. Любил молодой мастер, как бы шутки ради, украшать творения своих шершавых, потрескавшихся рук каким–нибудь узором, а то и рисунком, сделанным из кусочков цветного стекла, черепков разбитой посуды, искрящихся камешков: то конек по комину скачет, косясь на хозяина голубым стеклянным глазом, то белка камешек–орешек в лапках держит, а то луна полным лицом сияет, точь–в–точь лысый добродушный кум после третьей чарки… Печь как печь, а глянешь, и улыбнуться хочется.

Пришла поглядеть соседская дивчина Яся и ахнула. Точно в святое воскресенье на себя в зеркало глянула. На сыром, еще не беленном комине стоит она в праздничном наряде, красных сапожках, с лентами в светлых косичках, держит на вышитом полотенце пышный каравай. А печник–шутник свой нехитрый инструмент в торбу складывает, голову наклонил, смеется.

Не прошло и года, убежала из родного дома Яся, – единственная дочь у родителей, кичившихся и в бедности своим шляхетским происхождением. Исчез и чудаковатый печник. Слух прошел, что где–то в соседнем воеводстве кладет он за небольшую плату на добро и радость людям свои прочные, веселые печи и помогает ему в работе не то жена, не то любка. Вернулись они повенчанные, с ребенком в пеленках. Украинец и полька по роду, греко–католик и римо–католичка по церкви.

Хоть не были в диковинку такие браки, все же родственники встретили молодую пару холодно, со скрытой враждебностью. Сваты друг с другом не знались, шляхтичи зятя в гости не приглашали. Семен Олящук всего этого к сердцу не принимал, построил на заработанные деньги маленькую хатку, выложил печку с роскошным петухом на комине и зажил с Ядвигой и маленькой дочкой под своей крышей, сам себе хозяин и судья. Чудно только было смотреть со стороны, когда в воскресенье они выходили из хаты вместе и тут же расходились в разные стороны: Семен шел к серебристо–серой деревянной церкви, Ядвига вела девочку в островерхий кирпичный костел, выстроенный в украинском селе богатыми польскими осадниками. Он к своему богу, она к своему…

Когда советские войска освободили Западную Украину, осадники переехали в Польшу. Ксендз тоже покинул свою плебанию, и в ее просторных комнатах разместились начальные классы открытой в Подгайчиках неполной средней школы. Теперь по воскресным дням Ядвига отправлялась со Стефой слушать службу божью в родное Бялополье. «В костел пани идзе зе свей цуркой, – насмешливо цедила сквозь зубы по–польски тетка Юрка, увидев выходившую с дочерью на улицу соседку. – Яка пани ест файно, элегантски убрана. Не естем мужичка, естем правдзива гонорова полька».

Началась война, вуйка Семена забрали в Красную Армию. С тех пор ни от него, ни от тех, кого мобилизовали вместе с ним, ни слуху, ни духу. Осталась Ядвига с двумя детьми – грудным Славкой и девочкой–подростком Стефой. Не весело жилось ей без мужа в чужом селе, а как пошли слухи о ночных поджогах и резне, совсем упала духом. Поэтому не стала противиться, когда родители приехали на двух нанятых подводах забирать ее и внуков к себе в Бялополье. Тут впервые Юрко увидел бабку Стефы – сухонькую старушку с горделиво поднятой головой и обиженно поджатыми губами, так и не удостоившую взглядом кого–либо из жителей Подгайчиков.

До этого дня тоненькой соседской девочки со светло–рыжеватыми, кокетливо крест–накрест повязанными тугими косичками не существовало для Юрка. В ту пору он не помышлял о любви, и само слово это вызывало у него брезгливо–насмешливую улыбку. Впрочем, он, кажется, обманывал себя, потому что не раз следил украдкой, как мелькают ее беленькие босые ноги по росяной траве, или, затаив дыхание, ожидал, когда появится на соседском дворе среди подсолнухов ее рыжеватая головка. А однажды он встретил ее на улице после дождя, вымокшую до нитки. Мокрое, сбившееся складками платье прилипло к телу, и на груди четко обозначились два маленьких острых бугорка. И хотя он сразу же отвел взгляд, Стефа застеснялась, покраснела, точно он увидел ее нагую, и, сердито закусив губу, прошмыгнула мимо.

Когда Юрко, мрачно наблюдавший за сборами соседей, увидел, как Стефа влезла на воз и устроилась позади лицом к нему с зеркалом и двумя цветочными вазонами на коленях, он понял вдруг, что любит эту светловолосую, похожую на подсолнух, девчонку и что, когда она уедет, родное село станет чужим и пустым для него.

Юрко ничего не сказал ей, не пожелал счастливого пути, он только взглянул на нее, когда груженная домашним скарбом подвода выезжала из ворот на улицу. И Стефа посмотрела ему в глаза тоскливо, понимающе. «Ты придешь?» – спросил он беззвучно, одними губами. Девушка вспыхнула, ответила легким торопливым кивком и, закусив губу, наклонила голову.

Через три дня Стефа пришла к тетке в Подгайчики. Тут ничего не было удивительного. Как–никак, тетка Марта была родной сестрой ее отца. Но Юрко знал – Стефа пришла, чтобы увидеть его. Он ушел в поле, залег в ячмене и ждал до тех пор, пока она не появилась на тропинке, ведущей в Бялополье.

Так началась их ранняя, чистая, тревожная любовь. Только бы увидеть, постоять минуту рядом, улыбнуться друг другу, спросить: «Ты придешь? Когда? Я буду ждать, я встречу…» И посмотреть вслед, проводить взглядом, помахать рукой.