Текст книги "За живой и мертвой водой"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Расставаться с винтовкой Игорю не хотелось.

– Хорошо, я с–спрячу. Но не здесь, у сарая.

– Бросил бы ты ее совсем, винтовку–то, – почти плача, сказал Пантелеймон. – Зачем смерть с собой таскаешь? К людям с миром идти надо.

– Идем, – сказал Игорь, снимая с плеча винтовку. – Где он нас ждет?

– У сарая.

Игорь сунул приклад под мышку, прижал рукой винтовку к телу.

– Д–давай вперед.

Хозяин ждал их. Игорь успел незаметно сунуть винтовку под самую стену клуни. Вспышка молнии осветила низенького человека с круглым пухлым лицом.

– М–мир дому сему, – сказал Игорь, вспомнив приветствие молочницы–баптистки, появлявшейся в мирное время по утрам у них в доме.

– С миром при… – услышал он в ответ. Остальное заглушил гром.

Ударили крупные капли дождя. Хозяин торопливо, молча повел их в клуню. Здесь пахло сеном, пылью, мышиным пометом.

– Братья, – взволнованным дрожащим голосом зашептал хозяин. – Господь повелел нам сострадать… помогать страждущим и обездоленным… Прошу вас. Одну ночь могу держать. Рано утром разбужу, уйдете. Господь мне простит, не могу больше. Сам смерти не боюсь, избавление… Семья пострадать может.

– Мы уйдем, брат, – горячо заверил Пантелеймон. – Утром уйдем. Господь не оставит тебя, брат Василий.

– Вот там сено, спать будете. А вот тут на верстаке кисляк и хлеб. Не обессудьте. Что бог послал.

Хозяин не поскупился для «страждущих и обездоленных». Он приготовил каждому по огромному, в полкаравая бутерброду с медом и сливочным маслом. В большом кувшине было кислое молоко. Съели все. Пантелеймон икнул, сказал деловито, ободряюще:

– Ничего, что все съели. Хлебушка брат Василий даст на дорогу. Даст! Я попрошу.

На дворе шумел ливень. Игорь попробовал дверь – заперта. Его охватило тягостное чувство, как будто он сам себя загнал в ловушку. Винтовка там, под стеной…

– Чего ты, Игорь? – окликнул его Пантелеймон. – Не тревожься. Брат Василий не обманет нас. Her! А если закрыл, знать, так надо. Ему и нам спокойнее будет. Давай на сено, слышь?

Улеглись на душистом сене, но Игорь не мог заснуть. Знакомое мучительное чувство тревоги росло в нем. Он вдруг понял, что это чувство не тревоги, а непоправимой вины, которое не покидало его с тех пор, как автомат выпал из его онемевших пальцев и он увидел вдруг свои, поднятые вверх руки…

Да, в тот момент он и не заметил, как поднял руки. Захваченный ими немецкий разрушенный блиндаж был полон дыма и роящейся в воздухе пыли, а в просвете у входа стоял залитый солнцем фриц, тощий, заросший огненно–красной щетиной в отвратительной жабьей пятнистой накидке. Он только что стрелял из автомата в темноту блиндажа и готов был снова нажать спусковой крючок. Но не нажал…

Потом их, без ремней, без пилоток гнали по полю мимо подбитых танков, тех самых, на которых они трое суток подряд, сокрушая все на пути, мчались на запад, намного опередив свои наступающие войска, и те фрицы, – он узнавал их по запыленным, небритым физиономиям, – которые еще час–два назад в панике бежали на запад, подскакивали к десантникам, злобно, с «мясом» срывали с их гимнастерок ордена и медали, угощали прикладами. «Не трогайте! – кричал чистенький немецкий офицер, видимо, из прибывшего подкрепления. – Пусть идут в плен со всеми орденами».

Память беспощадна. У Игоря была отличная память. Он слышал голоса товарищей: «Не сдавайтесь, хлопцы! Плен хуже смерти, хуже смерти…» – это кричит в блиндаже раненый замполит Бондаренко. «Не десантники мы, а дерьмо на палочке», – это сержант Васильев. Он идет рядом в колонне пленных с разбитым в кровь лицом, с одной уцелевшей на гимнастерке медалью «За отвагу». «Ребята, лучше сдохнуть с голоду, в нужнике утопиться, но только не это», – сибиряк Долгих взывает к их совести – началась вербовка в РОА. И жаркий шепот лукавого Сережки–одессита: «Игорь, не будь дураком. Лагерь – верная смерть. Родине нужны не мертвяки, а солдаты. Получим оружие, перебьем власовских офицеров и – к своим. Понял? Надо шариками работать». Он был хитрый, Сережка–одессит, но его перехитрили. «Пути господни…» – кто произнес эти слова, Игорь не понял. Он уже спал.

Подвыпившие власовцы, явившиеся в ту ночь к Василю Коморке, не знали, что в его клуне находятся чужие. Они приехали в хутор тайком от своего начальства и вовсе не с целью поисков бежавших советских военнопленных. Это были отпетые уголовники из батальона РОА, уже два дня квартировавшего в соседнем селе Добросанах. Навел их на баптиста местный деревенский вор: уголовники быстро узнают друг друга и находят общий язык. Грабить в селе почти на виду у начальства было опасно. Экспедиция в хутор обещала быть добычливой – местный коллега уверял, что у Василия Коморки, если его хорошенько потрясти, найдутся не только хорошие вещи, продукты, но и твердые доллары, пятерки царской чеканки. Решено было совершить грабеж под видом обыска. Ночь выпала как нельзя лучше – темень, гроза.

Трое солдат ввалились в хату:

– Слушай, хозяин, нам известно, что ты прячешь партизан. Говори правду! Ты баптист, бог тебя накажет, если соврешь. Все равно мы перевернем все вверх дном и найдем.

Василь Коморка не был подлецом, он был трусом. К тому же он решил, что кто–то донес на него и отказываться бесполезно.

Признание хозяина, что в его клуне ночуют два неведомых ему странника, привело власовцев в замешательство, однако они быстро сообразили, что арест подозрительных личностей будет хорошим поводом для «реквизиции». Что бы они ни отобрали у баптиста, он даже не. вздумает жаловаться.

– У них есть оружие?

– Что вы? Это несчастные, голодные люди.

– Знаем несчастных, голодных… Идем. Смотри – тихо! Спугнешь – голову оторвем и хату спалим. Вызовешь их, скажешь, что к соседям полицаи приехали, обыск. Мол, надо уходить.

Игорь проснулся с тем же чувством горькой непоправимой беды, что мучило его перед сном. Во дворе лаяла собака. Кто–то тихо успокаивал ее. Зазвенело кольцо на проволоке, и лай стал глуше. Видимо, собаку заперли где–то.

Во дворе были чужие… Игорь растолкал Пантелеймона.

– З–за нами п–пришли. Слышишь? Н–надо бежать. П–ползи. За мной.

– Что ты! Господь с тобой. Брат Василий…

– З–за мной, Пантелеймон! Если хочешь жить.

Послышался звук открываемого замка. Игорь уже был в углу стены. На той стороне внизу лежала винтовка. Он нащупал жердочку, к которой были привязаны нижние снопы соломенной крыши, поддел ее плечом и сорвал один конец со стропил.

– П–пантелеймон! Ко мне!

Заскрипела дверь. Игорь замер.

– Брат! Брат Пантелеймон! – плачущим голосом позвал хозяин.

– Что, брат Василий?

– Иди сюда. Скорей! Приятеля буди.

– Игорь, где ты?

Собака продолжала лаять, слышно было, как она скребет лапами дверь. Хозяин был не один…

Игорь налег на жердочку, поднял край соломенной крыши, перевалился через стену, прыгнул вниз. Он ушиб раненую ногу и свалился на бок, но, к счастью, пальцы тотчас же нащупали ложе винтовки.

– Вот он! Прыгнул. Сюда! – раздалось совсем близко.

Послышался топот ног. Из–за угла показалась едва различимая в темноте фигура. Игорь ожидал этого момента. Не поднимаясь с колен, вскинул винтовку, выстрелил. Вспышка на мгновение озарила пряжку ремня, пуговицы мундира.

Игорь вскочил, побежал к лесу.

Позади кто–то вопил нечеловеческим голосом, матерился. Прогремели два выстрела. Игорю показалось, что обе пули прошли через его тело, но он бежал, не падал и почему–то не чувствовал боли. Вот ветви ударили в лицо, оцарапали кожу. Выставив вперед руки, уклоняясь от деревьев, Игорь пробежал еще метров сто.

Остановился. Тяжело дыша, ощупал себя. Нет, не зацепило… Отер ладонью мокрое лицо. Снова ощупал грудь. Ага, морковь… Прислушался. Со стороны хутора доносились истошные жалобные крики. «Бьют Пантелеймона. Бедняга! Теперь уже чудес не будет. Чудеса кончились…»

Игорь отдышался, вскинул ремень винтовки на плечо, заковылял в глубь темного леса.

Он знал, что в магазине нет ни одного патрона, что теперь винтовка только тяжесть, бесполезный груз. Но он знал также, что вопреки здравому смыслу будет тащить винтовку и только мертвый выпустит ее из своих рук.

32. Смерть без воскрешения

– Господин советник, где ваша помощница?

В голосе штурмбаннфюрера не чувствовалось иронии, это был деловой вопрос.

– Ева находится в служебной поездке.

– Когда вы ждете ее возвращения?

Что такое? Последнее время Хауссер не мог пожаловаться на Герца, тот не лез в его дела и советовался с ним во всех случаях, имевших какое–либо отношение к оуновцам. И вот задаются странные, неожиданные вопросы.

– Вы давно интересуетесь моей помощницей? – не отрывая взгляда от бумаг, спросил Хауссер.

– Со вчерашнего дня.

– Чем эта особа обязана вашему вниманию?

– Долг службы.

– Я жду ее дня через два–три, – сказал Хауссер равнодушно.

Разговор происходил в кабинете Герца. Штурмбаннфюрер надул губы, задумался, глядя на невозмутимого Головастика, и ленивым движением вынул из ящика стола тоненькую папку. Хауссер продолжал изучать сводку о событиях, происшедших за неделю.

– Господин советник, я хотел бы, чтобы вы восприняли это не как каверзу с моей стороны, а как знак особого доверия к вам.

Такое вступление могло озадачить любого. Хауссер поднял голову и уставился на начальника гестапо своими непроницаемыми линзами, ожидая объяснений.

– Мы получили сообщение агента, – слегка нахмурившись, продолжал штурмбаннфюрер. – Весьма любопытное. В отряде Пошукайло появилась девушка. Она пробыла там два дня и исчезла.

«Боже мой, сколько таинственности напускает этот Герц на самое простое и объяснимое, – подумал Хауссер. – Командир отряда имеет своих агентов, они то появляются в отряде, то исчезают. Лучше бы Герц объяснил, как исчезает из города партизан в форме немецкого офицера».

Штурмбаннфюрер умолк, недовольно шевеля губами. Он смотрел на листки в папке.

– И исчезла… – подсказал Хауссер.

– Да, она исчезла из отряда. Но агент увидел ее здесь, в городе, на улице. По его словам, она шла рядом с каким–то господином и разговаривала с ним по–немецки. Приметы этой девушки – средний рост, хороша собой, похожа на немку; черный костюм, новые сапоги, в руках кожаный темно–коричневый портфель. Держится с большим достоинством. Приметы ее спутника – низенький, толстый, в очках, примерно лет сорока с лишним, одет в темную форму, но форма не военная. Скажите, у вашей помощницы есть портфель?

– Да, она носит с собой портфель и именно такого цвета, как сообщает ваш агент, – сказал Хауссер с улыбкой, точно эта история начала забавлять его. – Более того, приметы толстого господина в очках совпадают, очевидно, с моими приметами. Какие вы делаете выводы, господин штурмбаннфюрер?

– Пока никаких. Напрасно вы обиделись.

– Я не обиделся. Немного странно… Я, на вашем месте, поступил бы иначе.

– Как? Подскажите.

– Я бы счел невозможным начинать такой разговор, пока… пока не установил бы личность низенького, толстого господина в очках. Разве это трудно было сделать вашему агенту?

– Увы! К сожалению, не только трудно, но и невозможно. Агент находился в городе всего несколько часов и был не свободен в своих действиях. Он успел сообщить обо всем, что я вам рассказал, другому агенту устно. Сейчас он разоблачен партизанами и расстрелян.

Хауссер едва сдержал вздох облегчения. Агента нет… Но, может быть, страхи напрасны? Агент мог ошибиться. Мало ли таких случаев! Герц не должен даже предположить, что этот разговор как–то обеспокоил его, Хауссера.

– Господин советник, я хочу повторить то, что сказал вначале. – Похоже было, что штурмбаннфюрер говорил вполне искренне. – Поверьте, мною руководят дружеские чувства и я бы поступил не как друг, если бы скрыл от вас этот документ. Я не придаю ему серьезного значения, я уверен, что это чепуха, какая–то ошибка, но в наших условиях лучше дважды–трижды застраховать себя от всяких неприятных неожиданностей. Скажите, ваша помощница что–либо знает о вашей основной работе, планах? Это, как вы понимаете, очень важно…

Герц начинает допрос… Не слишком ли торопится господин штурмбаннфюрер? Еще ничего не доказано. Тревога может оказаться ложной.

– Вы могли бы не задавать этот вопрос, господин штурмбаннфюрер. Я не желторотый мальчишка. В компетенцию Евы входят печатные издания, биржа труда и сведения о том, как проходит сбор продовольствия. Для меня это тоже важно, но сам я не мог всего охватить. Я верю вам, обида была бы смешной… Конечно, вы должны были показать мне этот документ.

Хауссер небрежно протянул руку, и начальник гестапо подал ему папку.

Оригинал и перепечатанный на машинке перевод донесения. Агент Флор сообщает со слов Осины: «…партизаны поймали какую–то непонятную парашютистку». Почему – поймали? Почему – непонятная? «Хотела покончить с собой… Потом нашли спрятанную в лесу рацию. Сейчас держат под арестом, но кормят хорошо. К ней часто наведывается сам командир. Никто ничего не знает, все держится в тайне».

– Вы, очевидно, читаете не то, – сказал Герц, подымаясь. – Вначале какая–то чепуха. Читайте ниже. Вот с этого места.

Нет, для Хауссера сообщение о пойманной в лесу радистке не было чепухой. Оказывается, девушка, которую Осина видел в городе рядом с «низеньким толстым господином в очках», появилась в отряде через два дня после того, как была поймана «непонятная» радистка. Когда Ева вручила ему марку? Совпадает – на следующий день после того, как похожая на немку девушка исчезла из отряда, на третий день после того, как была поймана парашютистка. Все совпадает… Агент Осина не ошибся: и в отряде, и в городе он видел одну и ту же девушку. Ту, которая выдает себя за Еву. Настоящая Ева осталась в отряде Пошукайло. У нее рация, она принимала и передавала шифровки. Шифр не могли разгадать. Вот почему его «помощница» тянула с отъездом, требовала от него доказательств. Теперь–то советская разведчица знает все… Хауссер почувствовал, как у него сохнет во рту.

– Н–да! – сказал он, возвращая папку. – Забавно все–таки… Что ж, нужно проверить. Я только попрошу сделать это как можно тактичнее. Ева обидчива.

– Ну, конечно! – заверил его Герц.

– Я немедленно сообщу, как только она вернется. Забавно!

Советник задержался у начальника гестапо еще на добрых полчаса, посвятив это время обсуждению вопроса, какие формы борьбы с советскими партизанами следует рекомендовать бандеровцам, чтобы их связи с немцами не бросались так в глаза. Это был очень важный и щекотливый вопрос – положение менялось с каждым днем, симпатии к советским партизанам росли. На этот раз разногласий в мнениях не оказалось. Хауссер был доволен беседой. И когда советник покидал кабинет, было похоже, что он уже успел позабыть о столь позабавившем его донесении, которое Герц хранит у себя в тонкой папке в столе.

По дороге домой Хауссер старался как можно спокойнее обдумать создавшуюся ситуацию, разложить все по полочкам. Положение оказалось не столь трагичным, как он полагал вначале. Да, командир партизанского отряда ловко надул его, но еще не ясно, кто же останется в дураках. Ключа к шифру у Пошукайло нет. Даже расшифрованные телеграммы понять будет не так–то легко: многое в них обозначено кодом, известным только Хауссеру и Пристли. Что могла сообщить своим о планах советника Хауссера разведчица, выдававшая себя за Еву? Ровным счетом ничего. Сейчас она знает все… Ну, а если эта отважная барышня не вернется из служебной поездки? Причины? Не вернулась – и все! Ищите… Исчезновение Евы Фильк не будет бог знает каким удивительным происшествием. Немцы исчезают то тут, то там почти каждый день. Донесение Осины?.. Штурмбаннфюрер может хранить его в своей папке сколько ему вздумается.

Придя домой, Хауссер прежде всего передвинул стоявшую на подоконнике бронзовую статуэтку вправо. Он срочно вызывал к себе Вихря.

Однако первым явился не Вихрь, а Марко.

– Где Ева? – торопливо спросил его советник.

– Она осталась у Вепря. Понимаете…

Хауссер не стал слушать объяснения Марка.

– Немедленно отправляйся назад. Найди Еву и… – советник чиркнул коротким пальцем по своему горлу. – Получишь дополнительное вознаграждение.

Марку уже приходилось выполнять такого рода поручения шефа, но на этот раз он не поверил своим ушам.

– Ту пани? – спросил он в изумлении.

– Ту самую. Она должна погибнуть сразу же, как только ты увидишь ее.

Марко понял, что он не ослышался, и стал соображать вслух:

– Пожалуй, лучше всего пуля… Случайный выстрел. Так иногда бывает… Как вы думаете?

– Меня не интересует, как это произойдет. Не мне учить… Годится все – пуля, нож, топор. Я требую одного: она должна умереть сразу, не успев произнести ни одного слова.

– То самая легкая смерть, когда сразу, – согласился Марко. – Человек не мучается.

– Учти – она из тех, кто воскресает…

– Об этом не может быть и разговора, – показал в улыбке желтые прокуренные зубы Марко. – У меня еще ни один не воскрес.

– Если будет необходимость, скажешь Вепрю, чей приказ выполнил. Возвращаться будешь через полустанок Дол?

– Так. Как всегда.

– Возможно, там будет ждать тебя Вихрь. Поможешь ему в одном деле. Он скажет… Можешь идти.

Вихрь пришел только утром. Это был невысокий, жилистый человек с припухшим неподвижным лицом и быстро бегающими глазками.

– Если ты не будешь являться вовремя… – начал Хауссер, закрывая дверь.

– Пан советник, то первый раз, – торопливо прошептал Вихрь.

– Второе опоздание будет последним. Ты и так держишься на волоске.

Хауссер с недовольным видом прошелся по комнате. Вихрь, виновато мигая ресницами, следил за каждым движением шефа.

– Я два раза спасал тебя, Вихрь, а сейчас… Не знаю, удастся ли мне. Откуда Марку стало известно, что ты брал золото у евреев?

– Падлюка… – злобно процедил сквозь зубы Вихрь, и глаза его застыли, яростно уставившись в одну точку.

– Марко знает еще кое–что… Наверное, ты болтал ему пьяный?

– Пан советник, то подлый человек, – бурно дыша, сказал Вихрь. – Ему и вот столечко нельзя доверять. Подлый, завистливый человек.

– Ты сам рекомендовал его мне… Что теперь делать? Он подал на тебя донос в гестапо и, возможно, уже наговорил на тебя что–либо Вепрю. В гестапо я постараюсь замять это дело, а Вепрь… Не знаю… Вепрь может испугаться. Он не любит, когда его люди болтают. И я его понимаю.

На лбу у Вихря вздулась вена, он теребил пальцами кепку, дышал порывисто.

– Да, твой друг Марко может нагадить нам всем, – с отвращением сказал советник.

– Я его убью, собаку!

– Не кричи.

– Слово чести!

Хауссер сел верхом на стул, задумался, сердито шевеля толстыми губами.

– Хорошо, Вихрь, – сказал он решительно. – Я тебя ценю и постараюсь выручить еще раз. Ты прав, с Марком придется попрощаться. Опасный человек… Сегодня же поедешь поездом на Братын. Сойдешь на разъезде Дол. Жди там Марка. Скажешь, что есть дело, и поведешь его в лес… Только так – никаких следов.

– Я уж сделаю, – обрадовался Вихрь. – Не беспокойтесь, пан советник. Мне не первый раз, сделаю чисто.

Вихрь ушел. Хауссер закрыл дверь на ключ и, вынув кляссер, пинцет, сел за стол. Ну вот, кажется, сделано все, что можно было сделать. Ищите Еву, ищите того, кто ее уничтожил… Вихрь будет хранить тайну.

Советник раскрыл кляссер. Марки, милое сердцу занятие. Возня с марками всегда успокаивала его.

Довбня проклинал свою судьбу. Начиная с того злосчастного дня, как Вепрь задумал расстрелять советов, одна беда за другой непрерывно валилась на голову нового командира сотни. Не успели похоронить своих, как стало известно, что кто–то напал ночью на районное эсбе и перебил всю команду Месяца. Советские партизаны действовали, надо думать. Пани приказала вооружить вояк. И это было, по мнению Довбни, абсолютно правильным, потому что могли напасть и на сотню. Потом прибежали люди с Горяничей: «Помогите, приехали немцы и полицаи, забирают хлеб, скот, ловят хлопцев и девчат». Пани пошла к Вепрю. Как уже она там разговаривала с ним – неизвестно, а дала такой приказ: устроить засаду, немцев перебить, хлеб и скот вернуть крестьянам, пусть каждый берет свое. Тоже правильно.

С засадой вышло не совсем хорошо, потому что какой–то дурак не выдержал, выстрелил без команды, и немцы всполошились раньше, чем следовало. Пошла такая стрельба, как на фронте Все же обоз отбили, немцев перестреляли, несколько полицаев взяли в плен. Те, кого гнали на работу в Германию, разбежались кто куда. А в сотне трое убитых да человек двенадцать раненых. Вот и радуйся! Чтобы не было обидно, хлопцы завернули к себе пять подвод с пшеницей и десять голов скота. Вроде как трофеи. Ну, как же! Ведь хлопцы кровь проливали.

Вернулись в хутор, а тут скандал. Черт принес Софийку… Надо же! Ганка узнала, кто такая Софийка, вцепилась ей в волосы. Потасовка, крики на весь хутор. Набил им обеим морды, разогнал… Мало он им подарков давал? Так нет, срамить его перед сотней начали. Только разогнал дурных баб, как является сотенный из штаба куреня. Набросился: «Что у вас тут происходит? Почему не сообщали? Кто приказал обоз отбивать? Какая еще пани тут появилась? Как ее псевдо? Где она^? Привести! У вас тут уже юбки начали командовать?»

Хватились пани, а ее нет, подалась куда–то с охранником. Второго охранника, Карася, она еще раньше куда–то отослала с девчонкой. Штабник из себя выходит – немедленно привести ему пани – и кончено. Довбне это надоело – сколько может терпеть человек? – и он начал огрызаться. В самом деле, чего к нему прицепились? Пани не к нему приехала, а к Вепрю. Ведь не только он, а и Могила, и охранник Сокол слышали, что сказал окружной: «Любое приказание… Беспрекословно!» У Вепря и спрашивайте, что это за пани.

Так у Вепря не спросишь… Дела окружного плохи, лежит без сознания. Лицо как яичный желток. Навезли докторов полную хату, даже акушерку где–то нашли Никто толком ничего сказать не может. Твердят: осколок, кишечник, рентген, операция… А Вепрь только на уколах держится. Вот и верь докторам! Говорил он, предлагал привезти бабку–знахарку. Куда там! Могила поднялся–так ведь и не был он такой уж смертельно раненый, холера, чтобы лежать – сказать ничего не может штабному сотенному, все пишет в тетрадке. Вроде правильно все пишет, а штабник орет на него: «Будете отвечать вместе с Довбней! Какое имели право подчиняться приказам неизвестно кого? Где эта пани?»

На этом не кончилось. Вдруг является Марко и не успел соскочить с подводы, как с ножом к горлу «Где пани?» А чтоб вас всех холера забрала! Но все–таки куда пани девалась? Надо искать. Вот беда. Устал он за эти дни как собака, ноги даже подкашиваются. А надо искать.

И пошли гонцы во все стороны. Где пани? Та самая, какую все видели, которая так долго разговаривала наедине с окружным, всеми командовала, выбирала себе охранников, произносила речь над могилой погибших в стычке с советами, которая дала от имени Вепря приказ отбить у немцев обоз. Где она?

Хутор Вишневый, хата под красной черепицей. Единственная хата с такой крышей в хуторе.

Хозяйка, маленькая женщина на сносях, не обманула – ее муж был дома. Оксана, сжимая в руке жетон, торопливо вошла в полутемную хату и, присмотревшись, увидела человека, развалившегося на кровати. Он лежал на спине в верхней одежде, в грязных сапогах, спустив ногу на пол, раскинув руки с большими тяжелыми кулаками. В его носоглотке клокотало и высвистывало, из открытого рта вырывались горячие струи водочного перегара. Хозяйка остановилась рядом с Оксаной и, положив одну руку на вздувшийся живот, другой подперев голову, скорбно смотрела на мужа. Классическая поза крестьянских баб, смирившихся со своей горькой долей.

У Оксаны еще теплилась слабая надежда на возможную ошибку, недоразумение.

– Кто это? – спросила она.

– Ну кто же, мой муж.

– Андрей Дудка?

– Так. По уличному – Коза, а пишемся – Дудки.

Теперь уже не следовало сомневаться – на кровати лежал мертвецки пьяный Андрей Дудка.

– Разбудите его.

– Э, пани, пусть его черти будят, – всхлипнула женщина. – Это уже до утра. Хоть из пушки над ухом стреляй.

– Давайте попробуем, – сказала девушка, снимая жакет. – Принесите ведро воды, полотенце.

Долго и настойчиво пыталась Оксана оживить Андрея Дудку. Он мычал, дрыгал ногами, чуть не укусил Оксану за руку. Кончилось тем, что он свалился на пол и снова захрапел.

– Пани, то все напрасно. Ведь я уже хорошо знаю эту свинью. Говорю вам – никакая сила не поднимет его до утра. Хоть хата гори, хоть пушка стреляй.

Непредвиденное обстоятельство… Казалось бы, Оксана все предусмотрела, все учла. У нее в руках был второй жетон, добытый с таким трудом. И вот на тебе!

– Прошлую ночь к вашему мужу приходили?

– Так, пани. Двое.

– Только двое?

– Может быть, их было больше. В хату вошли двое. Они что–то показали Андрею, и Андрей сразу же запряг коня и отвез их.

– Куда?

– Пани, разве он мне скажет куда. То большой секрет. Он никому не говорит. То такая служба у него.

До железнодорожной станции было больше двадцати километров. Поезд на Ровно проходил в десять утра. Можно было поспеть. Но этот путь был опасен. Ее, конечно, уже искали. Оставалось ждать до утра, пока Андрей Дудка проспится.

– Пани, я вам постелю в чистой хате. Вы поспите себе, отдохните, а как очухается эта свинья, я вас разбужу, – предложила хозяйка.

Не успела Оксана ответить, как в сенцах хлопнула дверь и в хату вошла женщина. По большому светлому платку Оксана узнала Ганку.

– Пани, вы здесь? А вас там ищут. Такой шум поднялся… Ой, как я рада, что вас нашла. Пани, побудьте со мной, послушайте мое горе, я вам все расскажу.

Ганка была пьяна. Оказывается, она знала хозяйку и не раз ночевала в этой хате со своим Иванком. Через несколько минут Оксана слушала ее рассказ. Они сидели за столом в горнице. Окна были завешены, на столе горел каганец. Ганка разливала в рюмки самогон.

– Ведь он присягал, пани, что я одна у него, и он, как только кончится война, женится на мне. Иванко мне подарки давал. И кольца, и зубы золотые. Все отдавал мне, а последнее время… Подарил мне только флакон одеколона, глаза замазал. Я одеколон весь на себя вылила, а бутылку в морду Софийке бросила. Теперь он помоложе нашел, все ей отдает, я знаю… А кто такая Софийка? Первая потаскуха, другой такой не найдешь.

Иванко – это Довбня. У Ганки появилась соперница.

– Не волнуйтесь, Ганя. Довбня не достоин вас. Вы найдете себе лучшего. Вы говорили, меня кто–то искал?

– Йой, там наехало людей. Все вас спрашивают. Марко там. Все ищут – где пани, куда она скрылась? То все ерунда. Вы меня послушайте. Пани, разве у меня не было хлопцев…

Ганка чокнулась, выпила свою рюмку и заплакала:

– Ко мне столько сваталось. Ведь я считалась самой богатой невестой в селе. Только поля восемнадцать моргов. А я полюбила бедного хлопца и всем ради него отказывала. Отец не хотел его, говорил – не пара, нищий. А я его так любила, Славку моего, что и сказать нельзя. Уже все наладилось, отец согласился. Тут пришли советы, шляк бы их трафил, и начали раздавать панскую землю. И уже нет в селе ни богатых, ни бедных невест, все одинаковые, у каждой есть свое поле. Славка отвернулся от меня и женился на такой самой, как и он. Ну, есть правда на земле? Я ему и той Катьке его, разлучнице, не подарила. Не подарила, пани, нет. Как любила его сильно, так и отомстила. Пейте, пани, я вам все расскажу, не буду таить.

Ганка выпила еще одну рюмку, слезы текли по ее щекам, смывая румяна.

– О, я придумала, пани, как им отомстить, этим жебракам несчастным. Пришли немцы, и я заявила в гестапо, что Славка прячет у себя раненого советского командира. На месте его и Катьку расстреляли. Вот как я отомстила, пани, за свою любовь.

– Разве они прятали раненого советского командира? – спросила Оксана.

– А как же! И прятали, и лечили. Никто того не знал, а я знала, выследила… Приехали немцы, схватили всех и тут же расстреляли.

– А вам не жалко, Ганка, того человека, которого вы так любили?

– Нет, пани! – тряхнула головой Ганка. – Я такая: если не мне, значит никому. Своего не упущу. Я этой Софийке тоже отблагодарю. И Иванко свое получит. Он думает, что если его сотенным назначили, так он теперь может бросить меня? Увидим еще. Пейте, пани. Почему вы не пьете? За мое счастье, за ваше счастье. До дна!

Оксана подождала, пока выпьет Ганка, и отпила половину из своей рюмки. Вонючий самогон был крепок, как спирт. Девушка наполнила рюмку Ганке.

Только ночью нашли Тополя, и он сказал, где надо искать пани. Тотчас же поехали в хутор Вишневый. Тополь указал хату. Его оставили на улице у подводы. Довбня и Марко пошли во двор. В окнах хаты было темно. Капли дождя тихо барабанили по черепичной крыше.

Довбня постучал в дверь. Выждал и уже хотел было колотить ногой, но тут за дверью послышался хрипловатый голос:

– Кто там?

– Открывайте, хозяйка.

– Это ты, Иванко?

«Ганка… Вот куда она забежала».

– Открой, Ганка.

– Не открою, ты будешь бить. Иди к своей Софийке.

– Пьяная холера… – пробормотал Довбня.

– Спроси ее: пани с ней? – зашипел Марко.

– Пани с тобой, Ганка? Не бойся, нам нужна пани.

Дверь открылась, на пороге появилась Ганка в наброшенном на голову и плечи платке, светлым пятном выделявшемся в темноте. От нее сильно несло запахом одеколона.

– Тихо, ради бога… – предостерегающе зашептала Ганка, хватая горячей рукой руку Довбни. – Тихо, у нее граната.

– Где она?

– Налево дверь. Спит, пьяная, на кровати. Я ее насилу уложила. Она спит и держит гранату в руке… Тихо. Осторожно.

Марко нетерпеливо оттолкнул Довбню, вскочил в сенцы. Сотенный бросился за ним. Дверь в чистую половину хаты была открыта. Вспыхнувший луч фонарика скользнул по столу, на котором стояла пустая бутылка, тарелки с остатками закуски, и дрожащий круг света упал на стоявшую в углу кровать. Пани спала, укрывшись одеялом с головой. Край портфеля торчал из–под подушки.

Марко шагнул вперед, вскинул руку. Прогремели два выстрела.

– Что ты делаешь?! – ужаснулся Довбня.

Марко молчал. Сотенный осветил его лицо. Лицо палача было бледным, суровым, на виске блестели капельки пота. Он выполнил приказ.

– Разве я хотел… – сказал наконец Марко и криво усмехнулся. – Пистолет сам… Не знаю, как вышло.

– Что теперь будет? Шляк бы тебя трафил! – Довбня, светя фонариком, подошел к кровати, рванул с головы убитой одеяло и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

На кровати лежала Ганка…

– Что?! Что?! – не своим голосом вскрикнул позади него Марко. – Как же… – Он не договорил и опрометью выбежал из хаты.

Поздно. Пани исчезла. Тополь и возница присягали, что они никого не видели.

…У порога нашли большой светлый шелковый платок, пахнущий французским одеколоном.

33. Руки бога

То странное чувство, которое в последнее время все чаще и чаще испытывал гауптштурмфюрер Шнейдер, было похоже на легкое недомогание. Его вдруг начинало как бы знобить, поташнивать, появлялось головокружение. Известно, что больной человек воспринимает мир несколько по–иному. Возникает какая–то зыбкость, ненадежность в том, что имело определенную привычную форму и суть, слабеет не только тело, сама мысль, работавшая прежде так четко, становится расплывчатой. Шнейдер был рад, что все это остается незаметным для окружающих, – он умел держать себя в руках, – но иной раз скверное самочувствие прямо–таки пугало его. Гауптштурмфюрер не мерял температуру и не подумывал обратиться к врачу, так как знал, что его болезнь особого свойства и медицина тут ни при чем.