Текст книги "Печаль на двоих"

Автор книги: Николь Апсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Джозефина Тэй (без названия) Черновик № 1

Уайтчепел – Ислингтон, пятница, 14 ноября 1902 года

Часы на шпиле Сент-Мэри едва пробили четыре, когда Энни Уолтерс пересекла расположенную в районе Уайтчепел-Хай-стрит и потрусила в сторону харчевни Локхарта, не сводя глаз с вывески, на которой два ряда белых букв однозначно свидетельствовали о том, чем потчевали в данном заведении. В эти послеполуденные часы, в пятницу, широкая улица была запружена народом – правда, малолюдной ее Уолтерс никогда и не видела, – и сквозь высыпавшую на улицу толпу Энни решительно ринулась на дорогу, почти пробежав последние несколько ярдов, чтобы увернуться от стремительно приближавшегося трамвая. Ступив же на тротуар и почувствовав себя в безопасности, она прислонилась к фонарному столбу, чтобы отдышаться, и проводила глазами удалявшийся вагон, раздумывая о том, как было бы хорошо, если бы ее собственная жизнь шла по накатанной колее вроде привычно скользящего по рельсам трамвая.

В ноябрьском воздухе стоял какой-то противный, дымный запах, а заведение Локхарта, хоть и не было из самых желанных, снаружи выглядело довольно привлекательно. Прошатавшись по улицам города почти целый день, Энни, прежде чем избавиться от ребенка, хотелось пусть немного погреться в тепле. Она переложила младенца на левую руку и толкнула дверь харчевни, добавляя следы своих грязных пальцев к слоям грязи на медной засаленной ручке, напоминавшей посетителям, что заведение обслуживает трудовой люд и церемонии тут не в ходу. Нижний этаж харчевни был уже битком набит, но Энни в любом случае предпочитала менее посещаемый второй этаж и, поднявшись по ступеням, направилась к столику в углу, как можно дальше от стойки. Публика вокруг представляла собой обычную смесь: докеры, таксисты, хозяева мелких ларьков, уличные женщины и некий народец, который, казалось, не имел определенных занятий, но для еды в харчевне кое-какие деньжата всегда мог наскрести. Кивнув одному-двум знакомым, Энни уселась за столик с видом человека, который никому не позволит совать нос в ее дела.

Обслуживание у Локхарта было сведено до минимума, и не успела Энни усесться за стол, как официантка плюхнула перед ней кружку с какао.

– Будете есть? – резко спросила она, казалось, совершенно не заботясь о том, что ей ответят.

– Как обычно, – сказала Энни, и женщина кивнула.

Какао было сладким и таким горячим, что жгло губы.

Энни рассеянно потягивала его из кружки, размышляя над тем, показалось ей или нет, что женщины возле стойки обменялись понимающими взглядами, однако когда официантка вернулась, она беззвучно поставила на стол тарелку с сосисками и пюре и удалилась, оставив Уолтерс наедине с едой. Пища была, как всегда, простая и вкусная, но Энни почему-то ела с меньшим удовольствием, чем обычно, ощущая на своих коленях тяжесть младенца и понимая, что неписаные правила этого заведения вот-вот будут нарушены. Женщины возле стойки болтали без умолку, вроде бы не обращая никакого внимания на посетителей, но Энни инстинктивно чувствовала, что ей без перепалки отсюда не уйти. И точно – не успела она закончить есть, как к ней подошла молоденькая официантка.

– Что у вас там такое? – спросила она, забирая пустую тарелку, но при этом не собираясь никуда уходить.

Энни, пытаясь прикрыть малыша, опустила руку на тельце, но неловким движением нечаянно отвернула шаль, в которую он так тщательно был укутан. Она в ужасе взглянула на открывшееся взору личико – бледное и неподвижное в ярком свете комнаты.

– Младенец, – сказала Энни, понимая, что врать бессмысленно.

– Какой-то он неподвижный.

Энни рассмеялась – придушенным, искусственным смехом: в панике она ничего другого не могла из себя выдавить.

– Это ничего, скоро бедняжка будет в полном порядке. Я, видите ли, медсестра, – добавила Энни, заметив, что девушка не сводит с нее недоверчивого взгляда. – Везу его назад в Финчли, туда, где лежит его мать. – Она встала и полезла в карман за деньгами, что получила в среду от Амелии Сэч. – Мне надо бы поторопиться.

– Хорошо бы он проснулся. – Официантка потянулась к щеке ребенка, чтобы погладить.

Энни торопливо отпрянула.

– Не думаю, что вам это понравится, – резко сказала она, завязывая шаль. – Так разорется, что не обрадуетесь. И уж не знаю, что на это скажут ваши посетители.

На стол упала горстка монет – больше, чем требовалось за еду, но Энни и пальцем не пошевелила, чтобы забрать лишние деньги. Вместо этого она тесно прижала к себе младенца и, стараясь идти размеренным шагом, двинулась к выходу. Краем глаза заметила – или ей показалось, – что девушка устремилась за ней, но Энни уже была на лестнице и стремглав ринулась по ступеням, больше не заботясь о том, привлекает она чье-то внимание или нет.

Очутившись на улице, Энни зашагала в сторону Сент-Мэри, почти не разбирая дороги и озабоченная лишь одним: как можно быстрее скрыться от любопытствующих взглядов официанток харчевни. Дойдя до перекрестка, она свернула налево, на Коммерческую улицу, и привалилась к стене углового дома. Сердце колотилось с такой силой, что ей показалось, будто она может вернуть к жизни этого прижатого к груди мертвого ребенка, и она несколько раз глубоко вдохнула, чтобы прийти в себя. Она знала, что наговорила лишнего и сделала большую глупость, упомянув Финчли, но у нее сдали нервы. В любом случае, зачем ей укрывать Сэч? Она столько всего в жизни натерпелась, с какой стати ей одной за все отдуваться?

Немного успокоившись, Энни зашагала вдоль Коммерческой улицы. Рынок уже давным-давно закрылся на ночь, и его мрачное чрево сдалось на милость пропащим и бездомным, а сама улица – возбужденно кипящая в дневное время – теперь, словно истощив силы, казалась безликой и сонной. Это состояние бессилия Энни в последнее время было хорошо знакомо. Даже в молодости, когда она день и ночь работала не покладая рук, Энни ни разу не чувствовала себя такой усталой, как теперь, и легкий, тянувшийся из боковой улицы, меланхолический запах папирос почему-то напомнил ей о бессмысленности ее жизни.

Она бросила взгляд на высившееся на углу Уайт-лайн-стрит здание «Пибоди траст», [4]4
  Благотворительный фонд.


[Закрыть]и оно напомнило ее собственную жизнь в многоквартирном доме на Друри-лейн, где Энни прожила с мужем целых двадцать четыре года. Их дом – он тоже принадлежал «Пибоди» – отличался такой же угловатостью и также победоносно выставлял напоказ свое уродство, столь характерное для зданий, предназначенных бедным. Энни провела всю жизнь в подобного рода местах: в сиротском приюте, больнице – где она когда-то познакомилась с Сэч, – многоквартирных домах, и теперь ей казалось, что покровители всех этих заведений специально держали бедных в уродливой обстановке, точно их жизнь и без того не была насквозь уродливой.

Правда, в комнатах на Друри-лейн люди хотя бы жили общиной. Но с тех пор как умер ее муж, Энни превратилась в одну из тех потрепанных, неприкаянных лондонских женщин, что кочуют из одной узкой постели в другую, меняя свои имена, чтобы их не настигли кредиторы. Столько разных имен, столько поспешных уходов и плотно захлопнутых дверей, за которыми столько всяких тайн! И для чего? Может, было бы лучше, если бы в свое время кто-нибудь сделал с нею то, что она недавно сделала с этим безжизненным младенцем?

Энни самой короткой дорогой через Брашфилд-стрит двинулась к железнодорожной станции. На другой стороне путей, напротив двери в свете фонаря, уставившись неподвижным взглядом в пустоту, стояла бледная темноволосая девочка. Энни подумала, что девочке, должно быть, лет пять-шесть, и она хороша собой, но пройдет немного времени – голод и невзгоды уничтожат ее уважение к себе и ее красоту так, словно их не было и в помине.

Энни вдруг поняла, что притягивало бездетных женщин к дверям Амелии Сэч: желание заполучить ребенка, пока он еще совсем мал и соприкосновение с улицей не оставило на нем свой неизгладимый след, – но это понимание не в силах было затмить мысли о тех, кого не взяли на воспитание и от которых они избавились совсем другим путем. И в девочке, что стояла по ту сторону путей и теперь внимательно смотрела на Энни, казалось, воплотились души всех детей, чьи жизни были загублены. Однако Энни никак не могла понять: взгляд девочки обвинял ее или благодарил?

На Ливерпуль-стрит надвигался час пик, и сотни мужчин и женщин уже стремительным потоком стекались к поездам – пригородным и дальнего следования. Энни на мгновение остановилась на нависшем над платформами пешеходном мостике, посмотрела вниз, на толпу темноцветных пальто и плащей, и подумала: пора. В последнее время ей становилось все труднее и труднее обретать то необъяснимое состояние покоя, которое она прежде испытывала наедине с младенцем. В глубине души Энни знала, что такое состояние не может длиться вечно. Дамская комната ожидания находилась возле платформы номер один, и Энни, воспользовавшись возможностью уединиться, убрала с тельца малыша все, благодаря чему его впоследствии могли опознать, а потом, торопливо прошагав под арками, прошла на станционный двор. Оттого, что было темно и в воздухе стоял терпкий запах дыма и копоти, она остановилась у первой же кучи угля. Оглянувшись через плечо и убедившись, что никто за ней не следит, Энни осторожно опустила свою ношу на землю, взяла лежавшую поблизости лопату и принялась разгребать уголь в нижней части горки, для того чтобы он стал сыпаться сверху и полностью прикрыл крохотный сверток.

Не оборачиваясь, она вышла со станции и принялась бесцельно бродить в округе, только чтобы оттянуть время возвращения к себе домой на Дэнбери-стрит. Не в силах даже представить себе, как проведет этот вечер дома в одиночестве, Энни переходила из кабачка в кабачок, полная решимости потратить все до последнего пенни из тех денег, что ей заплатила Сэч, на единственно доступное ей теперь утешение.

Когда у нее осталось всего лишь несколько пенни на проезд домой, она села в автобус, направлявшийся в Ислингтон, и сошла возле канала. Стал накрапывать дождь, и Энни торопливо двинулась по Ноэль-роуд, чтобы оказаться поскорее дома и успеть уснуть до того, как протрезвеет. Она шла по узкой тропинке, ведшей к черному ходу, в полной темноте, ощупывая тянувшийся вдоль нее забор и внимательно считая ворота, чтобы не пропустить нужную калитку. Энни легко нашла свой дворик, но он был такой крохотный и настолько забит всякой всячиной, что она споткнулась о велосипед полицейского и с грохотом уронила его на землю, сильно ободрав голень о педаль. Энни негромко выругалась, потерла ногу и тут же увидела, как внизу зажегся свет: ясное дело, сегодня ей не удастся проскользнуть к себе незаметно. Она неохотно поднялась по ступеням к задней двери, сознавая, что от нее вовсю разит джином. Но какое это теперь имело значение?

– Миссис Уолтерс?! – раздался голос с кухни, и Энни мгновенно сообразила, что у нее нет другого выхода, кроме как хорохориться и вести себя так, будто ничего не случилось.

Ее хозяйка сидела рядом с миссис Спенсер – жиличкой со второго этажа. Женщины пили чай, и Энни не составило никакого труда догадаться, о чем они только что беседовали.

– Так вы уже без младенца? – словно прочитала ее мысли миссис Сил.

– Ну да. Я отнесла его в новую семью. Я же вам говорила. – И не задумываясь она вдруг бросила им через стол одежку, которую сняла с малыша, наслаждаясь шоком на лицах обеих женщин. – Вот она, можете использовать для вашего ребенка. Моему она уже больше не понадобится.

Миссис Сил взяла в руки вязаный ботиночек.

– Бедный малыш. Таскают его с места на место. Хорошенькое начало жизни.

– Ха! Нечего жалеть эту малютку, – с издевкой возразила Энни. – Она теперь у знатной леди на Пиккадилли. Дама за нее заплатила сто фунтов, и девочка будет ее наследницей.

– А мне казалось, вы говорили, что это был мальчик? – бросив взгляд на мисс Сил, произнесла миссис Спенсер.

Энни на мгновение смешалась: она совершенно забыла, что солгала им про пол ребенка, когда принесла его к себе домой, хотя только Богу известно, почему ей пришло в голову, будто эта ложь ее как-то защитит.

– Я ничего такого, Минни, не говорила, – вызывающе сказала Энни. – Вам, наверно, послышалось.

– Наверное, послышалось, – поспешно согласилась миссис Спенсер. – Ошиблась я. Простите великодушно.

Пробурчав «спокойной ночи», Энни пересекла гостиную и зашагала к себе в комнату. Войдя, она тотчас заметила, что кто-то здесь рылся: детские вещички лежали не на том месте, и Энни точно помнила, что, уходя, закрыла ящик, где хранила молочную бутылочку и хлородин. Что ж, все ясно: нужно отсюда убираться, и не мешкая. Хотя, если судить по выражению лица девицы, что поселилась теперь у Амелии, ее услуги там понадобятся не скоро, а быстро найти новую комнату ей навряд ли удастся. Пусть это и опасно, но, наверное, придется принести сюда еще одного младенца, а там будь что будет.

Если бы Сэч знала, что их могут вот-вот обнаружить, то пришла бы в ужас. Энни испытывала даже некоторое удовольствие от мысли, что она потянет за собой Амелию. А если получится, то и Эдвардс тоже. Сэч и эта красотка явно что-то замышляют. Не может быть, чтобы Эдвардс для нее только убирала и стряпала. Энни бы не удивилась, если б узнала, что они хотят от нее напрочь избавиться. Но будь она проклята, если им это позволит – только не теперь, после всего того, что Энни уже сделала. Правда, и кроме них полно женщин, которым ее служба очень даже сгодится.

Налив в кружку остатки купленного накануне молока, она, чтобы покрепче уснуть, добавила к нему пару капель хлородина. Но стоило ей лечь в постель, как Энни поняла, что этих капель не хватит, чтобы заглушить гремевший в мозгу неумолчный шум: рокотание отбывающего поезда и кашель задыхающегося в ночи ребенка.

ГЛАВА 5

Марджори взяла в руки моток узкой сиреневой ленты и, тщательно отмерив, отрезала от него нужный кусок, наслаждаясь при этом тишиной и уединением, царившими в мастерской в предвечерние часы. Остальные работники ушли домой еще час назад – у большинства из них были семьи, о которых надо заботиться, – но она охотно согласилась остаться и поработать подольше. После нескольких послеполуденных примерок нужно многое доделать и переделать, и она вовсе не спешила вернуться домой на Кэмпбелл-роуд, где ее ждала очередная неизбежная перепалка с отцом. Была еще одна причина, по которой ей хотелось остаться одной.

Марджори пододвинула стул к свету, вынула из стоявшей на середине стола коробки стальную шпильку и согнула ее в дугу в форме подковы, кончики которой отстояли друг от друга примерно на дюйм. Это дополнительное украшение нарядов часто занимало намного больше времени, чем шитье самих платьев, но оно было несложно, и, усевшись шить матерчатые фиалки для наряда Мэри Сайз, Марджори почувствовала, что спокойная, методичная работа помогает ей сбросить напряжение прожитого дня.

«Почему меня так расстроила ссора с отцом?» – раздумывала она, положив ленту рядом с одним из кончиков шпильки, а затем завела ее другой конец за второй кончик, сделав пол-оборота и убедившись, что блестящая шелковая сторона ленты осталась снаружи. В их ссоре не имелось ничего необычного – не проходило и дня, чтобы они из-за чего-нибудь не повздорили, – и любви между ними никогда не было и в помине.

Крепко придерживая ленту, Марджори продолжала наматывать ее, пока не сделала достаточно оборотов, и вставила в середину проволочку для стебелька. Убедившись, что все сделано как надо, она выдернула шпильку и стянула петли по центру, чтобы расправить лепестки цветка, а потом обмотала остаток ленты вокруг проволочки и затянула его узлом.

Может, расстроилась она потому, что теперь ей было что терять, а отец посмел вторгнуться в ее новую жизнь, которую Марджори предназначала только для себя самой?

Марджори принялась терпеливо отрезать кусочки ленты и продолжала мастерить фиалки, пока их не набралось достаточно для небольшого корсажа. Она связала цветочки вместе и ловко расправила материю, чтобы та выглядела как можно естественней, и, случайно взглянув на свои руки, Марджори вдруг с удивлением заметила, что едва узнает их: ни обгрызенных ногтей, ни привычной с детства грязи под ними, – вполне приличные, ухоженные руки. Они теперь ее главное богатство, и она должна о них заботиться – это было первое, что ей сказала миссис Ридер, когда в мае Марджори явилась к сестрам Мотли. И она поразилась тому, что прислушалась не только к этому совету, но и ко всем остальным, услышанным ею от главной закройщицы. Марджори все схватывала на лету, и как только Хильда Ридер заметила ее энтузиазм и необыкновенные способности, то стала делать все возможное, чтобы дать этим способностям развиться. Миссис Ридер заставляла ее работать в поте лица, обучая правильным стежкам и другим всевозможным приемам, необходимым для шитья модной, дорогой одежды: как вручную подшить платье, сделать плиссировку, смастерить бахрому и нашить стеклярус; учила изящной вышивке вручную и на швейной машинке; помогала понять различия между тяжелыми и легкими тканями и тканями разного качества и объясняла, как их вид меняется в зависимости от освещения сцены. Под терпеливым, но требовательным надзором миссис Ридер Марджори научилась работать быстро и ловко, без чего в мастерской сестер Мотли было просто не обойтись. И впервые за свои двадцать три года она узнала, что такое подлинное чувство благодарности. Для Марджори теперь не имело значения, шьет ли она театральные костюмы или одежду для модных магазинов Мотли – и в том и в другом случае ей доставляло неописуемое удовольствие наблюдать превращение тканей в наряды, – и еще Марджори радовала окружавшая ее красота.

Почему же она позволила отцу втравить ее в это позорное, ужасное дело и одним поспешным решением поставить все на карту? Может, ее отец и прав: как бы человек ни сражался со своей наследственностью, рано или поздно та из него вылезет, – и значит, жизнь ребенка предопределена еще до его рождения.

Марджори оглядела мастерскую, сплошь наводненную красками, – место, где во всем сквозила индивидуальность. На стенах висели наброски исторических костюмов и эффектные фотографии театральных постановок, книжные полки стонали под тяжестью художественных альбомов и галерейных каталогов, из которых сестры Мотли нередко черпали свое вдохновение, а рядом со швейными машинками лежали мелкие личные вещи работниц, свидетельствуя о том, что хозяйки этих вещей обязательно к ним вернутся. Марджори невольно сравнила все это со своим прошлым: длинные ряды ручных швейных машин, за ними сидят женщины-заключенные, а рядом две бессменные надзирательницы. И единственной вышивкой, которую ей когда-либо поручали, был трафаретный номер на почтальонской сумке. Ни хорошей компании, ни добродушных шуток, лишь несколько пьяниц-старух со скрюченными от артрита пальцами, вяло вытягивающих из полотна волокна, чтобы набить ими свои матрасы. И конечно, ни творчества, ни красоты там не было и в помине – монотонная, автоматическая работа, а вокруг лишь синяя тюремная форма.

Тяжело вздохнув, Марджори сложила готовые фиалки и подошла к высокому окну, выходившему на Мартинс-лейн. На землю, уже обещанные морозным днем, летели первые снежинки, и прохожие, стряхивая снег с одежды и смеясь, торопливо забегали в театры и кабачки, а в это время главный символ Рождества нежной вуалью обволакивал город.

Почему с приближением Рождества в их дом всегда приходило отчаяние? Разочарование и бесплодные желания с каждым днем нарастали, но и редкостные минуты радости ощущались сильнее, чем когда-либо прежде. В их семье в декабре почему-то ссорились намного чаще, чем в любой другой месяц года, а необходимость угождать и делать другим приятное только нагнетала величайшую из тревог – тревогу о деньгах. Самое тяжкое время в их семье пришлось на год, когда Марджори исполнилось двенадцать и они еще жили за городом; ее мать тогда состояла в кредитном клубе и всегда брала в нем деньги за пару недель до Рождества. Марджори помнила, как мать любила выкладывать деньги на кухонный стол; их было всего несколько фунтов, но она разделяла их на две кучки: одна – для подарков детям, другая – заплатить накопившиеся за год долги. Две стопки монет выкладывались на клочок бумаги – то на расписке об одолженных деньгах, то на списке покупок.

В тот день Марджори мыла в раковине посуду, слушая, как мать, ведя подсчеты, тихонько напевает рождественский гимн, в то время как отец, сидя у камина, читает газету. И тут один из ее младших братьев крикнул что-то из другой комнаты, мать поспешила туда узнать, что случилось, а отец, очевидно, тоже вышел за ней, так как несколькими минутами позже Марджори обернулась и увидела, что оба они стоят в дверях и осуждающе смотрят на нее поверх стола, с которого исчезла стопка монет. Поднялся шум и гам, и она в ярости выбежала из дома. Марджори знала, что скорее всего деньги стащил отец, и позднее мать призналась, что думала то же самое, но ей казалось проще обвинить во всем дочь. У ее матери имелся особый дар: винить кого угодно, но только не того, кто действительно виноват. Эта черта была неотъемлемой частью ее надломанной семьи, где все вращалось вокруг матери и отца – вечно потерянных, обиженных и раздраженных, точно они никак не могли вспомнить, кто из них кого поймал в ловушку.

Расстроенная, она отвернулась от своего отражения в окне и пошла в маленькую частную примерочную взять следующую в списке миссис Ридер работу и прибрать помещение – после клиентки. Несмотря на плохое настроение, она улыбнулась, заметив бутылку водки и два стаканчика, которые Джеральдин Эшби тайно пронесла сюда сегодня вечером. Марджори не питала никаких иллюзий насчет интереса Джерри к своей персоне и ничуть из-за этого не смущалась; необъяснимым для нее было лишь то, что чувство это оказалось взаимным. Марджори определенно питает симпатию к Джеральдин, и нравится ей эта женщина вовсе не за ее титул или богатство, а за непредсказуемый характер. Марджори всегда неохотно делала то, чего от нее ожидали, и потому для девушки, чьи жалкие попытки бунтарства с пятнадцати лет не приносили ей ничего, кроме неприятностей, эта независимость духа таила в себе опасную привлекательность.

Марджори подняла бутылку, чтобы выбросить ее до того, как она будет обнаружена, но вдруг передумала и налила себе в стаканчик немного водки. На стене прямо перед ней висела вырезка из журнала – статья из последнего номера «Татлер» с заголовком «Театральный успех помогает медсестрам». На фотографии швеи из мастерской Мотли и несколько членов «Клуба Каудрей» готовят наряды к предстоящему гала-представлению, а под ней фотография поменьше: Ноэл Коуард на сцене рядом с Гертрудой Лоуренс. Ронни и Леттис купили по копии журнала каждой из работниц, чтобы они могли показать их своим родным, и Марджори снова вспомнила, что сказал о фотографии ее отец: «Твои новые друзья совсем не те люди, за которых себя выдают». Она знала, что он имел в виду, и все же этот эффектный придуманный мир казался куда реальнее любого другого, известного ей прежде. Этот мир вселял в нее безрассудство и вдохновлял на обещания Люси, при том что она понятия не имела, сможет их выполнить или нет. Правда, Люси это, похоже, ничуть не волновало. То и дело Марджори казалось, что подружка не воспринимает ее слова всерьез, и, возможно, она эмоционально взрослее Марджори хотя бы потому, что родила ребенка. «И все-таки, – подумала Марджори, держа в руках платье и глядя на себя в зеркало, – этот последний план надежнее всех предыдущих, и глупо предаваться сомнениям, когда все равно уже ничего не изменишь».

Осторожно перенося платье в мастерскую, она случайно бросила взгляд на манекен, стоявший в углу, рядом с рулоном ярко-синего шелка. Марджори знала, что его собираются облачить в накидку с капюшоном в тон к одному из вечерних платьев для гала-представления и что именное этой работы Хильда Ридер начнет завтрашнее утро. Ей никогда не надоедало смотреть, как закройщица, используя рисунки сестер Мотли, без всяких усилий кроила материю, закалывала булавками и драпировала, превращая их эскизы в полнокровные одеяния. Во всем этом таилось истинное мастерство, и она пришла в настоящий восторг, когда миссис Ридер сказала Марджори, что та почти готова приступить к подобной работе. Ей нравились Леттис и Ронни – она восхищалась их талантом и, конечно, хотела, чтобы они были о ней хорошего мнения, – но больше всего ей хотелось произвести впечатление на Хильду Ридер, женщину, которая первой в нее поверила. Вот бы ей такую мать. И Марджори вдруг подумала, что, если сейчас в тиши мастерской сама смастерит эту накидку, лучшего способа поразить миссис Ридер просто не существует. Это, конечно, рискованно, но, представив себе выражение лица главной закройщицы, когда она явится сюда завтра утром, Марджори решила, что все же стоит рискнуть, не говоря уж о том, что эта работа отвлечет ее от всяких ненужных мыслей.

Она для храбрости сделала еще один глоток водки и, отмерив кусок материи, приложила его к спине манекена, оставив запас шелка наверху, чтобы позднее сшить из него ворот. Держась за кромку, Марджори осторожно подтянула материю к передней части манекена и скрепила заднюю и переднюю части булавками на плечах, стараясь, чтобы материя не слишком сильно стягивала грудь. Еще раз проверив по эскизу, какой длины предполагалась накидка, она взяла в руки ножницы – мгновение, и пути назад уже не будет. Нерешительности тут не место. Марджори, оставив два дюйма на подшивку, бесстрашно провела ножницами по нижнему краю и с облегчением увидела, что линия отреза оказалась ровной, а шелк лег так, как ему было положено. Окрыленная успехом, она принялась за кропотливый труд и, забыв обо всем на свете, целиком ушла в работу.

Отступив назад, чтобы взглянуть на общий вид накидки перед тем, как сделать окончательные разрезы, Марджори вдруг услышала шаги на чугунной лестнице снаружи дома. В восторге от того, что скроенное ею одеяние поразительно похоже на то, что на эскизе, она ринулась в коридор в полной уверенности, что теперь ей все по плечу.

Тут Марджори увидела человеческую фигуру, но не успела произнести ни слова, поскольку ее со всего размаху швырнули в заднюю стену вестибюля. Потрясенная случившимся, девушка еще не успела прийти в себя, как ей чем-то прыснули в лицо. Ослепленная, она пыталась отвернуться, но в нее прыскали снова и снова, и теперь Марджори уже совершенно не понимала, что с ней происходит. Проковыляв назад в мастерскую, она попыталась закрыть за собой дверь, но не успела. А когда Марджори почувствовала, что на шее затягивается мерная лента, у нее уже не было никаких сил сопротивляться.

Новость о приезде Джозефины в Лондон разлетелась мгновенно. Вернувшись в «Клуб Каудрей», она нашла записку от Леттис и Ронни с инструкциями – приглашением это нельзя было назвать даже при самом буйном воображении – прийти в «Руле» и поужинать с ними после вечернего спектакля «Ромео и Джульетта». Разумеется, «им есть о чем поговорить», и в случае если она хочет посмотреть спектакль, для нее в конверт вложен билет. Время ее вольных приходов и уходов явно подошло к концу, но ее это теперь не особенно огорчало.

«Девочки» предусмотрительно оставили ей место в последнем ряду партера, чтобы она могла прийти на спектакль когда заблагорассудится, и перед уходом в театр у нее нашлось еще немного времени поработать.

Она решила поехать в Новый на такси и, чтобы найти его, собиралась отправиться на Оксфорд-стрит, однако, выйдя из клуба, увидела, как такси остановилось совсем неподалеку, высадив пассажира возле церкви на Генриетта-плейс. Водитель заметил, что она ему помахала, помахал ей в ответ, и Джозефина – все еще погруженная в мысли о том, что она увидела в Финчли и Ислингтоне, – стала ждать, пока с водителем расплатится его пассажир.

– Джозефина? – раздался нерешительный голос с противоположной стороны улицы.

Она повернулась и, увидев стоявшую возле железной ограды женщину, не поверила своим глазам. Уставившись на нее, Джозефина замерла, от изумления не в силах даже поздороваться, а та вышла из тени и направилась к ней, явно не уверенная в том, какого ждать приема.

– Извините за неожиданное появление, – сказала она, – но мне очень нужно было с вами повидаться, и какие бы уловки я ни придумывала, чтобы нечаянно вас встретить, все они выглядели настолько нелепыми, что я решила не хитрить и просто прийти и повидаться с вами.

– Вы, Марта, могли мне позвонить, не придумывая никаких уловок. – Джозефина протянула руки возлюбленной своей подруги; она давным-давно не видела Марту и ее появлению была искренне рада. – Лидия даже не сказала мне, что вы вернулись.

– Она не знает.

Марта увернулась от объятий, и только тут Джозефина заметила, как сильно она переменилась за эти полтора года. Марта по-прежнему оставалась изумительно красивой, но той теплоты в глазах, благодаря которой ее красота не казалась чисто внешним атрибутом, не было и в помине, и прежняя дерзость, казавшаяся Джозефине в свое время столь привлекательной, тоже исчезла без следа. «И это неудивительно, – подумала она. – Марта так близко соприкоснулась со смертью, да и принудительное расставание с Лидией тоже не могло на ней не отразиться. Да и кто знает, что сотворили с Мартой за это время ее собственные демоны».

– Я понимаю, что должна была позвонить Лидии, – снова заговорила Марта, – но пока не смогла на это решиться. – Она умолкла, явно подыскивая нужные слова для объяснения. – Видите ли, я не хотела, чтобы Лидия думала…

– Знаю, знаю, – перебила ее Джозефина, стараясь облегчить ей задачу. – После всего того, что случилось, ваши отношения, конечно, не будут сразу гладкими, но Лидия ничего плохого о вас не подумает. – Она ободряюще улыбнулась. – Лидия вас любит, Марта. Поверьте моему слову – она любит вас по-прежнему. Вы хотите, чтобы я проторила для вас дорожку? Именно для этого вы и пришли? – Джозефина бросила взгляд на улицу, где такси, чтобы подобрать ее, уже медленно разворачивалось. – Я собиралась ехать на встречу с Ронни и Леттис, но если вы хотите, чтобы я поговорила с ней прямо сейчас, это может подождать. Помочь вам наладить отношения намного важнее, чем…

– Джозефина, пожалуйста, выслушайте меня, – нетерпеливо прервала ее Марта. – Я вовсе не об этом хотела поговорить. Я не хотела, чтобы Лидия подумала, будто мы можем возобновить наши отношения так, словно ничего не случилось. Жизнь переменилась, я переменилась, и я хотела увидеть вас, потому что хотела увидеть именно вас. К Лидии это не имеет никакого отношения.