Текст книги "Печаль на двоих"

Автор книги: Николь Апсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Знаю. Я сама такое получила.

– Неужели? Но в списке, который нам дала мисс Бэннерман, вы не значитесь.

– А я о нем никому и не докладывала. Мне, на моей должности, приходит уйма писем – в основном доброжелательные и в основном подписанные, но не все. Как только оно пришло, я его порвала.

– Можно вас спросить, о чем в нем шла речь?

– Конечно. В нем утверждалось, будто меня на эту должность пристроил кто-то из моих приятелей в министерстве внутренних дел.

– А есть ли, по вашему мнению, хоть какая-то вероятность, что Марджори имеет отношение к этим письмам?

– Ни малейшей, – без колебаний ответила Мэри. – По крайней мере к моему письму. Такое вообще не в ее стиле. Если Марджори что-то не устраивало, она тут же прямо об этом говорила. А на министерство внутренних дел ей вообще наплевать.

– А с Люси Питерс Марджори подружилась в тюрьме или они были знакомы до этого?

– Подружились в тюрьме. Люси – человек совсем другого сорта: она жертва, – а Марджори, по крайней мере до сегодняшнего дня, жертвой назвать было никак нельзя.

– А за что сидела Люси?

– За воровство у своего хозяина. Правда, через три месяца ее пребывания в «Холлоуэе» мы обнаружили, что и ее хозяин – вернее, его сын – тоже кое-что у нее украл. С правовой точки зрения это, конечно, не оправдание, но Люси умом не блистала, а с ее чувствительностью ни тюрьма, ни беременность ей были не по силам. Когда же приходится иметь дело одновременно и с тем и с другим, катастрофа почти неизбежна, поэтому я и попросила Марджори за ней присмотреть.

– И Марджори с радостью согласилась?

– О да. Наверное, мне и просить не надо было: Марджори мгновенно замечала беззащитных.

Пенроуз тут же подумал: чью-то беззащитность Марджори явно переоценила, и кончилось это трагически, – но высказывать вслух данную мысль не стал.

– А вы говорили с Люси? – спросила мисс Сайз.

– Нет. Когда мы приехали в клуб, ее уже отпустили домой.

– Возможно, она даже еще не знает, что Марджори убита.

– Мы поговорим с Люси, как только она вернется на работу сегодня вечером, и я позабочусь, чтобы к ней отнеслись с сочувствием: сержант сказал, что вы о ней тревожились.

– Конечно, ведь Люси с Марджори были близкими подругами. И пожалуйста, скажите ей, что она может прийти ко мне в любое время.

– Обязательно скажу. А как вы думаете, Марджори стала бы покрывать Люси?

– Скорее всего да. А почему вы спрашиваете?

– В клубе обнаружено воровство. Одна из пропаж найдена у Марджори.

– Что это было?

– Серебряная рамка для фотографии.

– А на фотографии?

– Что-что?

– А что было на этой фотографии?

– Женщина с маленьким ребенком.

– В этом-то и суть кражи. Ценность рамки для Люси не имела значения. Она все еще горюет о своем сыне – отдав ребенка, никак не может избавиться от горечи и боли. Эти чувства вовсе не та скорбь, что переживают по ушедшим из жизни. Тут нет определенности и нет никаких ритуалов вроде похорон, с которых начинается исцеление. Если женщина отдает ребенка на воспитание, то уже больше не имеет права ничего о нем знать, и для большинства эта неопределенность невыносима. Люси очень страдала и, судя по всему, продолжает страдать. А Марджори, конечно, встала бы на ее защиту.

«Неудивительно, что рукопись Джозефины ее так расстроила», – подумал Пенроуз.

– А как в тюрьме проходит процедура усыновления? Матерей поощряют отдавать своих детей на воспитание?

– Нет, это решают исключительно они сами. Дети рождаются в больничном крыле, где за матерями внимательно ухаживают перед родами и существенно помогают после родов. Когда же они выходят из тюрьмы, им дается новый комплект одежды для ребенка. Вещей этих, наверное, не так и много, но все же какая-то помощь.

– А если мать решает отдать ребенка на воспитание?

– Тогда мы все устраиваем для нее, и как можно безболезненней. В этом нам помогают благотворители, а за благополучием заключенной поручается следить надзирательницам.

«До чего же все изменилось с тех времен, когда отдавали на воспитание Лиззи Сэч, – подумал Пенроуз. – Если бы тридцать лет назад поведение Селии Бэннерман считалось общепринятым, а помощь и поддержка матери-заключенной была бы такой же открытой и продуманной, как сейчас, то по крайней мере одной трагедии, возможно, удалось бы избежать».

– Похоже, в роли надзирательницы мисс Бэннерман шла впереди своего времени, – сказал он, но не успела мисс Сайз ему ответить, как раздался стук в дверь.

– Я вам не помешаю? – спросила Джозефина.

– Нисколько, – ответил Пенроуз. – Мы уже заканчиваем.

– Сесилия показала все, что вам необходимо было увидеть? – осведомилась Мэри Сайз, предлагая Джозефине сесть, и, внимательно вглядевшись в ее лицо, с сочувствием добавила: – Когда видишь подобное в первый раз, становится не по себе.

– Это верно, но из того, что мне рассказала Сесилия, ясно: тридцать лет назад все было намного хуже. Сесилия – замечательный гид. Все ваши сотрудники, так же как она, приветствуют перемены?

– О нет! Я как раз собиралась сказать инспектору Пенроузу, что некоторые из наших ветеранов до сих пор привержены к прежним порядкам и считают, что женщин здесь не наказывают, а устраивают им отпуск. Но молодые сотрудницы, поступившие на работу недавно, гораздо восприимчивее к переменам, и по мере того как старожилы уходят на пенсию, мнение молодых становится все весомее. Главное, чтобы у этих молодых сотрудниц хватило терпения дождаться повышения в должности. Никогда не могла понять это правило, но нам не разрешают увольнять сотрудников за некомпетентность.

– Увы, такое заведено не только в тюрьме, – с грустной улыбкой сказал Пенроуз. – Представляю, как тяжело было в свое время работать мисс Бэннерман в такой жесткой системе.

– Это уж точно. Большинство надзирательниц ее поколения по-прежнему считают, что я безбожно балую заключенных, но если бы Селия вернулась сюда на работу, то обнаружила бы, что теперь таких, как она, большинство. Я бы взяла ее сейчас не раздумывая, но, к сожалению, Селия прекрасно справляется и со своей теперешней работой.

– Вы явно восхищаетесь ею, однако она мне сказала, что всегда считала себя непригодной для работы в тюрьме, потому что слишком близко принимала все к сердцу, – заметил инспектор.

Джозефина с удивлением посмотрела на него, а Мэри Сайз только улыбнулась.

– Из того, что мне известно, я бы не сказала, что она оказалась непригодной. В тюрьме столько искалеченных жизней и разбитых надежд: так было тридцать лет назад, так и сегодня. Насколько я понимаю, единственным ее недостатком являлось то, что она сосредоточивалась на отдельных индивидуумах, а не на системе в целом. Я думаю, то, что ей не удавалось отстраниться, ранило гораздо больше ее саму, чем ее подопечных. – Мисс Сайз обернулась к Джозефине: – Я знаю, что вы беседовали с Селией о «Холлоуэе», но, как я уже вам сказала, она не была типичной надзирательницей тех времен. Если вы действительно хотите описать прежнюю тюрьму, вам надо поговорить с одной экстремальной личностью – Этель Стьюк.

– А она разве не умерла?

– Этель?

– Да, Селия сказала мне, что она погибла в войну во время налета цеппелинов.

– Поверьте мне: если бы Этель подверглась налету цеппелинов, им было бы несдобровать. Этель – это стихия. Когда я сюда пришла, она все еще работала, хотя вскоре уволилась. Насколько мне известно, Этель в полном здравии и живет в Саффолке: у нас в картотеке есть ее адрес. Селия, наверное, имела в виду кого-то другого: для присмотра за осужденными на казнь было назначено три команды надзирательниц, по два человека в каждой.

– А у вас хранится личное дело Селии Бэннерман? – спросил Пенроуз.

– У нас хранятся документы со времен, когда тюрьма стала женской, так что, полагаю, ее личное дело где-то в архиве. Можно спросить, почему оно вас интересует?

– Селия Бэннерман для нас главное связующее звено в деле Сэч, и я подумал: вдруг в ее личном деле упомянуты люди, которые смогут нам помочь?

– Подождите минуту, и я узнаю. – Мэри подняла телефонную трубку. – Смитерс? Будьте добры, поднимитесь ко мне в гостиную. – Ее просьба была немедленно исполнена. – Это следователь, инспектор Пенроуз. Проведите его в офис и поищите ему личное дело Селии Бэннерман. Она здесь работала надзирательницей в тысяча девятьсот втором году. И дайте ему, пожалуйста, адрес Этель Стьюк.

Пенроуз забрал со стола приготовленные для него папки.

– Как только разберусь с ними, сразу же верну.

– Хорошо. Вы не возражаете, если мы с мисс Тэй поговорим еще с минуту-другую? Я ее не задержу – я знаю, что вы торопитесь.

Пенроуз посмотрел на Джозефину, та кивнула.

– Увидимся внизу. Спасибо за встречу, мисс Сайз. Я вам премного благодарен.

– Пожалуйста, мистер Пенроуз. Хотя не знаю, была ли я хоть чем-то полезной.

– Помимо всего прочего, вы помогли мне понять, что происходит после того, как я завершаю свою работу. Порой мы не до конца понимаем последствия наших поступков.

Он вышел, и Мэри Сайз повернулась к Джозефине:

– А теперь, мисс Тэй…

– Пожалуйста, называйте меня Джозефиной. Но можно мне вас сначала о чем-то спросить?

– Конечно.

– О Марте Фокс. Как она здесь приживалась?

Мэри Сайз явно не ожидала подобного вопроса, но, к ее чести, удержалась от соблазна ответить на него собственным вопросом.

– Я думаю, то, что она приспособилась к этой жизни, – чудо, – тихо произнесла Мэри. – Я знакомлюсь с новопоступившими заключенными в течение первых часов, и за Марту мне поначалу было страшно. И это неудивительно после всего, что она перенесла: тяжелое, жестокое замужество, потеря детей при ужасающих обстоятельствах и неожиданные открытия, смириться с которыми просто невозможно. Не думаю, что хоть когда-нибудь я встречалась с человеком, настолько опустошенным. Чувство вины, самоупреки и отчаяние – со всем этим я сталкивалась не раз, и в каждом отдельном случае я знаю, как помочь с ними справиться. Но опустошенность и полное безразличие к своему будущему – с этим иметь дело гораздо труднее. И в таком состоянии Марта находилась довольно долго. Она отказывалась встречаться с посетителями, и все письма возвращала непрочитанными. Да вы, наверное, и сами об этом знаете.

Джозефина кивнула.

– Так что же изменилось? И вообще, изменилось ли?

– Да, постепенно изменилось. И на то было две причины. Как ни странно, первой причиной стал наш сад. В нем она, похоже, обрела покой – пустота сменилась покоем. И еще Марта начала писать. Не знаю, о чем она писала, но, по-моему, в конце концов работа вернула ей рассудок.

– А теперь? Что значит для человека выход на свободу?

– Вы именно из-за этого сюда приехали? Понять, через что она прошла?

– Скорее узнать, через что она прошла. Сомневаюсь, что смогу хоть когда-нибудь это понять. Но мне хотелось бы знать, в чем она нуждается сейчас.

– Ей нужна не та помощь, которую может оказать Общество содействия заключенным, – это уж несомненно. Я, Джозефина, не психолог, но я бы сказала, что Марте нужно что-то или кто-то, на кого можно положиться. Ей нужно то, что у нее не вытащат из-под носа. Ей нужно что-то надежное. – На столе у Мэри зазвонил телефон. – Мы сейчас спустимся, – сказала она в трубку. – Вас, Джозефина, ждут у ворот. Не буду приставать к вам с тюремными реформами: похоже, что у вас намечается собственный проект по реабилитации, – но продумайте все хорошенько, и если вам надо будет со мной поговорить – о чем бы то ни было, – вы знаете, как меня найти. А в следующий раз в клубе мы с вами выпьем по рюмочке.

– А в понедельник увидимся на гала-представлении.

– Разумеется. Хотя из-за того, что Селия пригласила Ноэла и Герти, я собиралась его бойкотировать. Похоже, мне для моих благотворительных сборов придется поднатужиться. Может, вы замолвите кому-нибудь за меня словечко?

Джозефина улыбнулась:

– Что ж, попробую.

– Отлично. И если вы сочтете это удобным, передайте, пожалуйста, от меня привет Марте.

– Думаешь, Селия Бэннерман имела в виду какую-то другую надзирательницу? – спросил Арчи, когда они застряли в пробке на Кэмден-роуд.

– О нет. Уверена, что она сказала «Этель Стьюк» – я такого имени придумать не могла.

– И это говорит женщина, придумавшая Рэя Маркейбла.

Джозефина рассмеялась:

– Ну, тут совсем другое дело. В детективных романах нелепые имена вполне допустимы и даже приветствуются. Но Селия, наверное, ошиблась – нелегко быть в курсе новостей из тюрьмы, уйдя оттуда. Тебе дали адрес Этель Стьюк?

– Да, я, может, и сам им воспользуюсь, если зайду в тупик с Норой Эдвардс. Куда ты сейчас направляешься? Назад в клуб?

– Наверное, – сказала Джозефина и подумала, что не прочь была бы уехать ночным поездом в Инвернесс. – У тебя, конечно, нет времени выпить со мной по рюмочке?

– Боюсь, что нет. Мне надо вернуться в Ярд – надеюсь, что Эдвардс уже там.

– Знаешь, Нора Эдвардс меня поражает. По-моему, во всем этом деле она самая занимательная фигура. Наверное, даже бесполезно спрашивать, можно ли мне присутствовать при допросе.

– Абсолютно бесполезно.

– А Билл бы мне позволил.

– Поэтому он до сих пор и ходит в сержантах.

– Ты думаешь, именно она убила Марджори?

Арчи задумался над ответом, хотя последнее время именно вокруг этого и вертелись все его мысли.

– Разумеется, подозрение главным образом падает на нее: мотив – налицо, алиби отсутствует, и метод убийства подходящий для той ревности, что она испытывала к дочери. Да и ее реакция на сообщение об убийстве была весьма странной.

– Но ты в этом не уверен?

– В глубине души – нет. Однако обещаю: если окажется, что она не имеет отношения к убийству, я попрошу ее согласия с тобой встретиться. Ты уверена, что хочешь, чтобы я тебя подвез в «Клуб Каудрей», а не в какое-нибудь более дружелюбное место?

– Там не так уж и плохо, и твои кузины, наверное, еще не ушли. А если их нет, я могу пойти посмотреть какой-нибудь фильм. Да и за Джеральдин нужен глаз да глаз.

– А может, тебе больше хочется поехать на Холи-плейс?

Джозефина с испугом посмотрела на Арчи:

– Как тебе удалось прочитать обратный адрес?

– Я его не читал, просто узнал почерк Марты. Она мне тоже прислала письмецо через несколько недель после того, как вышла на свободу. Слава Богу, намного короче твоего. Письмо оказалось благодарственным, но, судя по твоему выражению лица после обхода тюрьмы, вряд ли меня было за что благодарить.

– Не знаю, не знаю. Она являлась сообщницей в убийстве, и то, что ты для нее сделал, бесценно.

– Это было только справедливо. Марта никого не убивала, и, насколько я понимаю, всю жизнь ее нагло использовали – кто только мог.

– И все-таки она усложнила расследование, да и я тебе не особенно помогла.

– Джозефина, месть не входит в мои рабочие обязанности.

Она уставилась в окно, чувствуя облегчение от того, что Арчи заговорил о Марте, но при этом не совсем понимая, о чем именно ему стоит рассказать.

– А почему ты не сказал мне, что получил письмо от Марты?

– Потому что решил: она свяжется и с тобой тоже, а если не свяжется, то нет никакого смысла ворошить прошлое. – Арчи подъехал к Кэмден-тауну и, не обращая никакого внимания на гудевшую позади него машину, с некоторым беспокойством посмотрел на Джозефину. – Так что: Холи-плейс или «Клуб Каудрей»?

– «Клуб Каудрей», – поспешно ответила Джозефина. – К разговору с Мартой я еще не готова.

Джозефина Тэй (без названия) Черновик № 1

Тюрьма «Холлоуэй», среда, 14 января 1903 года

За день до начала суда Амелия Сэч сидела в камере и ждала новостей о судьбе другой женщины. В тюрьме только и говорили, что о суде над Элеонор Вейл, но у Амелии имелась более серьезная причина, чем у кого бы то ни было, ждать вердикта по данному делу. Обвинения в адрес обеих женщин не слишком отличались друг от друга, и Амелия полагала, что приговор Вейл даст ей хотя бы представление о том, к чему ей следует готовиться.

Не то от холода, не то от ожидания Амелию без конца пробирала дрожь. В середине зимы тюремная одежда состояла из хлопчатобумажного балахона, тонкого жилета, пожелтевших от времени панталон и колючих черных шерстяных чулок с дырами величиной с кулак. Амелия понятия не имела, есть ли у этой жалкой формы летний вариант или она была рассчитана на все времена года, и теперь молила Бога, чтобы дал ей возможность убедиться в том или ином самой. Два месяца назад Амелия не поверила бы, что бесчеловечные условия «Холлоуэя» окажутся для нее меньшим из двух зол, но при одной мысли о дочери готова была хвататься за любую соломинку – только бы выжить. От каменного пола под ногами тоже веяло холодом, но это отвлекало Амелию от боли, пронзавшей ее всякий раз, когда она думала о том, что следующее Рождество Лиззи проведет без нее – как, возможно, и все последующие. Она тосковала по дочери еще больше, чем по утерянной свободе. Печаль об утраченном ребенке и тихий плач матери в ночи – неизбежные атрибуты избранного ею ремесла – уже давно отпечатались в ее сердце, но только сейчас эти невыносимые муки Амелии впервые приходилось испытывать самой.

С той минуты, как Амелия очутилась в «Холлоуэе», самым главным для нее стала забота о будущем Лиззи, и ей не составило особого труда сообразить, кого именно здесь можно выбрать в союзники. Селия Бэннерман была моложе большинства работников тюрьмы и, прослужив совсем недолго, еще не успела впитать в себя присущий этому заведению цинизм и не научилась скрывать свой ужас при виде того, как обращались с заключенными. Амелия, едва с ней столкнувшись, поняла, что ее сочувствие при случае можно будет обратить себе на пользу. Поначалу она подумала, не предложить ли Селии денег, чтобы та позаботилась о Лиззи, но тут же сообразила, что с женщиной, чья уязвимость состоит именно в желании делать добро, следует вести себя по-другому. Если понадобится, этой слабостью можно будет воспользоваться, и хотя Амелия почти убедила себя, что приговор окажется оправдательным, ее все же утешала мысль о том, что в случае чего Лиззи не останется исключительно на попечении своего отца.

Наступала ночь, но Амелия была слишком возбуждена, чтобы даже подумать о сне, не говоря уж о том, что на деревянных нарах почти невозможно уснуть. Она не первый день сражалась с простудой. Синяя дерюжная накидка, которую положено было надевать на прогулку, у воротника лоснилась от жира, оставленного носившими ее прежде заключенными, и Амелия, готовая скорее дрожать от холода в мокрой накидке, чем надеть сухую, но грязную, терла и терла ее в воде, пока руки не потрескались и не стали кровоточить. Она попросила какой-нибудь мази – смягчить кожу и унять раздражение, – но Стьюк лишь рассмеялась ей в лицо. А вот Бэннерман подсказала ей отличное средство – жирная пенка на какао, и теперь Амелия каждый вечер соскребала ее на тарелку и смазывала ею руки. Уж чего-чего, а жира в «Холлоуэе» оказалось хоть отбавляй. Его тонкой пленкой покрыто было все, до чего Амелия дотрагивалась, и порой ей начинало казаться, что этот жир сошел с ее собственных рук.

Ну уж по крайней мере завтра на суд она имеет право прийти в обычной одежде. Правда, за последние семь недель ее женственность методично и вполне успешно из нее выкорчевывали, и Амелия предвидела, что и эта одежда не сделает ее привлекательнее. Она представляла, как ужасно будут выглядеть ее волосы, за которыми уже столько времени не было ухода – судя по перхоти на воротнике, кожа на голове высохла донельзя, – а в резком свете зала суда ее лицо покажется особенно бледным и болезненным. То, что она похудела, неудивительно, но гораздо существеннее, что, низведенная до состояния ничтожества и окруженная ничтожествами, Амелия потеряла к себе всякое уважение. Какое впечатление произведет она на присяжных заседателей, если будет выглядеть так же мерзко, как себя чувствует? До этой минуты отсутствие в камере зеркала казалось ей знаком милосердия, но завтра, чтобы прилично выглядеть, ей понадобится вся помощь, на какую только можно рассчитывать.

В коридоре послышался шум, и Амелия вскочила и принялась колотить в дверь. Дверь отворилась, и она с облегчением увидела Селию Бэннерман.

– Ну? – требовательно спросила она. – Какой приговор у Вейл?

– Два года тяжелых принудительных работ. – На губах Селии блуждала улыбка, а может быть, в свете газовой лампы Амелии это померещилось.

Она сразу почувствовала такое облегчение, что чуть не задохнулась от радости. Тяжелых работ… Что может быть тяжелее часов ожидания, когда только и делаешь, что пытаешься угадать свое будущее? Амелия бы с радостью под проливным дождем наполняла углем тележки или таскала вверх по лестнице ведра с кипящей жидкостью, если бы только после всего этого могла снова увидеться с дочерью.

– Спасибо, – едва слышно произнесла она.

– Уже услышала? – Позади Селии возникла Этель Стьюк и, глядя на Амелию, криво усмехнулась.

В темно-синем капоре с болтающимися тесемками и привязанной к поясу гремящей связкой ключей, тюремная надзирательница напомнила Амелии персонаж Диккенса, который хоть и не поспел к Рождеству, но все-таки явился, полный решимости о чем-то ее предупредить.

– Ты, Сэч, не обольщайся. У тебя совсем другая история. Вейл никого не убивала.

– Так же как и я. Присяжные в этом разберутся. – Амелия изо всех сил старалась, чтобы голос не выдал ее сомнений.

Стьюк презрительно расхохоталась.

– Вряд ли. Уж Дарлинг свое дело сделает. Его не зря прозвали висельником. – Стьюк подошла к сидевшей на постели Амелии и, легким движением коснувшись ее шеи, нежно расправила ей воротник. Этот жест мог показаться случайным, но значение его было настолько очевидно, что у Амелии все внутри задрожало. – Что ни говори, а Вейл повезло с прокурором: ох уж он и напортачил! – Стьюк сделала паузу, чтобы удостовериться, что ее слова дошли до сознания Амелии. – Беда в том, что теперь он будет тебя защищать. Спи спокойно, миссис Сэч.

Она выпроводила из камеры Селию Бэннерман, и дверь за ними с грохотом захлопнулась. Шаги их постепенно замирали, и Амелия слышала, как окрики надзирательниц становились все глуше и глуше, пока совсем не стихли. Оставшись наедине со словами Стьюк, Амелия почувствовала, что ей даже страшно вскрикнуть.