Текст книги "Печаль на двоих"

Автор книги: Николь Апсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Мисс Сайз повела их в административную часть здания и вверх по лестнице на второй этаж.

– Поговорим у меня в гостиной, инспектор, – сказала она. – Если мы останемся в моем кабинете, нас будут прерывать каждые две минуты. Надеюсь, мисс Тэй, что ваша экскурсия по тюрьме покажется вам интересной, и, пожалуйста, не стесняйтесь – задавайте Сесилии любые вопросы, а минут через сорок пять снова увидимся.

Мэри Сайз исчезла вместе с Арчи, а Джозефина подумала: эта женщина сумела самым деликатным образом устроить так, чтобы поговорить с инспектором один на один.

Оставшись с мисс Макколл, Джозефина почувствовала себя неловко: обычно в подготовительной работе над книгой она никогда не заходила так далеко – мешала и лень, и ее стеснительность. А причиной дерзкого похода в тюрьму было главным образом желание доказать Селии Бэннерман, что ее книга пишется не для развлечения толпы. Она понятия не имела, почему ее теперь так волновала достоверность – прежде ей вполне хватало занимательности и успеха у публики, – и все же Джозефина честно призналась себе, что пришла в «Холлоуэй» еще и по личной причине, не имевшей ничего общего с желанием что-то доказать своей бывшей учительнице. Набравшись храбрости, Джозефина самоуверенно улыбнулась своему гиду и, ощущая себя Данте, следующим за Вергилием, шагнула в распахнутую перед ней стеклянную дверь.

Здание «Холлоуэя» представляло собой радиальное строение с центральной частью, от которой, словно спицы колеса, расходилось четыре увенчанных стеклянной крышей крыла. Со второго этажа Джозефина видела камеры на нижнем этаже и две галереи камер наверху, залитые солнечным светом, что стало ее первым и неожиданным впечатлением. Послеполуденное солнце хотя и подернулось дымкой, все же ярко сияло сквозь стекло и подчеркивало белизну свежевыкрашенных стен, что создавало приятный контраст с темными коридорами административной части здания.

– Не ожидали? – Сесилия заметила изумление Джозефины. – Мисс Сайз, когда пришла сюда работать, первым делом велела перекрасить стены. Раньше здесь все было выкрашено в оранжевый и коричневый цвета – безвкусно и тоскливо.

– А сколько времени вы уже здесь работаете? – спросила Джозефина по дороге в главное здание.

– Всего пару лет. Я сперва пришла сюда в тридцать втором как социальный работник – меня интересовало содержание женщин в тюрьме. С чего бы вы хотели начать?

– О, мне все равно. Я готова следовать за вами куда угодно.

– Хорошо, тогда давайте начнем с камер.

Подходя к крылу здания, они миновали стол, уставленный цветами: некоторые из них были экзотическими и явно недешевыми, другие скорее всего срезали в саду, а не заказали в цветочном магазине. К каждому букету прикреплен листок бумаги с именем владельца, и Джозефина при виде этой яркости и пестроты не удержалась от возгласа удивления.

– Я почему-то не ожидала увидеть в «Холлоуэе» цветы.

– Их нельзя держать в камере, поэтому мы поставили цветы здесь. Таким образом, заключенные могут любоваться присланными им цветами четыре раза в день – когда идут на работу и обратно и когда идут на прогулку и возвращаются с нее. Да и тем, кому никто не присылает цветов, тоже приятно на них посмотреть. Мы ставим цветы и в часовню тоже. Но вообще-то приходится соблюдать осторожность. – Она усмехнулась. – В тюльпаны, например, легко спрятать косметику.

Джозефину поразило это сочетание эстетики и практичности, и она подумала: может, и ей стоит усвоить подобный подход?

– В этом крыле сидят те, кто попал в тюрьму первый раз. – Сесилия отперла очередную стеклянную дверь очередного коридора. – Вы увидите: на них не синие комбинезоны, а зеленые в клетку.

Джозефине это различие показалось ничтожным: судя по тем женщинам, которых она уже успела увидеть, индивидуальность из них уже вытравили целиком – темными бесформенными платьями, комбинезонами поденщиц, черными ботинками и толстыми черными вязаными чулками. Одни стояли возле дверей камер, другие несли из водопроводного крана воду или толпились в очереди в уборную, но у всех у них на лицах было одно и то же выражение отстраненности, и говорило оно об одном: не важно, какого цвета твоя форма, жизнь в тюрьме – это жизнь в тюрьме.

– Большинство женщин едят у себя в камере, но внизу есть столовая, и тем, кто получил достаточное число положительных оценок за поведение, разрешено есть в столовой и разговаривать, а также читать газеты. Звучит привлекательно, но на самом деле – это тоскливый уголок на лестничной площадке между двумя рядами камер, и, честно говоря, большинству женщин абсолютно безразлично, что пишет о событиях в мире «Дейли телеграф». Правда, они все же получают хоть какое-то представление о том, что творится на свете, но до мужчин нам еще очень далеко.

– Выходит, мужские тюрьмы отличаются от женских? – спросила Джозефина и с облегчением подумала, что, пожалуй, взгляд Сесилии Макколл на реформы тюрем не столь наивен, как ей поначалу показалось.

– О да! В Уэйкфилдской тюрьме заключенные едят все вместе без надзора и не выглядят так, будто они из богадельни. Наверное, потому, что мужчин в тюрьмах гораздо больше, чем женщин, с ними чаще возникают проблемы, и потому им уделяется более серьезное внимание теми, кто принимает по этим вопросам решения. Было бы куда лучше, если бы во внешнем мире осознали, что деморализовать женщину так же легко, как и мужчину. – Сесилия остановилась у открытой двери в самом конце крыла. – Ладно, слезаю с любимого конька. Пойдемте, покажу вам камеру.

Джозефина зашла в камеру и тут же поняла, как глупо с ее стороны было ожидать, что комната будет пуста. Женщина лет тридцати стояла перед зеркалом. Завидев незнакомку, она покраснела, и Джозефина почувствовала, как сама заливается краской; трудно было сказать, кто из них двоих больше смутился.

– Браунинг, это мисс Тэй, – обратилась к заключенной Сесилия. – Мисс Сайз послала ее на нас посмотреть.

– Какая приятная, яркая… э… комната. – Джозефина тут же готова была проглотить язык за нелепость своего высказывания.

Но Браунинг ее слова, похоже, искренне обрадовали:

– Правда? – Она заметила, что Джозефина разглядывает развешанные на стенах фотографии. – Это мой муж. – Браунинг кивнула на интересного молодого мужчину в форме почтальона. – А это мой Бобби, но сейчас он, наверное, выглядит совсем по-другому. Они ведь в этом возрасте быстро растут, правда же?

Когда она заговорила о ребенке, на глаза у нее навернулись слезы.

– А вы еще долго будете с ними в разлуке? – осторожно спросила Джозефина.

– Шесть месяцев, мисс.

– Тяжело, должно быть.

– Это половина его жизни, мисс.

– А похож он на вас, – наклонилась Джозефина к фотографии. – И это за шесть месяцев не изменится.

Оставив Браунинг в ее принудительном уединении, они снова зашагали по коридору. Когда подошли к центральной части тюрьмы, Джозефина заметила, что с приближением к другому крылу камеры становятся мрачнее.

– А за последние тридцать лет камеры изменились? – спросила она, вдруг вспомнив о цели своего визита.

– Только в последние несколько месяцев разрешили зеркала и фотографии, да и постели теперь другие: вместо деревянных нар настоящие пружинные матрасы. И еще электрическое освещение. Чтобы заключенные могли почитать и написать письма, его теперь выключают только в десять вечера. Да, и еще у них есть звонки на случай крайней необходимости. Порой они очень даже кстати.

– А за что сидят женщины в этой части здания?

– За самое разное. – Сесилия обвела рукой камеры одну за одной. – Уильямс распускала руки со своим приемным ребенком, Пирс и Грегори, как и Браунинг, воровали в магазинах, а Гасскел, дочь адмирала, почему-то забывала оплачивать счета, выезжая из отеля. Вот эта женщина – двоемужница, эта сидит за проституцию, а это вдова: она потеряла работу и пыталась украсть из «Вулворта» два пакета фруктов.

– Выходит, их объединяет лишь одно: все они впервые нарушили закон?

– Точно. Из всех тех, кто попался в первый раз, лишь содержательницы борделей отправляются в другое место.

Джозефина удивленно подняла брови.

– По какой-то причине они получают более серьезные наказания, к ним относятся как к прокаженным, и Общество содействия заключенным обычно не проявляет к ним особого сочувствия – после освобождения им не дают никаких денег. Мы думаем, это оттого, что женщины в попечительском совете общества боятся за нравственность своих мужей.

– Но ко всем остальным относятся одинаково независимо оттого, что они совершили?

– Да. Не важно, из какого они социального слоя, сколько им лет, какое совершили преступление, на какой срок осуждены, – у всех у них одно и то же расписание и ко всем одно и то же отношение.

Джозефина подумала, что собрать всех этих женщин в одном месте, не понимая их прошлого и их нужд, – гибельно для реформы. И она сказала об этом Сесилии.

– Или мои представления наивны?

– Вовсе нет, вы абсолютно правы, но мы сражаемся за перемены двадцатого века в викторианском здании, и даже мисс Сайз не так уж многого может добиться в этой скорлупе. Дай ей волю, она бы снесла это здание и построила намного более удобное, но мисс Сайз своими достижениями сама себе подрезала крылья. В министерстве внутренних дел увидели, что благодаря ей жизнь в теперешней тюрьме стала вполне сносной, и казначейство передвинуло нас в конец списка.

«Понятие „сносная“ весьма субъективно», – подумала Джозефина, но вслух этого не сказала.

– А пока женщины находятся здесь, для их семей что-нибудь делается? – спросила она, вспомнив выражение лица молодой женщины, когда та смотрела на фотографию своего ребенка.

– Сюда приходят благотворители, и они же заботятся о семьях заключенных. – Сесилия, видно, сразу заметила недоверие на лице Джозефины. – Я знаю, о чем вы подумали, и действительно, среди них в основном важные персоны, но это вовсе не та старая система дам-визитеров, которые были искренни в своих намерениях помочь женщинам-заключенным, но понятия не имели, как справляться с тем, с чем они здесь столкнулись. Нынешние филантропы более практичны: они дают деньги на то, чтобы мужья заключенных могли выкупить свои инструменты или вернуть долги за квартирную плату. Они помогают их семьям и дают шанс самим женщинам после освобождения зажить нормальной жизнью, а не очутиться снова в тюрьме после недели-другой на свободе. Иногда между визитерами и заключенными тут завязывается дружба, которая продолжается и после выхода женщин на свободу.

Джозефина тут же вспомнила, с какой сдержанностью рассказывала о своей службе в тюрьме Селия, – в те времена подобная дружба вызвала бы только осуждение.

– Я недавно отпустила шутку насчет Общества содействия заключенным и их отношения к содержательницам борделей, – продолжила Сесилия, – но на самом деле это общество – замечательная организация. С начала своей деятельности ее члены собрали для помощи заключенным почти двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Швейные мастерские и прачечная находились в отдельном здании, и Джозефина радовалась, что хотя бы ненадолго – пока они пойдут по двору – ей не надо будет вдыхать эти гнетущие запахи грязи и пота.

– Давайте-ка я вам покажу наши мастерские, – предложила ее проводница. – Не забывайте, что во времена, которые описываете вы, всю работу заключенные делали у себя в камерах.

– А разве тогда заключенные не общались друг с другом? – удивленно спросила Джозефина.

В ее представлении до начала суда Сэч и Уолтерс во время прогулки во дворе со злобой взирали друг на друга, или во время еды Амелия разговаривала с другими губительницами детей вроде Элеонор Вейл, и в этих беседах находила хоть какое-то утешение.

Сесилия усмехнулась:

– Я могу рассказать вам только о том, что происходит сейчас. В каждой камере висит список тюремных правил, и каждая женщина, которая удосужится их прочесть, знает, что разговоры в любое время суток запрещены. – Джозефина уже было открыла рот, чтобы возразить, как Сесилия кивком ее остановила: – Знаю, знаю, что вы хотите сказать: вы здесь пробыли всего полчаса и уже поняли, что это правило нелепо. Они разговаривают, стоя у дверей своих камер и когда собираются идти в часовню. Но самый главный обмен сплетнями происходит утром и вечером, когда они выносят параши или ждут очереди у уборной. Неужели можно поверить, что, когда у пятидесяти женщин на этаже один кран с горячей водой и четыре туалета, они не будут друг с другом заговаривать? Конечно, будут – уж хотя бы для того, чтобы вежливо напомнить стоящей перед тобой в очереди, что следует поторапливаться. А есть еще и двор для прогулок: я могу показать вам с дюжину старых заключенных, которые запросто ведут беседу с соседкой, не поворачивая головы и даже не шевеля губами. Сложись у них жизнь по-другому, из них получились бы отменные чревовещатели. – Сесилия рассмеялась. – Я не говорю, что они болтают с рассвета до заката, но они разговаривают. И думаю, что в прежние времена все было точно так же.

– Одну из женщин, которых судили за умерщвление младенцев в те же самые времена, что Сэч и Уолтерс, приговорили к двум годам принудительных работ. Что это тогда значило?

– Тюремное заключение.

– Такое же, как у всех остальных? – спросила Джозефина, а про себя подумала: может, Элеонор Вейл страдала еще больше, чем Сэч и Уолтерс, чье наказание было бесповоротным, но по крайней мере кратким.

– Не поймите меня неправильно. Тюремное заключение тягостно, а в те времена оно было еще тяжелее, но большинство осужденных цепляются за жизнь любыми средствами, и если эту женщину приговорили к принудительным работам вместо повешения, она, наверное, готова была на коленях благодарить того, кто оказал ей такую милость.

В субботу после полудня в мастерской смотреть оказалось особенно не на что, и они там пробыли совсем недолго. Дорога от прачечной к главному зданию проходила мимо одного из прогулочных дворов, и Джозефина остановилась посмотреть на эту необычную группу женщин всех возрастов и видов, тоскливо плетущихся по проложенным концентрическими кругами цементным дорожкам: каждая из них – не более ярда шириной, а между ними из-под снега проглядывала трава и клумбы без цветов. По внешнему кругу так, словно покоряла Пеннинские горы, вышагивала женщина необычайно энергичного вида, а по контрасту с ней по самому маленькому кругу едва волочила ноги хрупкая, скрюченная от холода старушка. И Джозефина подумала, что вряд ли хоть когда-нибудь видела что-либо более удручающее, чем эта толпа женщин, бесцельно бредущих в никуда.

– Вам, наверное, и в голову бы не пришло, что женщины ждут не дождутся этих прогулок, – сказала Сесилия. – Для одних такой садик в новинку, а для других – святое место.

В угасающем свете ноябрьского дня дворик с садиком казался блеклым, но Джозефина представила, что весной и ранним летом газоны и цветочные клумбы, должно быть, необычайно привлекательны, а если суметь мысленно отделить все эти посадки от непосредственного окружения, их даже можно счесть красивыми. Джозефина огляделась вокруг, и взгляд ее привлек расположенный в дальнем углу клочок земли с аккуратно подстриженными вечнозелеными деревьями, казавшимися совершенно неуместными среди всех этих дорожек и растений, посаженных между расходящихся веером частей здания.

Сесилия, проследив за ее взглядом, пояснила:

– Это могила Эдит Томпсон – последней повешенной в тюрьме «Холлоуэй». Там нет ни надгробного камня, ни надписи, но они и не нужны: все здешние женщины знают, что там находится, и никогда об этом не забудут.

– А много женщин здесь похоронено?

– Я бы сказала: даже слишком много.

– И среди них Сэч и Уолтерс?

Сесилия кивнула.

Они постояли молча с минуту-другую, глядя в сторону деревьев.

– А что там такое? – Джозефина кивнула на новое здание, едва видное за ближайшей к ним стеной.

– Это новое место казни; я имею в виду, абсолютно новое. – Сесилия покачала головой. – Приложили столько стараний, чтобы его построить, и хоть бы кто-нибудь поимел совесть и испытал это сооружение на деле. Какая все-таки неблагодарность!

Джозефине показалось, что неприкрытый сарказм Сесилии вполне оправдан: в этой близости эшафота к жертвам его предшественника было нечто безмолвно устрашающее.

– Старый эшафот сломали после казни Томпсон, – пояснила Сесилия. – Сказали, что теперь здесь поселились злые духи. Чтобы построить этого красавца, из мужской тюрьмы пригнали целую команду, и заключенные прикатывали сюда на автобусе изо дня в день точно на однодневную экскурсию. Хотите на него посмотреть?

– Нет, раз он не тот, прежний, не хочу.

Джозефина вспомнила слова Селии о том, насколько тягостно было ей, надзирательнице, присутствовать при казни. Казалось, что, подойдя близко к эшафоту, ты уже испытываешь судьбу.

– В любом случае нам пора возвращаться: я не хочу задерживать инспектора Пенроуза. – Джозефина посмотрела на часы и вдруг поняла: ей хочется как можно скорее покинуть «Холлоуэй». – Почему вы взялись за эту работу? – спросила она Сесилию по дороге к главному зданию. – Не может быть, чтобы из-за денег.

– Вы правы, не из-за денег, но и не для того, чтобы приобрести круг общения. – Она задумалась, а потом ответила: – Лучше всего я, пожалуй, объясню это, если расскажу вам о мисс Сайз. У нас здесь сидела женщина, пойманная на воровстве в магазине. Они с мужем влезли в большие долги, и женщина была просто в отчаянии, как он там без нее справится и что будет с ними, когда она выйдет на свободу. Мисс Сайз попросила ее составить список кредиторов и написала каждому из них письмо, спрашивая, каким образом можно с ним расплатиться. Всем им выплатили долги из фонда Общества содействия заключенным, и женщина вышла из тюрьмы впервые в жизни без единого пенса долга. И это всего лишь одна история – я могла бы рассказать их дюжины. Именно поэтому я здесь и работаю.

Стоило бросить один-единственный взгляд на гостиную заместителя начальника тюрьмы, как тут же становилось ясно, на что тратит свое краткое свободное время Мэри Сайз: книги лежали повсюду. Пенроуз заметил, что она в равной степени отдает дань и отечественным классикам – Джойсу, Свифту, Уайльду, – и современным писательницам, вовлеченным в движение за реформы. Ее приверженность к сатире явно не ограничивалась литературой: она была страстным коллекционером карикатур, и стены комнаты были увешаны работами Тома Уэбстера и Дэвида Лоу. [17]17
  Уэбстер, Гилберт Томас (1886–1962) – британский художник спортивных карикатур и шаржей; Лоу, Дэвид Александр (1891–1963) – британский художник политических карикатур.


[Закрыть]

– Дэвид – мой друг, – заметив взгляд Пенроуза, пояснила Мэри Сайз. – Хотя порой у меня возникают на этот счет сомнения.

Она указала на висевший возле камина маленький, вставленный в рамку рисунок, на котором устрашающего вида женщина склонилась над клеткой с тремя истощенными мужскими фигурами: на первой написано «дисциплина», на второй – «наказание», а на третьей, самой изнуренной, – «правосудие». И как на всех отличных карикатурах, черты Мэри были, с одной стороны, гротескно нелепы, а с другой – мгновенно узнаваемы.

Пенроуз улыбнулся и сел на предложенный ему стул. На столе у Мэри Сайз лежали две папки: одна – личное дело Марджори Бейкер; вторая – Люси Питерс. Заместительница начальника тюрьмы пододвинула папки к Пенроузу для ознакомления, но тот поблагодарил ее и оставил их лежать на прежнем месте. Он мгновенно проникся симпатией к Мэри Сайз, и, прежде чем приступить к чтению официальных документов, ему хотелось услышать ее личное мнение.

– Расскажите мне о Марджори Бейкер.

Столь прямая и откровенная просьба ее несколько смутила, и она призадумалась.

– Когда я впервые познакомилась с Марджори, она была угрюмая, злая и агрессивная. Девушка не проявляла никакого интереса к другим заключенным и ни за что не хотела ни с кем заводить дружеские отношения; сотрудников тюрьмы она считала своими заклятыми врагами. И чтобы доказать, что никого не боится, она в любую минуту была готова к нападению: не важно – физическому или словесному. Когда же я ее видела в последний раз – что было не далее как вчера, – Марджори прекрасно справлялась с ответственной работой в мастерской, где ею восхищались за талант и уважали за трудолюбие; она отлично ладила с хозяевами и другими работницами, казалась довольной жизнью и с радостью смотрела в будущее.

– Чем же вы можете объяснить эти перемены? – улыбнулся Пенроуз. – Помимо, разумеется, тюремной реабилитации. Похоже, что общение с вами оказалось для нее весьма полезным.

– Так оно и было. Ее изначальное поведение объяснялось отчаянием, разочарованием и страхом, что из нее никогда ничего не получится. Как только Марджори поверила в то, что больше не будет отверженной и у нее есть будущее, она поняла, что может смотреть людям в глаза. Все это звучит страшно сентиментально, – добавила Мэри Сайз, заметив скептический взгляд инспектора, – и, конечно, у нее были срывы. Я вижу, что вы хотите добавить: ей пришлось поверить на слово не один раз, но все же, в конце концов, она во всем разобралась. И если вы из тех, кто верит в удачу, назовите это удачей с третьего раза.

– И вы искренне верите, что Марджори не совершила бы ничего такого, что привело бы ее снова в тюрьму?

– Прослужив тридцать лет, я научилась не делать никаких твердых заявлений, но в отличие от моих старших коллег скажу: такие люди не всегда возвращаются, и у Марджори наконец-то появилось что терять. А это, на мой взгляд, самый мощный стимул из всех возможных.

– Вы знаете кого-нибудь, кто хотел бы ее обидеть? Кого-то из заключенных, кто имел на нее зуб, или кого-то из недавно освобожденных, кто хотел бы свести с ней счеты? Вы сказали, что вначале она отвергала любую дружбу.

– Да, это правда, но на такое поведение заключенные обычно реагируют сразу же, и оно вряд ли ведет к описанному вами преступлению. Должна признаться, что, когда мне позвонил ваш сержант и сказал, что убит и отец Марджори, я поначалу решила, что ее смерть как-то связана с ним, но теперь, судя по вашим вопросам, это явно не так. Можно спросить: каким именно образом ее убили? – Когда Пенроуз описал ей мельчайшие подробности убийства, Мэри Сайз не только расстроилась, но и пришла в ужас. Она долго молчала, а потом снова заговорила: – Если по-честному, я не припоминаю никаких событий, которые могли бы привести к подобного рода преступлению. Разумеется, я не знаю всего, что здесь происходит, но окружающие вам скажут, что я почти ничего не упускаю из виду, и если бы что-либо подобное здесь случилось, в каком бы неприглядном виде оно ни выставило нашу тюрьму, я бы вам об этом рассказала.

Пенроуз не только поверил словам Мэри Сайз, но и почувствовал благодарность за ее открытость, столь отличавшую эту даму от Селии Бэннерман, которая с необычайной осторожностью отвечала на его вопросы о «Клубе Каудрей»; хотя, с его точки зрения, репутация такого заведения, как «Холлоуэй», была существенно важнее репутации любого общества привилегированных женщин. Он догадывался, что заместительница начальника тюрьмы хотела помочь расследованию и из личной симпатии к жертве убийства. И это располагало к ней Пенроуза еще больше.

– Я полагаю, что способ убийства Марджори натолкнул вас на вопрос о том, чем именно она занималась в тюрьме, – сказала мисс Сайз.

– Частично да, – удивился ее прозорливости Пенроуз. – Наверное, именно такой иглой пользуются для шитья дерюжных мешков и почтовых сумок?

– А я подумала о найденном у нее во рту стекле. Это одно из самых мерзких тюремных насилий, и, к своему удовольствию, должна заметить, что при мне здесь никогда ничего подобного не случалось. Однако известны случаи, когда заключенным подмешивали стекло в еду. И все-таки я никак не могу понять: почему с Марджори так жестоко поступили?

– Когда вы вчера видели ее у Мотли, вам не показалось, что она вела себя как-то необычно? Была чем-нибудь встревожена, или, может быть, она чем-то с вами поделилась?

– «Встревожена», наверное, слишком сильно сказано, но она призналась мне, что отец снова торчит возле мастерской Мотли и надоедает ей. Марджори беспокоило, что это может отразиться на ее работе, и, мне кажется, она хотела, чтобы я замолвила за нее словечко – в чем не имелось никакой нужды. У Мотли все и так были ею очень довольны, о чем я ей и сказала. – В этом сообщении не было ничего нового, и Пенроуз уже собрался задать ей следующий вопрос, как вдруг Мэри добавила: – Марджори еще упомянула, что отец недавно рассказал ей о чем-то, чему она не поверила, но это оказалось правдой.

– А если конкретнее?

– Я спросила ее, и она, похоже, задумалась, сказать мне или нет, но в конце концов решила не говорить.

Пенроуз мог поспорить, что Марджори вчера чуть-чуть не рассказала Мэри Сайз свою семейную историю. Судя по всему, Селия Бэннерман была права: Марджори сначала получила сведения от отца, а потом сама их проверила. Если подозрения Джозефины оправданны, то это нанесло сильнейший удар по Норе Эдвардс, а если по его недосмотру ей уже удалось сбежать, ему можно прямо сейчас писать заявление об отставке.

– Вы знаете что-нибудь о ее матери?

– Я знаю, что Марджори была весьма низкого мнения и об отце, и о матери. По ее словам, любовью в семье и не пахло.

Пенроуз решил, что не нанесет делу никакого вреда, если расскажет Мэри Сайз об истории семьи Бейкер; правда, откуда он о ней узнал, Арчи объяснять не стал. Это сообщение Мэри явно поразило, и по выражению ее лица он понял, что она готова засыпать его вопросами, но благоразумие подсказало ей, что сейчас не самое удачное время удовлетворять личное любопытство. Под конец мисс Сайз сказала лишь одно:

– Я и не предполагала, что у вашего расследования и поисков мисс Тэй так много общего. Странно, что эти две тропы пересеклись.

– Действительно, странно. А может, кто-нибудь из вашего персонала или заключенных знает что-либо о связи семьи Бейкер и семьи Сэч?

– Не думаю… если только об этом не ходили слухи. Узнав о просьбе мисс Тэй, я стала старательно искать кого-нибудь, кто мог бы ей помочь, но, увы, никого не нашла. Об этом может знать Селия, но ведь, наверное, именно она вам все и рассказала?

Пенроуз кивнул.

– Вы можете поговорить здесь с кем угодно, но, боюсь, я тут ничем не могу вам помочь. Вы ведь считаете, что смерть Марджори связана с ее происхождением?

Пенроуз снова кивнул.

– Что ж, думаю, вы правы, но вот что я скажу: по-моему, Марджори, как и ее родители, не стала бы стремиться к тому, чтобы правда вышла наружу. К сожалению, слухи о такого рода позоре разлетаются мгновенно, и Марджори знала лучше, чем кто бы то ни было, как трудно отмежеваться от ошибок прошлого.

Пенроуз с ней согласился, но тут же подумал о том, что, поддавшись панике, Нора Эдвардс могла потерять всякую способность мыслить разумно.

– Для Марджори это было начало новой жизни, – заверила его мисс Сайз.

– У Мотли?

– Да, у Мотли. Как это ни парадоксально, но для меня важнее всего то, что случается с женщинами, когда они выходятиз тюрьмы. Мы стараемся сделать все возможное, чтобы женщины были готовы к жизни на свободе: даем им стипендии для занятий кулинарией, учим их ведению домашнего хозяйства и уходу за детьми, – но лучше всех нам помогают компании вроде той, что у Мотли.

Арчи улыбнулся.

– Вы знакомы с Леттис и Ронни?

– Они мои кузины, не иначе как в наказание за грехи.

– Ну да? Что ж, я рада, что в такое время у сестер есть человек, который может их поддержать. Как только после убийства Марджори я оправилась от шока, то сразу же подумала о них. Страшно представить, как такое можно пережить, – зверское убийство прямо у тебя под носом.

Мэри Сайз говорила о Леттис и Ронни так, словно те были приставлены к Марджори стражами ее благополучия, подумал Пенроуз. Хотя кто знает – может, она и права.

Тут Мэри, по сути, повторила то, что Арчи недавно услышал от Селии Бэннерман:

– Существование вышедших на свободу женщин теряет смысл, если у них нет стоящей работы, нет возможности содержать самих себя и найти собственный путь в мире, а для бывших заключенных это трудно, особенно для молодых. Хозяева не хотят брать их на работу, а когда берут, другие работники их травят, а полицейские вечно к ним придираются. Извините, я не хотела вас обидеть.

– Вы и не обидели. Я знаю, что такое случается.

– Раньше, пытаясь выйти из этого положения, мы бились головой об стену, а теперь сосредоточились на нескольких прогрессивных компаниях, которые искренне хотят делать добро, и все пошло по-другому: сразу после войны мы устроили на работу около ста пятидесяти бывших заключенных, а в этом году – уже двести пятьдесят. И все благодаря таким людям, как ваши кузины и Селия Бэннерман.

– А какое у вас мнение о клубе? Я никогда бы не подумал, что у вас найдется для него свободное время.

– Вы имеете в виду, для еще одного клаустрофобного женского заведения?

Пенроуз рассмеялся.

– На самом деле у меня, конечно, на это времени нет, хотя должна признаться, что порой так приятно сменить обстановку. К тому же там можно завести важные связи – поэтому я и участвую в их попечительском совете. Некоторые из наших медсестер – выпускницы связанного с клубом колледжа, а многие дамы из нашего Общества содействия заключенным – члены клуба. Цинично говоря, в «Клубе Каудрей» как нельзя лучше вербовать дам, у которых времени и денег хоть отбавляй, и Селия Бэннерман очень в этом способствует – она одна из наших, хоть и перешла в совсем иные сферы. Благотворители от таких комбинаций просто в восторге. К тому же еда там превосходная. – Мэри добродушно улыбнулась. – Хороший обед, скажу я вам, отличное противоядие от тюремного заключения.

– А вы обедали прошлым вечером в клубе?

– Какой очаровательный способ выяснить, есть ли у меня алиби! Нет, я была здесь. Я пришла сюда сразу после примерки – уладить кое-какие неприятности в больничном крыле. Когда кто-то из сотрудников болен, нет ни минуты покоя: все при деле, а в данном случае – при «утке». И мое присутствие здесь многие могут подтвердить.

– А у Марджори были какие-то дела в клубе, помимо подготовки к представлению?

– Насколько мне известно, нет, хотя вчера в обеденный перерыв я на нее там наткнулась: она что-то привезла. Похоже, Марджори чувствовала себя в клубе как рыба в воде. И этой дамочке Тимпсон всыпала по первое число.

– Да? Каким же образом?

– Ну, вы знаете женщин такого сорта: ужасные снобы и терпеть не могут, когда девушки вроде Марджори выходят в люди, – а Марджори явно получала удовольствие от того, что имела ничуть не меньше прав находиться в клубе, чем эта Тимпсон.

– Но никаких мстительных выпадов не было?

– О нет, Марджори вела себя несколько вызывающе, но я ее не виню. На самом деле я ее даже на это подвигла.

– Не знаю, известно вам это или нет, но некоторые члены совета получили довольно неприятные письма.