Текст книги "Печаль на двоих"

Автор книги: Николь Апсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Пенроуз впервые увидел, что отношение Стьюк к своей службе выходило далеко за рамки дисциплины и долга, и ему стало не по себе. Теперь, когда понял, с чем пришлось столкнуться Мэри Сайз, инспектор почувствовал к ней еще большее уважение.

– Я слышал, мисс Бэннерман трудно было перенести эту казнь.

– Она, инспектор, не понимала того, что понимали мы. Бэннерман была вроде тех, кто требовал отмены смертной казни, а сам не хотел марать руки и разговаривать с настоящими преступниками. Она не понимала, что есть такие мерзкие преступления, на которые только один ответ.

Стьюк полагала, что он, как полицейский, должен быть с ней заодно, и инспектор не стал ее разубеждать. Пенроуз старался не думать о том, нравственно или нет лишать человека жизни во имя справедливости, иначе просто не смог бы заниматься своим делом. Но была и иная причина, по которой Пенроуз подвергал сомнению разумность смертной казни: когда подсудимому грозило повешение, свидетели не склонны были давать показания, а присяжные заседатели – выносить обвинительный вердикт. А это означало, что преступники существенно реже, чем следовало, признавались виновными. В глубине души Арчи считал, что и для семей пострадавших, и для соблюдения справедливости необходимо найти иное, лучшее, решение, нежели узаконенное убийство, но спорить о правомерности смертной казни с Этель Стьюк было совершенно ни к чему.

– А Марджори спрашивала вас что-нибудь о Сэч и Уолтерс?

– Нет. Я, может, и упомянула их имена между делом, но она точно ничего про этих двоих не расспрашивала.

– Что же ее все-таки интересовало?

– Отношения Бэннерман с Элеонор Вейл. Об этом я вам и говорю – она со всеми преступницами миндальничала, а потом удивлялась, что они ей пакостили.

Пенроуз вспомнил, что имя Вейл встречалось в книге Джозефины.

– Элеонор Вейл тоже была замешана в убийстве младенцев, но ее не приговорили к смерти.

– Верно.

– Что вы имеете в виду под их отношениями?

– Это началось сразу после казни Сэч и Уолтерс. Она вызвала смуту в тюрьме, и некоторые ополчились против Вейл – стали над ней издеваться, говорить ей, что и ее место на виселице. Некоторые считали, что Вейл хуже Уолтерс – уж лучше бы она их сразу умертвляла, а не оставляла умирать. Тогда большинство женщин в «Холлоуэе» были пьяницы и проститутки, стоявшие друг за друга горой и не терпевшие тех, кто обманывал таких, как они. Так вот, эти женщины сговорились довести Вейл до того, чтобы она сама посчитала, что уж лучше ей повеситься. И постарались они на славу. Как-то вечером она, не в силах больше выносить издевательства, начала все крушить у себя в камере. В тот момент Бэннерман была одной из дежурных, но у надзирательниц нет ключей от камер – они хранятся у начальницы.

«Да, случись у кого из заключенных что-нибудь серьезное, – подумал Пенроуз, – им не позавидуешь». Но перебивать Стьюк он не стал.

– К тому времени как надзирательницы подоспели, Вейл уже успела доской от нар разбить окно. Бэннерман первая ворвалась в камеру, чтобы ее успокоить, а Вейл стеклом порезала надзирательницу отсюда досюда. – Стьюк рубанула рукой от левого плеча через всю грудь. – Еще бы пару дюймов выше, и перерезала бы горло. Но и так Бэннерман чуть не умерла от кровотечения.

Пенроуз посмотрел на Стьюк с сомнением:

– Но этого в личном деле Селии Бэннерман нет.

Его наивное замечание вызвало у Стьюк усмешку:

– В личных делах что хотят, то и пишут. Таких вещей в них обычно нет – наше министерство подобные истории не одобряет.

– Так из-за этого Селия Бэннерман ушла со службы?

– Частично да, но не забывайте, о ком идет речь. Большинство из нас за такое возненавидели бы эту женщину, а Бэннерман ее неприязнь приняла как личный вызов. Забыла, что сила служителя тюрьмы не в разумности, а во власти, и принялась относиться к ней с удвоенной добротой. Она была верующей женщиной – воспитывалась в монастыре, кажется, и уж не знаю, о чем Бэннерман думала, но только она эту Вейл простила. И принялась ее на свой лад перевоспитывать – заботилась о ней в тюрьме, а когда та вышла на волю, даже взяла ее к себе. Думаю, и из-за этого тоже ей пришлось уйти – служителям тюрьмы не положено якшаться с бывшими заключенными.

Пенроуз никак не мог понять, каким образом подобный рассказ мог удовлетворить любопытство Марджори: наивность и доброту вряд ли можно считать преступлениями, которые следует скрывать, и за вот эту историю уж если кому и должно быть стыдно, так уж точно не Селии Бэннерман. А вдруг у нее был роман с губительницей младенцев? Такое в кругах, где Бэннерман вращается, разумеется, лучше не афишировать.

– Они были любовницами?

Этель Стьюк воззрилась на инспектора с таким негодованием, словно он намеренно пытался ее оскорбить.

– Конечно, нет. Бывало, такие идеи приходили заключенным в голову, но они оттуда тут же выбивались. И служительница тюрьмы ни за что в подобное дело не впутается, даже Бэннерман. Правда, ее забота о Вейл ей потом аукнулась – та прилипла к Бэннерман как смола, а когда она замахнулась на работку поприличнее, дружба с заключенной бывшей надзирательнице стала серьезно мешать.

– А с кем еще у мисс Бэннерман были близкие отношения? Может, с кем-то из надзирательниц или с кем-то за пределами тюрьмы?

– Ни с кем. Тот, кто пришел на такую службу, о личной жизни должен забыть. Некоторым поначалу это оказалось в тягость, но не ей. Для Бэннерман в тюрьме была вся ее жизнь. Эту женщину волновала только служба.

– А что случилось с Элеонор Вейл?

– Как только Бэннерман получила новую работу на севере, она от Вейл тут же отделалась. Так уж получилось, что я пересняла у нее дом в «Холлоуэе», но сказала, что Вейл у меня жить не будет – пусть уходит куда хочет. Тогда Бэннерман дала мне записку со своим новым адресом, пожелала мне удачи, а про Вейл ни словечка, и я никогда про нее больше не слышала. Не знаю, куда она делась. Я раз, другой написала Селии в Лидс, но она даже не позаботилась мне ответить. А потом смотрю: про нее уже пишут в газетах, и она стала такая важная – ну прямо королевская особа.

– А у вас, случайно, не сохранился тот адрес в Лидсе? И адрес в Лондоне, где вы поселились после Бэннерман?

– Где-нибудь, наверно, есть.

Стьюк заковыляла в соседнюю комнату, где, как догадывался Пенроуз, она теперь спала, – лестницу на второй этаж ей уже вряд ли было одолеть. Вернулась с альбомом, набитым фотографиями и вырезками из газет. Он пригляделся и обнаружил, что там сплошные репортажи о крупных судебных процессах. Было нечто сюрреалистичное в том, что из альбома, в котором люди обычно хранят памятные фотографии, на него смотрели лица преступников.

– Вот он. – Стьюк протянула ему листок бумаги.

– Можно мне это подержать у себя?

Она удивилась, но кивнула.

– А вы показывали этот адрес Марджори Бейкер?

– Нет, после того как я ей рассказала, что случилось в тюрьме, ее больше ничего не интересовало.

– А она показала вам фотографию в журнале?

Женщина покачала головой.

– Что ж, мисс Стьюк, спасибо вам за помощь. Извините, что занял у вас столько времени. – Тут Пенроуз заметил в ее взгляде сожаление. Стьюк явно недоставало компании, особенно если речь заводилась о прошлом, и это должно было сыграть на руку Джозефине: по крайней мере он может попробовать проторить для нее дорожку. – Моя приятельница пишет роман, основанный на деле Сэч и Уолтерс. Не будете ли вы так добры помочь ей в изысканиях?

– Раз это роман, вряд ли ее интересует правда, – ответила Стьюк с изумившей его горячностью.

– По-моему, одно другого не исключает. И потом, я заметил, что вы любите детективные романы.

– Терпеть их не могу.

– А полки у вас от них просто ломятся.

– Почти все здесь осталось от моей сестры. Я эти книги читала, но в них тьма-тьмущая ошибок. Также как и в понятиях моей сестры о жизни.

– Так вы читали их для того, чтобы найти ошибки? – спросил Арчи с едва скрываемым раздражением.

– Для тех, кто имел дело с настоящими преступниками, все эти романы и гроша ломаного не стоят.

Знала бы Стьюк, подумал Пенроуз, что она почти в точности повторяет слова Селии Бэннерман.

– Так что, боюсь, помочь вашей приятельнице я никак не смогу.

Он поднялся, чтобы уходить, и, зацепив нечаянно шляпой за одно из растений, вдруг вспомнил рассказ Джозефины.

– После казни Сэч и Уолтерс кто-то на их тела положил фиалки. Селия Бэннерман? – спросил он, когда Стьюк, с трудом волоча ноги, провожала его до двери.

– Нет, это я положила.

Пенроуз не мог поверить своим ушам.

– После всего того, что вы сказали о наказании и расплате за преступления, вы выказали им на прощание такое уважение? Как же так?

– А вот так: в глазах Господа Бога они уже снова были невинными. В этом все и дело. Они заплатили за свое злодейство и потому заслужили мое уважение.

Джозефина ощутила на лице легкое дуновение морского ветра и еще больше обрадовалась, что им не надо делиться с толпой: узкая улочка, сбегавшая к эстуарию, была почти пустынна, и, остановившись у кромки воды, она могла взирать на открывшийся перед ней вид, не отвлекаясь ни на что, кроме собственных мыслей. Был отлив, и блестевшая в лучах солнца тина обнажилась широкой полосой, к полному удовольствию болотных и прочих птиц, прилетевших в эти края на зимовку. А за рекой виднелся маяк и церковный шпиль, обозначавший границу с соседним городком. Паром, что мог бы доставить ее в те края, зимой не ходил, да у нее и не было никакого желания покидать это безлюдное место. Джозефина побрела вдоль берега, поскрипывая галькой и наслаждаясь столь редкостным ощущением уединенности.

Здесь, на побережье Саффолка, властвовали только море, небо и завораживающе неуемная игра света на воде. С первого взгляда море казалось серым и плоским, но стоило приглядеться, и становилось видно, как вода переливается сотнями серебряных и золотистых оттенков. Джозефине вдруг почудилось, что перед ней – море ее детства. И возникшее чувство оказалось настолько сильным, что ей пришло в голову: а если родители действительно привозили ее сюда ребенком, о чем она просто не помнит? Но если такого не случилось, то ощущаемое ею родство с природой этого края можно объяснить лишь древними корнями, которые ни время, ни расстояние не способны из нее выкорчевать. «Наверное, – подумалось Джозефине, – это одно из чудес природы, которые определяют твою суть».

Почувствовав, что замерзла, Джозефина развернулась спиной к морю и, ориентируясь на внушительные трубы кирпичного особняка, зашагала назад к поселку.

«Чайная хижина» располагалась в привлекательном одноэтажном белом здании напротив сквера. И балки потолков, и половицы – все здесь свидетельствовало о вековой истории, и, усевшись за столик возле камина, Джозефина тут же почувствовала, как по всей комнате разнесся запах домашней еды. Когда она входила в дверь, зазвенел звонок, однако, судя по всему, хозяйка хлопотала на кухне задолго до того, как Джозефина появилась на пороге.

– Чего изволите, мадам? – спросила хозяйка, вороша угли в камине.

– Чай и пышки, если они у вас есть.

– С джемом или сыром?

– Ни с тем ни с другим – простое маслом.

Хозяйка улыбнулась, и Джозефина сразу догадалась, что сейчас последует.

– С таким акцентом, как у вас, вы, должно быть, не здешняя? – спросила она, сметая со стола воображаемые крошки.

Джозефина едва сдержалась, чтобы не упомянуть о своих корнях, но заводить с хозяйкой длинные беседы ей вовсе не хотелось.

– Нет, не здешняя. Приехала ненадолго. Мой приятель навещает кое-кого в вашем поселке, а я, пока жду его, решила поесть. Думаю, он скоро освободится.

Женщина поняла намек и тут же удалилась на кухню, а Джозефина с облегчением вздохнула. Со своего места ей видны были дома по ту сторону сквера, и, пока Арчи не появился, она достала из сумки конверт и очки и принялась за чтение. Почерк, как справедливо заметил Арчи, был ужасный, но она уже начала к нему привыкать и в его особенностях и причудах теперь разбиралась почти как в своих собственных.

«Джозефина, я так устала, и жизнь мне кажется такой мрачной, – продолжала Марта, и это прямое обращение лично к ней, на которое Джозефина, читая дневник, то и дело натыкалась, ее вновь покоробило. – Я думала: вот будет славно – четыре свободных дня, и пиши сколько тебе вздумается, но моя голова меня не слушается. Меня тянет только к одному – безделью. Мне так хочется рассказать вам о…»

– Вот вам пышки, и масло, и чайник с чаем. – Хозяйка сняла все с подноса и отступила на шаг полюбоваться своими стараниями. – Но вы не заказали ничего сладкого. Я только что испекла чудный пирог с грецкими орехами и корицей. Хотите кусочек?

Джозефина стоически улыбнулась.

– С удовольствием, – ответила она, готовая съесть что угодно, лишь бы хоть ненадолго избавиться от хозяйки.

Джозефина вернулась к чтению, сознавая, что времени у нее в обрез, и жалея, что из-за холода не решилась остаться в дюнах.

«Мне так хочется рассказать вам о том, что во мне – словно слои в горных породах – уже давным-давно накопилось. Я пишу этот дневник целых пять месяцев, а высказала в нем так мало… ничего для вас интересного. Ничтожные, позорные записи ничтожного, бесстыдного человека – высокомерного и не уверенного в себе. Я не могу говорить о своей работе всерьез и даже не могу о ней рассуждать: я просто хочу ее делать, но это не получается – из-за моей собственной несостоятельности, и потому я если и думаю о ней, то не иначе как с легким презрением. Я не могу молиться, как молилась в молодости, – я боюсь, что молитва по каплям размоет мое сердце».

– Я знаю, говорить такое неприлично, но лучше моих пирогов вы нигде в округе не найдете.

Огромный кусок пирога, плюхнувшись у Джозефины перед носом, заслонил ей страницы дневника, и, к ее ужасу, хозяйка уселась прямо напротив.

– Меня зовут миссис Рейнолдс, – представилась она, явно рассчитывая, что и Джозефина сделает то же самое, но она в ответ лишь кивнула. – Что же привело вашего приятеля в Уолберсуик? Кого он приехал проведать? Вы ведь сказали «он», верно?

Джозефина отложила в сторону страницы дневника, понимая, что до прихода Арчи ей уже не прочитать ни строчки.

– Женщину по имени Этель Стьюк, – произнесла она сквозь зубы. – Кажется, эта Стьюк живет где-то возле сквера.

– Этель? Да ее дом тут рядом, чуть левее. – Хозяйка указала пальцем в окно. – Должна сказать, что она вдруг стала очень популярна. На днях к ней приезжали две девушки – вот тут прямо, где вы, они и сидели. Одна из них ходила проведать Этель и очень уж собой была довольна. Не понимаю только почему. Этель совсем не похожа на свою сестру – та вот любила поболтать. А Этель – особа недружелюбная. Она из тех, кто куска пирога в жизни себе не позволит. Догадываетесь, о чем я? Так что я не понимаю, почему к ней столько визитеров.

– А что это были за девушки, те, которые к ней приезжали? – спросила Джозефина с набитым ртом. Надо признать, что пирог оказался изумительным и почти стоил приносимых ради него жертв.

– Им, думаю, лет по двадцать с хвостиком: приехали из самого Лондона, всего на день. Я их запомнила потому, что они заказали все виды пирогов, что у меня только есть, и мне пришлось попросить их заплатить вперед – тут ведь рисковать нельзя, верно? Та, что хорошенькая, за все заплатила – сказала, они кое-что празднуют и будут это праздновать еще не раз.

Интересная история, подумала Джозефина. Она ни на минуту не сомневалась, что речь шла о Марджори и Люси, и ей стало грустно от того, каким недолгим оказалось их празднование. Арчи уже, наверное, знает, чем оно было вызвано.

У двери раздался спасительный звонок, и миссис Рейнолдс, оставив наконец Джозефину в покое, кинулась накрывать еще один столик. Вместо того чтобы снова приняться за чтение, Джозефина мысленно вернулась к прочитанному ранее, и в памяти ее вдруг всплыли строки с первых страниц дневника: «Всякий раз, когда я думаю о вас, я чувствую, что мы могли бы сидеть рядом, не говорить ни слова, ничего не делать и ощущать себя счастливыми».

«Слава Богу, эти строки не попались на глаза Джерри, – подумала она. – Ее восторг от предложенного Мартой и столь вожделенного для меня покоя был бы просто невыносим». Джозефина подняла глаза и, увидев пересекающего сквер Арчи, поспешно собрала листы бумаги и затолкала в сумку. Миссис Рейнолдс посмотрела на нее с изумлением, и была права – так вести себя просто нелепо, и с этим пора кончать.

– Хочешь пышку? – спросила Джозефина, когда Арчи сел рядом с ней.

– Спасибо, но уже не хочу. У Этель Стьюк я съел столько пирожных, что хватит до завтра.

Джозефина не удержалась и хитро взглянула на миссис Рейнолдс, которая подошла принять заказ у Арчи. Тот улыбнулся хозяйке, и она, сраженная его обаянием, пришла в страшное смущение, чем весьма позабавила писательницу.

– Будьте так любезны, подскажите, где здесь ближайшая телефонная будка.

– Мой брат вам поможет, сэр. У него магазин на главной улице, что ведет в поселок. И он с удовольствием его для вас откроет.

– Что вы, зачем же так его затруднять. Обычный телефон-автомат меня вполне устроит.

– Тогда идите к поселковому управлению. Поверните налево, и он будет примерно в ста ярдах – прямо перед вами.

Пока Джозефина расплачивалась, Арчи отправился звонить в Скотленд-Ярд.

– Билл, нужно узнать, что случилось с Элеонор Вейл: она связующее звено между Бэннерман и несчастьями с Марджори и Люси.

Он коротко пересказал Фоллоуфилду то, что узнал от Этель Стьюк, и продиктовал полученные от нее адреса.

– Между этими двумя женщинами произошло что-то, о чем Бэннерман хочет забыть, – я в этом убежден. Разузнайте о доме в районе Холлоуэй, убедитесь, что он действительно перешел к Стьюк так, как она утверждает, и выясните, приезжала ли Вейл когда-нибудь в Лидс… Знаю, знаю, – перебил он сержанта, – мы ищем иголку в стоге сена, но сделайте все, что возможно. И если ничего не удастся узнать, наведите справки о подозрительных или случайных смертях в период между… – Пенроуз достал свои записи. – Между мартом и августом девятьсот пятого года. Это промежуток времени между выходом Вейл из тюрьмы и отъездом Бэннерман в Лидс.

– Вы действительно думаете, сэр, что Бэннерман от нее избавилась? – Скептицизм Фоллоуфилда не скрыло даже разделявшее их расстояние. – Вроде вы сказали, что она была сама доброта?

Противоречие было на лицо, и Пенроуз на минуту задумался, представив себе молодую Селию Бэннерман на пороге новой карьеры и новой жизни, из-за своей чрезмерной доброты и безрассудства стреноженную связью с бывшей заключенной. Неужели она, чтобы без помех продолжить продвижение по служебной лестнице, действительно могла решиться на такой бесповоротный шаг? А потом он представил себе ту же самую женщину, но уже тридцать лет спустя, женщину, которая, по ее собственным словам, приняла решение посвятить всю жизнь работе. Могла ли она убить в оправдание подобного решения? И когда в памяти его в который уже раз всплыл образ Марджори со вспухшими, окровавленными губами, Пенроуз решил, что, наверное, все-таки могла.

Арчи не терпелось попасть в Скотленд-Ярд, и возвращение из Саффолка казалось ему бесконечным. Почти всю дорогу и он, и Джозефина молчали, погруженные в собственные мысли. В Ипсвиче Арчи с облегчением обнаружил, что поезд на Лондон полупустой, и они без труда нашли отдельное купе.

– Жаль, что тебе не удалось с ней поговорить, – сказал он, когда поезд тронулся.

– Ничего страшного. Если по-честному, Арчи, у меня вообще пропадает охота всем этим заниматься. Вероятно, Этель Стьюк и Селия правы: мне не следует использовать в романе реальных людей и ради увлекательного сюжета ими манипулировать. Это неправильно.

Арчи зажег сигарету и посмотрел в окно.

– На самом деле ты так не думаешь. Ты считаешь, что должна так думать.

Джозефина улыбнулась и ничего не ответила, а это, по его мнению, означало, что она с ним согласна.

– А ты что-нибудь знаешь о личной жизни Селии Бэннерман? – как бы невзначай спросил он. – Она когда-нибудь рассказывала о своей семье?

Джозефина призадумалась.

– Никогда раньше об этом не думала, но ведь я действительно ни разу не слышала, чтобы она упоминала свою семью. Возможно, в этом нет ничего странного – она учитель, а я ученица, и между нами в общем-то есть дистанция. Но если вспомнить Энсти, то я знаю хотя бы что-то о жизни почти всех остальных преподавателей. Во-первых, когда мы впервые туда попадали, то все очень скучали по дому, и преподаватели, чтобы утешить нас, рассказывали нам о собственных семьях. Такой это был колледж. Но я не помню, чтобы Селия хоть раз говорила о ком-нибудь, кроме своих коллег по работе.

«Ее скрытность можно было бы объяснить, если бы она воспитывалась в приюте», – подумал Пенроуз. Даже в наши времена на такого рода воспитании лежит клеймо.

– А она когда-нибудь упоминала о том, что на нее однажды напала заключенная?

Джозефина посмотрела на Арчи с изумлением.

– Нет. Тебе рассказала об этом Этель Стьюк? Прости – я знаю, что не должна задавать вопросов. Я изо всех сил стараюсь вести себя как положено и не нарушать конфиденциальность уголовного дела, но когда лично знаешь людей, имеющих к нему отношение, это не так-то просто.

– Именно потому, что ты их знаешь, мы и не можем о нем говорить – чтобы избежать закона падающего бутерброда. Я ценю твое мнение, но не могу рисковать твоим положением. И пожалуйста, не упоминай об этом при Селии – я имею в виду нападение на нее.

– Конечно, не буду.

– Кстати, мне не особенно нравится то, что ты сейчас живешь в «Клубе Каудрей». Ты не могла бы на пару ночей перебраться к моим кузинам на Мэйден-лейн?

– Да они сейчас почти все время проводят в клубе. Ронни сказала мне, что входит во вкус общественной жизни, а Леттис записалась на все ленчи до следующей среды.

Арчи натянуто улыбнулся.

– Ты предлагаешь мне это всерьез, верно? Что ж, если тебе так будет спокойнее, я, конечно, поживу у них, хотя вовсе не уверена, что им это доставит удовольствие, – дел у них тьма-тьмущая.

– Не беспокойся, Снайп все устроит. Она будет тебе рада. Только не особенно об этом распространяйся: ты ведь не должна никому докладывать о том, что не приходишь ночевать?

Джозефина рассмеялась:

– Это не закрытая частная школа, Арчи. Я могу приходить и уходить когда мне заблагорассудится.

– Отлично. Скажу Снайп, чтоб подготовила тебе постель.

– Хорошо, но нет никакой спешки. Я подумала, что, когда мы вернемся, если еще будет не поздно, я подскачу на Холи-плейс. Ты был прав вчера: мне действительно надо поговорить с Мартой. – Она ждала, что Арчи вставит какое-то замечание, но он промолчал. – И у тебя ко мне нет никаких вопросов?

– Я ничего не хочу об этом знать. – Его слова прозвучали резче, чем ему хотелось бы, но по крайней мере они были честными.

– На самом деле ты думаешь по-другому.

– Рад узнать, что тебе известно, что я думаю, потому что мне это неизвестно.

– Брось, Арчи, ты не похож на себя. Неужели мы даже не можем поговорить об этом?

– Нет, Джозефина, думаю, что не можем. Кого ты видишь и что ты делаешь, решаешь только ты сама, и ты всегда абсолютно ясно давала мне это понять. Но ты, разумеется, не считаешь, что я должен тут сидеть как некая оценочная комиссия и ждать, покаты разберешься, к кому у тебя лежит душа? Я, черт подери, не святой! – Джозефина, потрясенная, не сводила с него глаз, да и сам он был поражен тому, что решился на такие слова. Но сказанного уже было не вернуть. – Так что с этим тебе придется разбираться самой. Я тебе помочь не могу.

Они сидели в полном молчании, пока поезд пробирался сквозь Ист-Энд. Когда они вышли на Ливерпуль-стрит, Пенроуз с удивлением увидел на платформе Фоллоуфилда.

– У меня есть для вас, сэр, кое-какая информация, и я подумал: чем раньше вы ее услышите, тем лучше. – Он улыбнулся Джозефине. – Я могу вас куда-нибудь подвезти, мисс Тэй?

– Спасибо, Билл, не надо. Я возьму такси.

– Джозефина, не глупи, – вмешался Пенроуз. – Позволь нам хотя бы довести тебя до Хэмпстеда. Я не имел в виду, что мы вообще никогда…

– Нет-нет, Арчи, все в порядке, – оборвала она. – Ты очень занят. И ты прав: я должна сама во всем разобраться. Скажи мне только одно: убийство Марджори и несчастье с Люси… это не из-за того, что я копаюсь в истории Сэч и Уолтерс?

– Нет, Марджори ничего не знала об истории своей семьи: я в этом убежден.

– Слава Богу. Что ж, увидимся на гала-представлении.

Пенроуз кивнул и направился к ней, чтобы поцеловать на прощание, но она уже зашагала прочь.