Текст книги "Поэзия вагантов"

Автор книги: Автор Неизвестен

Серлон Вильтонский
Любовные элегии

 
Предан Венере Назон, но я еще более предан;
Предан Корнелий Галл,[238]238
  Корнелий Галл – основоположник римской любовной элегии, посвящавший свои стихи Ликориде, как Овидий Назон посвящал свои Коринне; произведения его не сохранились, и славой своей он обязан лестным отзывам Овидия.


[Закрыть] – все-таки преданней я.
Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне, —
Я же по каждой горю: хватит ли духа на всех?
Раз лишь – и я утомлен; а женщине тысячи мало.
Ежели трудно и раз – как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:
Можно, не тронув, желать; тронешь – желанью конец.
Если надежда – желанья исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то.
Волк – овец, воитель – врагов и ястреб – пернатых
Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом;
Изголодавшийся волк не сыт единой овцою,
Воин – единым врагом, ястреб – единой из птиц.
Так и моя любовь за одной на другую стремится:
Лучше той, что имел, – та, что еще не имел.
Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею;
Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.
 

 
Где – неважно, неважно – когда, и неважно – с которой
Девушкой был я один; девушка строгой была.
Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами —
Страсть была на лице и убежденье в словах:
«Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный;
Я не Циклоп, я Ацис[239]239
  Чудовищный Циклоп и прекрасный Ацис, соперники в любви к прекрасной Галатее, – персонажи «Метаморфоз» Овидия, кн. XIII.


[Закрыть] – весь без остатка я твой.
Всех, кто были мои, – не ищу, не хочу, не желаю:
Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей.
Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь.
Тот недостоин любви, кто не желает любить!
Ты посмотри на меня, на себя – друг друга мы стоим;
Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур.
Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть?
Силой желанны мужи, девы желанны красой.
Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда;
Кто хоть попробовал мед, снова запросит его.
Если ты знала любовь – любовь оттолкнуть ты не сможешь;
Если не знала – пригубь: это не горечь, а сласть.
То, что природой дано, грешно отвергать человеку:
Стало быть, выбор один – или любовь, или грех».
Дева не знает, как быть, страшась и того и другого:
Девство боится любви, а простодушье – греха.
Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую;
Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра.
Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку,
Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок.
Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю
Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств.
Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки,
Замерло сердце в груди, тело идет ходуном.
Ищет в этом биенье она для себя вызволенья;
Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь.
Ах, простота, простота! Зачем девичество деве?
Глупо и думать о том, будто в убытке она.
 

 
Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье.
Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту?
Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна;
К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть.
Словно Венера с Фетидой – обе прекрасные с виду:
Эта речами вольней, эта любовью сильней.
Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет —
Лучше я сам обману или же сам оттолкну!
Ту я люблю и другую – а может, ни ту, ни другую?
Две любви у меня, два в моем сердце огня.
К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь,
Как я спасусь от любви? Та и другая в крови.
Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды —
Хуже любовных бед в целой подсолнечной нет.
Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений?
Я, один только я, – правя ладьей без руля.
Две надо мною напасти, у злых я Эринний во власти;
Чувствую, скоро мою море потопит ладью.
Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю;
Знаю, что тщетно томлюсь, – но безответно молюсь.
Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна —
Грешник я и судья, но снисходителен я.
Если одну изберу я, тогда потеряю другую;
Если обеих вдруг, обе уйдут из-под рук.
Будь две подруги – единой! иль будь двойным я мужчиной, —
Я б исцелился тотчас – пламень тотчас бы погас,
Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней —
Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит?
Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит —
Что же должно победить? Мне умереть или жить?
Нет! обеих в объятья – и буду с обеими спать я:
Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!
 

Комедия о трех девушках

 
Шел я по улице, был я один, ни с кем не попутчик;[240]240
  Первые слова стихотворения воспроизводят зачин известной сатиры Горация (I, 9).


[Закрыть]
Вечный мой спутник, любовь, только со мной и была.
Шел я, стихи сочинял и думал, какой бы девице
Эти стихи поднести, чтобы понравиться ей.
Вдруг я увидел вдали: как будто выходят три нимфы —
Все высоки и стройны, средняя более всех.
Шла она между подруг, все трое шагали проворно,
Только у средней была поступь резвее других.
Если бы я увидал в руке ее лук или дротик,
Я бы решил, что ко мне дева Диана идет.
Ибо, клянусь, такова и бывает Диана, охотясь
В чащах дремучих лесов, с сонмищем ловчих подруг.
Мне захотелось на них посмотреть, познакомиться с ними;
Я повернул и пошел, путь им навстречу держа.
Вот, приблизившись к ним, я смог разглядеть их яснее,
Смог посмотреть им в лицо и различить их черты.
Вижу: не нимфы они, а девушек трое красивых,
Но красотою своей впрямь затмевают и нимф.
Да и не только ведь нимф: Венеру, Юнону, Палладу
Я не посмел бы сравнить с ними в их юной красе.
Сколько я ни смотрю на лица, на кудри, на тело,
Руки и пальцы девиц, – все в них пленяет меня.
Чувствую я: Купидон пронзил мое сердце стрелою
И зажигает в груди жаркое пламя любви.
Спор у девушек был – какая искуснее в пенье?
Пели все хорошо, лучшую трудно найти.
Вот и решили они, чтоб надежный судья и ценитель
Вынес им свой приговор, славу одной присудив.
 
 
Долго описывать всех троих – скажу о единой,
Той, что собою была краше обеих подруг.
Розы в руках у одной, плоды у другой, а у третьей —
Ветви деревьев – несет каждая то, что милей.
Платье было на ней, расшитое перлом и златом;
Перла и злата светлей тело сияло под ним.
В русых ее волосах золотая сверкала повязка —
Русый цвет для меня был золотого милей.
Розы, сплетаясь в венок, обвивали голову девы,
Но и без этих прикрас дева красива была.
Лоб сиял белизной, и горло, и шея, и руки,
Сердце сжигая мое жарких желаний огнем.
Знаю, как ночью с небес лучистые светятся звезды —
Только у девушки той очи сияли ясней.
Были в ушах у нее дорогие жемчужные серьги —
Но и жемчужный убор бледен казался на ней.
Грудь под тканью одежд нигде не виднелась сосками —
Стянуты туго они или уж очень малы.
Девушки груди свои нередко бинтом пеленают,
Ибо для взгляда мужчин полная грудь не мила.
Но не нуждалась в бинтах предо мною представшая дева —
Грудь ее малой была в скромной своей полноте.
Пояс дивной красы, расшитый каменьем и златом,
Нежным объятьем облек чресла моей госпожи.
Нужно ли все исчислять? Когда бы я взялся за это,
Я ведь не кончил бы речь даже и в тысячу дней.
То, что скрыто, всегда прекрасней, чем то, что открыто —
Так и у девы моей лучшая скрыта краса.
 
 
Что было делать? Язык не в силах мой был шевельнуться.
Все ж размыкаю уста – так повелела любовь.
Я говорю ей: «Привет богине и спутницам юным!
Дева, богиня ли ты – счастья желаю тебе!
Равного счастья тебе и твоим я желаю подругам,
Хоть признаюсь, не стыдясь: ты мне милее подруг.
Если какие-то споры меж вами посеяли распрю,
Мне расскажите о том – я их готов разрешить.
Вы подчиниться должны моему приговору по праву,
Ибо в искусстве любом я превосходный знаток.
…………………[241]241
  Лакуны в подлиннике.


[Закрыть]
Я ведь и пенью учен, как и другому всему».
Только они услыхали, что я говорю им о пенье,
Разом вскричали все три: «Будь же ты нашим судьей!»
Видим поблизости луг, пленяющий нежной травою,
Посередине стоял дуб, расстилающий тень;
Место понравилось нам, вчетвером мы туда поспешили,
Чтобы под сенью ветвей спор разбирать и судить.
Вот на зеленом холме я занял судейское место
И указал я места девушкам, каждой из трех.
Той, что розы несла, я велел начинать состязанье —
И, повинуясь, она первая петь начала.
Песню она завела о войнах богов и гигантов,[242]242
  «О войнах богов и гигантов» средневековый читатель знал опять-таки из «Метаморфоз» Овидия; там же подробно излагался и миф о похищении Европы Юпитером.


[Закрыть]
Буйство которых поверг в прах олимпийский перун.
Кончила девушка петь, за ней начинает вторая —
Та, у которой в руках ветви деревьев цвели.
Став перед нами, она запела о страсти Париса —
Песня такая была, видимо, ей по душе.
Всем ее песня была хороша; но вот выступает
Третья из юных певиц – та, что молчала дотоль.
Кудри ее обвивал венок из цветов ароматных;
Встала, движеньем руки всем приказала молчать.
Песню запела она о Юпитера нежных забавах,
Как он Европу увлек, скрыт под личиной быка.
Пела для всех она любо, а мне особенно любо:
Более всех по душе было мне пенье ее.
Голос ее вылетал из прелестных розовых губок,
И повторяло его эхо от ближних камней.
Именно так, наверно, Орфей фракийские скалы
Двигал, кифары своей легкой касаясь рукой.
Именно так, наверно, вели свои песни сирены —
Пеньем желая сдержать бег итакийской ладьи.
Каждая песней своей взывала к скитальцу Улиссу,
Но устоял против них предусмотрительный муж.
Если бы между сирен была такая певица —
Против нее никогда он бы не смог устоять.
Кончила песню она, затих ее сладостный голос,
И поспешил я воздать деве за песню хвалу.
Мне захотелось решеньем своим присудить ей победу:
«Ты, – объявил я, – поешь лучше обеих подруг.
Голос приятнее твой, и искусней его переливы,
И красотою лица ты превосходнее всех.
Пусть же победу твою двойной венец увенчает —
Ты в состязанье двойном дважды снискала успех».
Тут я из пестрых цветов сплетаю двойную гирлянду
И обвиваю чело этой наградой двойной.
Дева, молчанье храня, принимает влюбленную почесть,
А у обеих подруг зависть таится в душе.
Это заметив, она говорит: «О, юноша славный,
Ты награждаешь меня – будь же и ты награжден.
Знай, что умею ценить я заслуги, которые вижу,
Так оцени же и ты расположенье мое.
Сам попроси у меня, какого желаешь, подарка —
Я для тебя совершу все, что угодно тебе.
Ты не суди обо мне по иным, по обманчивым девам —
Сам убедись, что мои веры достойны слова.
В этом тебе я клянусь священным Юпитера скиптром —
…………………………..»
«Ты за услугу мою обещаешь, чего попрошу я, —
Так говорю я в ответ, – многого я попрошу!
Только тебя я хочу, тебя я желаю в награду,
Ибо тебя я люблю, хочешь ли ты или нет.
Ты лишь будь мне наградой, другой награды не надо —
Если себя мне отдашь – сговор исполнится наш.
Помнишь, к Парису пришли Паллада, Юнона, Венера —
Каждая даром своим тщилась ему угодить.
Все сравнивши дары, он одной предпочтение отдал —
Той, что сулила ему милой подругой владеть.
Он бы иначе судил, коль было бы что-нибудь слаще,
Нежель на ложе любви милое тело сжимать.
Учит подобный урок, чему отдавать предпочтенье;
Будь мне примером Парис – я выбираю тебя.
Не побоялся Парис отдать предпочтенье Венере,
Чтобы наградой ему стала Елены краса.
Ты, по суду моему победившая в песенном споре,
Дай мне в награду за то девичью сладость твою.
Если же я не кажусь достойным подобной награды —
Дай, что можешь мне дать, девичью честь сохраня.
Ежели мне не дано насытиться внутренней сластью —
Что же, мне будет мила даже наружная сласть».
Мне рассмеялась в ответ звенящим красавица смехом:
«Все сомненья рассей: ты – мой возлюбленный друг!
Все сомненья рассей, – повторяет, сомнения видя, —
Только с тобою вдвоем нас сочетает любовь.
Будешь ты мой, я тебе подарю мою девичью сладость —
Сохранена для тебя девичья целость моя.
Не сомневайся, тебя не долгое ждет ожиданье —
Этой же ночью со мной будешь ты ложе делить».
Так промолвив, она «Прощайте!» – сказала подругам
И поспешила к себе в пышно разубранный дом.
Феб в колеснице своей нисходил уже в волны морские
В час, когда мы вошли в ложницу девы моей.
Помнил я клятву ее – и все-таки клятве не верил,
Клятве, что ляжет она этою ночью со мной.
Я и решил испытать – испытать никогда не мешает —
Точно ли хочет она сладкую клятву сдержать.
Делаю вид, что спешу, как будто пора мне прощаться:
«Поздно, пора мне идти – милая дева, прости!»
«Нет! – отвечает она, обнимая и в губы целуя, —
Здесь для тебя и меня нынче готовится пир,
Здесь меня и тебя ожидает любовное ложе,
Здесь Венера царит и сладострастный Амур.
Время уж позднее, ночь, темнота окутала землю,
И не сияет с небес свет благосклонной луны.
Все на запорах ворота, ни выхода нету, ни входа,
Ты по такой темноте не доберешься домой.
А по дорогам ночным порой привидения бродят,
Подстерегая того, кто задержался в пути.
Ночь – причина одна, любовь – причина вторая,
Чтобы остался ты здесь, в светлом покое моем.
Я же сама и просьбы мои – вот третья причина:
Пусть она будет, прошу, веской, как первые две.
Как, неужели втроем – и ночь, и любовь, и подруга, —
Мы не сумеем тебя здесь удержать одного?
Милый, останься со мной – ты любовь мою скоро узнаешь!
Если сейчас ты уйдешь – камень в груди у тебя!»
Как не склониться на просьбы ее, на ее уговоры,
Если у нас у двоих было желанье одно?
Ясно мне стало: она меня действительно хочет —
Было бы это не так – этих бы не было просьб.
Вот уж готовится пир, повсюду жарится мясо,
Слуги приносят столы, ложа приносят к столам…
……………………………..
Каждый в доме слуга занят при деле своем.
Тот полотенце несет, тот блюдо, тот чаши и кубки —
Всякий стараньем своим рад перед гостем блеснуть.
Вот мы садимся за стол, накрытый для пышного пира, —
Но и за пышным столом радости не было мне.
Стоило мне поглядеть в лицо и в очи подруге,
Как трепетало опять внутренним тело огнем.
Ах, сколько раз, сколько раз испускал я стенанья и вздохи,
Видя на милых устах нежной улыбки привет!
Пусть, как хотят, говорят, что улыбка влюбленному в радость, —
Я от улыбки ее горькую чувствовал боль.
Боль сжимала меня, и не впрок были сладкие яства,
И ни одним я не мог тело свое подкрепить.
«………………..» —
Так она мне сказав, поцеловала меня. —
«Милый, прошу я тебя, отведай хоть ляжку говяжью,
Чтобы, окрепнув, смелей ляжек коснуться моих.
Съешь эту ногу, не в тягость она, – и за это наградой
Ноги мои для твоих в тягость не будут плечей».
Принял я все, что она мне дала, и съел без остатка,
И никакая еда мне не бывала вкусней.
Будь даже эта еда гораздо и проще и хуже —
Мне бы за этот посул сладкой казалась она.
Вот, заслужив похвалу, беру золотую я чашу;
Губы к краям подношу там, где она отпила.
Так и наелся я, так и напился я с помощью милой,
А без нее бы не в прок мне ни еда, ни питье.
 
 
Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева
Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе.
Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги
Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют.
Отягощенные сном и вином, бредут они шатко,
И ни рабыня, ни раб места себе не найдет:
Этот на сено залез, другой под сеном укрылся,
Третий солому себе сонно сгребает под бок.
Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, —
В опочивальню ее об руку с нею идем.
Свежее ложе стоит – казалось бы, малое ложе,
А ведь сумело двоим сладкой утехою быть.
Изображенья богов и богинь его украшали —
Вырезал образы их резчик искусной рукой.
Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам —
То под обличьем овна, то под обличьем орла.
В стольких видах его представил достойный художник,
Что и поверить нельзя, будто во всех он один.
Были с другой стороны изваяны той же рукою
Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви;
Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети,
Чтобы нагие они в хитрый попались силок.
Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, —
Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть.
Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга —
Был ей к лицу этот смех более, нежели мне.
Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе,
И укрывает меня пышно расшитая ткань.
Дева служанкам велит удалиться из опочивальни
И запирает сама крепкую дверь на запор.
Всюду блистают огни золотые светильников ярких —
Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег.
Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, —
В нежной ее красоте нечего было скрывать.
Если хотите – верьте, а если хотите – не верьте,
Чистое тело ее было белее, чем снег —
Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, —
Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек.
Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел![243]243
  «Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел!» – Стих целиком заимствован из элегии Овидия (I, 5) о его свидании с Коринной. Более мелкие заимствования из Овидия нет ни возможности, ни надобности перечислять здесь.


[Закрыть]
Ноги белы и стройны были не меньше того.
Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь,
Твердо стояли соски, трижды милей оттого.
А под покатою грудью покатый живот округлялся,
Плавно переходя в плавно изогнутый бок.
Нет, не хочу продолжать – кое-что я увидел и лучше,
Глядя на тело ее, – но не хочу продолжать.
Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая,
Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны.
Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах,
И не смотреть не могу – слишком она хороша.
Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью —
Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль.
Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело
(Долго я, долго смотрел – было на что посмотреть),
Всходит она на постель и, натянута нежной рукою,
Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела.
Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи —
И прижимаю уста к нежным устам госпожи.
Тысячу раз я целую ее, а она отвечает:
Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй.
Вот к бедру моему она бедром прилегает —
Сладко было в любви ноги с ногами сплетать.
Свой живот к моему животу она прижимает —
Хочет на сто ладов нежить и нежить меня.
«Поторопись, – говорит, – меня ты наполнить собою,
Ибо кончается ночь и возвращается день.
Дай мне руку», – она говорит. Даю я ей руку.
Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?»
Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой:
«Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке.
Ах, как страстно желал я именно этого дара;
Ныне желанья сбылись – ты одаряешь меня».
Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, —
Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед.
Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже —
Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты!
Раньше нравились мне голубиные легкие ноги,
Ныне всего мне милей эти вот ноги твои.
Соединим же тела, сольемся в любовном объятье —
Пусть в нас каждая часть делает дело свое!»
Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно;
Да и подруга моя мне не позволит того.
Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший —
Знает Венера о том, знает и милый Амур.
 

ПРИЛОЖЕНИЯ

M. Л. Гаспаров
ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ

Таинства Венерины, нежные намеки,

Важность побродяжная, сильному упреки, —

Ежели, читающий, войдешь в эти строки,

Вся тебе откроется жизнь в немногом проке.

(Бернская рукопись)

Поэзию вагантов, как и все европейское средневековье в целом, открыли для нового времени романтики. Но открытие это было, если можно так сказать, замедленным и нерешительным. Знаменитый «Буранский сборник» (Carmina Burana), «царица вагантских рукописей», был обнаружен еще в 1803 г., а издания дождался только в 1847 г. И это несмотря на то, что в 1803 г., как известно, немецкий романтизм был уже в цвету и культ средневековья давно перестал быть новинкой. Создается впечатление, что романтики того времени просто затруднялись еще найти вагантам место в своем представлении о средневековье.

В самом деле. Романтики старшего поколения отчетливо представляли себе и латинский, и романо-германский элемент европейского средневековья: латинский элемент в лице богомольных монахов и священников, а романо-германский элемент – в лице рыцарей, исполненных платонической любви к своим дамам. Поэзия вагантов – латинские стихи клириков, бичующие Рим, воспевающие вино и нисколько не платоническую любовь, – никак не укладывалась в рамки такой картины. Разумеется, это продолжалось недолго. У романтизма было достаточно крепкое сознание, чтобы освоить и такие факты. Но это произошло уже в позднейшем поколении, когда романтизм стал менее католическим и более протестантским, менее воинствующим и более терпимым. К 40—50-м годам XIX в. относится основная масса публикаций вагантской поэзии (И. Шмеллер в Германии, Э. Дю Мериль во Франции, Т. Райт в Англии).[244]244
  «Carmina Burana»: lateinische und deutsche Lieder einer Handschrift des XIII Jahrhunderts… herausg. von J. A. Schmeller. Stuttgart, 1847; Ét. Du Méril. Poésies populaires latines ant. au XII s. Paris, 1843; Ét. Du Méril. Poésies populaires latines du moyen âge. Paris, 1847; Ét. Du Méril. Poésies inédites du moyen âge. Paris, 1854; «The political songs of England, from the reign of John to that of Edward II», ed. by Th. Wright. London, 1839; «The latin poems commonly attributed to Walter Mapes», ed. Th. Wright. London, 1841.


[Закрыть] К этому же времени относится и первое осмысление исторического места вагантов в европейской культуре, так называемый «вагантский миф» (Я. Гримм, В. Гизебрехт, Я. Буркхардт):[245]245
  J. Grimm. Gedichte des Mittelalters auf König Friedrich I. den Staufer und aus seiner sowie der nachstfolgenden Zeit. – «Abhandlungen der Kgl. Akad. der Wissensch. zu Berlin» (1843) = J. Grimm. Kleinere Schriften. Bd. III, Berlin, 1866; W. Giesebrecht. Die Vaganten oder Goliarden und ihre Lieder. – «Allgemeine Monatsschrift für Wissenschaft und Literatur», 1853; J. Burckhardt. Die Kultur der Renaissance in Italien. Basel, 1860.


[Закрыть] предполагалось, что вагантство было первой попыткой эмансипации светского и плотского начала в новой Европе, дальним предвестием Возрождения и Лютера, а поэзия вагантов – безымянным творчеством веселых бродячих школяров, чем-то вроде народной латинской поэзии, вполне аналогичной той народной немецкой, английской и прочей национальной поэзии, которую так чтили романтики.

Как и многие другие романтические концепции, этот миф оказался очень живучим. До сих пор в популярных книжках, написанных неспециалистами, можно встретить описание ваганта с лютней среди толпы крестьян и горожан, воспевающего к их удовольствию вино и любовь или обличающего сильных мира сего.[246]246
  Так, например, стилизованы переводы в многократно переиздававшихся антологиях: L. Laistner. Golias: Studentenlieder des Mittelalter. Stuttgart, 1879; J. A. Symonds. Wine, women and songs. London, 1884; и др.


[Закрыть] Никакой научной критики эта картинка давно уже не выдерживает. Вполне понятно, что такое вульгарное представление вызвало в свою очередь реакцию: ученые конца XIX – начала XX в., во главе с таким авторитетом, как В. Мейер,[247]247
  W. Meyer. Fragmenta Burana. Berlin, 1901.


[Закрыть] заявили, что вагантской поэзии вообще не было, что сочиняющий стихи бродячий школяр-оборванец – выдумка романтиков, а была ученая светская поэзия, создание высших клириков, полная духовного аристократизма, и лишь подонками ее пользовались бродячие певцы. Разумеется, такое утверждение – тоже крайность, для нынешнего времени уже устаревшая. Спрашивается, как же должны мы представлять место вагантов в истории средневековой поэзии?