Текст книги "Виктор Авилов"

Автор книги: Наталья Старосельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

В «Женитьбе» Виктор Авилов, кажется, впервые начал использовать свою богатую от природы мимику осмысленно – он уже не кривлялся, как это было нередко в первых спектаклях с целью «зажечь» публику; похоже, начал постепенно постигать тайны собственного лица. Он мог восприниматься красавцем с удивительной лепки чертами, а мог – почти уродом. И не боялся ни того ни другого, а все пристальнее всматривался в свое лицо, угадывая его скрытые еще возможности, находя выразительные мимические особенности для той или иной роли.

Его Кочкарев был то бесом-искусителем, то какой-то «фитюлькой», то почти инфернальной фигурой, то просто невероятно смешным персонажем комедии, превращая каждое свое появление на сцене в своего рода цирковой номер. И тем неожиданнее звучали его финальные слова, словно вырвавшиеся беспомощной, виноватой интонацией с очевидным раскаянием: «Ну… я побегу… возвращу его?..»

Скорее всего, именно в этот период он и осознал, что комикование – слишком легко, а значит, и не столь интересно для него. Куда привлекательнее показались черты трагической маски. Но для того, чтобы попробовать их, нужно было еще время.

Следующей премьерой Театра-студии на Юго-Западе стал спектакль по пьесе Алексея Казанцева «Старый дом». В одном из интервью по поводу спектакля Валерий Белякович говорил: «Алексей Казанцев написал гениальную пьесу… Манифест поколения – Теннесси Уильямс отдыхает. Не было в Союзе города, где бы эта пьеса не шла, – настолько там все было про нас. Вся страна тогда была как громадный „Старый дом“, в котором торжествовала рязаевщина и из которого изгонялись подобные Юлии Михайловны и лишались гражданства – Галина Вишневская, Мстислав Ростропович, Владимир Войнович и другие».

Может быть, не все тогда воспринимали пьесу подобно Беляковичу, но время доказало ее жизненность и невымышленную силу. Как подлинно высокое драматургическое произведение, «Старый дом» поворачивался и высвечивался разными своими гранями в разные времена – вот и поставленный недавно в Московском театре «Модернъ» Светланой Враговой спектакль вновь доказал, что эта пьеса отнюдь не осталась в своей эпохе, а продолжает волновать и сегодня.

Но в этом спектакле, к сожалению, для Виктора Авилова роли не нашлось. Говорю: к сожалению, потому что почти убеждена – он мог бы очень интересно и глубоко сыграть в нем, по крайней мере, несколько ролей. Но судьба распорядилась иначе… Может быть, Валерий Белякович, уже вынашивавший мысль о постановке булгаковской «Кабалы святош», решил дать Виктору паузу для внутренней подготовки к очень серьезной работе. А может быть, просто дал артисту возможность освоиться с новой жизнью – в августе 1979 года Виктор перешел на работу в театр-студию, оставив в прошлом свой МАЗ.

Из неопубликованного интервью Виктора Авилова: «Я с одной автобазы на другую переходил, а тут Романыч предложил: давай, Вить, переходи на работу в клуб „Гагаринец“. Романыч был директором клуба, я – инструктором, а еще была у нас должность уборщицы. Мы с Романычем по очереди клуб мыли. День он, день я. И все общие деньги, все зарплаты мы в кучу ссыпали – и пополам у нас получалось 145 рублей на брата. В принципе это нормально, это был средний оклад инженера… А ребята работали все на своих работах. А в театре с утра до вечера мог бывать только я. И у нас было распределение обязанностей. Романыч режиссурой занимался, потом он еще тогда в ГИТИСе учился, а я приходил в театр с утра и потихонечку монтировал весь свет к спектаклю. Я поэтому свет во всех спектаклях лучше всех знаю. Изначальный свет, хотя в принципе он почти не изменился с тех пор.

Потом потихоньку ребята стали приходить. Романыч был в хороших отношениях со всеми в отделе культуры Гагаринского исполкома и начал ребят перетаскивать. Кого-то устраивал на должность гардеробщика в библиотеку, кого-то еще куда-то – ведь в ведении Гагаринского исполкома находились и библиотеки, и всякие ДК, и красные уголки… Потом нам еще какую-то единицу дали, так и устроились все понемногу…»

Со временем должность Виктора Авилова стала официально именоваться достаточно звучно и столь же бессмысленно: «инструктор отдела культуры исполкома Гагаринского района». Это было своего рода «прикрытие» более прочное, нежели инструктор клуба или уборщица – Авилов с момента вступления в должность становился полноправным артистом театра-студии. Но вполне вероятно, что инструкторские «корочки» требовали от него и исполнения каких-то не слишком обременительных обязанностей – например, высиживания на совещаниях или инспекции библиотек. Во всяком случае, с этого времени Авилов смог ощущать себя артистом – не молодым человеком из самодеятельности, разрывающимся между тяжелой работой и не менее тяжелым постижением азов актерской профессии, а человеком, полностью преданным одному делу.

Своему делу. Хотя он не ощущал еще себя артистом, время от времени давали знать о себе «рецидивы» метаний: все тянуло куда-то, рвался уйти из театра, но еще сам не понимал, до какой же степени он успел втянуться в это непривычное, но такое увлекательное дело.

Тем не менее в этом, третьем сезоне молодого театра Виктор Авилов сыграл очень серьезную и интересную роль – дофина Карла в спектакле «Жаворонок» Ж. Ануйя. Эту роль он получил «по наследству» от ушедшего в армию Вячеслава Гришечкина. В своем единственном эпизоде Авилов поднимал какие-то невероятные пласты. Невозможно понять сегодня, как удалось Валерию Беляковичу заразить своих совсем неопытных ребят идеей постановки сложнейшей пьесы Ануйя! «Как я им все это объяснял? – говорит Белякович. – Сам не понимаю. Наверное, на каком-то рефлекторном, животном, инстинктивном уровне. Иногда даже объяснять ничего не нужно было, они сами понимали, как и что надо делать…»

Об этой его работе почему-то написано мало, как и о спектакле вообще, но из дня сегодняшнего отчетливо видно: это было событие не только потому, что Валерий Белякович обратился к почти неизвестной пьесе с острым политическим сюжетом (хотя, разумеется, и поэтому тоже!) в те времена, когда подобный поступок был чреват серьезными последствиями, но и потому, что эстетическая ценность постановки была высока и значительна.

В 1952 году французский драматург обратился к теме борьбы за национальное самосознание отнюдь не случайно – это была реакция Ануйя на изменение политической атмосферы в стране. И его героиня, Жанна д’ Арк, становится носительницей позитивной гражданской идеи, когда берет на себя ответственность за судьбу своей страны. Валерий Белякович взялся за воплощение пьесы Ануйя в тот момент, когда ощутил невымышленную необходимость высказывания определенной гражданской позиции – нельзя быть одиноким в борьбе за свободу, необходимо сплочение, единомыслие, только так и можно достичь желаемого. Сыгранная в спектакле юной Галиной Галкиной Жанна была наивна, но целеустремленна; чиста, но, когда возникала необходимость, становилась и хитрой, и лукавой. И таким образом Валерий Белякович выстраивал свою мысль о противопоставлении справедливого, гуманистического деяния несправедливому, косному, бесчеловечному. И заставлял глубоко задуматься зрительный зал…

Виктор Авилов играл слабохарактерного скептика Карла, в котором еще не умерли до конца чувства собственного достоинства, память о высшей справедливости, но в самый тяжелый момент он трусливо отворачивался от Жанны. Происходило так, что именно Жанна пробуждала Карла от «сна разума», от того карнавала, в который он превратил и свою жизнь, и жизнь своего двора, чтобы не видеть, не знать, что происходит вокруг, чтобы спрятаться в бесконечную игру. Но появление Жанны словно сбрасывало с его глаз пелену – он начинал видеть все остро, и ему становилось горько. И – предпочитал тогда не видеть, не знать…

Авилов играл масштабно, крупно, сочетая в своем герое драматическое и комическое, трактуя роль в фарсовом ключе. От его кривляний и устроенного придворного маскарада становилось жутко. В глазах, исподлобья, украдкой взглядывающих на Жанну, сквозили страх и презрение, изумление и… усталость. Это была та бесконечная, безграничная усталость, что невольно выдает человека мыслящего, переживающего, но пытающегося отгородиться от тягостных мыслей и чувств, потому что они не дают жить…

С августа 1979-го до мая 1980-го – совсем, в сущности, немного времени, но именно в этот период произойдет то «обыкновенное чудо», которое, время от времени случаясь в том или ином театре, привязывает нас к нему уже навсегда всеми чувствами, всеми помыслами.

Десятого января 1980 года умер Борис Иванович Равенских. Это случилось неожиданно и оттого (как всегда и бывает) особенно страшно. Борис Иванович возвращался домой после первого сбора труппы своего нового театра, который он наконец получил после долгих и муторных битв. В этот день он читал своим артистам пьесу Л. Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора», предполагая именно с этого спектакля начать историю театра.

Утром следующего дня начинались в Малом театре репетиции брежневской «Целины», за постановку которой Равенских взялся в качестве «платы» за свой театр.

Казалось, начинается в жизни Мастера какая-то совершенно новая полоса, но судьба распорядилась по-своему.

Бориса Ивановича провожал в тот день домой Юрий Иоффе – однокашник Валерия Беляковича, беззаветно преданный своему Мастеру. У него на руках в подъезде дома на Малой Бронной Равенских и скончался. А спустя четыре с небольшим месяца Валерий Белякович выпустил спектакль «Мольер» по «Кабале святош» М. А. Булгакова, посвятив его памяти Бориса Ивановича. Первый свой глубоко трагический спектакль, которым режиссер сумел сказать нам о той действительности, что окружает нас, о горькой и одинокой судьбе Творца, о том, как неугодный власти талант страдает и несет свой крест непонятости – не всегда с гордо поднятой головой и осознанным чувством собственного достоинства (увы! это лишь расхожий штамп!), часто прибегая к лести, различным уловкам, заискиванию.

Да, он не мог не вспоминать о своем Мастере, не думать о его судьбе, когда работал над этим спектаклем. Но он думал и о себе – подобно Мольеру, Белякович взвалил на свои плечи заботу о людях, работающих на юго-западных подмостках; подобно Мольеру, он создал из ничего свой собственный театр, но сколько же надо преодолеть препятствий «идеологического порядка», сколько надо заниматься нетворческими делами, сколько надо льстить и прикидываться наивным молодым человеком с широко распахнутыми голубыми глазами, чтобы добиться хотя бы относительной свободы творчества – того, ради чего они и собрались когда-то…

А началось все с поездки под Москву на водохранилище. «Я сидел на берегу, – вспоминает Белякович, – и вдруг начал рисовать: сцену нашу маленькую, расположение ламп, мизансцены – вот отсюда они выбегут, сюда будут уходить… А потом дома слушал музыку Жан Мишеля Жарра – и все мне стало понятно, я придумал „Мольера“! Я увидел все тогда, это произошло со мной впервые – я придумал пространство спектакля. С тех пор так и пошло: пока не придумаю пространство, не могу ставить».

Он мог бы по всей логике сыграть Мольера сам, будучи ярким и интересным артистом. Он и играл его – сначала в студенческом спектакле в ГИТИСе, а уже позже, правда нечасто, в Театре-студии на Юго-Западе, когда в основном болел или был занят съемками Виктор Авилов. Но изначально роль предназначалась именно для Виктора – режиссер Белякович очень точно вычислил момент, когда артист был уже внутренне готов к роли подобного уровня. Уровня поистине космического, потому что в своего Мольера Виктор Авилов вложил, как кажется, всю силу души – с ее умением любить и ненавидеть, с ее болью за любую несправедливость, с обостренным чувством творчества, с жадным желанием жить…

Позже Виктор Авилов писал: «В „Мольере“ у нас все четко, логично, все понятно до конца. И драма, и постановка ясны по своим задачам. Иногда „Мольер“ кажется мне трагедией. Это, конечно, не трагедия по жанровому определению, но как всякая хорошая драматургия „Мольер“ дает свободу для всего – там есть и комедия, и мелодрама, и трагедия. Конфликт нашего „Мольера“ – это конфликт между художником и властью. Я давно играю эту роль. И хотя многое уже выверено в ней, поиск продолжается. Не тот поиск, который намечается „специально“, как бы для самого поиска. А тот, который всегда внутри актера. Если что-то нашлось, тут надо стараться запомнить и закрепить. А специально „искать“ невозможно».

Он искал с первого до последнего спектакля – вероятно, именно с этим связаны те моменты, о которых они однажды говорили с Сергеем Беляковичем, вспоминавшим позже: «Обсуждая спектакль, я как-то ему говорю, что забылся минут на пять… забыл, что я артист, что играю на сцене… А он смотрит на меня и говорит: „И у меня такое бывало! Особенно в ‘Мольере’. Просто никому не говорил. Думал, схожу с ума“. Чудное ощущение, его нельзя объяснить словами. Тебя в какой-нибудь восемнадцатый век кидает. Он отдавался вместе с кишками. Все после спектакля переоденутся, а он долго не мог отойти…»

Наверное, это замечательная актерская иллюзия, что мы, зрители, сидящие в зале, не ощущаем этого их «провала» в иное время, в иные обстоятельства. А мы порой и сами не в силах объяснить, что происходит с нами: вот только что был театр – освещенная сцена, по которой ходят артисты, темный тесноватый зал, где почти постоянно чувствуешь локоть и плечо соседа, и вдруг все это исчезает и остается… жизнь. Нет! – какое-то инобытие. Совсем другое, не твое, но ты уже не наблюдаешь за происходящим, а участвуешь в нем, зная, ощущая каждое следующее движение, импульс, предчувствуя реакцию…

И тоже возникает ощущение, что ты сходишь с ума. И тоже – никому не скажешь об этом, потому что как-то неловко, стыдно.

Наверное, это и есть самые дорогие минуты в театре. Но как же они редки!..

Именно в «Мольере» Виктор Авилов впервые познал эту острую, ни с чем не сравнимую, невероятную, завораживающую тайну профессии – все становится твоим, собственным, лично пережитым. Не случайно он говорил в неопубликованном, не раз цитированном на этих страницах интервью: «Для меня Рубиконом был Мольер. А когда мне Романыч дал уже роль Гамлета, я это принял просто как должное. Я просто понял – да, пришло время его сыграть. Но Мольер… Это совсем другое».

Действительно, перейденным Рубиконом стала для Виктора Авилова именно эта роль, в которой ему суждено было познать то, чему невозможно причаститься в комедийных ролях – там, в конце концов, ничего не получится без отстранения, без взгляда на своего персонажа как будто со стороны, без – пусть и неосознанного, но властвующего над тобой – желания насмешить, насладиться реакцией зрителя, от души хохочущего и громко аплодирующего. Здесь – совсем другое…

И пожалуй, впервые Виктор познал, что же такое настоящая затратность на спектакле. В неопубликованном интервью он рассказывал: «Они примерно равные по эмоциональным затратам, и Гамлет, и Калигула, и Мольер. Просто, например, в том же „Мольере“ я точно знаю, где мне чисто физически очень тяжело. Все начало провести, до сцены, где я бью Бутона, луплю его, разрываю на нем одежду… И конечно, у меня вся вторая часть второго акта – чисто физически она очень тяжелая; и сама смерть, я там не успеваю отдышаться… Выход на самый последний фарс, когда уже нет ни сил, ничего, и эта смерть: у стены – бум (с облегчением), упал. Фух! Умер!»

Наверное, он даже сам не отдавал себе отчета в том, насколько глубоко входит в роль, – после первого спектакля Виктор потерял голос, второй спектакль играл вместо него Валерий Белякович, а Авилов смотрел на своего учителя и видел со стороны все то, что еще предстояло ему постигнуть, что предстояло пережить вместе с этой ролью, определившей не только его актерское настоящее, но и будущее. Первые восемь – десять спектаклей Авилов еще не понимал, что он делает, – осознание, истинное погружение пришло уже позже…

Михаил Афанасьевич Булгаков работал над пьесой шесть лет – с 1930 по 1936 год. За это время он настолько глубоко проник в характер персонажа и эпохи, что написал повесть «Жизнь господина де Мольера» (книга вышла в серии «ЖЗЛ» лишь в 1962 году), перевел на русский язык комедию «Скупой» и создал оригинальнейшую вариацию на темы мольеровских комедий «Полоумный Журден». Нет нужды долго доискиваться причин того, почему именно в это время именно это имя заинтересовало Булгакова: он и сам был в значительной степени в положении французского комедиографа, загнанного монархом и его присными в западню. М. Горький, назвавший «Кабалу святош» «отличной пьесой», заметил, что она представляет собой портрет Мольера на склоне дней, «уставшего и от неурядиц его личной жизни, и от тяжести славы». И в первую очередь от постоянной необходимости льстить, прислуживать, выпрашивать милостей во имя существования своего театра.

Слишком современная по проблематике на протяжении едва ли не всего XX столетия, пьеса эта в нашей стране имела весьма скудную театральную историю, но в конце века и в первые годы следующего к ней начали обращаться довольно часто. И здесь очень важно помнить, что Валерий Белякович был первым – он поставил свой спектакль в глухом и не очень дальнем от нас 1980 году, когда все гайки были туго закручены, когда едва ли не каждому крупному творцу приходилось ощущать себя загнанным Мольером. Именно так воспринимал Белякович Бориса Ивановича Равенских, своего учителя. Именно так воспринимал он себя и свой театр. И не было в этом никаких натяжек и преувеличений. И потому так пронзительно, на таком широком жесте и открытой эмоции играл Виктор Авилов свою первую, по сути, серьезную и очень важную роль. И играл ее несколько десятилетий так, что каждый раз в финале спектакля казалось: он умер по-настоящему.

Авилов вспоминал: «Мы участвовали в фестивале Лиги чикагских театров, в компании с вахтанговцами, труппой „На Спартаковской площади“ и исполнителями „Записок из подполья“ Московского ТЮЗа. Как ни странно, наш „реверанс“ в сторону американцев – „Старые грехи“ Чехова на английском языке – был воспринят как должное. Они, видимо, привыкли, что любой цивилизованный человек говорит по-английски, поэтому никто особо не удивлялся и не восхищался. Зато специфически русская „Женитьба“ прошла прекрасно, а уж на „Мольера“ билеты рвали из рук. Билл Раффелд, устроитель и организатор нашего дружеского контакта с Иллинойским университетом, пришел к нам довольный: „У меня оборвали телефон, но я сказал – билетов нет“… Приятно, что досталось играть „Мольера“ в абсолютно черном, как и дома, театральном зале. А уж как сентиментальные американцы подходили после спектакля, плача, убедиться, что я живой, – не забыть».

Слышится в этих словах некоторая доля бравады: вот, мол, какой я!.. Но совсем не это важно, а то, что и там, в Америке, далеко за океаном, зрители проникались таким же ощущением «гибели всерьез» – основой основ русского психологического театра, исходившей от человека, прошедшего эту школу почти чисто интуитивно, но так, что представленная им «жизнь человеческого духа» ни в ком не вызывала сомнений своей истинностью и искренностью. «Ему очень понравилась пьеса, – вспоминал Сергей Белякович, – и он полностью в нее погрузился». Подобное погружение одними эмоциями не дается – здесь надо очень точно ощущать свое время и его соприкосновения с другими временами.

Читая очень увлекательную книгу Нины Никитиной «Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной Поляне», я натолкнулась на точно сформулированную мысль: «Любой писатель кочует между двумя реальностями, жадно впитывая увиденное, чтобы впоследствии отобразить его в своих произведениях». И не только писатель – творец. И это «кочевание» между реальностями множит их, придавая невероятный объем происходящему.

Мысль Валерия Беляковича и Виктора Авилова находилась уже между не двумя, а, по крайней мере, четырьмя реальностями: жизнью господина де Мольера и его труппы во времена короля-солнце, жизнью Михаила Булгакова и его сочинений во времена вождя всех народов, жизнью Бориса Равенских на протяжении долгих советских десятилетий с постоянной необходимостью приноравливаться, приспосабливаться, жизнью своего поколения, наконец, пытающегося доказать свое право на свободу и самостоятельность мышления, но не могущего это сделать… И конечно, реальной жизнью своего Театра на Юго-Западе, существующего именно в это время именно в этой стране со всеми вытекающими из этого последствиями.

Сергей Белякович вспоминает: «Романыч конкретно на него ставил. Он его видел заранее… Когда Мольер на сцене умирает, музыка начинает заикаться и плыть. Это еще тогда находка была сделана. И кто на звуке сидел, тогда еще катушечные магнитофоны были, просто пальцем придерживал пленку… Он так выкладывался, что было видно, как сердце стучало. Именно видно. У нас звукорежиссер (он до сих пор с нами работает, Анатолий Лопухов), глядя на это, каждый раз плакал!»

А дальше… дальше вступали в силу уже иные законы: профессиональные, те, которые Виктор Авилов постигал интуитивно, на ощупь, не владея школой. Но постигал он их невероятно мощно. Вот что говорил Авилов в интервью журналу «Театральная жизнь» несколько лет спустя, в 1986 году: «Важно не только „проживать“ свою роль, надо заставить „прожить“ ее зрителя. Действие актера на публику должно быть подобно гипнозу. Актер должен стремиться подчинить психику зрителя своей воле. Попробую привести конкретный пример: вот сцена из спектакля „Мольер“ по пьесе Михаила Булгакова „Кабала святош“. Последний, самый важный монолог Мольера. Больного, затравленного королем и кабалой, одинокого, умирающего: „Всю жизнь я лизал ему шпоры и думал только одно: не раздави. И вот все-таки раздавил… Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я – червь? Но, ваше величество, я – писатель, я мыслю, знаете ли, протестую…“

Произношу это, постоянно ощущая ответную вибрацию зрительского нерва, как бы спрашивая: „Тебе больно, зритель? Ты чувствуешь это? Тебе плохо, как мне?“ И так все выше и выше, сильнее и сильнее…»

Какая же сила «гипноза» была вложена в роль Мольера, если и сегодня, спустя столько лет после того, как видела этот спектакль, я слышу голос Виктора Авилова, вижу его страдающие глаза… И мне больно, и я чувствую это, и мне плохо, как ему…

В интервью 2004 года Авилов рассказывал: «Я вам могу сказать, когда произошел перелом в сознании. Возьмем за точку отсчета семьдесят пятый год, когда мы начали делать театр. Первые наши работы были веселенькие: „Водевили“, „Женитьба“ Гоголя, ранние чеховские рассказики. Все хиханьки да хаханьки. Выходили на сцену, дурачились, прыгали, орали. Не каждый день, раз-два в неделю спектакль. Но постепенно театр выходил на другой уровень – профессиональный. Это как-то само по себе перетекало. И если я не ушел из театра, так только потому, что не мог подвести своих друзей. А первая роль, после которой я серьезно задумался, кто я, что я и что мне вообще надо в этой жизни и в профессии, появилась в 1980 году. Это был Мольер в „Кабале святош“. И то не сразу задумался. А когда уже Мольера поиграл год-два».

Совсем еще молодой в ту пору критик Екатерина Оспинникова писала в журнале «Театр» в 1986 году: «Первая большая драматическая роль Авилова, она, на мой взгляд, и по сей день самая удачная, самая законченная… Этот актер живет на сцене по законам не быта, а театра… Авилов постоянно нацелен на зал и раз за разом „бьет“ по нему напором чувства, вызывая у зрителей немедленную ответную реакцию сопереживания. Он захватывает зал сильнейшим эмоциональным посылом. Переживание у этого актера совершенно оторвано от быта и осуществляется по более высокому счету. Не так часто встретишь актеров такого типа, существующих на театральной концентрированности переживания. Но не такой ли способ жизни на сцене и нужен, чтобы сыграть, например, Мольера, гения и человека? Гения – так, чтобы все поверили в его талант. Мольер в спектакле В. Беляковича – человек, но гениальный человек».

Здесь отмечены чрезвычайно важные для понимания образа, созданного Виктором Авиловым, черты. Его Мольер предстает перед нами едва ли не во всех возможных ипостасях существования, бытования. Вот он отчаянно влюбленный в юную Арманду зрелый, стареющий мужчина – сколько нежности, страсти в его объятии, в его глазах, обращенных на нее. А вот он пытается объясниться напоследок с Мадленой Бежар, понимая свою вину перед той, что служила ему верой и правдой, знает все его привычки, вкусы, слабости. Глаза опущены, плечи ссутулены, но в паузах между так трудно находящимися словами все-таки проскальзывает надежда, что Мадлена и это поймет. Поймет и простит…

Вот предает его верный ученик Муаррон – гнев Мольера страшен! Но что он может, этот стареющий человек, перед лицом страсти молодых, кроме того, что изгнать из дома Муаррона и тем самым подтолкнуть его к самому страшному: доносу…

А вот один из самых выразительных и сильных эпизодов, когда король приходит на спектакль труппы Мольера и после окончания действа Мольер произносит льстивый стихотворный экспромт. Невозможно забыть эту изогнутую в поклоне фигуру, бегающий тревожный взгляд, отчаянно выкрикиваемые все громче и громче слова… Унижение? – неважно. Главное, чтобы театр жил, чтобы милость короля пребывала с труппой господина де Мольера…

Смерть на подмостках, когда начинает как будто всхлипывать и останавливаться музыка Жана Мишеля Жарра, а тело Мольера застывает на сцене в последнем луче света, – память на всю жизнь, потому что, как уже говорилось, возникало полное впечатление, что он умер по-настоящему, Мольер-Авилов. Остановилось его сердце, не выдержавшее, не справившееся…

Галина Галкина вспоминает: «…Перед спектаклем его просто никто не смел трогать… К нему нельзя было подходить. Все понимали, что он „погружается“. После спектакля выходил из гримерки просто выжатый».

Критик Наталья Колесова писала в своей статье: «Для некоторых спектаклей Беляковича важнейшей стала тема Театра, Искусства, Творчества или некоей выстраданной мечты… Первостепенное значение получило открытие личности Мольера – художника и актера. Режиссерская задача и ее актерское воплощение полностью совпали (Мольера с потрясающей внутренней силой играет Виктор Авилов). Из крошечного сценического пространства с помощью света, мизансцен и собственной фантазии режиссер творит то театр Пале-Рояль, то бесконечные переходы королевского дворца, то мрачное подземелье „Кабалы священного писания“. И перед нами захватывающе разворачивается поединок Художника и Власти. Этот романтический спектакль, может быть, единственный в своем роде: о любви и предательстве, о дружной актерской братии, о судьбе гения».

В 1980-е годы «Мольер» Валерия Беляковича действительно был «единственным в своем роде» – в ту глухую пору вопросы, поставленные режиссером, были слишком опасными, но, к счастью, молодому и почти самодеятельному театру простилось то, что не простилось бы театру профессиональному.

Собственно, во многом на это и был расчет Валерия Беляковича. Он хотел честно и открыто говорить о том, о чем не принято было говорить, и преуспел в этом.

Виктор Авилов сыграл после своего Мольера еще очень много, но эта роль осталась великим знаком артиста и Театра на Юго-Западе. После этого спектакля о Викторе Авилове заговорили уже не как о феерическом комедийном артисте, а как об очень серьезном драматическом, обладающем поистине гипнотическим влиянием на зрительный зал. Наверное, и сам он взглянул на себя иначе после Мольера – во всяком случае, ощущение случайности своего пребывания в театре ушло окончательно и началось служение, то высокое служение, которое он глубоко осмысливал с годами и которому отдал всего себя, без остатка.

От Мольера пролегла прямая дорога к совершенно иному репертуару, резко отличному от того, что он играл в самом своем начале. Можно смело сказать, что эта дорога вела к Шекспиру, к Гамлету. Но должно было пройти еще время, чтобы Валерий Белякович решился на постановку, которая заставила очень серьезно заговорить о режиссере и театре не только очарованных, влюбленных зрителей, но и известных критиков.

В Театре на Юго-Западе с гордостью и немножко с грустью вспоминают, как к ним на спектакль пришел Олег Николаевич Ефремов перед собственной постановкой «Мольера» в Московском Художественном театре. После спектакля он поднялся к артистам и, поблагодарив их, сказал: «Да, мне уже так не сыграть…»

А один из зрителей написал в письме Виктору Авилову после спектакля «Мольер»: «Я хотел сегодня сойти с ума, чтобы остаться в мире, созданном Вами…»

В Интернете на форуме, посвященном спектаклю «Мольер», можно прочитать много отзывов о спектакле, написанных спустя почти 20 лет после его премьеры. Приведу лишь одно высказывание, самое, на мой взгляд, емкое и важное: «Мольера играет не только Авилов, его играет вся труппа Па-ле-Рояля. Мольер является центром пространства, центром театра, который он построил, все и вся движется вокруг него. Магическое слово „Мэтр!“ слышится постоянно. Когда-то подобное заклинание „Георгий Александрович!“ звучало на Фонтанке, 65, а еще раньше – „Всеволод Эмильевич!“, „Константин Сергеевич!“. И в этом коротком обращении было ВСЁ – любовь, восхищение, преклонение, трепет, уважение…»

Это на самом деле очень важные для нас слова, потому что в них поразительно сильно раскрывается соединение, сочетание реальности и театра, глубоко продуманных и выстроенных режиссером: да, конечно, Виктор Авилов сумел наделить своего героя, Мольера, и особой достоверностью проживания каждого мига, и поистине мольеровским лукавством, и просто человеческой силой страсти и страдания по обманутой этой страсти, но магическое обращение «Мэтр!» относилось не только к господину Мольеру – а и к Виктору Авилову, ставшему для труппы первым, главным, связующим звеном, центром происходящего на этой маленькой сцене. И именно это соединение позволяло и труппе, и зрителям воспринимать артиста, как истинного Мольера. Не случайно ведь именно с этим спектаклем связаны легенды о том, как зрители порой уходили после окончания спектакля, забыв одеться – только дойдя до метро, они понимали, что верхняя одежда осталась в гардеробе театра и возвращались за ней. А дежурные ждали их возвращения и не выражали никакого недовольства, потому что и сами находились под наркотическим влиянием этого спектакля и особенно его финала – смерти Мольера… Да и сам Виктор никогда не премьерствовал в этой роли, прекрасно осознавая, что образ Мольера создает не только он один, а все, кто находится вокруг.