Текст книги "Виктор Авилов"

Автор книги: Наталья Старосельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

И ряженый Полутатаринов, в которого «оборачивался» Варравин в поисках своих бумаг в жалком жилище «умершего» Тарелкина, был не смешон, а – страшен. Пожалуй, в актерской копилке Виктора Авилова это была единственная подобная роль – роль, в которой начисто отсутствовало что бы то ни было человеческое, а во всем своем неприкрытом ужасе царил и правил изнаночный, за-зеркальный мир низменных страстей, выгод, корысти…

Критик Игорь Золотусский писал: «…И срываются маски. И вылезает наружу человеческое подполье. И становится – к ужасу нашему – человеком. Это уже не хоровод „типов“. Не обличение „системы“. Зло не в системе, утверждает спектакль, зло в людях. И какое! И сколько! – Вот такой путь предлагают проделать зрителю. От мелодрамы о несостоявшейся свадьбе обаятельного авантюриста до симптомов кафкианских обмороков. Всего за шесть часов стремительного спектакля. В маленьком подвальчике Театра на Юго-Западе произошло событие».

Не станем здесь углубляться в спор с критиком, оценим его эмоциональное напряжение – спектакль действительно не мог никого оставить равнодушным; он вовлекал зрителей в свою орбиту, заставлял задумываться о том, о чем, быть может, многие не задумывались прежде.

Когда-то выдающийся режиссер Георгий Александрович Товстоногов писал о классике, что «смысл ее воздействия на зрителей не укладывается в куцую мораль и элементарное поучение. И совершенно не обязательно, чтобы зритель, выходя из театра после окончания спектакля, формулировал словами, чему научил его сегодня Горький, какой он сделал для себя вывод, посмотрев драму Островского…».

Мы читаем сегодня классику совсем другими глазами: нам не дано, подобно зрителям-современникам, читателям-современникам, чутко реагировать на любую аллюзию, касающуюся реформ, указов, реальных прототипов – всего того, что у наших предшественников было на слуху и на глазах, что составляло их повседневную жизнь. Но с удивительным упорством (почти бессознательным) мы подставляем под хрестоматийные ситуации свои, близкие, знакомые. Так устроен человек.

И «Трилогия» А. В. Сухово-Кобылина, не произведшая эффекта разорвавшейся бомбы для своих современников, потому что по своей эстетике, по самому своему построению, по движению мысли сильно опережала время, – стала удивительно внятной и нужной в 80-е годы XX столетия. Не случайно именно в то время многие театры вспомнили о забытом драматурге, как не случайно в начале 2000-х вновь возник интерес к творчеству Александра Васильевича Сухово-Кобылина.

Как и во многих других случаях, Валерий Белякович оказался едва ли не самым прозорливым, угадав, насколько актуальной становится тема расчеловечивания, тема трагического балагана, горького маскарада. Здесь снова на помощь режиссеру пришел Михаил Бахтин со своим гениальным открытием карнавализации, – постигая теоретические построения ученого, пропуская их через себя и через собственное понимание театрального искусства, Белякович практически осуществлял научные находки в спектакле. И протагонистом становился для него именно Виктор Авилов, сыгравший генерала Варравина мощно и страшно.

К этому времени в Театре на Юго-Западе были уже не просто постоянные зрители, а настоящие фанаты. Они смотрели спектакли по нескольку раз, ждали артистов у служебного входа, пытались общаться с ними, и, надо сказать, артисты во главе со своим режиссером охотно шли на контакты. Особенно «прикипевшие» к театру бросали свою работу и устремлялись сюда – кем угодно, продавать перед началом спектакля программки, работать в буфете, в гардеробе – только бы быть ближе к тем, к кому они успели привязаться всей душой!.. Зрителей здесь вообще всегда любили и любят, хотя порой они приносят немалые беспокойства. В неопубликованном интервью Виктор Авилов говорил: «Я сижу в кресле, например, говорю какой-то монолог (речь идет о спектакле „Мольер“. – Н. С.). У меня тут слеза течет. Это очень редко, но бывает: вдруг зритель что-то вспоминает, начинает шуршать целлофановым пакетом… Или вот я точно знаю, где еще меня выбивает очень сильно. Спектакли у нас начинаются в семь часов. Ровно через час у меня происходит разговор с королем. То есть это восемь. И вот когда он говорит: „Твердо веря, что в дальнейшем ваше творчество пойдет по правильному пути, я разрешаю вам играть в вашем театре пьесу „Тартюф““ – я должен сыграть удивление, благодарность, потом я должен сказать: „Люблю тебя, король!“ – но в этом месте начинают в зале пищать электронные часы. Ну пищали бы они на фарсе – мне б до лампочки! Или даже в Шукшине, когда я Броньку Пупкова играю, – тоже примерно через час после начала я говорю: „Было это, как я уже и сказал, 5 июля 43-го года… Мы тогда наступали…“ Вдруг откуда-то „пи-и-и“, я говорю: „Сколько там?“».

Надо отметить, что основная масса зрителей тоже крайне нервно реагирует на посторонние звуки во время спектакля, для артистов же это – просто гибель… Но любить поклонников меньше не стали, оставались все так же благодарны им…

Многие из поклонников Театра на Юго-Западе искренне удивлялись тому, что Виктор Авилов, в отличие от некоторых других артистов труппы, не стремится получить высшее профессиональное образование. Он действительно к этому не стремился, будучи убежденным в том, что основы профессии – в практике и едва ли не в первую очередь в самопознании. Спустя много лет он скажет в интервью: «…Актеры нашего театра играли в спектаклях и по ходу дела окончили институт. Я же решил, что мне поздновато. Не по возрасту. Просто к тому времени я познал профессию практически, „варился“ в театральном котле уже около десяти лет, в моем репертуаре были великие роли. Учиться азам профессии было как-то неловко. Да и времени не хватало. Учиться надо другому. Постигать смысл жизни. И отвечать прежде всего самому себе на главные вопросы бытия… Когда я это понял, неведомая сила потянула меня к познанию. Вы спросите: „Познанию чего?“ Это Нечто можно назвать Богом, Космическим разумом, Судьбой… Эта же сила стала „подбрасывать“ мне встречи с экстрасенсами, которых я забрасывал вопросами. Я стал зачитываться книгами о восточной магии, мистическими трактатами… Изучил философов, прежде всего Канта и Соловьева. Кстати, это было не так просто в конце 80-х. Некоторые из книг приходилось доставать в самиздатовских выпусках. А потом понял, что могу лечить людей. Хотя лечение – это малюсенькая область применения той силы, которую я назвал Нечто… Само актерское искусство – это тоже всего лишь маленькая часть Того… Поначалу жить с этим трудно, а потом переходишь какой-то рубеж, и восприятие событий становится иным. Я не скажу, что легче. Но я уже отношусь к жизненным проблемам по-другому. То, что несколько лет назад казалось тяжелым бременем, к чему продирался с кровью, сейчас кажется не таким уж и важным. Ведь самое страшное, как нам кажется, это смерть. На самом же деле в ней нет ничего страшного…»

А потом был Калигула, в котором Виктор Авилов сыграл, если позволительно так выразиться, учебник экзистенциализма. Беседуя после спектакля с Валерием Беляковичем, я услышала от него странное признание: «Я вообще не понимаю, что он здесь делает…» А позже в одном из интервью Белякович развивал это свое ощущение: «Я там сам много чего не понимал. Настолько все витиевато. С игрой слов, понятий. А он играл, поскольку медиум, сердцем – когда не „работала“ логика, „брал“ чувством. Никто не понимал, почему бьет… Но пробирало до костей!» Действительно, Виктор Авилов играл эту роль так, что трудно, почти невозможно было «расчленить» сложнейший образ мирового репертуара: знакомая, привычная связка «цели – средства» не работала.

Авилов-Калигула был страшен: он не играл со своим окружением, он постепенно и неуклонно подчинял всех без исключения особому способу мирочувствования, который и обозначается философским понятием «экзистенциализм». «Я живу, я убиваю, я обладаю головокружительным могуществом разрушителя, рядом с которым могущество творца кажется жалкой пародией. Это и есть счастье – невыносимое освобождение, презрение ко всему на свете, и кровь, и ненависть вокруг, несравненное уединение человека, окидывающего взглядом всю свою жизнь, необъятная радость безнаказанного убийцы, неумолимая логика, которая перемалывает человеческие жизни… чтобы для меня настало наконец вожделенное одиночество во веки веков… Как это трудно… мне нужно только одно: невозможное. Невозможное!» С таким отчаянием, с такой обреченностью, хрипло, тускло говорил об этом Калигула Виктора Авилова, что и впрямь начинало казаться: вот она, подлинная минута возможности невозможного.

Тем более что и самому Виктору Авилову всегда было интересно и необходимо именно это невозможное, то, что находится за пределом реального, существующего. Авилов искренне считал, что театр влечет человека именно необъяснимым и непознанным – там и только там мы испытываем чувства, о которых и не догадывались; там и только там нас пронзают мысли, никогда прежде не посещавшие; наконец, там и только там мы становимся самими собой…

Обращение Камю к личности Калигулы было вызвано, по точному замечанию литературоведа Самария Великовского, «неблагополучием текущей истории». Обращение Валерия Беляковича к пьесе – теми же причинами реальности конца 1980-х годов. История, как учит нас жизнь, почти никогда не протекает благополучно, и параллели отыщутся сами собой. Тот, конца 1980-х, Калигула не был лицедеем (хотя Авилов наделял его и этими чертами), не был жестоким тираном (хотя и мыслил себя таковым), он был в значительной степени определенным типом личности, в которой бунтарство и отчаяние слились воедино. И невозможно было понять: чего же больше?

Когда несколько раз на протяжении спектакля Калигула – Авилов надевал темные очки с бегающим в стеклах красноватым огоньком и ровным голосом отдавал распоряжения или протягивал руку к залу – в горле сжимался комок ужаса и боли. Не от страха перед диктатором – от чувства собственного включения в круг его экзистенциального одиночества, экзистенциального безумия жизни. И сегодня, спустя 20 лет, воспоминания об этом спектакле заставляют сердце биться сильнее…

Не случайно критики не раз отмечали, что под обаяние мистической внешности Виктора Авилова попадали все без исключения зрители. Одним своим жестом он мог загипнотизировать зал – это, собственно, и происходило в «Калигуле» и не только в этом спектакле.

В Калигуле Виктора Авилова потрясала не «за-данность» характера, а интенсивность движения от бытия к небытию. Поистине – экзистенциальная. Можно было бесконечно всматриваться в авиловские паузы, когда на глазах у зрителей, но совершенно незаметно менялось, резко и трагично, выражение лица, выражение глаз: вот Калигула остается один во власти своих больных мыслей и мечтаний… вот он говорит с Цезонией… вот он упивается своим могуществом… Но секунда промелькнула, и снова: тоска и боль, боль и тоска. Одиночество повсюду и всегда. Так распорядился Рок. И невозможно скрыться от себя самого ни за какими масками и личинами, никакой жестокости недостанет на расчеты с самим собой…

Именно в этом спектакле Виктор понял истинную роль паузы. «Я часто начинаю замечать, – говорил он в неопубликованном интервью, – что главная игра – в паузе, а не во время произнесения. Текст, когда ты начинаешь говорить, начинает тебя отвлекать… Калигула говорит: „Просто я чувствую, как во мне просыпаются какие-то безымянные существа…“ – и тут делаю паузу… „Что мне с ними делать? (Дальше бормочет.) Вкус не крови, не лихорадки, не смерти, а всего этого вместе… (Пауза.)“ – вот тут осознание происходит…»

И что такое энергетика – он окончательно понял в «Калигуле»: «Ну, грубо говоря, мы как какие-нибудь экстрасенсы, мы тоже энергетически работаем. Одно дело, когда перед тобой вот это пространство, когда ты должен охватить с расстояния семи метров, и совсем другое, когда у меня на большой сцене – у меня во-от откуда идут первые ряды, во-он туда – естественно же, ты работаешь, чтобы это все взять… Все меняется. А как может не меняться?»

Роль Калигулы, как отмечали не раз коллеги Виктора Авилова, во многом определила дальнейшую творческую судьбу артиста. Обретенное в этом спектакле как будто накладывало свой отпечаток на последующие роли Авилова. В «Калигуле» его мастерство приобрело некую новую огранку – Авилов прикоснулся к высокой философии экзистенциализма и в ней обнаружил черты, которые стали ему чрезвычайно важны и интересны. Он был и сам буквально загипнотизирован образом несчастного тирана, больного философа – мечтал снять фильм, создав собственную версию экзистенциальной трагедии Альбера Камю, – версию сегодняшнюю, заостренную, потому что, по его мнению, кинематограф давал для этого более широкие возможности.

Этой мечте Виктора так и не довелось исполниться, хотя сил и энергии он употребил немало. Уже завязались какие-то отношения в киномире, Авилов стал известным, узнаваемым артистом. «Под него» можно было давать деньги. Он и нашел какие-то деньги для съемок, но грянул дефолт – и собранная с таким трудом сумма в миг обесценилась…

В конце 1980-х Виктор Авилов снимался очень много – кроме упомянутых уже «Узника замка Иф» и «Господина оформителя», «Искусства жить в Одессе» и «Смиренного кладбища» сыграл в фильмах А. Васильева «По траве босиком», С. Арановича «Большая игра», Н. Рашева «Любовь к ближнему» по одноименному рассказу Леонида Андреева и его же пьесе «Монумент», А. Матешко «Зеленый огонь козы»… Другое дело, что в то время кинематограф постепенно утратил свою славу самого массового из искусств, люди предпочитали проводить время перед экраном телевизора, и уже можно было по пальцам Пересчитать зрителей, видевших новое кино. Тем более что ни по темам, ни по проблемам это новое кино не дотягивалось до старого, социалистического, и спустя непродолжительное время после выхода на экран фильм исчезал в небытии, никому не вспоминаясь позже… Может быть, единственное исключение составил фильм (вернее, несколько фильмов кряду) «Зимняя вишня», где Авилов сыграл небольшую роль, но сумел запомниться, не прошел мимо зрительского внимания.

Надо сказать, что большинство своих фильмов сам Виктор Авилов не видел. По крайней мере, в разных интервью он признавался в этом, внимательно выслушивая мнение интервьюера по поводу своих работ в кино. И было это, скорее всего, не только от занятости; театральный артист понимал, что фильм снят, сдан и – жизнь его продолжается совершенно независимо от тебя. Нельзя уже ничего изменить, уточнить, переиграть. Значит – пусть живет себе отдельно…

Виктор Авилов кино любил, несмотря на то, что считал театр занятием куда более серьезным и значительным, и снимался в этих лентах честно – выкладываясь полностью, пытаясь оправдать поступки своих героев, выстраивая для них логичную линию поведения. Но изменить своей игрой что-то кардинально было не в его силах. В основном это были фильмы-однодневки, в которых безжалостно использовались «нестандартные» внешние данные Авилова. Не более того. Его фонтанирующий, мощный, крепнущий от роли к роли талант оставался в кинематографе невостребованным.

Для упоминавшейся уже статьи Ольги Ненашевой информационным поводом стал выход фильма «Смиренное кладбище», где Авилов сыграл Стаса, бизнесмена-могильщика, выстроившего свое благополучие на трагедиях потерь. Эта роль «дьявола» новой формации несколько выбила Авилова из амплуа романтического, инфернального героя, изначально предложенного ему в кино («Господин оформитель», «Узник замка Иф»), Тем не менее Виктор Авилов считал, что даже «не его» роли дают щедрую возможность задуматься о самом главном – смысле жизни: «Вообще, если бы меня спросили, какое качество ты ценишь в человеке, я сказал бы – мудрость. Потому что она включает все добродетели – честность, порядочность и прочее – и отбрасывает человеческие пороки. Истинно мудрый человек не может быть непорядочным, не может быть злым, хамом… Я мечтал бы сняться в фильме, который для людей стал бы потрясением и источником высоких размышлений о смысле бытия. Но где найти гениального режиссера? И как это снять?..»

Счастье, что для Виктора Авилова театр все-таки всегда оставался неизмеримо выше кинематографа. Он много думал о кино, связывал с ним свои планы, но оставался верен театру. Своему. Единственному. Еще и потому, кроме прочего, что здесь царила во многом уникальная атмосфера студийности, единомыслия, общего дела. Об обсуждениях после каждого спектакля среди поклонников театра ходят легенды – никто из посторонних никогда не был допущен на них, но те, кто терпеливо ждал своих кумиров у служебного входа, хорошо знают – как много времени уходило на эти обсуждения у вымотанных, измочаленных артистов.

Сергей Белякович рассказывает: «Мы всегда отходили от повсеместной театральной традиции, когда к приходу актера носки постираны, рубашка поглажена, гример рядом вьется. Мы этого никогда не имели и не стремились к такому. Носки можно и дома постирать. Ничего страшного. Ничего с тобой не случится. Не в этом дело.

Зато у нас всегда был „старший по спектаклю“. Тот, кто играет одну из главных ролей (в „Гамлете“, например, это должен быть или Гамлет, или Клавдий). Старший после спектакля разбор делает. Мы не разбегаемся, как в других театрах – сыграл, переоделся и уехал, а сидим разговариваем: как сыграли, что хорошо, что плохо? Потому что через месяц, когда следующий спектакль, ничего не вспомнится… А здесь – по свежему… Идем в комнату разбора: это закрепим, это исправим…

И Виктор, который был, как понимаете, старшим по многим спектаклям, вообще ответственно относился к этой обязанности. А уж к таким гастролям, как японские, где играть приходилось в непривычно огромных залах, особенно. Приходилось же переезжать из города в город. Везде разные залы. Так он с утра уже со световиками, звуковиками… Когда дома играли, мог пошутить, сымпровизировать, а на гастролях отдавался полностью. Я ему все говорил:

– Вить, ты как последний спектакль делаешь. Как Мольер, ей-богу…»

Да, он действительно отдавался подготовке к спектаклю и разбору после спектакля с той же страстью, что играл на сцене. Казалось бы, сил уже не оставалось после таких мощнейших ролей, как Гамлет, Калигула, Меркуцио, Мольер, но… врожденное и воспитанное Валерием Беляковичем чувство повышенной ответственности за все, что происходит в твоем театре, придавало силы, помогало четко и жестко сформулировать – что же не случилось на этот раз? Кто виноват в том, что размылся тот или иной акцент? Что произошло с выверенным не раз ритмом?..

В неопубликованном интервью Авилов признавался: «Я не люблю делать замечания. Просто так устроено… Мы же после каждого спектакля идем на обсуждение… И хочешь не хочешь, если я старший по спектаклю, я их должен сделать. Если тот не вышел вовремя, этот – неправильно включил свет. Если все вовремя, какие же замечания могут быть? Замечания – это не моя прихоть. Они сами порождаются, вне зависимости от моей воли, хочу я или нет. Вдруг я это увидел – я на разборе обязан сказать… Но, когда я обсуждаю, я говорю: „Ребята, я тут облажался, ради бога, извините. Тут я виноват. Теперь идем дальше…“ У нас сейчас на обсуждении я не лезу в чисто творческие эмоциональные дела – как вот он сыграл этот кусок? У нас замечания только технического характера. Ты обязан был выйти на этот такт в музыке и к такому-то – должен был исчезнуть. Здесь чистая техника. А когда идет творческое… У Бочи (актриса Ирина Бочоришвили. – Н. С.), например, не пошла слеза. Вот все время шла слеза, а сегодня не пошла. Тут я уже не сделаю замечания. Я просто говорю, очень бережно: „Боч, сегодня как-то там немножко, да?“ Она скажет: „Н-да…“ Это уже не замечания. Это разный уровень. Но если, например, она не вышла и не сделала ту проходку, которую обязана, то я спрашиваю уже по-другому… Тогда идет более строгий спрос».

Георгий Юнгвальд-Хилькевич вспоминает: «Виктор очень любил свой театр. Преклонялся перед своим руководителем. Он очень гордился тем, что работает в этом театре. Но ему этого было мало. Его распирало. Он хотел снимать кино. Он хотел ставить спектакли. Он писал сценарии. Причем это странные какие-то были вещи. Он мечтал снять древнеримскую историю, „Калигулу“. Он спрашивал совета, а я ему отвечал:

– Я не могу тебе ничего посоветовать. То, что ты рассказываешь, по-моему, нельзя сделать. Не только в кино, но и вообще нигде.

Но как раз этим и отличаются гениальные люди: когда всем окружающим кажется, что это чушь и глупость, „бред сивой кобылы“, потом получается… „Восемь с половиной“, понимаете? Поэтому я всегда очень боюсь судить странные вещи. Всегда видны бездарность, графоманство. А дикий и необъяснимый талант!.. Очень жаль, что из этого ничего не вышло…»

Действительно – жаль. И не только потому, что фильм Виктора Авилова оказался бы интересным в любом случае – даже в случае провала. Ведь он дал бы нам возможность понять, куда вела артиста его возмужавшая, окрепшая мысль. Именно на этом материале – на «Калигуле» – Виктор Авилов, как представляется, стал мыслить совершенно иначе: крупнее, жестче. Столкнувшись с эстетикой Альбера Камю, он испытал своего рода шок – философский, культурный да и просто человеческий. Его стало интересовать то, что не интересовало прежде так настоятельно и остро. Это видно и по его интервью – Авилов перестал играть с корреспондентами в малообразованного шофера, которого каким-то неведомым ветром занесло в театр да и оставило там, чтобы веселить публику и «корчить рожи». Он стал размышлять – пусть порой и недостаточно логично, пусть порой и путано, но зрело и абсолютно профессионально.

И думается, именно после «Калигулы» отношение Виктора Авилова к комедийным ролям так резко изменилось. Нет, он порой любил повеселить зрителей и коллег своим ярким юмором и мимическим дарованием, но главные его интересы лежали уже в совершенно другой плоскости – Авилов жаждал ролей драматических, даже трагедийных, ярких, захватывающих. А потому не всегда ценил тот материал, который предлагал ему Валерий Белякович. Например, не любил роль Хлестакова, хотя играл ее поистине виртуозно!

Галина Галкина вспоминает: «Роли любимые и нелюбимые… Конечно, были и те и другие… Вот к Хлестакову – вроде главная роль в „Ревизоре“ – относился равнодушно. Говорил, что этот тип ему не интересен. Хотя играл потрясающе. Он все играл потрясающе. А вот душой не зацепился». В этих словах очень близкого Виктору человека – ключик к нашим размышлениям: с годами Виктору Авилову становилось все важнее «зацепиться душой», да так, чтобы невозможно было уже «отцепиться», забыть. А что цепляло сильнее прочего? Пространство мысли, противоречивость, сложность человека, образ которого надо воплотить на сцене или на экране, нестандартность, даже парадоксальность мышления. Пусть его видят злодеем, неврастеником, чуть ли не умалишенным – только ему, артисту, дано в полной мере постигнуть объем личности, ее изгибы…

«Психологию и поступки гоголевских героев мне трудно привязать к сегодняшней своей психике, – говорил он еще в конце 1980-х годов, – я переламываю себя, то есть играю их „по представлению“, как говорится. Такой для меня Хлестаков – до сих пор неопределенный, самое больное место в репертуаре. В структуре нашего спектакля он абсолютно оправдан. Но не во мне индивидуально».

Известно, что в истории мирового театра различают два основных направления: школу переживания и школу представления. Об этом Авилов не раз слышал от своего учителя, Валерия Беляковича. Но в эстетике Театра на Юго-Западе с самых первых шагов Белякович искал и нередко находил сочетание двух этих школ, двух направлений: множество его спектаклей родились на стыке, на пересечении «представления» и «переживания», хотя режиссер всегда был и остался приверженцем русской психологической театральной школы, в которой переживание исконно обреталось на первом месте. Но начинал он обучение своих неопытных молодых артистов именно с овладения методом представления (достаточно вспомнить первые спектакли студии!) – уже от него пролегал путь к переживанию, к глубокому вживанию в происходящее. И в этом была мудрость педагогики Валерия Беляковича – для самодеятельных артистов важно прежде всего «представить», ощутить себя в процессе игры. Без овладения элементами «школы представления» невозможно перейти к следующей, более высокой ступени – начаткам «школы переживания». Это – определенный и очень непростой путь…

Авилов был из тех, кто, может быть, дольше других задержался на этом пути – ведь в первых спектаклях Валерий Белякович тоже в основном использовал его уникальную внешность и врожденное чувство юмора, а уже позже…

Позже он, вероятно, разглядел: театр захватил Авилова настолько, что стало необходимо использовать и наработанное в душе – еще не до конца внятное самому начинающему артисту, но уже становящееся очевидным для прозорливого режиссера. А для Виктора Авилова начался тот кропотливый и неустанный труд, о котором говорил отец Сергий Булгаков: «Придать последний чекан душе». Он старался все глубже и глубже проникнуть в тайны собственных мыслей и чувств, не получивших фундаментального и разностороннего развития. Авилов двигался на ощупь – может быть, это и помогло ему не только познать себя самого, но и тоньше почувствовать другого человека, вплоть до выявившегося значительно позднее умения Виктора врачевать боль руками…

В цитированном не раз интервью Ольге Ненашевой Авилов говорил: «Есть разные актерские уровни. Одно дело самому вжиться в образ, прочувствовать его. Особенно в таких благодарных ролях, как Гамлет или Мольер, которых я играю на сцене. Выше-то у нас и нет ничего. Но другое дело – зрительскую душу провести через переживания своего героя, чтобы они открыли для себя всю эту боль и радость.

Я очень внимательно всегда слежу за залом, очень чутко прислушиваюсь к его безмолвной реакции, ощущаемой каким-то неведомым чувством. Моя задача – вызвать потрясение зала, эмоциональный взрыв! Дал импульс своей боли, и тебе в ответ такое сострадание! От этого плакать хочется…» А далее журналист комментирует: «Есть в этом человеке, несомненно, ставшем уже и без диплома профессионалом высокого класса, то, чему ни научить, ни выучиться невозможно. Неспроста о нем часто говорят и пишут как об актере редкой магической силы. Я лично ощутила это на лучших его спектаклях – „Мольере“ и „Гамлете“. Авилов властен управлять аудиторией. Он способен вынуть из вас душу, так глянуть, что мурашки по телу… Счастлив, должно быть, тот актер, чья индивидуальность дает столько пищи для зрительской фантазии. Это и позволяет Авилову никогда не менять свой облик и вместе с тем не впадать в противоречие с играемым образом».

Этот материал об артисте был, пожалуй, одним из самых серьезных – едва ли не впервые была сделана попытка постигнуть феномен Виктора Авилова, не распыляясь на умилительные подробности биографии, не выходя за пределы творческого пути. Авилов и сам был в этом материале собран и серьезен, как никогда прежде. Это было на подступах к «Калигуле», спектаклю, которым Виктор Авилов уже явно был увлечен. «Очень мощный материал, – говорил он. – И сколько там философских пластов!»

Каждая его новая роль становилась уроком постижения себя, своих возможностей, своего таланта, своих – что невероятно важно! – человеческих, личностных качеств, потому что Виктор Авилов на протяжении всей своей короткой жизни строил себя сам, используя в этом процессе самый различный, самый разнородный «материал». Его интервью цитировать чрезвычайно трудно – Авилов отвечал на вопросы довольно сумбурно и нередко односложно. Для того чтобы сделать с ним интересную беседу, надо было быть отличным журналистом, сосредоточенным на вопросах творческих и философских, не распыляясь на разговоры о личной жизни или пристрастиях в еде и напитках. Таких, к сожалению, почти не нашлось, поэтому в интервью Виктор предпочитал продолжать свою игру в случайно попавшего в театр шофера, водителя МАЗа.

В неопубликованном интервью не удержалась и Ольга Шведова: «В свете интервью постепенно складывается определенный образ: Авилов может быть шофером, экстрасенсом, он монтирует свет, дежурит в гардеробе и т. д. Создается какой-то определенный миф. Вот насколько вы этому мифотворчеству способствуете или нет и насколько этот создавшийся имидж соответствует или не соответствует Авилову-человеку?

– Я вообще никак этому стараюсь не способствовать, потому что… Ну – да, но сколько ж можно об этом?!»

Да, до 1982 года артисты театра дежурили в гардеробе (разумеется, в те дни, когда не были заняты в спектакле). Зрители сами вешали и забирали потом свои пальто, но администраторы продолжали по очереди дежурить. Сохранилось одно воспоминание об авиловском дежурстве в качестве не гардеробщика, а администратора, хотя дежурил он очень редко в силу своей занятости, а с 1988 года дежурить вообще перестал: «Без слез на это смотреть было невозможно. Стоят под окошком три фанатки и слезно просят их пропустить, а в зале жуть что творится. Витя говорит: „Да я уже выписываю. Только вы молчите, а то мне голову оторвут!“ И вздрагивая при появлении кого-либо, предвкушая нахлобучку за „левые“ входные, он их пропустил. Но самая потрясающая легенда – как Витя кого-то не пустил. Он собирался выскочить и извиниться, очень переживал. Наталья Аркадьевна (Кайдалова, завлит театра. – Н. С.) пыталась его отговорить, но тщетно. Витя вырвался на волю и бежал за этим товарищем до самого метро. Догнал. Я думаю, зритель не прогадал, не попав на спектакль».

Самого же Авилова все эти легенды начали со временем раздражать. «Мне это все неприятно, – говорил он в интервью. – Это все попытка опять показать огурцов-молодцов. А мы давно уже профессиональные актеры. А все это хотят вернуть к театру-студии… Я снялся уже почти в двадцати картинах. Сейчас готовятся документы на мое звание заслуженного артиста. Мне уже это все противно слушать… Когда меня все время пытаются вернуть к какому-то мальчику. Мне сорок лет скоро. Я сыграл столько ролей… и имею сейчас репертуар, как ни один актер Москвы не имеет в театре… Потом, если уж так говорить, наш театр за последние пять лет объехал весь мир, и во многих очень странах люди, не понимающие ни слова по-русски, нас стоя приветствовали… На последнем „Мольере“ в Чикаго чуть не разнесли театр. Он был битком забит…»

Никогда не прощу себе, что однажды вечером в холле маленькой гостиницы в японском городе Нара, где Театр на Юго-Западе был на гастролях, за год с небольшим до смерти Виктора Авилова, мы сидели с ним и артистом театра Валерием Афанасьевым со стаканами сока и долго говорили о том, что же это за явление – русский театр и почему так невероятно высоко ценят его в Японии, а у меня не было с собой диктофона. Авилов говорил сначала немного лениво, а потом все больше и больше загораясь, о том, что в основе русского театра всегда лежала душа артиста, его нутро, и именно этим и захватывал он – говорил от себя и о своем. «Как Герцен свои статьи писал, так театр жил и обязан жить» – эта фраза почему-то запомнилась мне накрепко. Наверное, потому, что в ней увиделся подлинный масштаб этой личности… Во время этих, довольно продолжительных гастролей Виктор Авилов играл две роли – забавного работягу, вынужденного изображать в самодеятельном спектакле роль девственницы Фисбы («Сон в летнюю ночь»), и Воланда в «Мастере и Маргарите»: два полюса, два мира, две грани его поразительного, завораживающего таланта…