Текст книги "Виктор Авилов"

Автор книги: Наталья Старосельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

О Вите Валентина Алексеевна с улыбкой говорит: «Не понимаю, отчего он таким рыжим уродился? Не было у нас в роду рыжих. Правда, сосед один был прямо огненный. Я часто после работы сидела на скамеечке у дома, видела его все время, а ведь говорят, что женщина рожает ребенка, порой похожего на того, на кого она часто смотрит во время беременности…» – «Ну уж признайся теперь, чей сын-то», – говорит с напускной суровостью Василий Михайлович, и мы смеемся, потому что Виктор настолько похож на отца, что никаких сомнений здесь быть не может.

Виктору было шесть лет, когда родители переехали в Востряково, – там Василий Михайлович увлекся новой, более интересной работой, дома почти не бывал, пропадал все время на комбинате, детей своих видел редко, поэтому никаких воспоминаний об их раннем детстве не сохранил.

Из неопубликованного интервью Виктора Авилова: «Родился я, можно сказать, на Красной Пресне… А потом, где-то уже шесть лет мне было, мы переехали в Востряково… Если точнее быть, это была не Красная Пресня, а Нижние Мневники. Просто я так сказал, потому что роддом, где я на свет появился, где-то на Красной Пресне был расположен. Был новый микрорайон – Верхние Мневники, а были Нижние Мневники – деревня, а рядом еще деревня Терехово, а между ними был такой поселочек, завод „Гололит“ назывался. Вот там я и существовал самое первое время. А сейчас там все в разрухе, деревни эти снесли, что-то строят. Это близко от Гребного канала. Там как раз по карте Москва-река идет, она такую излучину дает, я вот и жил в самом низу этой петли, как бы внутри нее. Сейчас там недалеко метро „Полежаевская“, а тогда автобус № 38 ходил до Белорусского вокзала. А на другой стороне, если чуть левее смотреть, – Филевский парк к реке спускался, сейчас там Крылатское, Гребной канал… Если стоять внутри и смотреть как бы сверху вниз на эту излучину, Серебряный Бор недалеко. Там было удивительно живописное место!.. Купались там, многие лодки имели, рыбачили…»

Может быть, именно с той поры, с ранних детских лет возникла эта невероятная страсть к рыбалке, которой Виктор был одержим всю свою жизнь? Он любил отдыхать на Волге, в живописных и уединенных местах, где можно было вволю рыбачить и погружаться в свои мысли – о ролях, о жизни, о книгах, которые с годами он пристрастился читать… Во всяком случае, детство, проведенное на берегу реки Москвы, на тихой городской окраине, где шла своя, почти деревенская по укладу жизнь, не могло не оставить следа в душе человека, всю жизнь чутко прислушивающегося к себе, к своим воспоминаниям и впечатлениям. А Виктор вырос именно таким…

Каким он рос? Родители вспоминают, что был спокойным, ласковым, послушным. Очень был близок к матери, любил бабушку – она осталась жить в квартире возле завода, когда Авиловы переехали в Востряково, но часто приезжала повидать своих любимых внуков, помогала дочери растить их. И он любил ездить к бабушке, даже став взрослым, у нее обычно собирались родственники, бабушка умела и любила сохранять драгоценное чувство большой семьи, родных, нуждавшихся в общении.

Витя очень любил мамину стряпню, особенно – пирожки, которые она часто пекла. И он просил ее печь пирожки хоть каждый день – лучшего лакомства для него не существовало. Готов был и сам принять участие в этом нелегком процессе: в семейном альбоме сохранилась фотография, на которой запечатлена Валентина Алексеевна, раскатывающая тесто, а рядом стоит маленький Витя и старательно лепит пирожок.

Валентина Алексеевна вспоминает, что в раннем детстве часто просыпалась от Витиного плача. Подходила к его кроватке: «Витенька, сынок, что случилось?» – «Мама, я не хочу умирать, не хочу!..» – «Что ты, детка, ты будешь сто лет жить, успокойся…» И Витя засыпал…

Что это было? Предчувствие раннего ухода, какие-то тревожные сны? Ведь он был настолько мал, что еще не сталкивался со смертью, не знал, что это такое, а вот страх жил в нем, претворялся в ночные кошмары…

В интервью 1996 года, отвечая на вопрос: «А сам ты о смерти задумывался когда-нибудь?» – Виктор ответил: «Конечно. Этот вопрос – для чего мы вообще и что будет дальше – меня мучил долго. Я нашел экстрасенсов, когда они еще в опале были, мне показали первую методу, начал пробовать. Я в детстве очень смерти боялся. Года в три-четыре. Плакал при мысли, что когда-то я умру».

В 1958 году в семье Авиловых родилась дочь Ольга. Витя полюбил сестру как-то сразу и очень сильно. Он стал для нее лучшей нянькой – Валентина Алексеевна была спокойна: Витя заберет ее из яслей, накормит, уложит спать, сам тоже ляжет, и к тому моменту, когда мать вернется с работы после трех смен, дети будут крепко спать, а в доме будет порядок.

Когда Ольга немного подросла, Витя стал водить ее с собой во все мальчишеские компании, потому, считают родители, и выросла Оля «мальчишкой»: решительная, порой резкая, мгновенно принимающая решения. В отличие от брата – мягкого, покладистого… Когда они были уже взрослыми, Ольга всегда вмешивалась в жизнь брата, если в этом была потребность, налаживала семейный мир, когда он потрескивал, «приводила Виктора в чувство», как говорит Валерий Белякович, когда его «заносило». Близкие с самого раннего детства, они остались такими же близкими до самого конца, до очень ранней смерти Ольги, которая стала для Виктора трагедией. До последних дней жизни он так и не смог освободиться от ужаса этой потери…

А в Вострякове началась для брата и сестры Авиловых жизнь, не очень отличающаяся от той, что прошла на берегу реки. Ведь этот район тоже находился, как говорится, «на ближних подступах к Москве», Москвой еще в то время не являясь. Здесь царило то же полудеревенское бытие – все были знакомы друг с другом, все были в курсе происходящего в семье каждого. Праздники отмечали всем домом, во дворе. Горе тоже было общим для всех.

Из рассказа Сергея Беляковича: «Поселок Востряково. Несколько километров не доезжая до города Солнцева. Переехали прямо перед школой. Меня забрали из деревни. Жизнь изменилась чудовищно. Игры городские… В „чижик“. В „пристенок“. 60-й год. В каждом дворе своя компания. А Виктор жил на соседней улице. Мы вместе тогда носились. Клюшки, самокаты мастерили своими руками. И в школу пошли тоже вместе. Школа – деревянный одноэтажный дом, во дворе два дуба было, желудями пулялись… Такая полудеревенская жизнь и учеба. После занятий шли по всем садам… Осень, яблоки… Мастерили палки, к которым прибивали консервные банки, и… через забор. Если банка большая, иногда по три яблока удавалось подцепить. Тогда и подружились по-настоящему.

А в третий класс нас перевели в новую школу. Компания „сбилась“ окончательно. Ходили на каток, на лыжах… За грибами, на рыбалку с ночевкой вместе любили ездить. Хулиганили, конечно. Но не так, как нынешние…»

Да, они были такими, как все. Витя, по воспоминаниям родителей, собирал марки, завел аквариум – в нем, казалось, существовал загадочный и прекрасный потаенный мир, и глаз невозможно было оторвать от разноцветных рыбок – у каждой из них был свой характер, свои привычки и, наблюдая за ними, можно было бесконечно придумывать истории про подводное царство и мечтать о путешествиях по далеким морям-океанам… На озере Захарка он ловил тритонов – это было словно продолжение историй о «подводных тайнах», это был процесс приобщения к неведомому миру, который увлекал куда больше ежедневных школьных уроков.

А еще Витя очень любил кошек. Был у него котенок, который однажды упал с балкона. Обливаясь слезами, мальчик осторожно положил его в сумку и потащил в лечебницу, умолял там ветеринарного врача спасти любимца, без которого жизнь казалась ненужной…

Валентина Алексеевна вспоминает, что только дважды за все Витино детство наказывала его за опоздания домой: «Обычно скажу ему, чтобы был дома в девять. Прибегает, запыхавшись. Иногда просил: „Мама, ну можно еще немного погулять?“ И я разрешала еще на полчаса… А вот несколько раз чуть ли не по всему Вострякову бегала, искала его – как провалился. Куда-то они с мальчишками забежали, заигрались. Еле нашли…»

Когда-нибудь кто-нибудь, наверное, опишет поэтически и иронично феномен детства 1950-х годов. Сегодняшним молодым трудно понять, «из какого сора» добывалась нами поэзия, как причудливо, а порой и дико соединялись в неокрепших умах принципы общественной жизни, семейного бытования и книжный опыт. И вот в этом «вареве» рождались мы – такие, какими оказались сегодня.

Школа требовала строгости, дисциплины, организованности, регламентированности. Обязательность формы для девочек и мальчиков призвана была не только для порядка, но и для того, чтобы скрыть материальные условия существования семей. Мы все равно знали, кто из нас живет лучше, а кто – хуже, потому что тем, кому жилось особенно трудно, собирали деньги и вещи, но это делалось родителями, считалось, что втайне от детей, в классе же все были одинаково одеты, а значит – равны. У мальчиков – серая, почти военная гимнастерка, стянутая широким ремнем с блестящей пряжкой, белый подворотничок выглядывает полоской на определенное количество сантиметров. У девочек – коричневое платье в талию и черный фартук, воротничок и манжеты сверкают белизной (дежурный по классу каждое утро проверял состояние формы, рук и ушей). Первые два-три школьных дня были почти полностью посвящены тому, чтобы научиться сидеть за партой прямо, бесшумно откидывать пюпитр, складывая букварь и тетрадки в ящик, бесшумно опускать его. Так же бесшумно вставать, когда учитель входит в класс, а потом садиться на место. Сидеть за партой, сложив руки (правую поверх левой), плавно поднимать руку, когда хочешь ответить на вопрос.

Писали палочки карандашом («нажим – волосяная», «нажим – волосяная», это было невероятно трудно, потому что на «нажимах» довольно часто ломались тщательно отточенные родителями карандаши). Через какое-то время тем, у кого палочки получались наиболее ровными и красивыми, разрешалось начать пользоваться перьевой ручкой и чернильницей-непроливайкой. Пальцы оказывались вымазаны чернилами, в тетрадках появлялись кляксы (их можно было слизнуть языком!) – и дежурные по классу неистовствовали, заставляя каждую перемену тщательно мыть руки…

Мне легко, очень легко представить себе ученика младших классов Витю Авилова, рыжего мальчика, стриженного, как и все тогда, очень коротко, с аккуратной челочкой. Наверняка, глаза у него были в первые дни испуганными, а все движения очень старательными, а от того особенно неловкими, поэтому пюпитр парты с грохотом срывался, и никак не получалось бесшумно встать и сесть, а учительница смотрела осуждающе и (если была такой же замечательной, как моя первая учительница) строго, но спокойно говорила: «Авилов, в чем дело? Попробуй-ка еще раз…» И было так стыдно и неловко, что пюпитр захлопывался с еще более сильным грохотом, а бесшумные движения отзывались в тишине класса особенно громко.

Надо было научиться жить в этом коллективе на целых долгих восемь лет так, чтобы не особенно выделяться, но все-таки остаться собой. С кем-то дружить, с кем-то враждовать. Вместе со всеми, независимо от дружбы и вражды, на торжественной линейке получить октябрятскую звездочку, в центре которой был изображен кудрявый подросток Володя Ульянов; вместе со всеми выучить пионерскую клятву и научиться завязывать красивым узлом красный галстук; вместе со всеми в 14 лет (если позволяли дисциплинарные и учебные успехи) вступить в комсомол…

Учился Витя в школе довольно средне – например, терпеть не мог писать сочинения, особенно – на свободную тему. Никогда не знал – о чем писать. Обычно писал полстраницы и чувствовал, что высказал все. Немногословен был с ранних лет. И мыслил конкретно: что значит – свободная тема? Рассказывать что-то о своих мыслях и чувствах – стыдно и неловко, а просто так писать, разливаясь соловьем, не дал Бог таланта. Предпочитал всегда темы определенные, где можно было, не прибегая к излишней и ненужной откровенности, рассказать о прочитанном, не выражая собственного мнения. В этом смысле хорошо было писать, например, о Павлике Морозове или молодогвардейцах – тут все ясно, ничего не надо выдумывать… Правда, интересовался математикой, оценки по этому предмету всегда были хорошими, но особенно увлечен учебой не был. И музыкой не увлекся – Василий Михайлович был старостой духового оркестра при клубе и всячески пытался приобщить к этому сына, даже купил ему кларнет. Но Витя заниматься не хотел, с гораздо большим удовольствием слушал, приходил на выступления отца, на танцы, когда на них играл оркестр. Кларнет так и валялся где-то в гараже, пока однажды, уже после школы, не пригодился Вите для драки…

К слову, о драках. В интервью, данном уже после смерти Виктора Авилова, его вторая жена, актриса Театра на Юго-Западе Галина Галкина говорила: «У него характер был взрывной. Если бы не театр, он бы наверняка дрался, у него столько шрамов на руках, на губе, ведь он ужасно нетерпимый был, кто-то что-то сказал, он не стерпит и обязательно ответит. Думаю, не случись театра, у него была бы очень буйная жизнь. Простого работяги… Он просто чувствовал в себе какую-то энергетику, и выход из нее мог быть совершенно неожиданным. Ведь сколько талантов так и пропало…»

Как, каким образом послушный, ласковый и довольно тихий мальчик превратился в подростка с взрывным характером? Что повлияло на эту перемену? А может быть, просто до поры до времени дремала в Викторе Авилове эта «взрывоопасность», а при первых же столкновениях с несправедливостью, лицемерием стала вырываться наружу? Скорее всего, именно так и было, потому что с ранних лет он был одержим теми чувствами, что отличали лучших его героев на сцене и на экране, – нетерпимостью к лжи и фальши, готовностью в любой момент сражаться за справедливость, кулаками, шпагой и почти никогда – словами…

В неопубликованном интервью Ольге Шведовой о характере своем Виктор Авилов говорит довольно много, и эти его самооценки оказываются для нас чрезвычайно важными: «Считаете ли вы, что у вас достаточно сил, мудрости, трезвости, силы воли, наконец, чтобы пройти медные трубы и не измениться в результате?

– Хочется в это верить. Но что значит не измениться? Все мы меняемся каждый день.

– Вы умеете трезво отличать лесть от заслуженной похвалы?

– Думаю, что да…

– Вы умеете признавать свои ошибки?

– (После паузы, задумчиво.) Всякое бывало. Бывало, что признавал. Бывало, что не признавал. Наверное, умею… Я же признавал…

– А прошение просить умеете?

– Да…

– А других прощать умеете?

– Конечно, умею. Если человек нормально объяснит все… Я его пойму и, конечно, прощу.

– Не злопамятный в этом смысле?

– В таких ситуациях, когда человек правдив, откровенен. Я вот считаю, что вдруг ты иногда кому-то свинью какую-то подложил, нечаянно… Тут уж лучше подойти и сказать: слушай, прости, я понимаю, что я тебя подставил. Но я не знал, что так получится, какая-то такая была ситуация… Прости, пожалуйста. Мне кажется, это всегда лучше.

– Конечно. Просто некоторые не могут это вслух произнести. Бывает же такое: все понимаешь, а подойти и сказать не можешь…

– Конечно. Смотря на степень – насколько ты подставил человека, насколько его надул… Вообще, насколько он пострадал. Иногда может быть такая ситуация, что ты так подставил человека, что у тебя не хватает ни совести, ни храбрости после этого подойти к нему… Я, конечно, могу вспомнить себя в каких-то ситуациях, но… все мы бываем в таких ситуациях…

– А вы можете определить: что вы цените в мужчинах, какие черты? А что вы цените в женщинах?

– Интеллект.

– И в тех и в других?

– Да, и в тех и в других. Ну, естественно, мужчины имеют право быть пострашнее, а женщина должна все-таки (кокетливо) выглядеть. Грубо говоря, не люблю дураков… Просто не хочется общаться с дураком».

Здесь Виктор кажется абсолютно естественным и честным. Те, кто близко наблюдал его в жизни, наверное, легко подтвердят: все сказанное – правда. Он всегда тянулся к людям умным, думающим, к тем, кто больше знает, больше читал, кто может поделиться своим интеллектом.

Валерий Белякович вспоминает, что Авилов ничем не выделялся из толпы своих ровесников, разве только тем, что был «рыжий, дохлый, маленький, наглый». Наглость, наверное, шла именно от того, что был рыжий и очень стеснялся собственной худобы – никогда не раздевался на озере, сидел в рубашке, быстро искупается и снова рубашку натягивает. Но уже тогда, по словам Валерия Беляковича, было в нем какое-то неуловимое изящество, какая-то удивительная изломанность линий – «нашелся бы на него Матисс, – говорит Белякович, – несколькими штрихами нарисовал бы потрясающую фигуру…». А если и выделялся чем-то, то, скорее всего, тем, что совершенно не изменился с детства и до самого конца. «Он был плотью от плоти русского мужика. Как и отец его, ведь Василий Михайлович – очень богатая натура, с замечательным юмором, с умением очень точно видеть и понимать людей, – говорит Белякович. – Витька был таким же. Этакий Платон Каратаев. Удивительно талантливая натура! Вряд ли он мог бы выразить себя более полно где-то, кроме театра…»

А Василий Михайлович занимался не только оркестром: «Я подумал – дети у меня растут, что ж я без образования совсем? Надо восьмилетку заканчивать, в техникум идти, иначе перед собственными детьми стыдно будет». Поступил в вечернюю школу, потом в индустриальный техникум. Конечно, Валентине Алексеевне учение мужа далось с большим трудом – все хозяйство, заботы о детях оказались на ней одной. Но она понимала, что образование мужу необходимо, и терпеливо несла на себе многочисленные тяготы быта…

Правда, подрастающие дети помогали матери, старались облегчить ее бесконечные хлопоты, но дети есть дети, у них находилось множество своих дел, и Валентина Алексеевна, скорее всего, вспоминая собственное детство, хотела, чтобы у них было время на общение с ровесниками, на игры и шалости.

Особенно трудно стало, когда Василий Михайлович завербовался на Магадан. Хотелось заработать денег для семьи и – что греха таить! – отец в глубине души был таким же романтиком, как и его сын: тянуло в дальние края, хотелось посмотреть мир. Несколько лет провел старший Авилов на Магадане, а когда вернулся домой – рассказов хватило на несколько месяцев!..

Кончились «школьные годы чудесные», Виктор поступил в индустриальный техникум – как понятно, не от какого-то осознанного стремления получить определенную профессию: он не понял еще, к чему его тянет, не познал себя, но нужно было какое-то дело, надо было зарабатывать деньги, помогать семье. А потом его призвали в армию… Сергей Белякович вспоминает: «Виктор служил шофером в химвойсках. На 130-м ЗИЛе. Был на целине. Это он мне в письмах писал. Мы постоянно переписывались. Всякие приколы описывал. Например: сидят „деды“, дембеля… Курят. А один, „старик“ тоже, копается под капотом. Задница одна торчит. Подзывают Виктора и говорят: „Эй, рыжий, ну-ка тресни!“ А поди откажись! Дедовщина же и тогда была. Ну и треснул. Тот голову поднял, оценил ситуацию и как дал рыжему в морду. Все в смех… Подставили».

Из неопубликованного интервью Виктора Авилова: «Закончил техникум и сразу же в армию ушел. Потом вернулся. Я еще от военкомата перед армией на шофера выучился. Причем меня не заставляли, мы с ребятами сами решили, что пойдем на шоферов учиться. Там нам сказали: в армии лучше быть шоферами. Тогда в качестве преддипломной практики работали мы в НИИ, кажется, вентиляции. А после работы на курсы. Права получили перед армией.

А из армии пришел, думал – в НИИ, в кабинет, там чертить что-то, поправлять проекты, но мне быстро это надоело. Пошел шофером поработал на одну автобазу. Там мне тоже надоело. Опять в НИИ – НИИ „Дельфин“ в Очакове. Потом снова шоферить пошел, потом опять в НИИ, потом снова шофером…

Я сменил за год, по-моему, пять мест работы. С одной автобазы на другую бегал».

Сергей Белякович вспоминает: «…Прошло два года. Все снова собрались дома. Повзрослевшие. Поздоровевшие. Другой пласт жизни открылся. Работа. Девчонки. Заработки. Могли себе позволить на рыбалку и на такси съездить. Витька устроился на автокомбинат. На МАЗ с прицепом. Получаешь за прицеп чуть ли не вдвое. Возил песок. На стройки Москвы. Ясенево теперешнее строил. Ему очень нравилось. Все эти железки, болты, инструменты как будто для него рождены. Мотор, который снимали огромной балкой, перебирал с напарником за два дня. В кирзовых сапогах. По локоть в мазуте. Замасленные рыжие волосы, торчащие из какой-то смешной шапки… Это надо было видеть! И когда он в первом нашем спектакле выходил по роли в зимней шапке, я все смеялся – точно, как на своей автобазе».

Из армии Витя вернулся не один – привез из Костромы невесту. Дня три-четыре, как вспоминает Валентина Алексеевна, она у них пожила да и уехала. А вскоре Витя женился. Таня, его избранница, была на несколько лет старше, у нее уже был ребенок, которого Витя сразу же усыновил.

Прожили они недолго, года три. Воспоминаний об их жизни почти не осталось ни у друзей, ни у родителей. Как-то все не складывалось в молодой семье, видимо, не подходили они друг другу. А тут пришло увлечение театром, которое Витю захватило полностью. Татьяне же казалось, что это – пустое времяпрепровождение. Она все хотела увести его оттуда, заставить жить другой жизнью. Брак распался…

Как причудливо складывается иногда все в жизни!.. Совсем недавно администратор сайта Виктора Авилова в Интернете, Ольга Климова, получила письмо и фотографию, на которой изображены Виктор и привлекательная молодая женщина в день свадьбы. Письмо было подписано – Дмитрий Викторович Авилов. Тот самый мальчик, которого Виктор когда-то усыновил, рассказывал о том, что его матери уже нет в живых, а у него самого сохранились довольно смутные воспоминания о приемном отце, но что-то из раннего детства все же помнится – вот и захотелось поделиться тем, что осталось, с многочисленными поклонниками Авилова, посетителями его сайта. Может быть, кому-то пригодится то, что проблесками сохранилось в его памяти…

Несомненно, это – еще один штришок, характеризующий Виктора Авилова как человека мягкого, нежного, постаравшегося стать мальчику отцом. Пусть и ненадолго.

Кстати, Галина Галкина в своем интервью очень точно охарактеризовала Виктора: «Он был не ласковым человеком, но нежным. Бывают же такие люди? Не ласка, а нежность. Явных проявлений любви он всегда стеснялся». Да, бывают такие люди, в которых чувство нежности неистребимо, но проявлять его они стесняются. Оно, чувство это, сквозит то во взгляде, то в легком прикосновении и, может быть, становится еще дороже от своей «непроявленности», но – уловимости…

Ни одна из работ его не привлекала по-настоящему, Виктор метался между разными НИИ и автобазами, предпочитая то одно, то другое. Ему очень нравилось водить машину, он мечтал, что когда-нибудь будет и у него своя собственная, на которой он будет колесить сколько захочется.

Неизвестно, как все сложилось бы, если бы однажды школьный друг Сергей Белякович не рассказал Виктору о желании старшего брата, Валерия, создать театр. Собственно говоря, и в театр этот Виктор пошел исключительно «за компанию» – не было ни мечты, ни особенной тяги к подмосткам. Захотелось попробовать что-то совсем новое, чего никогда еще не было в его жизни… В одном из поздних интервью Авилов говорил: «В нашем роду до меня актеров не было. Хотя, если опираться на сентенцию Шекспира, все мы актеры. Я никогда не мечтал играть на сцене или в кино. Все произошло совершенно случайно. В театр меня буквально вытащили из-за баранки автомобиля».

Виктор Авилов очень любил повторять фразу Шекспира: «Рок довершил, что Бог судил».

В его судьбе так и случилось…

Глава вторая ВИТЕК

Начиналось все, скорее, как забава – возможность необычного, но, может быть, увлекательного времяпрепровождения бывших друзей-одноклассников. Не на шутку «ушибленный» театром, прошедший к тому времени школу ТЮМа и театра Геннадия Юденича, Валерий Белякович загорелся идеей создания собственного театра.

…В 1964 году он пришел во Дворец пионеров на Ленинских горах, в Театр юных москвичей. Призвание свое он ощущал еще довольно смутно, но решил пройти прослушивание, чтобы понять: есть ли у него способности к театральному делу? Способности оказались, опытные педагоги Е. В. Галкина и В. Н. Петухов приняли четырнадцатилетнего Валерия, и на протяжении четырех лет он упорно и увлеченно овладевал всеми театральными дисциплинами, которые в ТЮМе преподавались достаточно серьезно. Довольно скоро он превратился из начинающего «птенца» в ведущего актера – в 1967 году Валерий Белякович сыграл Николая Островского в пьесе Ю. Непринцева «Девятая симфония», а затем ему досталась еще одна главная роль – в спектакле по пьесе Г. Мамлина «Обелиск».

Спектакль был снят на кинокамеры, его показали по телевидению.

За годы, проведенные в ТЮМе, Валерий Белякович не только овладел основами актерского мастерства – он жадно впитывал принципы театральной педагогики, основы режиссуры и сценографии и даже предпринял попытку поставить культовый в то время роман Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» – написал инсценировку, сделал эскизы декораций, мечтал сыграть главную роль, подростка Холдена. Но судьба распорядилась по-своему – в мае 1969 года Беляковича призвали в армию.

Он и там не мог отказаться от любимого дела – возглавил художественную самодеятельность, поставил театрализованный концерт к столетию В. И. Ленина, играл в подшефных домах пионеров Деда Мороза в новогодние праздники…

Вернувшись из армии, Валерий Белякович поступил работать в театр Г. Юденича. Это была замечательная школа. Геннадий Иванович Юденич был одним из первых создателей авторского театра, он оказал огромное влияние на Беляковича самим своим образом мышления, умением создавать театральное пространство, выстраивать мизансцены и массовые сцены, находить хореографическое и музыкальное решение спектакля и еще многим, многим другим. Спектакли Геннадия Юденича «Оптимистическая трагедия», «Вестсайдская история», «Город на заре» наше поколение смотрело по нескольку раз, заряжаясь от них какой-то совершенно особой энергией, полетом мысли и фантазии. Это был наш театр и все, происходящее в нем, было невероятно дорого… И к счастью, оценили его не только мы – в «Литературной газете» была опубликована статья, в которой о спектаклях Юденича писали как о работах «потрясающего драматического накала, высокой музыкальной культуры, великолепного актерского ансамбля».

Впоследствии Валерий Белякович вспоминал: «В театре Юденича у меня появилась вера в себя как художника. Геннадий Иванович раскрепостил меня, заставил поверить в свои собственные силы, и, может быть, именно в это время у меня впервые промелькнула мысль о своем театре. Пока – на уровне мечты…»

В 1973 году Валерий Белякович, полный сил и веры в себя, поступил в ГИТИС на актерский курс к Андрею Александровичу Гончарову, но проучился только год. За этот год он понял, что его призвание – режиссура и надо выждать еще несколько лет, чтобы увериться в себе…

Однажды Белякович предложил своему младшему брату Сергею попробовать сделать спектакль – надо было только собрать для этого группу энтузиастов. Сергей, никакого особого пристрастия к театральному искусству не питавший, почему-то согласился и тут же предложил первого артиста – своего бывшего одноклассника и близкого друга Рыжего, Виктора Авилова: «Он анекдоты клево рассказывает». Виктор тоже легко согласился на предложение старшего брата своего приятеля – ему к тому времени уже поднадоело постоянно менять места работы, хотелось чем-то занять свою деятельную натуру, найти какое-то дело, чтобы и время, и мысли, и душа оказались чем-то заняты. Тем более что семейная жизнь складывалась не слишком радужно. Потом постепенно подтянулись и другие.

Вспоминает Сергей Белякович: «У Романыча (так называют Валерия Беляковича в театре. – Н. С.) Божий дар руководителя. Мышление глобальное.

Он все сразу хотел делать. Было бы шесть рук, как у таракана, он бы все „захапал“ и всеми делами занялся бы одновременно.

…Ну так вот, Витька шоферил, а я в метро пошел работать. Мы с напарником сняли дачу, чтобы от родителей не зависеть. И однажды Романыч приехал к нам в гости. Посидели мы. Вечером пошел его провожать. Идем – весело, хорошо. И он мне говорит: „Смог бы ты изобразить проститутку?“ Он наблатыкался, знает всю науку, а мне ни к чему – мол, чего тут изображать. Мы ведь подпили маленько. На платформе никого, идет крупный снег – середина зимы, и я в удовольствие начал дурачиться, приставать к нему. Он не выдержал – рассмеялся. Мы свалились с платформы. Не на рельсы, а в сугроб, через забор, а там по горло снегу. И электричка… Последняя. А мы в снегу торчим, как грибы. Проводили ее взглядом да пошли назад. В ту ночь он впервые завел разговор о театре. И тонко так. Не в лоб. Потому что для меня это было типа предложения в космос полететь… И началось».

В октябре 1974 года артисты нового театра приступили к репетициям, а в конце ноября показали первую премьеру – это была фантасмагория в одном действии «Женитьба Коли Гоголя». Виктору Авилову досталась роль Кочкарева, и можно только представить себе, как разгулялся молодой, совершенно незакомплексованный артист в этой работе. Хотя Сергей Белякович признавался: «Для таких дубов, как мы, выйти на сцену – смерть. Ноги подкашиваются. Стыдно. На тебя же смотрят! Чудовищно!»

Но все-таки – вышли и сыграли. И в первый раз, когда было особенно не по себе, и еще и еще, когда первый ужас понемногу проходил, уступая место радости от того, что они вытворяют.

Валерий Белякович писал об Авилове того времени: «Он всегда лицедействовал. Сергей, брат мой, привел Авилова, потому что тот анекдоты хорошо рассказывал. А рассказать анекдот в лицах – это уже одаренность. Сначала все были для меня равны. Виктора я особенно не выделял. Если только из-за внешности – он светлый, рыжий. Остальные темные. Потом, лет через десять, не меньше, он сделал рывок в своем развитии. К нему пришло осознание собственной миссии актера».

Да, на осознание ушло довольно много времени, но тем, наверное, было оно дороже. А пока, первые годы, просто развлекались и развлекали публику. Играли спектакль в клубе «Мещерский» родного, обжитого в каждом уголке поселка Востряково, где все всех знали чуть ли не с самого детства, в маленьком зале человек на 50, в котором иногда показывали кино. Народ валил валом – еще бы! Свои востряковские ребята играли перед ними на сцене – и не столько играли, сколько «балаганили»: несли отсебятину на злобу дня, веселили народ, трактовали комедию Н. В. Гоголя как сегодняшнее, очень смешное произведение – и для неискушенных зрителей все оказывалось своим, знакомым, начиная с «Коли Гоголя» и заканчивая коллизиями классической пьесы. Такой облегченный, чересчур веселый вариант устраивал всех – начинающих самодеятельных артистов, увлеченных «школой представления» в самом примитивном понимании, не очень-то приобщенных к театру зрителей.