Текст книги "Память сердца"

Автор книги: Наталья Луначарская-Розенель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Хорошо, фрау Розенель, хорошо, мистер Вард! Вы болтаете, смеетесь – правильно! Ведь вы все едете танцевать, пить шампанское, кутить! – Он обратился к остальным. – А вы будто на похоронах любимой тети. Смотрите на эту пару! Берите пример.

Варвик Вард на своем ломаном немецко-французском языке с большим юмором рассказывал, как его партнерша, улыбаясь для кинокамеры, оплакивает судьбу моли и сочувствует ей. Он сам прижимал платок к губам и носу. Это была ужасно суматошная съемка: ржали лошади, заливались бубенцы, свистали кнуты кучеров в толстых поддевках и, искрясь бриллиантовыми снежинками, взвивался нафталин. Конечно, не обошлось без цыганского хора, который проехал в широких ковровых розвальнях. Немецкое кино владело хорошим реквизитом.

В следующей картине на «Вилле Родэ» был опять цыганский хор, огненные пляски цыган. Затем ансамбль балалаечников. Мне тоже пришлось сплясать «русскую» с платочком. А Хмара исполнил сольный номер с гитарой. К сожалению, его пение и музыка не были записаны на пленку – кино было немым.

В этом же фильме снимался известный венгерский комик-резонер Сэреги. Он все повторял мне:

– Русские и венгры должны понять друг друга. У вас и у нас народ любит скрипки, цимбалы, цыганские пляски. Ах, я бы охотно снимался в России.

Он уверял меня, что специально, чтобы сделать мне приятное, постарался загримироваться под Луначарского. Он вырезал портрет Анатолия Васильевича из какого-то журнала и просил всех окружающих подтвердить это сходство. Я ему сердито отвечала, что сходство только в бородке, но он продолжал настаивать, не понимая, почему я протестую.

Главным оператором у нас был Фаркаш – тот самый, что снимал меня в 1924 году для пробы в «Поджигателях». Он был высококвалифицированным оператором и очень доброжелательным, симпатичным человеком. Встретились мы с ним, как старые друзья, иногда в воскресенье он заходил ко мне «отвести душу».

– Венгерская интеллигенция, – говорил он, – рассеялась теперь по всему свету. У нас слишком много талантов для такой маленькой страны, и наиболее одаренные работают не на родине, а за границей. А тем, кто хоть как-то проявил симпатию к Советскому Союзу, нет места в Венгрии, пока там царит Хорти со своей кликой. Многие мои соотечественники имеют здесь успех, хорошо зарабатывают, но в глубине души каждого мадьяра всегда остается тоска по родным степям, по грустным, мелодичным песням Венгрии.

– Как хорошо вы говорите по-немецки.

– Мы должны выучиться владеть каким-нибудь из наиболее распространенных языков. Ведь по-венгерски никто, кроме нас, не говорит. Из маленьких городов те, кому повезло, попадают в Будапешт, оттуда в Вену: из Вены удачливые люди перебираются в Берлин, а счастливцы – в Америку. Некоторые предпочли бы Москву.

– А вы?

– Я на полпути. Берлин для меня еще не конечная остановка. Посмотрим…

Самый несговорчивый и требовательный человек в нашей группе был главный гример. В то время на фабриках был ртутный свет (это считалось большим прогрессом по сравнению со старомодными слепящими юпитерами). Ртутное освещение требовало особого грима – лицо покрывалось желтоватым тоном, а губы, подводка глаз, румянец – лиловым разной интенсивности. При дневном свете актеры тогда выглядели, как будто их вытащили из морга. В открытых платьях желтой эмульсией покрывали плечи, спину, руки; если случайно грим где-нибудь стирался, наш главный гример, следивший за гримом всех исполнителей в особые очки, сразу это замечал; он делал знак своему помощнику, и тот моментально, окунув кисть в ледяную эмульсию, подправлял дефект. В холодном павильоне прикосновение эмульсии было очень неприятно. Чтобы смыть эту треклятую эмульсию, нужно было принимать сорокаградусную ванну, которая пузырилась и клокотала от этих противных желтых «белил», как негашеная известь. Гример требовал, чтобы его называли герр Гауптфильмкунстшминкмейстер – так он сам себя величал. В нашей разноплеменной компании мало кто мог выговорить это пятиэтажное слово. Я как-то, обращаясь к нему, нечаянно пропустила слово «гаупт» (главный); он с большим достоинством поправил меня. Я попросила извинения.

– Вы – иностранка… Поэтому я не обижаюсь, – он вздохнул. – Вы все здесь иностранцы.

Единственный, кто правильно величал его, был Гарри Франк: среди исполнителей центральных ролей он был единственным настоящим немцем. Это был еще молодой, отлично сложенный человек, с классически правильным лицом и военной выправкой. Он рассказал мне, что был кадровым офицером, в детстве учился в кадетском корпусе, во время войны прошел ускоренное обучение в авиашколе и сделался летчиком; воевал на турецком фронте. Его совершенно исключительные внешние данные обеспечивали ему постоянную работу в кино на видных ролях, не требующих особого таланта. Таланта у него не было, честолюбия тоже. Он хотел, чтобы кино давало ему средства для существования, именно «существования», а жизнь для него была там, где носят мундиры, монокль в глазу, вытягиваются перед генералами и «цукают фендриков».

В дни съемок сцен на «Вилле Родэ» с цыганским хором и балалайками в Штаакене доминировала русская речь, зачастую с цыганским акцентом.

Тогда же в других корпусах Штаакена снимался Мозжухин в фильме «Белый орел». Я только приблизительно знала содержание этого фильма; во всяком случае, это был монархический, прославлявший русскую военщину фильм, не имевший, кроме названия, ничего общего с «Белым орлом» Леонида Андреева, снятым в «Межрабпоме» Протазановым. Мне передавали, что Мозжухин настроен крайне антисоветски, даже будто бы он отказался сниматься с Ковалем-Самборским только потому, что тот – советский артист. У меня, конечно, не было никакой охоты знакомиться с ним, и при редких случайных встречах на фабрике я демонстративно отворачивалась, боясь, что кому-нибудь из окружающих придет в голову шальная мысль представить его мне.

Это был период начала упадка Мозжухина. После триумфального успеха «Казановы» и особенно «Кина», в котором он снялся во Франции, Мозжухин был приглашен в Голливуд на блестящих условиях; но там американские продюсеры решили подать его в соусе à l'américaine. Во-первых, они заявили, что его фамилию никто ни за что не научится произносить, и из Мозжухина он превратился в «Москина», как шутил Хмара, – «Моськина», а затем ему сделали пластическую операцию носа.

Об этом с возмущением и некоторым злорадством говорил Жан Анжело; он уверял, что ни за что, ни за какие доллары не согласился бы менять свой профиль. (Кстати, на его нос никто, даже американцы не посягнули бы: черты лица у Анжело были безукоризненно красивы и правильны.)

Добрых пятнадцать лет снимался Мозжухин в России, в Германии и во Франции с тем носом, который был ему дан природой, имел успех у зрителей, нравился женщинам.

И вдруг Голливуд потребовал пластической операции. Ему сделали какой-то смешной, приплюснутый нос.

– Как у боксера, – уверял Жан Анжело.

Вскоре Голливуд порвал договор с курносым «Моськиным», и он вернулся в Германию, разочарованный и озлобленный. Перед отъездом в Америку он был богат, швырял деньгами, при нем состояла целая свита прихлебателей – менее удачливых актеров, которых он кормил, а главным образом поил… Теперь Мозжухину надо было все начинать сначала.

Как-то во время съемок цыганских плясок Мозжухин появился в нашем павильоне; к нему подошла пожилая цыганка, бывшая знаменитость, как мне сказали, и громко при всех начала его отчитывать:

– Это, Ваня, тебя бог наказал за то, что зазнался, задрал нос. Вот он у тебя так и остался.

Мозжухин махнул рукой и поспешил уйти.

Во время этой сцены я стояла возле нашего режиссера Мейнерта.

– Вы знаете, кто это? Это некто Мо-жу-кин (он произнес эту фамилию как китайскую). – Он правду говорит, что пользовался успехом в России?

– Да, он был, пожалуй, самым популярным актером до революции.

– Теперь он конченый человек. Американские продюсеры опасные люди: не успевают у нас в Европе открыть талантливого киноактера, как они переманивают его к себе, суля золотые горы. А там они начинают мудрить над природными данными актера: красят волосы, заменяют зубы вставными, меняют амплуа… Очаровательную, грешную, темнокудрую Лиа де Путти они превратили в «платиновую» блондинку и дают ей «голубые» роли; неизвестно, чем это кончится для нее. Конрад Вейдт подвергся пластической операции, которая, может быть, немного омолодила его, но изменила характер его лица, его индивидуальность. Довольно этих трех примеров. Приглашение в Голливуд! Это венец надежд любого киноактера в Европе… А как часто подобное везение превращается в свою противоположность.

Когда в 1945 году мне пришлось встретиться с вернувшимся из Шанхая Вертинским, он уверял меня, что Мозжухин вовсе не был так антисоветски настроен, как мне передавали мои берлинские знакомые, что к Ковалю-Самборскому у него была чисто личная антипатия, а со мной он якобы очень хотел познакомиться и именно для этого приходил в павильон Мейнерта. Будто бы на одном вечере в Фильмклубе, куда я была приглашена, он вместе с Вертинским специально ждал моего прихода, чтобы представиться, и был разочарован, что я не приехала. Кто знает?! Совсем недавно, в 1959 году, я видела старый протазановский фильм «Отец Сергий», снятый в 1918 году, и отдаю должное талантливому артисту Мозжухину с его выразительным лицом и пусть крупным, но красивым, а главное, «своим» носом.

Слова Мейнерта о Голливуде произвели на меня сильное впечатление. И когда, примерно через месяц после разговора, я получила на роскошных бланках предложение заключить трехгодичный договор с американской кинофирмой Метро-Голдвин-Мейер, я испытала больше смущения, чем радости. Материальные условия были блестящими, лучшими, чем я могла ожидать в самых смелых мечтах. Но там был указан срок: договор заключается на три года. Три года! С правом пролонгации! На три года оторваться от мужа, семьи, родины! Между Голливудом и Москвой было больше двух недель пути, ведь тогда к перелету Линдберга Нью-Йорк – Париж относились как к чуду! Вместе с тем меня соблазняла мысль увидеть Новый свет, своеобразный киногород Голливуд, вечно синее небо Калифорнии.

Я встретилась с представителем Метро-Голдвин-Мейер и сказала, что я согласилась бы заключить договор с его фирмой на полгода, если мой муж разрешит и театр продолжит отпуск. Представитель американской фирмы посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

– Во всей Европе не найдется актрисы, которая не подписала бы тут же, не раздумывая, этот договор. Ведь здесь указана только плата за первый год; читайте внимательно вот тот параграф: на второй год вашей работы предусматривается увеличение вашего гонорара на пятьдесят процентов, на третий год снова прибавка. По истечении трех лет, если все пройдет удачно, условия будете ставить вы… В случае расторжения мы платим неустойку в размере…

– При всем желании я могу заключить договор на полгода, не больше.

– Это исключено! Ведь первый год вас не будут снимать. Наши режиссеры и художники будут работать над вашей маской, – он пристально взглянул на меня, – прическа, грим, цвет волос, стиль. Быть может, потребуется пластическая операция. (Мне стало жутко.) Затем будут приучать публику к вашему имени: фото в журналах, в витринах, интервью, биография, высказывания по разным поводам; за снимки для реклам товаров платят отдельно. Мы будем оплачивать учителей танцев, гимнастики, верховой езды, фехтования, английского языка; операторы будут делать бесконечные пробы. Это обойдется нашей фирме недешево. На второй год вас начнут снимать. На третий год мы будем ждать, что наши расходы окупятся… А затем можно ждать чистой прибыли.

– В таком случае… – сказала я, вставая. Он встал и проводил меня до дверей.

– В таком случае… Но вы можете еще подумать. Вам дается три месяца срока для окончательного ответа. Наша фирма заинтересовалась вами.

Я сохранила «на память» лестный для меня проект договора с Метро-Голдвин-Мейер, но даже не обсуждала его.

Наши съемки «Дело прокурора М.» подходили к концу. Продюсеры торопили: снимавшиеся у нас актеры стоили дорого, и в каждом договоре имелись параграфы о неустойках в случае задержки. Как-то я вошла в павильон, когда наш «босс» устраивал очередной скандал (Krach) Мейнерту за медленность работы.

– В Советском Союзе за это посылают в Сибирь, на каторгу! Не правда ли, фрау Розенель?

– Не знаю, никогда не слышала об этом.

Действительно, в наших газетах было несколько фельетонов о режиссерах, злоупотреблявших устройством ненужных экспедиций и неэкономно тративших пленку. В сознании нашего «босса» все это преломилось в сибирскую каторгу, куда бы он охотно в то время упек Мейнерта. Далась им всем наша Сибирь!

Мария Якобини готовилась к своей большой сцене «истерического припадка». Мейнерт говорил:

– За Якобини я не беспокоюсь, у нее есть опыт и техника. Sie hat Routine.

Это слово в моем представлении имело отрицательный смысл. Routine – по русски – рутина, штамп, чего же хуже?

Мария Якобини сидела, окруженная своими итальянцами; они заставляли ее, хрупкую, скромную женщину, пить коньяк, рюмку за рюмкой. Она стоически пила, как пьют противное лекарство. И, дойдя до какого-то, ей известного градуса (в этом, очевидно, сказалась Routine), она делала знак режиссеру, что готова. Сцену она провела сильно, с большим темпераментом. После этого итальянцы унесли ее в машину, дали ей сердечные капли и вызвали на дом врача.

На другой день она приехала на фабрику осунувшаяся, с ввалившимися глазами. Ее в этот день снимали только общими планами. Когда я пришла навестить ее, она лежала на диване.

– После таких сцен я выхожу из строя на два-три дня. Я не выношу алкоголя.

Я сказала Марии Якобини, что у нас актеры играют самые сильные сцены без всякого алкоголя, черпая настроение из самого образа в предложенных обстоятельствах.

– Но это еще тяжелее – переживать то, что переживает героиня. Нервы не выдержат такого напряжения. А я ведь играю всегда только драматические роли – обычно роль жертвы обстоятельств или злодея. В Италии публика хочет видеть меня именно в таких ролях. А мы целиком зависим от публики, то есть от сборов. Еще недавно итальянское кинопроизводство было одним из лучших в Европе, а сейчас мы переживаем полный упадок. Большинство наших киноактеров снимаются в Германии и Франции: Кармен Бони, Марчелла Альбани, Джина Паола, Спинелли… У нас очень строгая предварительная цензура, а широкая публика в Италии полна религиозных предрассудков. Например, недавно я снималась в фильме о соблазненной крестьянской девушке, которая родила внебрачного ребенка. Ведь вы знаете, что я договариваюсь с продюсерами о работе за право проката в Италии. Так вот, в этом фильме специально для Италии пришлось вставить кусок, где соблазнитель тайно венчается в церкви с героиней, и, следовательно, ребенок появляется на свет законным. Иначе героиню освистала бы публика, а, вернее, фильм не был бы допущен на экраны.

Якобини засмеялась, но в смехе ее была непритворная горечь.

Варвик Вард рассказывал о себе:

– Я далеко не сразу выдвинулся на сцене и в кино. Довольно долго я занимал очень скромное положение. Сейчас у меня расписано все мое время на два года вперед. После «Дела прокурора М.» я сейчас же приступаю здесь, в Берлине, к новому фильму «Мертвая петля», потом два фильма со мной начнут «крутить» в Париже… Отбою нет от ангажементов. За это я должен в первую очередь благодарить режиссера Дюпона, «открывшего» меня в моем нынешнем амплуа «любовника-фата». Но, пожалуй, еще больше я должен благодарить одного берлинского ревнивого мужа. Я познакомился во время съемок «Варьете» с молодой немецкой дамой, изучавшей английский язык. Ее, по-видимому, заинтересовала возможность научиться у меня правильному оксфордскому произношению… – тут он скромно опустил глаза и выдержал паузу – понимайте, дескать, как угодно.

– А муж вообразил… ну, сами понимаете… Я был вызван в Париж на премьеру «Варьете»; ей, естественно, любопытно было познакомиться со столицей Франции; эта дама никогда раньше не бывала в Париже, а я часто бывал там и обещал исполнять при ней роль гида… (снова пауза). – И, вообразите, на премьере в переполненном зале очутился мистер Отелло и с криком: «Позор негодяю! Позор Варвику Варду, разрушившему мою семью!» – оттянул кожу у плеча и прострелил ее. На следующее утро я проснулся знаменитостью. Все газеты, даже серьезные, без конца занимались этим глупым инцидентом. Вот так приходит слава! Не знаю, хватит ли ее надолго!

И у него при этом была кривая усмешка и грустные глаза.

Неуверенность в завтрашнем дне – вот что омрачало существование всех этих королей и королев экрана. Все – дело случая, стечения обстоятельств. Вероятно, поэтому большинство кинозвезд такие суеверные: верят в приметы, предчувствия, талисманы…

Так обстояло с верхушкой… А участники «групповой» и «массовок», попросту статисты?

В серое утро, когда свинцовое небо роняло на землю «кошек и собак», по выражению Варвика Варда, то есть грязный снег с дождем, Жан Анжело и я обогнали на машине мрачное шествие наших статистов, «молодых людей и дам, офицеров, гостей на балу»; они шли со станции электрички с довольно увесистыми чемоданами в руках, в резиновых плащах поверх модных, но негреющих пальто, с посиневшими носами. Через полчаса, нарядные, красивые, в вечерних туалетах и безукоризненных смокингах, они стояли, как новобранцы перед строгим унтером, и улыбались ассистенту режиссера: он отбирал самых красивых и нарядных для групповок.

В Штаакене была отдельная столовая для статистов; вход в кантину для «персонажей» им был запрещен. Невольно я вспомнила обычный ответ нашей буфетчицы в «Межрабпоме» на просьбу дать завтрак:

– Винегрета нет, «массовка» все съела.

– А сосиски?

– И сосиски съела «массовка».

В Штаакене это было бы невозможно. Из кантины нам приносили вполне приличные обеды и завтраки, а что ела «массовка», я не знаю. Подозреваю, что в течение дня статисты довольствовались суррогатным кофе и хлебом.

Ведь получить работу на кинофабрике было для них вопросом жизни, а чтобы сниматься, нужно иметь красивые, нарядные платья, обувь, быть хорошо причесанными. Вдруг режиссерский перст укажет на скромную статистку и объявит ассистенту:

– Попробуем вот ее – эту блондинку – в эпизоде.

И тут открывается шанс сделать карьеру. Шанс!

Сколько девушек недоедали, мучились, оставались надолго без работы, ожидая этого волшебного случая.

С какой теплотой вспоминала я нравы наших кинофабрик. Сниматься в массовках приходили студенты ГИКа, для которых это была производственная практика, ученики театральных студий, просто модный тогда «типаж», но не было у нас таких перегородок, грубого фельдфебельского тона «сильных мира сего» и униженных, заискивающих улыбок «слабых».

Капитализм сказывался и в жизни кинопромышленности, на «фабриках снов», как называют на Западе кинопроизводство. Сквозь позолоту я замечала все яснее и яснее темные пятна буржуазного строя.

Иногда по утрам за мной заезжал один из ассистентов, молодой, всегда корректно одетый человек. Его называли герр доктор; я спросила о его специальности. Оказывается, он кончил филологический факультет – славянское отделение. Он очень старательно произносил русские фразы.

– Почему вы, герр доктор, работаете в кино?

– О, филология не кормит, – ответил доктор.

Как-то утром я пригласила его подняться ко мне в мой номер, я еще не кончила завтрака и, конечно, предложила ему позавтракать со мной. Он наотрез отказался. Я пошла в соседнюю комнату надеть пальто и шляпу и в зеркале увидела, как этот корректный человек с университетским значком жадно, дрожащими руками хватал хлеб с маслом и ветчиной, стараясь, чтобы я не заметила, и боязливо оглядываясь. У меня осталось чувство щемящей жалости к этому, по-видимому, способному, интеллигентному человеку.

Как-то на съемках появилась фрау С. – жена нашего «босса», молодая, приветливая женщина. Снимался бал в доме прокурора… Супруга директора стояла в стороне с кем-то из акционеров, а многие девушки из «массовки» подходили к ней и делали почтительные книксены, как школьницы.

– Откуда вы их знаете? – спросила я у фрау С. Она засмеялась.

– Это все подружки наших директоров и служащих. Знаете, мы, немцы, – народ бережливый: наши сотрудники предпочитают не тратиться, не давать денег своим подружкам, а устраивать их к нам статистками.

Так постепенно обогащался мой житейский опыт, в этом до сих пор знакомом мне главным образом по книгам «свободном» мире.

Когда снимался торжественный ужин в «моем доме», на тарелках у статистов лежала бутафорская еда, очень искусно сделанная, и я случайно услышала разговор двух разодетых в нарядные бальные платья миловидных девушек-статисток.

– Вот хорошо бы, Труда, чтоб сюда явилась какая-нибудь добрая фея и все это роскошное папье-маше превратила в настоящую индейку.

– Индейку? Ты слишком многого требуешь, Мицци, – я согласна на шницель.

У нас, «персонажей», на тарелках была «всамделишная» еда: икра, дичь, салаты, индейка.

Кстати, случайно я спасла наш фильм от подвоха одного помрежа, тощего и суетливого юнца. Когда по заданию режиссера я должна была раскладывать у приборов карточки с именами аристократических гостей, написанные русскими буквами, я с недоумением прочитала: «Сонька Косая», «Васька Рябой», «Мотька Табуретка»; все это было написано на красивых карточках каллиграфическим почерком. В это время наш главный оператор Фаркаш подошел с аппаратом к самому столу, чтобы крупно снять мои руки.

– Halt! – закричала я, – не снимайте. Здесь написана чепуха!

Ко мне бросился режиссер.

– Что случилось?

Я протянула ему карточки.

– Чем вы недовольны? Я поручил помрежу написать на карточках русские аристократические фамилии.

– Здесь написаны прозвища воровской шайки. Спросите у Хмары.

Хмара подошел и просто остолбенел при виде этих карточек с «аристократическими фамилиями». Мейнерт вопил в рупор, чтобы ему немедленно привели этого негодяя; бегали, суетились, разыскивая помрежа, но он навсегда сбежал из Штаакена, даже не явился за деньгами. Режиссер и директор бушевали и собирались обратиться в полицию.

Выяснилось, что этот тип с немецкой фамилией и подданством – русский по матери. Быть может, это была антисоветская выходка по моему адресу, быть может, просто хулиганство. Во всяком случае, он не поленился самым красивым почерком написать на сорока карточках: «Акулька Плюгавая», «Филька Кот» и т. д.

Закончилась наша работа приемом у директора в его особняке в Тиргартене. Он благодарил нас за «талант и преданность делу», мы его – за отличную организацию и заботливое отношение к артистам. Затем мы все пожали друг другу руки и пожелали успеха этому и следующим фильмам.

Никакого своего штата работников, кроме технических служащих, кинофабрики не имели. С некоторыми заключались более или менее продолжительные контракты, но это не значило, что актер X, заключивший контракт с фирмой N, будет именно там сниматься: фирмы сдавали напрокат актеров в другие киноорганизации, менялись между собой и т. п. Ловкие бизнесмены и на этом наживали деньги. Приведу пример. Некая фирма пригласила работать молоденькую чешскую актрису Анни Ондра на роль энженю-комик. Ей предложили тысячу марок в месяц. Анни Ондра с восторгом согласилась – для нее тогда это было несметное богатство. Она понравилась немецкой публике, ее похвалила пресса; словом, она «прошла»; фильмы с Анни Ондра делили хорошие сборы, а она все продолжала получать свою тысячу марок. Ее переманивали другие кинофирмы, предлагая ей в пять-шесть раз больше. Но она не могла нарушить договор; контракт был заключен на четыре года. Наконец за очень большую сумму неустойки ее удалось выкупить у первых хозяев, которые отвечали на все упреки:

– Мы ее «открыли». Наше предложение сниматься было для нее неожиданным подарком судьбы. Мы рисковали, платя ей тысячу марок, теперь мы хотим на ней заработать. Что тут дурного?

Юридически договор не считался кабальным, и нужно было, чтобы расторгнуть его, добровольное согласие фирмы.

Во время последних съемок «Дела прокурора М.» мне непрерывно звонили, присылали телеграммы из фирмы «Оскар-Освальд фильм», вызывали на съемки фильма «Отель „Савой“», в котором у меня была интересная роль. Так как съемки в Штаакене затянулись, то все сцены, в которых я не была занята, отсняли без меня, а мне пришлось в течение двенадцати дней, самых напряженных за всю мою работу в кино, сыграть перед кинокамерой всю роль.

Фабрика была на окраине западной части Берлина, по сравнению со Штаакеном совсем близко, и все-таки я уезжала из дому в шесть часов утра и возвращалась в двенадцать ночи. Шесть часов отдыха, которые мне были оставлены, я проводила в тревоге и бессоннице.

У меня уже в течение двух последних месяцев был объемистый сценарий, в котором синим карандашом были отчеркнуты мои сцены; из-за того, что я задержалась в Штаакене, режиссер оставил в моей роли главным образом интимные сцены, первые и крупные планы. Общие планы и две-три сцены на натуре играла дублерша, очень похожая на меня силуэтом. Когда я просматривала куски фильма, я неожиданно увидела себя на улице у объявления гадалки-хиромантки; снята я была спиной к публике, видна только часть щеки.

– Позвольте, – воскликнула я, – когда же это было? Я ни разу не была на этой улице!

– Но вы на ней будете завтра, – ответил довольный режиссер.

Еще бы – раз ошиблась сама исполнительница, значит, и публика не заметит, что это дублерша. На следующий день меня подвезли к объявлению гадалки на одной из казарменных улиц мрачных рабочих кварталов в Нордене, северной части Берлина.

Моя роль была как бы началом и концом фильма, прологом и эпилогом. Я играла вначале восемнадцатилетнюю доверчивую, жизнерадостную девушку, а в последней части – измученную сорокалетнюю женщину, наконец, после долгой разлуки, нашедшую свою дочь.

Я хотела гримом и костюмом подчеркнуть прошедшие двадцать два года и предложила режиссеру первую часть играть в парике, так как два десятка лет тому назад женщины не стригли волос по-мужски.

– Мне нужны длинные платья с высокой талией, большие шляпы, парик, причесанный так, как полагалось молодой девушке в 1908 году.

– Um Gottes Willen![20]20
  Господи, твоя воля! (нем.).


[Закрыть] – ахнул режиссер. – Вы будто сговорились с господином Хмарой. Это все фантазии русских режиссеров. Ну если вам очень хочется, попудрите волосы, сделайте тени под глазами в последней части. Нам необходимо через десять дней освободить павильон.

Он сам будто сговорился с Мейнертом. Очевидно, Хмара и я были воспитаны в других традициях московскими театрами.

В последней части я напудрила волосы у висков, сделала тени у глаз, куталась в шаль – вот и все. Режиссер был вполне доволен.

– О чем вы беспокоитесь? Вы не знаете нашей публики. Никому и в голову не придет подумать, как именно одевались и причесывались женщины в 1908 году. Через два месяца фильм будет на экранах и увидите сами, будет отлично посещаться. А это – самое главное.

Как-то в обществе киноработников я сказала, что моя давнишняя мечта сыграть для кино «Княжну Тараканову». Я знала, что подлинная история княжны Таракановой еще до сих пор неизвестна, что существует несколько версий относительно личности и злоключений этой несчастной женщины. Меня, независимо от исторической правды, больше всего увлекала «Княжна Тараканова» по роману Данилевского, увлекала поэтичностью своего образа и своей трагической судьбой. Другая, возможно, более достоверная версия связана с насильно постриженной монахиней, лицо которой изуродовано для того, чтобы уничтожить ее поразительное сходство с матерью, императрицей Елизаветой Петровной. Эта история женской «железной маски» тоже производит сильное впечатление, но роман Данилевского как будто создан для кино. Недаром художник Флавицкий, чья картина «Княжна Тараканова» висит в Третьяковской галерее, воспроизвел все обстоятельства и обстановку, описанную Данилевским. Трагическая судьба этой женщины, бесчеловечно обманутой Орловым, заманившим ее в западню, встреча ее с Екатериной Второй и гибель во время наводнения в Алексеевском равелине, волновала меня бесконечно. Я видела здесь большие возможности для интересного исторического фильма.

Я договорилась с писателем С. о совместной работе над сценарием и с дирекцией «Прометеуса», готовой поставить этот фильм вместе с «Межрабпомом». Предполагалось снимать весь фильм в Германии, а натурные съемки в Союзе (Крым – для съемок флотилии Орлова и Петербург – для сцен в Петропавловской крепости и придворных сцен). Мы сделали официальную заявку. В прессе появилась заметка, что готовится исторический фильм «Княжна Тараканова» с Natalie Rosenel в заглавной роли.

Кроме «Княжны Таракановой» предполагалось мое участие в фильме «Письмо незнакомки» по новелле Стефана Цвейга. По этому поводу я получила два письма от Цвейга, которые, к сожалению, затерялись во время наших частых переездов. Не умела я беречь свой архив!

В роли писателя должен был сниматься популярный тогда киноартист, норвежец по происхождению, высокий, стройный, с нервным и тонким лицом – Олаф Фьорд, в роли старика-камердинера – Ганс Абель (не смешивать с французским очень известным режиссером Абелем Гансом!). Он же должен был ставить «Письмо незнакомки» в своем «Ганс-Абель-фильм». Я встретилась с предполагаемыми партнерами и из наших разговоров вынесла впечатление, что может получиться оригинальный и поэтичный камерный фильм.

Были и другие предложения, тоже достаточно увлекательные: Константин Давид предлагал мне сниматься в его фильме «Дневник женщины», Фриц Фехер уговаривал остаться в Берлине еще на месяц, чтобы сняться в фильме «Судебная ошибка», в котором участвовала известная тогда актриса Магда Сонья. Словом, планов было много, вполне реальных и увлекательных. Но все пришлось отбросить до будущей осени, как я тогда считала, а в действительности мне пришлось отказаться от всех моих берлинских планов: пошатнувшееся здоровье Анатолия Васильевича потребовало моего постоянного присутствия дома, а при отъезде Луначарского на ученые конгрессы и Женевскую конференцию я всегда сопровождала его. Общество и беседы такого человека, как Анатолий Васильевич, полностью вознаграждали меня за все, от чего мне пришлось как актрисе отказаться в театре и кино.

За неоднократные поездки в Западную Европу с Анатолием Васильевичем, а также за время моей работы в немецком кино я познакомилась с рядом зарубежных артистов и режиссеров.

Мы встречались с таким великолепным, не боюсь этого слова, великим артистом, как Эмиль Яннингс. Задолго до нашего личного знакомства Луначарский и я видели Яннингса в роли Генриха VIII в фильме «Анна Болейн», где заглавную роль играла обаятельная Женни Портен; в роли пошлого обывателя-мужа в фильме «Ню» по популярной когда-то в России пьесе Осипа Дымова (это был фильм для трех персонажей: муж – Эмиль Яннингс, Ню – Элизабет Бергнер, поэт – Конрад Вейдт); в «Пути плоти» с партнершей Лили Дамита; в «Розе Берндт» по Гауптману с Женни Портен – Розой Берндт; в «Варьете» с Лиа де Путти и Варвиком Вардом. Я могла бы назвать еще ряд немых фильмов с Эмилем Яннингсом, но достаточно и этих, чтобы показать огромный диапазон его дарования.