Текст книги "Память сердца"

Автор книги: Наталья Луначарская-Розенель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Я уже говорила о том, как тщательно репетировал Борисов. Когда в конце пьесы бездыханное тело Ванюшина вносят в празднично убранную комнату несколько оборванцев, Борисов заставлял фиксировать каждый шаг, каждый поворот несущих, каждый изгиб тела:

– Слушайте, ребята, левая рука моя вот здесь, а правая свисает вот так, не загораживайте эту руку, а голова свесилась вниз и болтается в такт шагам. Понятно?

Мария Михайловна с тревогой следит за Борисовым:

– Боренька, не очень-то свешивай голову. Ты недавно хворал. Ладно, ладно, знаю, что так было в коршевском спектакле, – тогда ты был помоложе.

– Машенька, не говори о моих летах при молодых женщинах, мой возраст никого не касается.

В тех же «Детях Ванюшина» я иногда играла вместо Инны Людмилу; мне больше нравилась эта роль и меня за нее хвалили, но Борисов уверял меня, что для спектакля важнее, чтобы я играла Инну:

– Ты здорово эффектна в этой роли. Когда ты появляешься, оправданно, что девочки Ванюшина разглядывают тебя, как диковинку: «Она в черном платье, с бриллиантовой звездой в волосах». Среди этих мещаночек генеральская дочь Инна должна казаться существом из другого мира.

Эта было очень лестно, но меня больше привлекала роль Людмилы. Однако Борисов настаивал:

– Инну заменить труднее: и рояль и французские фразы. Давай уж сохраним ансамбль.

В 1926 году в Большом театре торжественно отмечался юбилей Павла Николаевича Орленева, такого же вечного странника и такого же большого актера, как Борисов.

Переполненный зал, в ложах и партере вся театральная Москва, присвоение высшего актерского звания, которое давалось тогда – народный артист Республики, – все было настоящим апофеозом, увенчавшим артистический путь Орленева.

После чтения адресов, речей, подношений на сцене появился старый друг юбиляра – Борисов. Он был в «хорошо сшитом фраке» на объемистой фигуре, с листом бумаги в слегка дрожащей руке, против него стоял маленький, худощавый, взволнованный Орленев в своей неизменной матросской рубашке с голубым воротником. Борисов прочел Орленеву сочиненные им к юбилею стихи. Я помню только последние две строчки:

 
Прими ж, народный, сей привет
От незаслуженного брата!
 

Да, тогда Борисов вообще не имел никакого звания, и это была горькая несправедливость.

Не знаю, тактично ли было со стороны Борисова выражать свои личные обиды во время праздника товарища, но, очевидно, он не в силах был молчать о том, что его забыли и обошли. Кто лучше, Борисов или Орленев? По совести, я не могла бы ответить на этот вопрос. Разные у них были индивидуальности, разные дарования.

В этот же год мне пришлось выступать с П. Н. Орленевым в «Преступлении и наказании» в роли Сонечки Мармеладовой. Орленев в те годы казался уже «потухшим вулканом», о былой силе его таланта можно было только догадываться. Борисов же был в расцвете своего дарования; он играл острохарактерные роли и стариков; возраст не мешал ему.

Году в 27-м Борис Самойлович предложил мне разучить с ним диалог губернатора и княгини Трубецкой из «Русских женщин» Некрасова. Когда об этом узнал Анатолий Васильевич, он горячо одобрил наш проект: он бесконечно любил Некрасова, а особенно «Русских женщин» и «Мороз, Красный нос». Когда я заучивала текст, Анатолий Васильевич читал роль губернатора, подавал мне реплики; ежеминутно он останавливался и повторял отдельные строчки, вроде:

 
А в краткие жары —
Непросыхающих болот
Зловредные пары?
 

– Как это великолепно! – восхищался он.

В первый раз мы играли эту сцену в довольно скромном клубе, чтобы проверить себя на публике, «обкатать».

Без костюма, без грима, на концертной эстраде Борисов превращался в старого служаку, нагромождая препятствия перед сильной духом женщиной, запугивая избалованную светскую даму всеми ужасами, предстоящими ей на каторге:

 
Да… страшный край! Откуда прочь
Бежит и зверь лесной,
Когда стосуточная ночь
Повиснет над страной…
 

Он не только выполнял приказ из Петербурга, он и для себя самого испытывал волю и преданность жены декабриста, и тем сильнее был взрыв его чувства преклонения, когда он признавал себя побежденным. Он кричит Трубецкой, плача от радости и умиления:

 
Я вас в три дня туда домчу!..
Эй! запрягать, сейчас!..
 

Зараженная его темпераментом, я со слезами благодарности протянула ему обе руки. Это вышло совершенно непроизвольно, но так от души и уместно, что Борисов решил оставить для дальнейших выступлений это взволнованное рукопожатие.

– Молодец, доченька, это у тебя здорово получилось.

Где мы только не играли «Русских женщин»! И в Колонном зале Дома союзов, в Доме Красной Армии, в Доме ученых, и в скромных клубах, и в университетских аудиториях, и всюду был великолепный прием. Мы выезжали в Ленинград, Харьков, Тулу, Калинин, играли в Кисловодске, Железноводске и т. д.

Борисов предлагал мне:

– Сделаем большую, настоящую концертную программу – мы с тобой и пианист. Нужно хорошенько обдумать, чтоб довольна была публика, доволен был репертком, пресса, ну и мы с тобой, разумеется.

Но мне трудно было надолго оставлять театр и съемки в кино, чтобы уехать в концертное турне с Борисовым.

Концертная жизнь, в те годы была совсем непохожей на нынешнюю. То, что имелось несколько конкурирующих между собой концертных организаций, для актеров было, пожалуй, неплохо. Но худо, что к концертному делу примазывались сплошь и рядом «жучки», мелкие дельцы.

Однажды меня и К. В. Эггерта пригласили участвовать в концерте в Колонном зале Дома союзов. На афише значилось: «Вечер артистов кино. Ната Вачнадзе, Вера Малиновская, Коваль-Самборский, Кторов, Жизнева, Фогель, Ильинский, Константин Эггерт, Наталия Розенель и другие». Я должна была с Эггертом играть сцены из лермонтовского «Маскарада» и «Медвежьей свадьбы» Луначарского.

Вдруг за день до концерта мне позвонили устроители:

– Мы вас очень просим кроме объявленных сцен с Эггертом сыграть сцену из «Русских женщин» с Борисовым.

– Но, позвольте, ведь и без того мое выступление с Эггертом займет минут восемнадцать-двадцать. Еще одна сцена… не слишком ли много? Кроме того, у вас вечер киноактеров. Какое же отношение Борисов имеет к кино?

– Это неважно, Борисова любит публика. С ним у нас все согласовано. Если вы откажетесь, у нас срывается вечер: кроме вас, Ильинского, Жизневой и Кторова, все киноактеры отказались.

Затем позвонил Борисов:

– Доченька, ну чего ты капризничаешь? Тебе же выгодно показаться в трех различных ролях. Они отлично платят и, главное, тут же после выступления, без всякой канители.

Я согласилась.

В этот вечер я играла с Эггертом одноактную пьесу в Доме Красной Армии, и мы приехали в Дом союзов к концу первого отделения. За кулисами было очень многолюдно, но, кроме Жизневой и Кторова, я не увидела там ни одного киноактера. Зато спорили, кричали гортанными голосами пестро одетые артисты хора цыган:

– Что это? Ведь в афишах нет никаких цыган!

– Это – наш сюрприз, так сказать, подарок публике: Борис Самойлович и цыгане.

Устроитель широким жестом указал на цыган.

– Идем, дочка, – позвал Борисов, и мы вышли на эстраду.

Слушали и принимали так хорошо, что все мои неудовольствия испарились. Мы без конца выходили на поклоны. Вытирая мокрый лоб, Борисов шептал:

– Видишь, как замечательно. Вот сейчас получу свои кровные, а через четверть часа буду пить чай у себя дома.

Я ушла, чтобы переодеться к сцене из «Маскарада», в Круглом фойе галдеж усилился, казалось, что идет какая-то ссора, скандал. Я выглянула в фойе. Ругались по-русски и по-цыгански. Борисов грузно сидел в кресле, мрачный, напоминавший своим видом погорельца.

Перед ним лебезили молодые, розовощекие устроители вечера:

– Клянемся всем святым, Борис Самойлович, это недоразумение. Арестована касса, но это так, простая формальность. Завтра в восемь часов утра вам привезут деньги. Вы еще не успеете проснуться.

Борисов ответил медленно и грустно:

– Боюсь, что я таки успею проснуться.

– Борис Самойлович, вы нас обижаете… Клянусь своей честью…

Борисов криво улыбнулся и решительно сказал мне:

– Дочка, одевайся и иди домой. Не сердись на старика, что я уговаривал тебя.

В это время один из устроителей, вылощенный, с усиками и румянцем, сказал, как ни в чем не бывало:

– Наталья Александровна, вас просят на сцену.

– Надо наказать этих жучков. Откажись! – настаивал Борисов. Вмешался Эггерт:

– Наши фамилии на афише, и мы должны сыграть. Это наш долг перед публикой. Публике нет дела до этих господ, даже мы с вами не знаем их фамилий, а мы отвечаем своими именами.

И через минуту мы начали сцену из лермонтовского «Маскарада». Нас встретили дружные, бурные аплодисменты – ведь публика покупала билеты на вечер артистов кино, и только они были ей нужны.

После окончания нашего выступления подошли устроители, благодарили с преувеличенной вежливостью и повторяли:

– Завтра утром, вы не успеете проснуться…

В темных пальто, из-под которых виднелись длинные яркие юбки, «цыгане шумною толпой» двинулись к выходу, решительно отказавшись выступить и грозя всеми карами, небесными и земными, устроителям.

С тех пор Борисов, звоня мне по телефону, спрашивал:

– Деточка, ты успела проснуться?

– А вы?

Я рассказываю об этом эпизоде, как об одном из случаев, имевших место в концертной жизни 20-х годов. Этот случай – исключительный по бесцеремонности, но похожие бывали. Нас, актеров крупных театров, живущих в коллективе, такие неприятные случайности не могли особенно огорчать: конечно, противно быть одураченными, но основная жизнь и работа текла по другой, прямой линии, где нет духа коммерции, делячества. Каково же такому крупному художнику, такому преданному искусству человеку, как Борисов, вариться в этой среде, зависеть от случайностей, иметь дело с самыми разношерстными администраторами, иной раз дельцами, быть вечно в пути «из Вологды в Керчь».

Любовь к деньгам? Конечно, Борисов хотел хотя бы такой материальной компенсации за свой труд художника. Ведь во всем остальном ему было отказано.

Я помню, как-то он пришел ко мне за кулисы Малого театра во время спектакля «Горе от ума», в котором я тогда играла Наталью Дмитриевну. В то время в актерских уборных Малого театра было удивительно просторно и хорошо, несравненно уютнее и просторнее, чем в Художественном и Большом театрах. Например, у О. Н. Поляковой и у меня была комната метров в двадцать, с большим окном на площадь Свердлова. Мы с Ольгой Николаевной развесили по стенам фотографии товарищей и свои; часть мебели привезли из дому; вдобавок мы с ней встречались в немногих спектаклях, и обычно вся большая уютная комната была предоставлена одной из нас. Борисов с удовольствием сел в кресло. Я угостила его чаем…

– Как у тебя хорошо. Да, работать в таких условиях большое счастье. А какой вид из окна!

Театр уже и тогда был радиофицирован.

– Как хорошо, можно не волноваться, что опоздаешь к выходу. Почему я лишен всего этого? Ты понимаешь это? Я – не всегда. Вот Александра Александровна Яблочкина говорит, что мое место в Малом театре, она несколько раз собиралась переговорить обо мне с дирекцией. Нет, деточка, ничего из этого не выйдет: не возьмут меня. И кроме того… Ну, скажи, сколько у вас получает Климов, Садовский?

Я ответила. Тогда зарплата была более чем скромная.

– Ну вот. А я так не могу. У меня Марья Павловна, Лёля, моя дочь от первой жены.

– Кошки, – съехидничала я.

– Да, да, кошки. Что ж тут смешного? Марья Павловна не может жить без них. И я к ним привык. Ты знаешь, во сколько мне обходятся бифштексы для восемнадцати кошек? А ветеринары? Смейся, смейся, доживешь до наших лет и поймешь, как красивое, грациозное, ласковое существо греет душу!

Тогда я не понимала.

Но я глубоко убеждена, что жизнь «блуждающей звезды» Борисов вел не только из-за денег. Разговоры о его любви к деньгам сильно преувеличены. Я уже рассказала здесь, с какими наглыми «жучками» ему иногда приходилось иметь дело, а главное, он ведь зависел только от случайных заработков, от недолгосрочных договоров с областными филармониями, у него не было постоянного бюджета, оплаты по бюллетеням во время болезней, оплаченного отпуска. Болезнь – и он принужден был жить только на сбережения, заняты или заболели партнеры, и вечер срывается.

Сцена из спектакля «Медвежья свадьба» А. В. Луначарского. 1924 г.

Н. А. Розенель – Анисья.

«Аракчеевщина» И. Платона. 1925 г.

Н. А. Розенель – Эсфирь.

«За океаном» Я. Гордина. 1925 г.

Н. А. Розенель – Амалия, С. В. Айдаров – Максимилиан Моор.

«Разбойники» Ф. Шиллера. 1929 г.

Припоминаю один характерный случай. Я часто выступала в студенческом концертно-лекционном бюро, иллюстрируя лекции по литературе, чаще всего я выступала с А. И. Дейчем. Он читал для студентов о Гейне, о Байроне, об антифашистской литературе и т. д. Однажды ему предложили прочитать лекцию, посвященную творчеству Беранже. Он пригласил меня и спросил, кого я могу рекомендовать из актеров.

– Беранже? Ну, конечно же, Борисова!

Начались переговоры с Борисовым.

– Лекционное бюро? Но ведь оно платит гроши!

Дейч уговаривал его до хрипоты, говорил, что будет чудесная аудитория – студенты, что молодежь мечтает о его выступлении и т. д. и т. п. Наконец Борисов согласился.

– Но имейте в виду: два стихотворения, никаких бисов. Я очень устал. Врачи мне запретили. Ну, для Саши Дейча, старого знакомого, так и быть.

В первом отделении была очень интересная, живо изложенная лекция Дейча, второе, художественное, начала я. Я прочитала «Маркитантку», «Барышень», «Марионеток», «Кошку» и т. п. Студенты очень хорошо приняли мое выступление. Потом вышел Б. С. Борисов. За кулисами он сказал Дейчу.

– Не обижайся, – две вещички, как уговорились.

Когда он исполнил «Мой старый фрак», в зале стоял сплошной рев от восторженных возгласов. «Четыре капуцина» еще больше накалили атмосферу. «Прощай, вино, в начале мая…» заставило весь зал встать и буквально неистовствовать; а потом Борисов пел песенки Беранже одну за другой. Каждая из них в его устах – драгоценность, каждая отточена и великолепна. Он увлекся, он совсем забыл об усталости, о времени; его не приходилось упрашивать – он щедро отдавал молодежи свое искусство.

Когда, наконец, после бесконечных вызовов он ушел со сцены и в зале стали гасить свет, он повторял Дейчу, благодарившему его:

– Это тебе – спасибо! Вот из-за таких минут стоит быть актером.

Возле машины большая толпа студентов запрудила тротуар и кричала:

– Спасибо. Приезжайте еще!

Он откинулся на спинку сиденья, и у него были слезы на глазах.

– А ведь я чуть было не отказался. Сегодня мне на редкость хорошо и празднично.

Казалось бы, столько концертов, столько «площадок», столько раз повторенные песенки Беранже, и вдруг контакт с молодой горячей аудиторией зажег Борисова, и словно электрический ток, идущий из зала, гальванизировал это усталое тело. На моей памяти никогда Борис Самойлович не был так хорош в концерте.

Конечно, он был большой мастер и умел, как бы он ни был утомлен, нездоров, расстроен, выходя на сцену, мобилизовать свои силы и придавать своим выступлениям ту праздничную приподнятость, радость творчества, которая всегда заражает зрителей.

Бывало, особенно в последние годы его жизни, что он, ожидая своего выхода, сидит обмякший, с потухшими глазами, с тяжелой одышкой, а через минуту – помолодевший, подвижный, смешит зрителей и как будто сам веселится от души.

В 1929 году в Кисловодске в день приезда я отправилась в Верхний курзал на концерт Борисова. Среди других номеров он пел песенку «Сердце матери» Франсуа Коппэ, которую я слышала неоднократно: «В деревне бедной парень жил, элон лале, элон ляля, и злую девушку любил… Она сказала: „Для свиней дай сердце матери своей“»… Сын убил свою мать и несет ее сердце злой девушке, по дороге он упал и уронил сердце в траву; он услышал, как говорит сердце матери: «Мой сын, не больно ли тебе?» – Я опомнилась, когда кругом зааплодировали, задвигали стульями; все лицо было в слезах, но я не могла удержаться и, плача, прошла за кулисы к Борисову.

– Ну что, я понравился тебе сегодня?

– Ах, не то слово «понравился». Вы потрясли меня.

– Что с тобой, дочка?

Всхлипывая, я ответила:

– Перед отъездом я повздорила с мамой: мне так больно, особенно после вашей песни.

– Ничего, дочка, видно, не ты одна – многие плакали в зале… очевидно, многие виноваты перед своими матерями. Напиши ей сегодня же, попроси прощения.

– Да, да, конечно. И о «Сердце матери» обязательно напишу.

Он гладил меня по голове своей большой, несколько отекшей рукой. Такова была сила воздействия его искусства: оно проникало в самые глубины сердца, заставляло задуматься над своими поступками, почувствовать острое желание загладить свою вину, искупить свое невнимание к самому родному человеку. Я благодарна Борисову за чувства, вызванные во мне его «Сердцем матери». Ведь я была тогда взрослым человеком, актрисой с десятилетним стажем, хорошо знакомой с сильными и слабыми сторонами Борисова – актера и человека.

В сезон 1927/28 года дирекция Малого театра предложила режиссеру С. И. Ланскому ввести меня в спектакль «За океаном» Гордина на роль Эсфири. Этот спектакль уже шел на основной сцене Малого театра и в филиале в таком составе: Фриденталь – М. С. Нароков, Эсфирь – В. Н. Пашенная и Е. Н. Гоголева, Хана – М. П. Юдина, Фрума – В. Н. Рыжова, Михаил – B. Р. Ольховский, Янкель Мух – А. В. Карцев, Цива – C. Н. Фадеева. Пьеса делала сборы и шла очень часто на обеих сценах, а также и во внеплановых спектаклях. Мне прислали пьесу и просили ознакомиться с ней и ответить, согласна ли я на ввод. Это было лишним: я видела пьесу несколько раз и мечтала сыграть роль Эсфири.

Я принесла литографированную тетрадку домой и торжественно показала ее Анатолию Васильевичу.

– Вот, предложили мне играть Эсфирь в очередь с Пашенной и Гоголевой.

– А-а-а, поздравляю, дай мне почитать, я никогда не видел этой пьесы.

Часа через полтора Анатолий Васильевич вышел из своего кабинета с тетрадкой в руках.

– Неужели тебе нравится эта мещанская мелодрама? Ведь в ней ни смысла, ни лада. Сентиментальность и пошлость!

Я была сбита с толку, каюсь, мне нравилась пьеса, особенно роль Эсфири.

– Да, да – таковы актрисы: им бы только эффектная роль! Ну что же, желаю успеха, хотя, по-моему, это просто безвкусица.

Мое увлечение «За океаном» после слов Луначарского сильно поостыло, но отказаться от роли я не могла и не хотела.

Начались обычные для «вводов» репетиции в Малом театре с Сергеем Ивановичем Ланским, специализировавшимся на подготовке новых исполнителей для уже идущих пьес. Устроители знаменитых «понедельников», узнав, что я репетирую «За океаном» в Малом театре, надумали использовать эту пьесу для своих спектаклей, сохранив состав Малого театра, только ввести Борисова на роль Янкеля Муха и Блюменталь-Тамарину на роль Фрумы.

Чтобы «обкатать» спектакль, мы дважды сыграли его в крупнейших клубах КОР и Коммунальников (в Клубе коммунальников теперь помещается ЦДРИ, а до революции это был Немецкий клуб, где зародился кружок любителей во главе со Станиславским, положивший начало МХТ).

Ввиду отрицательного отношения Анатолия Васильевича к гординской пьесе я была лишена возможности советоваться с ним; репетиции с Ланским в основном касались мизансцен, и я была предоставлена себе самой при подготовке этой эффектной «самоигральной», как говорится, роли.

Один мой старый знакомый, литератор, связанный с театром, сказал:

– Любой ценой добейтесь, чтобы в филиале Большого театра в «За океаном» не участвовал Борисов.

– Но почему?

– Он вас погубит.

– Как он может меня погубить?

– Поймите: «За океаном» мелодрама, в центре ее героиня – Эсфирь, драма ее жизни, ее судьба – средоточие сценического действия, а Борисов будет смешить своими фортелями, зал будет хохотать до упаду, и никому не будет дела до страданий Эсфири, как бы хорошо вы ни играли.

Меня этот совет несколько смутил, но, разумеется, я ни с кем даже не поделилась своими опасениями, только больше обычного волновалась перед спектаклем в филиале.

Был сверханшлаг. В зале было много театральной публики, дипломаты… Борисов зашел ко мне в уборную как будто поглядеться, как он привык, в мое увеличительное зеркало, на самом же деле, чтобы ободрить и успокоить меня.

– Ну, ну, Эсфирочка, будь молодцом! Покажись. Ну, настоящая гимназистка!

В начале первого акта я играла Эсфирь совсем юной, гимназисткой восьмого класса. На мне была коричневая юбка от форменного платья и скромная белая блузка, на плечах белый вязанный платок, растрепанная темная коса, том Льва Толстого в руках – все подчеркивало юность и скромность Эсфири.

– Итак… правильно. Именно так должна выглядеть Эсфирь. Ты нашла верный внешний рисунок. Ну, ни пуха ни пера.

До этого вечера я видела Янкеля Муха – Борисова только на репетициях. (Эту роль в спектаклях Малого театра играл со мной А. В. Карцев.)

Вот в первом акте Янкель Мух с женой Фрумой входят в богатый, уважаемый дом Фриденталя: их сын, скрипач Михаил, должен жениться на старшей дочери Фриденталя – Эсфири, как говорится, покрыть ее девичий грех и, получив от ее отца большую сумму в приданое, навсегда уехать с ней в Америку. Янкель Мух занимает в обществе маленького городка самое незавидное положение. Он – клезмер, то есть музыкант, играющий на пирушках и свадьбах и живущий на подачки гостей. В исполнении Борисова Янкель Мух – какой-то еврейский Фальстаф. Он весельчак, лгун, хвастун, любитель выпить и вкусно поесть за чужой счет; он умеет развеселить и позабавить даже самых унылых людей. Янкель Мух – музыкант-самоучка; вряд ли он знает ноты; когда его сын играет при нем «Крейцерову сонату» Бетховена, он уважительно говорит: «Видно, человек, который это сочинил, знал, что такое контрапункт. Для него это высшая и недостижимая музыкальная премудрость. Быть может, он не каждый день ест досыта, но зато каждый вечер со смаком выпивает на свадьбах и вечеринках. Он гордится своим красавцем сыном, который обучается музыке в Киеве, Янкель Мух – Борисов даже внешне – сангвиник чистой воды, вспыльчивый и отходчивый балагур. Рыжая круглая борода, веселое лоснящееся лицо, огненно-красный крупный нос и быстрые смышленые глазки. Из заднего кармана его заплатанного лапсердака торчит большой красный платок, в который он время от времени оглушительно сморкается, чаще он обходится совсем без платка и только громко шмыгает носом. Это шмыганье носом Борисов сумел сделать особенно выразительным, оно заменяло ему множество реплик, множество интонаций.

Рядом с грузным, громогласным Янкелем – Борисовым Фрума – Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина – сморщенная, юркая, в ветхом, но все же отделанном кое-где сохранившейся бисерной вышивкой платьишке. Она далеко не глупа, видно, что на ней держится семья, ее острые глазки все видят, все замечают, и она смешно влюблена в своего гуляку-мужа. „Ах, эти музыканты!“ – вздыхает она, – выпивохи, гуляки… и почему только женщины их так любят?»

Чета Фриденталей с Янкелем и Фрумой садятся за чайный стол. Жена Фриденталя, чванная и глупая Хана, больше всего хочет, чтобы будущая родня поняла, какая для них высокая честь вступить в почтенную, состоятельную семью. Старик Фриденталь тяжко переживает навязанный его дочери брак; он понимает, что эта сделка с совестью не принесет ей счастья. Один Янкель Мух, дорвавшись до хорошего вина, болтает без умолку, хвастает: «Когда я держал оркестр, у меня был большой барабан, малый барабан… Сейчас приедет наш сын, он приедет на извозчике».

Когда входит Эсфирь, наряженная по приказанию отца в белое платье, грустная, сосредоточенная, Фрума льстиво припадает к ее «плечику». Мария Михайловна чудесно играла этот момент, она как-то подпрыгивала, чтобы достать до плеча, и шептала, закатив глаза: «Ах, какая красавица!» Полупьяный Янкель – Борисов в качестве ценителя и знатока женской красоты смотрит на Эсфирь, одобрительно прищелкивая языком: «Вот повезло этому шалопаю Михаилу!»

Во втором акте обе семьи уже переселились в Нью-Йорк. У Эсфири родился сын Генрих, его отец – покончивший самоубийством следователь Белоусов; Михаил ненавидит ребенка.

Фриденталь приобрел ферму, но ему нелегко приспособиться к новым условиям. Янкель Мух негодует: в родном Кременчуге без него не могли справить ни одной свадьбы, а здесь он не находит работы – на работу берут только членов «Юни», а для вступления в профсоюз нужны деньги. «Ах, эти Юни, Юни! Я, кажется, закричу караул на всю Америку», – сетует он.

Я, привыкнув, что в исполнении Карцева эта реплика произносится: «Я, кажется, закричу „гевалт“ на всю Америку!» – как-то спросила у Борисова, почему он говорит не «гевалт», а «караул».

– Ах, деточка, когда Карцев говорит «гевалт», он не делается от этого типичным евреем. Мне же это ни к чему, я имею право говорить «караул».

Борисов, забавно утрируя, изобразил, как Васенин и Карцев в роли Янкеля Муха произносят еврейские слова с сугубо московским выговором.

Лучшая сцена второго акта для Борисова – «концерт». Обиженный на Америку, Янкель запальчиво пытается доказать сыну, что умеет играть на скрипке не хуже его, известного профессора Михаила Муха. «Увидишь, кто из нас настоящий музыкант!» – Он усаживает за рояль сестру Эсфири Циву и объявляет: «Концерт! „Ехал казак за Дунай“ с вариацьями».

Если бы больше ничего не было в его роли, то из-за одной игры на скрипке Борисов заслужил бы всеобщее признание. Посмотрел ли он в молодости в украинских городках манеры таких вот клезмеров, либо он обязан своей великолепной интуиции, вероятно, и то и другое вместе, но эта сцена совершенно бесподобна. Он подтанцовывает, играет и дирижирует, делая развеселые гримасы слушателям; между фалдами лапсердака танцует его большой красный платок, каждый взмах смычка таков, что поражаешься его заразительному веселью, наблюдательности и чувству ритма. Никто в зрительном зале, даже сидящие в первом ряду, даже в оркестре не замечают, что за кулисами играет скрипач, так, не расходясь ни на секунду со звуками скрипки, «работает» с «шикарной манерой», искрящемся темпераментом смычок Борисова.

Недостаточно быть хорошим актером, для того чтоб сыграть эту сцену, как Борисов, – нужно быть подлинным музыкантом. Борисов так убедителен в моменты «концерта», что веришь; да, этот смешной хвастун, всегда полупьяный, несерьезный человек, действительно обладает ярким талантом, не зря любят его постоянные посетители дешевых кабачков и мещанских свадеб.

Уже в конце второго акта в роли Янкеля Муха появляются новые черты: под личиной балагура, весельчака скрывается нежное сердце и чуткость. Когда Эсфирь застает своего мужа в объятиях младшей сестры Цивы, она, несмотря на оскорбленную женскую гордость, пытается сохранить хотя бы видимость семьи; делает она это для спокойствия своего отца – старика Фриденталя, которого она беспредельно любит и уважает. При всех родственниках она заставляет Циву поклясться, что та переедет к отцу на ферму и будет постоянно там жить. Янкель Мух понимает, что его близкие находятся на грани катастрофы; он пытается этот семейный разлад превратить в шутку: «Ну, сестры, ну, поцапались»… В зале возникает и тут же замирает смех – так неуверенно, так непривычно робко звучит эта фраза Янкеля – Борисова, несмотря на его знаменитое громкое сморканье.

В третьем акте вся семья гостит на ферме у старика Фриденталя. Глупая, эгоистичная Хана оскорбляет свою родную дочь, грубо напомнив ей ее «прошлое» в присутствии родителей мужа. Эсфирь замерла, ее словно пригвоздили к позорному столбу: она своей покорностью старалась все эти годы искупить свой грех, но грубость матери переполнила чашу ее терпения.

Янкель отстает от выходящих из комнаты Ханы и Фрумы; неслышно сзади подходит к Эсфири; говорит очень медленно, с трудом подыскивая слова: «Эсфирочка, послушай, Эсфирочка, она иногда брыкается, но ты же знаешь»… Он готов расплакаться и шмыгает носом, сдерживая слезы. Никто не смеется в зале. Зрители в продолжение всего спектакля дружно хохотали при этом «трубном» звуке, теперь – тишина, напряженное ожидание. На цыпочках, как от тяжело больной уходит Янкель. И подготовлена почва для драматического монолога Эсфири. Смешные слова, смешной, неэстетичный звук шмыганья носом – комический персонаж, одним словом… Почему же так необыкновенно легко начинать следующую полную драматизма сцену? Как удается Борисову, ничего как будто не изменяя в образе старого клезмера, дать новый поворот всей предшествовавшей бытовой сцены? Не знаю, как определить словами эту грань комического и трогательного, не знаю, может ли у другого актера так зазвучать этот переход. Вероятно, нужно понимать, чувствовать и обладать сценическим обаянием Борисова.

Четвертый акт. Семья Фриденталей накануне полного развала. Цива живет вместе с Ханой в Нью-Йорке; отец заподозрил ее в плохом поведении, и после бурной ссоры она уехала. Хозяйство на ферме в полном упадке. Сломив свою гордость, Фриденталь приезжает в Нью-Йорк одолжить денег у своего разбогатевшего зятя Михаила; в случае неуплаты налогов власти завтра же отнимут его ферму. Появляется Янкель Мух с Фрумой; он подстрижен, в добротном сюртуке, с золотой цепочкой на животе. Теперь он вполне доволен Америкой, теперь он сам преследует музыкантов, не вступивших в «Юни» («Юнион» – профессиональный союз). «Я здесь все равно, как там в России какой-нибудь Чайковский». Он открыл свою консерваторию. «Как же называется ваша консерватория?» – недоверчиво спрашивает Фриденталь. – «Консерваториум оф Мьюзик, оф Нью-Йорк, оф Кременчуг, оф Янкель Мух».

Он, привыкший жить со дня на день, получать подачки от богатого «михутена» Фриденталя, впервые имеет возможность отплатить за его бесконечные одолжения. Узнав о его бедственном положении и о грубом отказе Михаила дать взаймы, Янкель подзывает к себе жену Фруму, они отходят в самый дальний угол. Происходит прелестная немая сцена; видимо, он сначала просит Фруму, уговаривает, сердится, потом выходит из себя, топает ногой. Тут Фрума испуганно шарит в бесчисленных карманах и, наконец, поднимает юбки и вынимает из-за чулка смятые доллары. Янкель сияет. Это один из лучших моментов его жизни. Еще бы, он, нищий клезмер, выручает из беды самого Фриденталя. Он даже решается поучать свата: «У михутенши Ханы тоже найдется кое-что в чулке… только топните на нее с ногой».

Вот, в сущности, и вся роль Борисова в пьесе Гордина. Роль, как будто слабо связанная с основным драматическим действием пьесы и вместе с тем бесконечно важная. Сочетание драматического с острокомическим этого именно требует тот бесхитростный зритель, который, возвратясь из театра, с удовлетворением говорит: «Хорошо – и поплакали и посмеялись вволю».