Текст книги "Там, где трава зеленее"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Глава 8
– Лена?
Я, как ни странно, рада была слышать Ольгу. Мне оказалось проще что-то рассказать ей, чем Нельке или маме. Им мне было уже просто стыдно говорить о Виноградове и нашем очередном «разводе». Кроме меня никто не верил, что это – конец. А Ольга сама спросила о главном:
– Ты сказала своему другу о беременности?
– Сказала.
– Слышу по твоему голосу, что ничего хорошего он не ответил? И ты переживаешь, да?
– Знаешь, странно, мне хоть кол на голове теши… Я с утра сегодня зарядку делала, смотрела на себя в зеркало, и у меня пронеслась мысль – вот настанет весна… я надену шелковое синее платье, которое он любит, живот еще будет не так виден… Наверно, у меня совсем нет гордости… Или я однолюбка.
– Или это одно и то же, – засмеялась Ольга. – У меня встреча в час, а до этого я свободна. Хочешь, я к тебе подъеду? Можем вместе где-нибудь позавтракать…
– Спасибо… но… Во-первых, меня мутит с утра, лучше уж пообедать…
– Хорошо, – быстро отозвалась Ольга. – Давай я тебе позвоню после встречи. А ты, кстати, знаешь французский язык? У меня встреча с французским дизайнером. Хочу два салона переделать, если денег хватит – то и три. Будет переводчик, но такой мямля…
– Знаю, но уже забываю. Я им не пользуюсь. И потом, я хотела сегодня устраиваться на работу. Вот сейчас как раз сижу и думаю – звонить или так идти…
– А… прости, куда ты хочешь идти?
– На свою старую работу. Я же просто по глупости ушла. И начальник меня сто лет знает и любит.
– Если любит… Тогда лучше, наверно, прийти. Это, конечно, не деловой совет. Но по-человечески – лучше так.
– И я об этом думаю.
– Хорошо. Давай я подъеду, заодно подвезу тебя к ТАССу. Мне почти в ту сторону. А ты мне нальешь кофе, а то я рано утром выпила минералки и теперь засыпаю без кофе.
– Ну… хорошо…
Ничего особенно хорошего в такой настойчивости я не видела. Но отказывать я совершенно не умею. Я не умею прогонять. Я умею прощать и смиряться и в новой ситуации находить хорошие моменты. Звучит красиво и по-христиански. Но это совершенно неприменимо к реальной жизни. Мне часто стыдно за свою бесхребетность – а как иначе на современном языке можно назвать всепрощение и смирение? Кстати, смиренно снося тычки любимых и незнакомых людей, ни царицей, ни, на худой конец, царской женой не станешь.
Ну вот что мне сейчас эта Ольга? Но если я говорю «нет», а человек говорит «да», то второе «нет» у меня уже не рождается. Так, наверно, мы и прожили с Виноградовым. Куда ни плюнь – утыкаешься в его порочную нагловатую физиономию.
Когда-то он был просто красавец. Но с годами – точно, как на портрете Дориана Грея, все невоздержанности и грехи исказили его милые моему сердцу черты. Он становится похожим, это очень заметно на фотографиях, на старого сатира, со страшной улыбкой и мертвыми, мрачными глазами. Со мной же произошло то, о чем я в юности читала и слышала с удивлением: а я сквозь мешки, морщины и следы порока вижу чистое, хорошее лицо молодого аспиранта, сочинявшего мне то выспренние, то остроумные стихи.
Ольга приехала очень скоро – на самом деле я ведь даже не спросила, где она живет. Она была еще красивее, чем в первый раз. Подтянутая, стройная, чистейшая кожа – можно рекламировать кремы по телевизору. Похожа на девушек, которые нагло говорят, что им сорок, а они выглядят на тридцать с хвостиком, потому что пользуются дорогой косметикой. Хотя на самом деле им – двадцать.
– Ты прекрасно выглядишь, – не удержалась я, хотя знаю цену женских комплиментов.
Ольга неожиданно обрадовалась – похоже было, что она поверила мне.
– Правда? Если бы ты меня видела полгода назад… У меня были всякие личные проблемы… я ходила черная. Поверишь – все без подтяжек. Куда-то ушли – не без моей помощи, конечно, морщинки вот здесь, – она провела пальцем под глазами и около губ. – А у тебя вот здесь новая морщинка, в тот раз ее не было, плакала эти дни, да? – Теперь она провела пальцем, очень аккуратно, по моему виску. И тут же отняла руку. – У меня есть с собой, я как раз заезжала в салон, смотри…
Ольга достала из сумки маленькие пакетики, тут же разорвала один, достала из него кусочки плотной материи, похожей на холст, вырезанные в виде неправильного полумесяца.
– Ты еще кремом не мазалась? Нет? Хорошо… Пойдем в ванную… У нас в салоне эта процедура стоит семь у. е., а вообще-то пакетик в розницу – сорок рублей, а оптом – семнадцать… Вот так мы, капиталисты, – она открыла воду, сполоснула руки, – и наживаемся… на бедах… Смотри, надо слегка намочить теплой водой, почти горячей, воду стряхнуть и приложить… повернись ко мне… вот так… – Она осторожно отвела мои волосы с лица и положила кусочки ткани мне под глаза. – Вот, видишь в зеркале? Не печет? Хорошо. Они пропитаны специальным гелем. А теперь лучше полежать минут десять. Но можно и кофе наливать, они не упадут, только не смейся и не гримасничай.
Я ложиться не стала – я вообще не могу ложиться, если уже встала. Только по горячей просьбе Виноградова. Может, мне поставить ящичек с прорезью и при каждом упоминании – даже мысленном – этого имени платить штраф? Глядишь, к лету сумма на отдых нам с Варькой соберется…
Пока мы пили кофе, Ольга рассказала о своей жизни, точнее, о производственной ее стороне. О личном она почему-то не говорила, а мне спросить было неудобно.
– Ты такая хорошенькая без краски… То есть с краской – тем более, но когда глаза и губы не нарисованы, то видно, что ты еще очень молода.
Я посмотрела на нее. Но ведь она явно моложе меня. Ей лет тридцать пять. Сегодня я в этом не сомневалась.
– Спасибо, Ольга. Ты меня подбадриваешь.
– Нет. – Она улыбнулась. – Нет. Просто ты мне нравишься.
– А… – Я запнулась, совершенно не зная, что ответить.
Ольга потянулась к моему лицу и аккуратно сняла полосочки ткани из-под моих глаз.
– М-м-м… – Она с удовольствием покачала головой. – Красоточка… Ни одной морщинки… я тебе оставлю пару пакетиков. А вообще советую воспользоваться нашим неожиданным знакомством и походить в один из моих салонов – совершенно бесплатно.
– Ты знаешь, я уже хожу бесплатно ужинать к Жене Локтеву в ресторан.
– А-а, ты его знаешь? – Ольга с интересом взглянула на меня. – Да, я… проезжала как-то мимо его ресторана… название еще такое… смешное…
– «Тетушка Чарли». Я писала про него статью, и мы неожиданно подружились.
– Да? – Мне показалось, что Ольге это не очень понравилось. – И как же вы подружились? Он ведь, кажется, нетрадиционной ориентации…
– Мне тоже так кажется… Ну вот потому и подружились, а не что-то другое.
– И что, – в голосе ее проскользнула очевидная ревность, – ты с ним откровенна?
– До некоторой степени…
– Ну, будь осторожнее… А кстати, ты мне не покажешь фотографию своего друга? Этого героя-любовника?
– Покажу, – я достала с полки один из альбомов, – вот, мы недавно ездили в Турцию, отдыхали в чудесном отеле, целый месяц…
– Я представляю… – Ольга быстро взглянула на меня. Она что-то такое представила, от чего мне стало неудобно.
– Жили в разных номерах…
– Как романтично… – Она внимательно разглядывала наши фотографии, задерживаясь в основном на моих. – Тебе идет загар… да тебе все идет. Красивая… и здесь какая красивая… Когда волосы выгорают – просто чудо. Как тебе хорошо с хвостиком…
– Послушай, я даже не знаю, как относиться к комплиментам такой «красивой женщины, как ты. Ты жалеешь меня, что ли? Ну какая же я красивая?
– А какая же ты еще? А? – Ольга отложила альбом и молча, с улыбкой смотрела на меня.
Я заерзала.
– М-м-м… Вот, кстати, и Саша. Здесь он на себя похож.
– Жуткая морда… а брюхо-то… ты не обижаешься за своего избранника?
– Н-нет… нет, конечно… я тоже вижу, что он чуть располнел в последние годы…
– И три подбородка лежат… хоть на пластику иди… если похудеет – просто повиснут тряпочкой. Но он не похудеет – будет только толстеть… Это видно – у него такой плотоядный рот. Наверняка развратный, неуемный лизун, да?
Я передернулась внутренне. Ну почему, почему я допускаю такие разговоры? А она продолжала, не замечая моего смущения:
– Придумщик, фокусник, любитель малинки, клубнички, групповых встреч, двух-трех девушек между его ног, наверняка грязный фетишист… А спроси его, какую ты, Лена, любишь музыку или когда день рождения у твоей мамы – он не знает. Пока все правильно?
– Д-да.
– И это еще не все, правда?
– Правда. Но… Ольга, пожалуйста…
– Знаешь, кто я по образованию?
– Только не говори, что ты врач-психиатр… подосланный моей мамой или… самим Виноградовым, чтобы отвадить меня от него.
– Ты сценарии писать не пробовала?
– Нет. Почему? – Я пожала плечами.
– Такая фантазия… Нет, я – художник. До того как у меня получилось с салонами, я писала для себя и делала иллюстрации к книжкам, очень любила детские заказы. Я тебе покажу как-нибудь. Если захочешь.
– Да, да… – Я рада была любой перемене темы, лишь бы не обсуждать причуды Виноградова.
А она это прекрасно понимала.
– Ты никогда не отдавала себе отчет в том, что он делает с тобой? С твоей душой, с твоей любовью? Какой его любимый фетиш?
– Ольга… Ну зачем тебе это?
– Мне… это другой вопрос. Зачем это тебе? Скучно без фетишей?
– Нет, конечно. Но я привыкла. Вначале не понимала, какое это имеет отношение к любви… Просто видела, что ему так лучше… А потом – привыкла. Да это и набиралось с годами… Любимый фетиш?.. Ну – пожалуйста. До сих пор были туфли на высоком остром каблуке.
– Всегда?
– Ну… почти…
– И что, ты теперь понимаешь, какое это отношение имеет к любви?
– Секс вообще имеет к любви опосредованное отношение…
– Хм-м-м, милая моя девочка…
– Как ты по-мужски это сказала…
– Да? – Она неожиданно весело рассмеялась. – Смешно. А ты никогда не слышала истории про однополые пары, которые живут вместе по многу лет и очень хотят иметь детей?
– А при чем тут это?
– При том. Потому что так нас задумали – умная, тонкая задумка создателя, кем бы он ни был: мужчины и женщины стремятся к высшему наслаждению, чтобы продолжить род. А продолжение рода ведь состоит не только в зачатии.
– Да, правда, я тоже думаю об этом.
– Безусловно. И у однополых пар, которые любят друг друга… – она как-то беспомощно взглянула на меня, – это бывает, действительно любят – у них те же устремления. Просто у кого-то из них, иногда у обоих, попался искаженный ген, ген-мутант. Это природа. В мужском теле – женская душа, а в женском – мужская.
– Но… ведь… есть и второй, вторая, тот, у кого все в порядке, все гены на месте. Почему тогда этот нормальный мужчина с мужской душой любит вдруг не женщину, а мужчину? Или почему вдруг нормальная женщина упадет в объятия женщины?
– Если она почувствует в ней мужчину. Силу, защиту, а мужчина – слабость, и беспомощность, и нежность, наверное… Ты не думала, почему иногда так смешны подобные мужчины? Женщину заключили в мужскую оболочку, и она всеми силами пытается из нее вылезти… Вообще это очень сложно.
– Да, пожалуйста, не надо… какой-то разговор… И какое отношение это имеет ко мне и к Виноградову и к его невинным фетишам?
– Имеет. Там – любовь, несчастная, не имеющая природного смысла и продолжения, осужденная на насмешки и презрение. А у него… Ты же знаешь – его игрушки не столь уж невинны. Посмотри на свои глаза. В них – ужас, отчаяние, стыд – стоило только нам заговорить о нем.
Мне не хотелось сейчас забивать себе голову еще и проблемами однополой любви, но что-то в Ольгиных словах меня задело.
– Ты точно знаешь – любовь-нелюбовь? У тебя есть критерии?
– Конечно. – Она пожала плечами. – По мне, так можно любить и безо всякой близости. Хорошо, если она есть, хорошо, если нужна обоим… А у твоего… как ты его называешь, кстати, – муж?
– Родственник.
Она засмеялась:
– Понятно. Действительно… Так вот, у твоего Виноградова Саши, как мне кажется, вся любовь и заключается в близости. Чем заковыристее – тем, значит, он сильнее любит.
– Не знаю…
Я вспомнила наши периоды нежной и простой близости… И еще – те месяцы, когда Саша так старался, так стремился стать отцом… Я думала – это любовь… Та самая. Богом единожды данная…
– Ольга, давай я тем не менее подкрашу свои разнесчастные глаза и мы поедем. Мне ведь Варю из школы в час забирать. И до этого надо еще с Харитонычем, начальником моим, встретиться. А то у меня неприкосновенный запас наших денег тает с каждым днем.
– Да, конечно. Хочешь, я тебя накрашу?
– Только очень просто, поменьше…
– Ладно. Садись к свету. Ты обычно при дневном или при искусственном освещении красишься?
– Я обычно крашусь побыстрее.
– Накрашу… – она придирчиво осмотрела мое лицо с нескольких ракурсов, как делают хорошие фотографы, – и… денег дам, давай? В долг. Отдашь, когда сможешь.
– Ольга… ты начинаешь меня пугать.
– Ну, хорошо, хорошо, я пошутила. Повернись вот так… – Она очень нежно повернула мою голову к свету. – А я всегда крашусь у окна. Там самый откровенный и беспощадный свет. Зато не перемажешься. Так. Теперь губы. Тон я не кладу…
– Ты что! Какой тон!
– И правда. У тебя чудесный цвет лица… – Она провела рукой вокруг моего лица, лишь слегка коснувшись щеки…
– Странно, знаешь, – я чуть отодвинулась от нее, – мне Виноградов никогда ничего не говорит… не говорил насчет моей прически, замечал, только если что-то не в порядке, не говорил, что у меня красивые глаза или, скажем, волосы…
– А говорил, какие у тебя ноги и попа, да?
– Да… точно…
– Старый сатир…
– Ой…
– Что? Поцарапала?
– Да нет… Просто я только сегодня думала, что он стал с годами похож на сатира…
– Ага, полумужчина-полукозел. Ну вот. – Она отвела руками мою голову и чуть повернула вправо-влево, рассматривая свою работу. – Здорово. Харитоныч будет доволен. Мне, по крайней мере, нравится. А ему сколько лет?
– Шестьдесят, наверно… Он очень хороший. На самом деле. Жил с женой около сорока лет, никто ничего плохого о нем никогда не говорил – нечего было сказать. Жена была всегда спокойная, счастливая… Умерла недавно, он страшно переживает, постарел на десять лет, забывает часто важные вещи, и равнодушный такой вдруг стал ко всему…
– Да, сорок лет вместе – это счастье, – вздохнула Ольга. – Редкое счастье. У моих родителей так было, потом они умерли один за другим. Мама без папы совсем жить не хотела. Меня перестала видеть…
– Знаешь, я все о том… Мне всегда казалось – то, что происходит между мужчиной и женщиной, – нормально, если они оба согласны, если есть любовь, поэтому я не обращала внимания на глупости, вроде фетишей, мне казалось это не развратом, а мальчишеством…
– Если есть любовь, – жестко повторила Ольга. – Прости, если разговорами заставила тебя переживать. Цель была другая.
Я надела светлую юбку чуть выше колена и тонкий светлый свитер. После рождения Вари у меня из гардероба исчезли все темные цвета, особенно черный. Я даже вечерние платья покупаю стального или темно-зеленого цвета.
– Как же тебе идет такой стиль…
– А в этом есть какой-то стиль? – Я взглянула на себя в зеркало, чтобы убедиться, что Ольга меня накрасила не ярче, чем я это делаю сама.
– Конечно. Будь я мужчиной, мне бы очень захотелось убедиться, что под такой скромной элегантной одеждой у тебя совсем нет белья, к примеру…
Я засуетилась, чтобы скрыть смущение.
– Ты очаровательна! – засмеялась Ольга.
А ты – очень красивая и опасная. Ты похожа на Виноградова в молодости, могла бы сказать я, но мне было неловко.
Я попыталась поймать промелькнувшую мысль: как интересно – красивая женщина средних лет похожа на юного мужчину, и совсем недавно я уже это думала, только о ком-то другом… а в это время Ольга подошла ко мне совсем близко. На секунду у меня возникло ощущение, что она хочет меня поцеловать. Но Ольга оглядела мое лицо и кивнула на зеркало:
– Чуть-чуть смазалась тушь, вытри сама.
Мне показалось, сейчас она договорит: «А то ты так напугана…» Это было в ее глазах, но она промолчала, наблюдая, как я вытираю действительно размазавшуюся под глазом тушь.
Ольга высадила меня на углу Тверского бульвара и улицы Герцена – я, как многие москвичи, росшие при тех, советских названиях, машинально называю все улицы и станции метро по-советски. Бабушка, которая много времени провела со мной в детстве, часто называла московские улицы и площади именно так, как они переименованы теперь, но мне казалось это чем-то вроде ее вытертых горжеток с холодноватым запахом нафталина или книг, которые бабуля изучала с химическим карандашом в руках, споря с автором на полях о том, кто в августе семнадцатого года кому что сказал и кто кого за это в тридцать седьмом посадил.
Я все-таки набрала прямой телефон Харитоныча, но он почему-то не отвечал. Наверно, вышел на минутку. Стоит ли звонить его персональной секретарше Вере Петровне? Она сразу же невзначай скажет громогласной Людке, а той достаточно один раз гаркнуть на весь коридор: «Воскобойникова на прием идет!» – и меня будут встречать все коллеги. А вдруг он и вовсе заболел, и еще будет глупее – прийти, походить по коридорам и уйти ни с чем… Да и пропуск, кстати, у меня просроченный. Я перезвонила еще раз.
– Алло, – ответил мужской голос.
Какой? Никакой. Не усталый. Не бодрый. Просто никакой. И это был голос не Харитоныча. Надо заметить, что мобильного у Харитоныча нет. Принципиально. Он считает, что это – ограничение свободы личности. Я же думаю, что это приблизительно то же самое, как я называю Большую Никитскую улицей Герцена, а станцию «Китай-город» – «Площадью Ногина». Просто «на Герцена» я пять лет училась на журфаке, а «на Ногина» – Виноградов обычно вываливал меня из машины в первые годы наших отношений. Я ехала на Октябрьское поле, а он – к маме, на Полянку. А Харитоныч привык каждое утро аккуратно сдвигать на своем столе протертые уборщицей четыре дисковых аппарата – черный, зеленый и два бежевых.
– Простите, мне нужен Николай Харитонович. У него поменялся телефон?
– Нет. – Мужчина, похоже, засмеялся. – Поменялся человек, номер остался. Я не подойду?
Вот это неожиданность. Я растерялась. А он спросил:
– Простите, а вы, собственно, кто?
– Я? Я – журналистка…
– Ага. У вас – материал?
– Нет, ну, то есть у меня много материалов. Но просто я работала в отделе, в… вашем отделе. И я… гм… теперь хотела бы снова…
– А, ясно. Да, не очень удачный для вас день, милая дама. Боюсь, сейчас точно не смогу вам помочь.
– Понятно, извините.
– А как ваша фамилия, кстати?
– Воскобойникова…
– А… Да, помню. Ваши статьи. Но вы ведь, кажется, не только здесь работали?
– Да. Ну какая разница…
– Хорошо, вы зайдите. Как вас зовут? Ольга, кажется?
– Нет, Елена.
– А, да, да. Елена Воскобойникова. Хорошо, подходите, допустим, через пару дней… или можно сегодня.
– Хорошо.
– Ну давайте через часок, или даже раньше, успеете?
– Да, спасибо.
Поскольку я могла быть у него минуты через четыре, то решила выпить пока кофе или сока, потому что утром моя новая непонятная подруга Ольга несколько помешала моему и без того неважному аппетиту. Проще говоря, я вообще ничего не ела и не пила, то ли зачарованная, то ли напуганная ее сильным интересом ко мне и к моей жизни. А может, я все преувеличиваю и усложняю? Симпатичная женщина, помогла мне, детей нет, живет интересами подруг… Ездит на новом «БМВ», владеет сетью дорогих косметических салонов… Да, вот я – точно плохой психолог, в отличие от нее.
Охранник на входе кивнул мне, он хорошо меня помнил, но я на всякий случай помахала удостоверением, которое надо было сдать в обмен на трудовую книжку. Ее-то как раз я и не успела еще забрать.
Ассортимент буфета был обычный. Хочешь напиться в двенадцать часов дня – ради бога. Я не знала, чего хочу, но точно не напиться… И взяла в конце концов пирожное с белковым кремом – хоть какая-то польза от него, а также апельсиновый сок и рискнула взять кофе эспрессо, хотя последние дни у меня колотилось сердце даже от крепкого чая. Ну – заколотится, пить не буду, просто понюхаю. Сейчас начнется…
Я помню, когда я ждала Варю, мне иногда хотелось понюхать какой-то продукт, не съесть, а именно понюхать. Например, мед с прополисом, который я ненавижу и который пахнет то ли туалетной водой «Цветок от Кензо», то ли гвоздичной эссенцией от комаров… Но однажды я так захотела его понюхать, что в выходной день поехала для этого на ВДНХ, в медовый павильон, не найдя такой банки в магазине. Или меня преследовал запах овчины. Куда ни приду – ощущение, что везде только что сушились мокрые, вонючие овчинные шкуры. Если честно, я никогда не видела, как они сушатся, но почему-то их запах представляла себе именно таким.
Я села за столик у стены, поздоровавшись по дороге с двумя-тремя знакомыми сотрудниками. Откусив пирожное, я тут же его выплюнула. Вата, смоченная сахарным сиропом, наполовину с уксусом. Ладно, попробуем сок. Сок оказался нормальным. Пахнул апельсином и на вкус – вполне соответствовал определению.
Спиной ко мне у барной стойки чей-то охранник брал себе кофе.
Я подумала, что наш дорожающий каждый месяц буфет посещают в основном гости, а также расплодившиеся охранники. Зачем, к примеру, начальнику отдела в ТАССе личный охранник, он же «бодигард» – «смотрящий за телом»? Что такого особого знало тело нашего бывшего начальника, скромняги и, по меркам сегодняшнего дня, устаревшего дурачка, чтобы приставлять к нему вооруженную охрану? Крупный парень с накачанной шеей, стоящий у бара, повернулся, как будто почувствовав мой взгляд, подмигнул мне и сел за мой столик:
– Чтоб далеко не ходить. Не возражаете? К вам…
Я возражала. Тем более, что ему пришлось пройти мимо трех свободных столиков, чтобы сесть ко мне.
И вообще – я сейчас возражала против всего. Ступор, в который я вошла во время разговора с Ольгой, постепенно сменялся резким протестом. Особенно против мальчишек-недоумков, охраняющих тела своих не представляющих никакой важности для государства «шефов». К одному из таких начальников мне сейчас и предстоит идти и рассказывать, почему я отказалась от работы так внезапно и немотивированно. И почему я теперь прошу… О господи, я еще должна чего-то здесь просить… Кто теперь вместо нашего Николай Харитоныча свои дармовые полторы тысячи в месяц получает?
Я понимала, что мое раздражение будет нарастать, нарастать – с каждым днем, с каждой неделей, но это продлится недолго. В один прекрасный день я встану легкая и приятная, контактная, открытая миру и буду носить малыша дальше. Так, по крайней мере, было с Варей.
Первые три месяца мне было тяжело – колотилось сердце, раздражали до безумия запахи, то хотелось есть, то тошнило от вида зубной пасты и собственных выстиранных колготок, висящих в ванной, не хватало воздуха, было плохо-плохо, а потом за два-три дня все сошло на нет. Так должно быть сейчас, ждать осталось чуть-чуть…
Знать бы, какой у меня срок… три недели или уже недель восемь и последние месячные были обманом? Так бывает, я знаю, это какое-то омовение матки, что ли… или еще одна созревшая яйцеклетка – теоретически могли бы быть близнецы, один зародился, второй не пожелал… в любом случае с четвертого месяца должно быть легче. Надо дожидаться. На людей бросаться не надо.
Я ненавижу сейчас этого бодигарда, идиота, тупого, вонючего – наверняка сейчас он пошевельнется, и я различу какой-нибудь страшный, страшный запах… Но я бросаться на него не стану. Я сделала над собой колоссальное усилие и промолчала.
– Весна – тяжело, да? – Для безголового качка подсевший ко мне чей-то бодигард был необыкновенно разговорчив.
– Почему?
– Вздыхаете.
– Нет, мне очень легко. И весны я пока не ощутила.
– Проблемы с трудоустройством?
Я проглотила невкусный сок, он подозрительно начал пахнуть бензином с третьего глотка, а потом уже спросила:
– Почему?
– Хорошо знаете английский?
– Почему? – повторила я.
– Потому что это американцы в ответ на все вопросы говорят «Why?» – потряс меня начитанный бодигард.
– Я учила британский английский. А вы, наверно, выпускник физкультурного института? – Сама не знаю, зачем вступила тогда в этот случайный бессмысленный разговор.
– Не совсем. Советую, если вам уже отказали, – он кивнул на папку, лежащую передо мной на столе, – скорей всего, подумал, что там какие-то «сенсационные» материалы, которые даром никому не нужны, – не расстраивайтесь уж так. Место здесь тоскливое, дышать нечем, разве что зарплата стабильная. Поищите где-нибудь еще. А если еще не ходили – соберитесь. От вас такое поле нехорошее идет.
Вот зачем этот урод шел ко мне через весь буфет, чтобы сказать, как у меня все плохо и как это понятно всем, даже тем, у кого понималка, как таковая, отсутствует.
– Чем же это оно нехорошее, мое поле? – тихо спросила я.
– Несчастное. Извините. Мне пора.
– Пора охранять какого-нибудь кретина? – Наконец мое раздражение прорвалось.
Надо же так – пошла сюда, чтобы успокоиться, настроиться, чтобы не сорваться, – ведь не знаю, какой идиот сидит в кресле мягонького Харитоныча, а вместо этого сцепилась с безмозглой тушей, прочитавшей в жизни два сборника кроссвордов.
– Эй!
Он обернулся на мой голос.
– Рыба, на «щ» начинается, на «а» заканчивается, в середине «у», четыре буквы – с ходу отгадать слабо? – Меня просто несло. Я прекрасно знаю эту тайную, хорошо спрятавшуюся хамку внутри себя, которая неожиданно и совсем некстати вылезает в минуты моей слабости и дурного самочувствия.
Успевший сделать шаг в сторону бодигард вернулся ко мне и наклонился к столику, откровенно разглядывая мое лицо. Какая же свинья!
– Слышь, а я думал всегда, что в середине «ю»… – Он засмеялся и добавил: – Смотри, если что – приходи ко мне, возьму на работу. – Он снова засмеялся. – Подыщем и тебе какого-нибудь… кретина, будешь его охранять. – Он посмотрел мне в глаза и вдруг сказал другим, совершенно нормальным голосом: – Не переживайте так, все меняется в жизни. Иногда важно заметить, что все изменилось, не пропустить тот самый момент. Не спрятаться от ветра перемен. Не спутать его со вчерашним ураганом. Пойду, прости, труба зовет.
Я посидела ошарашенная за столиком, допила пахнущий теперь подгнившими опилками сок, понюхала остывший кофе, он вообще ничем не пах, выпила и его с отвращением, взяла свою папку. Там у меня лежало всего два листочка. Еще не зная, что Харитоныча почему-то уволили, или он сам уволился, я написала на одном листочке: «Дорогой Харитоныч, я ужасная свинюшка, я больше не буду. Мне надо работать. Почему – объясню потом». На втором – было простое заявление о приеме на работу.
Я медленно шла по знакомым коридорам, размышляя – а стоит ли в таком озверелом состоянии переться к человеку, который по телефону мне сказал: «Вряд ли я смогу что-то для вас сделать…» Или как он сказал: «Не смогу вам помочь». Помочь… Ох… Ну, сама виновата, конечно… Сначала сваляла дурака с Харитонычем, потом приперлась, не позвонив…
Может, перезвонить этому новому и сказать, что у меня заболел живот, или срочный визит к зубному врачу, или надо идти на родительское собрание в школу… – какие еще могут быть причины, что я за час передумала? Но ведь еще через месяц-полтора меня не возьмет никто – ни на постоянную работу, ни на временную.
Проходя мимо своего бывшего кабинета, который мы делили с Ниночкой Переверзевой, постоянной гостьей холостяцких вечеринок Александра Виноградова, я замедлила шаг. Может, зайти, спросить, как дела у нашего общего знакомого…
Это – болезнь, сказала я сама себе. Тяжелая, неизлечимая, постыдная. После Милочки с болтающимися, как колокольчики, сиськами, после котенка, после всего, всего – меня посещают подобные мысли… Заглядывать к Ниночке я не стала, прошла мимо, довольная победой над собой.
В приемной главного редактора нашего отдела Восточной Европы тоже произошли перемены. Раньше там царствовала бессменная Вера Петровна, пересидевшая всех начальников, начиная с брежневских времен, и помнившая имена членов Политбюро ЦК, причем не только КПСС, но и компартий других соцстран. Теперь здесь вместо Веры сидел какой-то пацан, вернее, не сидел, а крутился на высоком стуле, перемещаясь от принтера к телефону и затем к запотевшему высокому стакану с кока-колой, отодвинутому подальше от бумаг. Весело, ничего не скажешь. Быстро, энергично взялся за дело новый начальник. Если уж он расстался с Верой, которую никто и никак не мог пропереть с ее места…
– Вы Елена Воскобойникова? – спросил меня догадливый паренек. – Я помню вас, проходил стажировку. – Я тоже журналист. Вот посадили здесь, пока мест нет в редакции. Кошмар, головняк такой… Сейчас позвоню главному. Вы минута в минуту пришли… Анатолий Михайлович, к вам Воскобойникова. Можно? Ага, хорошо. Идите. Классный дядечка, кстати. Все девушки бегают теперь наряженные, сами увидите. Весело стало после Харитоныча.
Я зашла в кабинет. И огляделась. За столом главного редактора, где меня за эти годы столько хвалили и почти не ругали, никого не было. Но из-под стола раздавались звуки. Кто-то громко кряхтел и чертыхался.
– Проходите, садитесь, – предложили мне из-под стола. – Сейчас… Не могу понять: поставили новый процессор, фигня тут какая-то… То ли не туда воткнули, то ли не то, то ли я идиот… Что там на мониторе? Загорелось что-нибудь?
На плоском мониторе компьютера, стоящего на столе передо мной, мигнула заставка и по черному полю побежали буквы – английские буквы, складывающиеся в два слова «little grapes», что означает, как я поняла, – «виноградинки». Они бегали туда-сюда, крутились, переворачивались.
– Вроде да…
– Вот и отлично.
Из-под стола с большим трудом вылез, зацепившись головой о край, растрепанный бодигард из буфета.
Я огляделась.
– Сейчас, – сказал бодигард. – Извините.
Он поправил пиджак, застегнул было верхнюю пуговицу на рубашке, потом подумал, снова расстегнул и ее и нижнюю. Понятно, значит, цветная тряпочка, валяющаяся у него под столом, – это сброшенный еще раньше галстук.
– Модная вещь, – заметила я, кивнув на тряпочку.
– Ага, кич прошлого лета. Я вообще человек модный, – засмеялся бодигард и стал усаживаться за стол главного редактора. – Так, и что тут у нас на мониторе написано, надеюсь, не «Толик – идиот»?
– Милая заставка, – только и смогла ответить я.
– Правда? Я сам придумал. Та-ак…
Господи, да неужели такое глупое, просто идиотское совпадение! До последней минуты я надеялась, что сейчас откуда-нибудь выйдет тот самый «классный дядечка», новый главный. Ну не может же этот питекантроп ростом под два метра быть главным редактором огромного отдела в ТАССе! С такой мордой! Хотя там, в кокетливо освещенном серпантином галогенок буфете мне его морда показалась страшнее. Здесь, в кабинете, он даже ничего. Вполне симпатичный питекантроп. Или неандерталец.
– Не нравлюсь, да? Елена Витальевна? А мне ваши статьи так понравились!
