Текст книги "Там, где трава зеленее"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
В субботу мы съездили на Толину дачу. Там оказалось очень хорошо и все очень заброшено. Толя включил насос, и минут через семь из трясущегося, плюющегося крана потекла черная вонючая вода. Потом она стала коричневой, потом рыжей. А через полчаса совсем нормальной. Мы обошли достаточно большой участок. Сам дом, двухэтажный, деревянный, напомнил мне жилые дома в пригородах Хельсинки, куда я как-то ездила в командировку. У него были слишком большие для нашего климата окна, черная крыша с очень маленьким углом ската и почти полное отсутствие мебели.
– А здесь кто-то жил? – спросила я.
– Ты имеешь в виду мою первую семью? Нет, я позже купил его. Думал, мама будет летом жить… Нам еще предстоит, – он весело глянул на меня, – знакомство с мамой. Она будет рада.
– Я знаю. – Я вспомнила Ирину Петровну и отвернулась.
Он подошел ближе и обнял меня.
– Не беспокойся. Мама – великий гуманист. Она активист всяких благотворительных организаций, комиссий по усыновлению, помощи сиротам, афганцам…
– Ну, это точно по нашей части. – Я хотела пошутить, но прозвучало невесело.
Толя тем не менее засмеялся.
– Просто мама – не бедный человек и очень добрая. Ты увидишь.
Варя совершенно неожиданно взялась помогать Толе переносить охапку ивовых прутьев, лежащую у крыльца, под навес. Я хотела спросить, зачем ему прутья, но побоялась услышать, что он в свободное время плетет корзинки… Толя, как будто услышав мои мысли, поднял голову и улыбнулся:
– У меня товарищ – художник-натуралист, нарезал в конце того лета, никак не заберет. Мы с ним как-то раз сюда приезжали, пробовали рыбу ловить.
– Поймали что-нибудь?
– А! – Он отмахнулся. – У меня все время телефон звонил, а он переживал – недавно развелся, ему мальчика не дают, к новому отцу приучают…
Мы посмотрели друг на друга, я отвернулась первой…
Я походила одна по участку. Вот там можно было бы сделать цветник, на маленьком скате – разбить альпийскую горку, а здесь – чудесное место для роз… Я остановила себя. Горе-садовник. Цветы, как любые живые существа, не только требуют внимания, но и занимают место в твоей собственной душе. Мне хватит уже брошенных клумб и цветников в Клопове…
Мы решили, что надо минимально привести в порядок дачу и жить здесь летом.
Но через два дня позвонил Антон Быстров, продюсер, и энергично объявил, что Варю без всяких сомнений утвердили на главную роль. Она прекрасно смотрится на экране, она киногенична, она органична, она неожиданна для главной героини, она искренняя…
– Да подожди, Антон… Ну это же все так, для ее удовольствия было… Какие съемки? А учеба?
– Так, во-первых, съемки начнутся летом, через пару недель.
– Тем более. Что ж, она просидит лето у вас в павильоне?
– Ни за что на свете. Мы поедем в экспедицию.
Час от часу не легче!
– Куда?
– В Крым, ты же пещер всяких навертела, сказочных лесов, гор… Есть прекрасное место, километр в сторону от Коктебеля – гора Карадаг и за ней Крымское Приморье. Там изумительные пещеры, Сердоликовая бухта, в общем, лощины-буераки, «а с приходом темноты все, чего не знаешь ты…». И ты ведь, наверно, поедешь?
– Не знаю. Одну я ее не отпущу, а мне ехать… Антон, а как же сцена в комнате, исчезновение игрушек, превращение Сони в крошечную девочку?
– Это все потом, осенью, когда дожди пойдут.
На следующее утро я сказала Толе, какие у нас неожиданные новости. Он и обрадовался и погрустнел.
– Ясно. Невеста сбегает из-под венца в Сердоликовую бухту. С молодым продюсером.
– И большим животом.
– Вот именно. – Он положил руку мне на живот. – Ну, пойдем тогда сегодня поженимся. Платья только у тебя нет… Нет, давай в субботу. До субботы платье успеешь купить?
– Толя… Как же так сразу… и вообще… Никто сразу не распишет…
Он молча смотрел на меня.
– Ну то есть… я могу справку из консультации принести…
– Ты сомневаешься, да, Лёка?
– Как ты сказал? – Я замерла.
Он не повторил. Так когда-то давно, в другой жизни, меня называл Саша Виноградов. Когда у него не было такого живота и полки с порнокассетами, а у меня не было ни Вари, ни единой морщинки под глазами.
Мы вместе с Варей купили изумительное платье, практически скрывавшее живот – я не решилась по-европейски демонстрировать свое счастье, причем чисто из суеверия и знания таинственной силы взглядов. Зачем моему малышу лишние энергетические встряски? А платье мы купили настоящее свадебное – белое, шелковое. Я много лет мечтала о свадьбе. С кучей гостей, с цветами, конфетти и музыкой.
– Наверно, надо до свадьбы познакомиться с мамой, – сказал Толя.
– Конечно. Только… мы же не будем устраивать настоящую свадьбу?
– Почему нет? Ты пригласишь Харитоныча, как главного виновника нашей встречи… своих подруг, маму с сыном и мужем, я… тоже найду кого пригласить. Почему не сделать праздник?
Было ужасно приятно и волнительно составлять список гостей… Для радостных событий находится сразу так много друзей… Я вспомнила, как сидела с записной книжкой и не знала – кому позвонить. Наверняка большинство из тех, кто придет на свадьбу, с удовольствием помогли бы мне – с работой, с квартирой. Это мне не хотелось просить и жаловаться. А теперь неожиданно захотелось поделиться своими радостями со всем миром.
Мы долго думали, приглашать ли Женю. С одной стороны, он, оказывается, был ни много ни мало Толиным… пионервожатым в школе. Они вместе усиленно занимались в районном пионерском штабе, ездили в лагеря, ходили в походы, в горы… По уверениям Толи, марксизма-ленинизма и коммунизма там не было совсем, а была просто дружба, продлившаяся на годы, и много разного творчества. Потом они встретились на факультете географии в МГУ, куда Толя пришел сразу после школы, мечтая о дальних путешествиях, а Женик, искавший себя и отслуживший уже в армии, проучился там два года, перед тем как поступить в ГИТИС. С тех пор они дружили всю жизнь, несмотря на совсем непохожие судьбы.
Но позвать его сейчас – значит сделать свадебным генералом. Тогда точно не надо приглашать половину других друзей, для которых главным событием будет встреча с Женей Локтевым без грима. Я не стала говорить Толе о Женькином импозантном кавалере Гусеве. Тему личных пристрастий Жени мы бы вообще ловко обошли, если бы я не уточнила:
– У меня с Женей ничего не было.
– У меня тоже, – засмеялся Толя. – Не приглашаем?
– Давай сделаем второй день, для особо близких людей…
– Для драк… – Он обнял меня и сказал: – Ленуля, давай скажем моей маме, что это мой ребенок?
– Тебе жалко ее, да? Так ошарашивать?
Он прижался подбородком к моей голове:
– Если ты будешь смотреть только на меня, то он будет на меня похож, ты знаешь это?
– Знаю, – вздохнула я. – Это тебе в пионерском лагере рассказали?
– Есть такая английская сказка, про слона Хортона, знаешь?
– Нет, по-моему…
– Я дочке ее когда-то читал… Одна птица попросила слона Хортона посидеть на яйце, пока она отлучится. Он сел, а она совсем улетела. Вот он сидел день, ночь, неделю, другую, осень настала, зима. Птица в это время грелась на острове Таити. А потом прилетела. Тут и птенец проклевываться начал. «Это мое яйцо! – закричала птица. – Ты вор! Отдавай мне птенца!» Скорлупа раскололась, и из яйца вылез маленький слоник, с большими ушами, похожими на крылья…
– Надо купить такую книжку…
– Я сам Варьке прочитаю, хорошо? – сказал Толя, осторожно касаясь моего живота.
Я все думала, какая у него мама. По его рассказам я составила некоторое впечатление, довольно расплывчатое, и в тот вечер ужасно боялась. То, что точно не подведет Варька, – я была уверена. В ответственные моменты она не подводит никогда. Хотя, если вспомнить наш переезд в Толину «немецкую квартиру»…
– Я знаю, как вам трудно будет меня принять, – сказала я сразу заготовленную фразу, хотя обещала себе произнести ее в крайнем случае, если все пойдет совсем не туда.
Все еще никуда не пошло, но я растерялась до полного и окончательного коллапса.
Передо мной стояла я. Нет, не в зеркале. Передо мной стояла я, постаревшая на двадцать, или, как позже выяснилось, на девятнадцать лет. Но поскольку «я постаревшая» выглядела прекрасно, то разница между мной настоящей и той была лет десять. Вот если доживу, я буду такой же.
– Я вас никогда не приму, – сказала мама Анатолия Виноградова, поправляя идеально причесанные красивые густые волосы. – Потому что вы в таком виде явились… дождались… – она выразительно глянула на живот, – и еще есть ребенок не от моего сына, к тому же вы его старше на полтора года, и вообще вы ему не пара и выходите замуж исключительно из коммерческих соображений.
Анатолий Виноградов потерял дар речи и все остальные свои дары, но все же выдавил из себя:
– Мама…
Я же, будучи уже к тому времени в коллапсе от нашей невероятной схожести, ничего особенного не испытала и достаточно весело сказала:
– Я не очень бедная. К тому же я могу работать не только журналистом, а еще фитодизайнером. И шторы могу шить. А сейчас мне за сценарий заплатили много денег.
– Вы шутите, – вдруг сказала вежливая Варя, обращаясь к Толиной маме. – Правда?
– Правда, – кивнула мама Анатолия Виноградова. – Ты поняла, да? А они, большие и глупые, – поверили. Я все страшное сказала, что тебе мерещилось, дорогая невестушка?
– Н-не все… Еще что я выхожу замуж за Анатолия, чтобы он взял меня обратно в ТАСС, с повышением… зарплаты.
– Ужас, – наконец ожил Анатолий Виноградов. – Мама – ты ужас. Ты – мой кошмар.
– И ты мой кошмар, – охотно согласилась мама. – Вы мне что-нибудь принесли, цветы там, конфеты?
Мы оживленно закивали, а мама Анатолия Виноградова улыбнулась.
– Да, правда, ужасно похожа. Представляешь, как я тебя буду ненавидеть, Леночка? – спросила будущая свекровь мерзким голосом телевизионной свекрови. – Ты – это я, но всегда моложе меня на девятнадцать лет.
– Да я, может, поправлюсь после родов… – робко парировала я. Анатолий Виноградов даже намеком не предупредил меня о возможности такой яркой встречи.
– Ну, это вряд ли… У тебя такая конституция – изящной стервы. Ты не поправишься никогда. – Будущая свекровь качнула ровненькими бедрами и позвала нас пить чай.
– Мам, Ленке вообще-то пить воду сегодня уже нельзя. Ей чашку не надо.
Почему-то мне всегда казалось, что я не люблю мужчин, которые знают, сколько варить макароны, замечают, плотно ли я покушала за завтраком и чем мне заедать рыбу горячего копчения – мороженым или фесталом.
– Толик, ты настолько очарован своей беременной невестой, что забыл, что твоя мама не любит подавать на стол. Давайте, детки, кто какую чашку себе хочет выбрать – вот. – Будущая свекровь распахнула дверцы углового буфета, набитого как попало красивыми разномастными чашками.
– Как у нас… – протянула наивная Варя.
– Да, невероятно, – пришлось согласиться мне.
– Ужас, – высказался и Анатолий Виноградов. – И там, и здесь. Там я, правда, не видел, но наслышан…
– Вас что-то смущает, Леночка?
Я посмотрела на Толю.
– Я не знала, что мы так похожи…
Мама Анатолия Виноградова тоже посмотрела на него.
– Ну так ведь это не мои и не ваши проблемы, а его. В конце концов, он же не мне предложил руку и сердце, а вам.
Анатолий Виноградов смотрел на нас во все глаза.
– Кто на кого? Ленка – на тебя, мам? Да вы что? Это она, может, сейчас похожа, ходит аккуратно, из-за живота… Да ты и ходишь не так…
Мы с будущей свекровью засмеялись.
– У Ленки нос такой… А у тебя лоб… – Анатолий Виноградов всерьез, как в первый раз, рассматривал мать и меня.
– Вот такой, да?.. – подсказала его мать. – Ну, за встречу выпьем? Или ограничимся остроумными замечаниями и чайком?
– Да выпьем, мам, конечно, раз у нас так все весело… Похожи, ну надо же… – Он покачал головой. – Варя, иди ко мне поближе.
Я краем глаза взглянула на Варю, та молча села рядом с Толей. Чуть посидела и прислонилась к нему плечом.
– Вот вы с девочкой пришли… – заметила Толина мама, разлив всем темно-красного вина. – А то бы я вам кое-что про Толю сказала. Важное.
– Скажи, мам, – предложил Толя. – Лучше сразу. А я выпью вина и с Варей обойду твою квартиру, покажу ей что-нибудь редкое…
– Толя не говорил вам, что его папа был очень крупным дипломатом?
– Вскользь…
Если бы его мама знала, что до спокойных рассказов о родственниках мы еще даже не дошли… Хотя говорили с утра до вечера. И с вечера до утра. Я даже не представляла, что так много тем на свете можно обсуждать с мужчиной. Что кому-то может быть интересно, красилась ли я в десятом классе, о чем написала первую статью, зачем стала учить французский язык и почему Варю назвала Варей…
– Так вот, Леночка, если вкратце, то мой Толя, а теперь, очевидно, ваш Толя – сыч.
– Нет! – вырвалось у меня сразу.
– Как это – «нет», когда – «да»? Да, да! Это все, что я хотела вам сказать. Имейте это в виду, смиряйтесь с этим или боритесь, если вам себя и его не жалко, но это так. Он не любит бурных застолий, он предпочитает запереться в комнате и читать, он, увы, очень любит себя… и вообще он ничьим останется навсегда именно по этой причине. Он был моим лет до пяти, наверное. А потом стал – сам. Что такое, Лена? Толя, я что-то не так сказала?
Я понимала, что глупее всего было прийти к его матери и плакать. Я этого – того, что она сейчас мне сказала, – не знала, не успела узнать и понять. Мы действительно знали друг друга так мало…
Наверное, мы поспешили. Второго сыча я просто не смогу пережить. Я слишком хорошо знаю, что это такое. Молчаливые вечера. Значит, все разговоры – это медовый месяц, ведь и Саша Виноградов звонил мне в первый год нашего знакомства каждый вечер. Ложился спать и набирал мой номер. Не для того, чтобы сказать: «спокойной ночи», а для приятных бесед. Правда, в отношении Саши у меня с годами возникли некоторые сомнения, вернее, в отношении истинных целей его ночных звонков… Но это было уже позже. Когда росла и мешала удовольствиям ненужная Варя, болтающаяся между мной, ненужной, и нужным, но совершенно недоступным для общения сычом. Жизнь по его программе, потому что есть только его желания, его биоритмы, его гости, его покупки, его болезни и внезапные увлечения. В этом можно раствориться до полной потери себя. Что я и собиралась сделать, готовясь жить под одной крышей с Александром Виноградовым.
У Виноградова номер один было два известных мне состояния – зеленой тоски и тоски светлой. Несчастный человек, он делал несчастными всех, кто попадал в сферу его любви. Не любить его, если он любит тебя, – было невозможно, почти невозможно. А полюбив, ты становилась рабом его плавных и резких переходов из одного состояния в другое – из светлого в зеленое и обратно.
А теперь – еще это… Вот он какой, номер два…
– Первая жена не справилась, ушла, вы знаете об этом? – Будущая свекровь, если она в такой ситуации ею будет, конечно, решила-таки договорить. Настоящая мать сыча.
– Что-то девушки притихли? – Толя заглянул в столовую и мгновенно оценил ситуацию.
– Притираемся, – ответила Толина мама. – Приглядываемся, как, кого, за что удобнее кусать – в будущем.
– Лучше бы о свадьбе поговорили. Мам, ты еще не слышала? У меня скоро свадьба. Обсудите меню, наряды. Во что меня одеть – во фрак или в смокинг. Надевать ли мне ордена…
– И еще я в кино буду сниматься, – сообщила Варя. – В мамином кино играть главную роль. Получу много денег и сама сниму квартиру. Чтобы маме не жить по углам.
– Вот так, понятно? – подытожил Толя, и был единственным, кто смог удержаться от улыбки.
Варя зарделась и крепко взяла меня за руку.
– Я вас бабушкой буду называть, но лучше не буду, хорошо?
– Хорошо, – согласилась Толина мама. – А почему?
– Моя настоящая бабушка очень не любила маму, она ее не пускала на порог. – Варька как-то ненароком отправила Ирину Петровну в прошедшее время. – А вторая бабушка, Лиля, не разрешает себя бабушкой называть.
– Ну… а как ты ее называешь? – несколько растерялась Толина мама.
– Изабеллой. Так ее в театре звали.
– Понятно. Тогда зови меня, пожалуйста, Марусей, меня так Толин папа звал. Мне очень нравилось, но больше никто так не называл.
– А как вас по-настоящему зовут? – очень серьезно спросила Варя. Я бы не сказала, что она была очень настороженна по отношению к будущей бабушке.
– По-настоящему… Милена Аристарховна.
Варька застыла.
– Я постараюсь, – сказала она через мгновение и осторожно проговорила: – Милена Арестантовна…
– Баба Маруся – проще! – неожиданно весело подсказала Толина мама.
Толя стоял в проеме двери, переводил взгляд с одной «девушки» на другую, включая меня, и только слегка качал головой.
– Сложный женский мир, да, Толя? – тихо спросила я.
– Да уж…
– А вы придете к нам на свадьбу? – спросила осмелевшая Варя, всю жизнь старательно копившая в своей душе всех любящих и нелюбящих родственников, близких и далеких. Время от времени она принималась перечислять их. Иначе, чем двумя-тремя семитскими генами, я себе эту родственную установку в ее юной душе объяснить не могла.
– Приду, – пообещала Милена Аристарховна. – Только у меня еще платья нет.
– Жалко… А у меня есть. Тоже белое, как у мамы, и длинное.
Глава 18
Праздник был организован за три дня в прекрасном загородном ресторане «У Мартына». Там же, на втором этаже находилась маленькая гостиница, где на субботу – воскресенье Толе пришлось оплатить все номера.
У меня было немного странное ощущение с самого раннего утра. Я волновалась, радовалась, и еще мне казалось, что я всех обманываю. Но потом – в суматохе, переездах, цветах, подарках, улыбках и слезах – плакали Нелька, Павлик и я сама – все встало на свои места. Позже всех приехала Ольга со слезами на глазах и так и проходила весь день, ни разу их не пролив, высоко запрокинув голову и улыбаясь.
За волнообразным обедом, продолжавшимся часа четыре – мы выходили гулять, кататься на лодке, потом возвращались к следующему блюду, – Ольга сказала тост. Она великолепно выглядела, на тридцать с небольшим. Я видела, как к ней подходил знакомиться мужчина не из наших гостей. Она молча смотрела на него, пока он что-то говорил, молча улыбнулась и отошла от него, медленно помахав над головой рукой с изящно сложенной фигой.
Когда подали запеченного кролика с трюфелями, объявив блюдо – так придумал Толя, все наперебой стали обсуждать, что же такое трюфели, а Ольга постучала ножом по бокалу и встала.
– Мне хотелось бы произнести тост. Вы позволите? – обратилась она почему-то к Толе, думаю, «из вредности».
Толя разулыбался.
– Встретились однажды американка, француженка и русская, – начала Ольга, с приятнейшим выражением лица, ни на кого в отдельности не глядя. – Француженка и говорит: «Если женщина в тридцать восемь лет чувствует себя старой, она не с тем мужчиной живет». Американка отвечает: «Или вовсе ни с кем не живет…», а русская посмотрела на них и говорит: «Да колготок у нее нет целых, вот и все!»
К этому моменту замолчали уже все. В полной тишине Ольга закончила:
– Предлагаю выпить за то, чтобы с мужем Толей наша Лена никогда не чувствовала, сколько ей лет.
– А при чем тут колготки? – спросил один из Толиных гостей.
– А это чтоб ты спросил, – ответила Ольга, подняла бокал и выпила.
Почти все рассмеялись и тоже выпили за мое счастье и целые колготки. Ольга вскоре уехала, не попрощавшись. В подарок мне она оставила изумительный ночной комплект из тончайшего светло-кремового шелка: рубашечку на две ладони выше колен, крохотные трусики и длинный, в пол, полупрозрачный пеньюар.
За легким ужином попросил слова Харитоныч. Толя для начала представил его гостям не только как своего предшественника по службе, но и как одного из корифеев советской политической журналистики. Сейчас Харитоныч скорее походил на поэта. Он встал с листочком и, несколько смущаясь, действительно прочитал стихотворение, предупредив, что это не его. Стихотворение было очень длинное, но, на счастье, самые лучшие строчки были в конце. И подуставшие, заерзавшие гости даже искренне похлопали, когда он прочел:
Милена Аристарховна, внимательно слушавшая от начала до конца, неожиданно сказала:
– Прекрасно.
– Да, – подтвердил польщенный Харитоныч. – Знаете, чьи это стихи? Леночкиного отца, мы дружили с юности.
Мне стало стыдно, что я в жизни не читала этого его стихотворения, да отец и писал-то их не так много. Я не успела спросить Харитоныча, в какой из папиных книжек он нашел эти строчки, потому что увидела, как куда-то ушел и тут же вернулся Толя, держа в руках большой тюк. Он тоже попросил слова.
– Я хочу подарить моей жене в присутствии друзей и родных два очень символичных подарка. И оба попрошу сразу же… гм… использовать.
Он достал бархатную темно-красную коробочку и протянул мне. Мне пришлось встать и показать всем то, что я там увидела. На плотной поверхности бархата лежали три крохотные виноградные кисти, сережки и подвеска. Сами виноградинки были вперемешку золотые и жемчужные.
Толя пояснил под всеобщие восторги:
– Хорошо, что у меня есть друг, который помог мне сформулировать вот таким образом мои мысли… мне хотелось подарить Лене что-то… – он покрутил рукой, – такое…
Настал черед тюка. Когда Толя достал из пакета его содержимое, кто-то ахнул, кто-то засмеялся. Я посмотрела на Милену Аристарховну. Она несколько удивленно улыбалась и постукивала пальцами по столу.
Толя расправил и накинул мне на плечи роскошную, подметающую пол, нежнейшую шубу из белого с бежевыми подпалинами песца.
– Да… Готовь сани летом… – сказала Милена Аристарховна.
Толя засмеялся.
– Мам, я же сказал – это символ.
– Ну ясно…
Может, мне так хотелось думать, но мне не показалось, что Милена Аристарховна так уж недовольна.
После этого остаток вечера и весь следующий день Толя ходил радостный, выпил очень прилично и, чуть завидев мой взгляд, принимался активно махать мне обеими руками.
Больше всего на свете я боюсь подарков судьбы. Моя судьба, по крайней мере, ничего просто так мне не дарит. Если на рубль даст – на пять отнимет. Что, интересно, она будет отнимать у меня теперь, после таких щедрых даров?
– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил Толя, увидев, что я стою бледная, одна, и рассматриваю в большом зеркале ресторана свое изображение.
– Нет, мне страшно.
– Почему? – Он обнял меня, и мы стали вместе смотреть на себя в зеркале.
– Думаю, что или кого потребует жизнь как расплату за счастье.
– Да ты и не очень счастлива, раз у тебя такие мысли в голове. От счастья обычно голова теряется и не сразу находится. А у тебя… – Он поцеловал меня в макушку.
Я постаралась поймать пролетевшую мысль – может, я уже заплатила за сегодняшнюю порцию счастья – своими прошлыми страданиями. Поймать и закрепить в голове.
* * *
Я никогда не знала, что спать в одной постели вдвоем с вечера до утра – это некая самостоятельная часть супружеской жизни, не имеющая отношения ни к утехам и усладам, ни к дневной жизни. Оказалось, это целая система взаимоотношений двух спящих тел, это борьба, это забота, это новые ощущения. Мне холодно – и я обнимаю спящего Толю, чтобы мне стало тепло. Мне и так жарко, а он во сне наваливается на меня всей своей тренированной тушей. Но я не вылезаю из этой теплой пещеры его тела. Почему-то еще минуту назад мне было жарко под новым одеялом, а сейчас в плену сонных объятий моего мужа мне тепло и очень хорошо. Александр же Виноградов, даже если мы ночевали вместе, всегда спал один. Я сначала объясняла это его многолетней привычкой жить в одиночестве, потом – удивительным стремлением во всем оградиться от вторжения другого человека на суверенную территорию его личности.
Первое время в «немецкой» квартире Толи мы спали с Варей по-прежнему вместе. В середине июня мы уехали в Крым. Толя поехал с нами, побыл там два дня и улетел в Москву, пообещав приезжать. Я тепло попрощалась с ним, зная, что увижу через пару месяцев. Но он прилетел ночью в следующую пятницу. А вечером в воскресенье улетел в Москву. Так продолжалось все время, пока мы жили в Крымском Приморье.
Группа сняла целый корпус тихого пансионата – одного на весь поселок. В пансионате жилыми были только два здания – остальные ждали своего будущего хозяина. Нам с Варей, как самым главным примам, дали бывший номер люкс, состоящий из двух спален, гостиной и ванной комнаты, где утром была даже горячая вода, а вечером, до девяти часов – тонкой струйкой текла холодная.
Когда Толя приехал в первый раз, я со страхом ушла от заранее подготовленной Вари к нему в комнату. Но она спала так крепко, надышавшись морским воздухом, и так быстро засыпала, что можно было и не убеждать ее, что большие девочки должны спать отдельно от мам.
Когда Толя приехал во второй раз в Крымское Приморье, я даже заволновалась. Если бы не мой живот и не Варины съемки, это было бы похоже на медовый месяц. Пустынное Приморье – идеальное место для подобных мероприятий.
Одичавшие розы, когда-то заботливо посаженные по всей громадной территории бывшего пансионата, особенно сильно пахли по утрам, когда мы шли купаться. Я всячески боялась жары и пряталась от нее в беседках и под кронами невысоких раскидистых туй. Розы росли там вместо газона и привычных южных кустарников. Я никогда не видела такого количества неухоженных, разносортных, но тем не менее прекрасных розовых кустов. Окультуренный, привитый шиповник становится розой, но дикие розы вовсе не перерождаются обратно в шиповник. У них несколько мельчают цветы, махровые превращаются в простые, листья уплотняются, и, наверно, все проще и проще становится цвет: персиковый – желтым, пунцовый – самым банальным красным, нежный чайный – белым. Но запах, невероятный густой запах тысяч розовых соцветий остается тем же.
Так я и запомнила свой запоздалый медовый месяц: раннее утро, пахнущее розами, чуть прохладное прозрачное море, счастливейшая Варька с листочком текста в руке, крупная, размером со сплющенное яйцо, белая ровная галька, по которой приятно ходить босиком. И улыбающийся, коротко стриженный Толя, красующийся спецназовскими мышцами на пустом пляже.
За много лет мук с Сашей я почти смирилась с тем, что разговариваю я с другими, а люблю его. Теперь же я все никак не могла привыкнуть к тому, что тот, кто поцеловал меня утром, еще и хочет знать, что я при этом думаю. Поначалу мне даже казалось, это какая-то игра. Я не могла поверить, что человек, приехавший на неполных два дня к чудесному морю из дымной, пыльной Москвы, вместо того чтобы сидеть и молча смотреть на море, со мной «разговоры разговаривает», как сказал бы Саша, сын Ефима. Причем не болтает, а спрашивает и внимательно слушает, что я отвечаю.
– А почему свекор не выходил из комнаты… помнишь, Варя как-то в машине, когда мы от Женьки ехали, сказала?
Я удивленно посмотрела на него.
– Тебе это интересно? Зачем?
Он пожал мощными плечами, на которых очень беззащитно смотрелись веснушки, проступившие под сильным солнцем.
– Хочу составить портрет врага. Ну не хлопай глазами, я не умею шутить… не ты же враг… Ай! – Он махнул рукой, пошел к морю, искупался и быстро вернулся обратно. – Сам не знаю. Интересно.
– Ты знаешь, я была воспитана совершенно искренней космополиткой. И училась, как и ты, в те годы, наверно, в те самые последние годы, когда особо никто не разбирал – таджик ты или эстонец. То есть это, конечно, неправда. Не разбирала я, дочка журналиста-коммуниста и опереточной актрисы. Кому надо было – разбирал. Я теперь вот вспоминаю, что среди наших комсомольских лидеров ни одного еврея или литовца не было.
– Ну в том-то и дело. – Он улыбнулся. – Все «-овы» да «-евы», на худой конец братья-славяне…
– А теперь я часто думаю: а может, правы те нации, которые сознательно и жестко разграничивают себя с окружающим миром? Ведь столько непонимания возникает, скажем, оттого, что за словом «нет», произнесенным дважды цыганкой и немкой мужчине, стоит совсем разная история их прабабушек и прадедушек. И не может азербайджанский муж понять, почему избитая для острастки русская жена ушла к соседке за свинцовой примочкой и больше не вернулась никогда, даже трусы взяла у соседки.
– И не может понять азербайджанская жена, что русскому мужу надо ответить, хотя бы словом, чтобы он очухался, – согласился Толя.
– А про Ефима Борисовича, Сашиного отца… Ну, не любят евреи русских. Почему мне, русской, надо этого стесняться, не говорить об этом, делать вид, что это – не так? За кого стыдно – за себя, дуру дурацкую, или за них, живущих у нас, среди нас, нас легко предающих и нас зачастую презирающих именно по национальному признаку? Не мы их, в первую очередь, не любим, а они нас.
Толя засмеялся:
– Моя бабушка «евреями» называла всех с черными кудрявыми волосами и ничего больше в это слово не вкладывала.
Я кивнула:
– В детстве вокруг меня было больше еврейских детей, чем русских. В нашем доме жили дети писателей, очень известных актеров, врачей Кремлевской поликлиники… Но я тебе честно скажу: национальную ненависть я впервые почувствовала от Ефима Борисовича, который сам женился на обрусевшей украинке, но очень хотел, чтобы Саша привел еврейку – умную, хитрую, ловкую, прижимистую. Черную, рыжую – не важно. Толстую, худую – тоже не главное. Главное – чтоб не гойку. Я даже поначалу всерьез не восприняла Сашины объяснения, когда Ефим Борисович на нашей первой встрече сидел, сидел, потом завздыхал и сказал: «Уж скорей бы ты ушла, что ли…» «Ты хорошая, но просто не наша», – объяснил Саша. А я не поняла и не ушла.
Конечно, Саша-то не поэтому четырнадцать лет кувыркался по моей жизни и в конце концов, сделав неожиданный – для меня, для русской дуры, неожиданный – кульбит, вылетел из нее прочь. Этого я вслух произносить не стала.
– Но может, они правы? – Толя, чуть прищурясь, смотрел на безмятежную гладь моря. – Меня вот раздражает их прижимистость, а их – моя глупая щедрость, она же расточительность и нерасчетливость. Мне они кажутся хитрыми…
– «Хитрожопыми», подсказал бы мой отчим, ему в свое время не хватило еврейской крови для завершения своей аферы.
– Ну да.
– А я им кажусь простоватой до противного.
– Ну тогда уж продолжай в том же духе – «простожопой», – засмеялся Толя.
– У меня слабовато с фольклором… И дальше. Я восторгаюсь их бессчетными талантами и слегка завидую, они же не понимают, как можно быть такой бесталанной и нецелеустремленной. Ефим Борисович как-то сказал мне в сердцах: «Тебе, Лена, надо истопницей работать, а не журналисткой», – когда я «завалила» в своем первом журнале очень интересную тему – то есть все самое интересное, что узнала о герое своего очерка, писать не стала. «Топить – это тоже ответственная работа, Ефим Борисович», – ответила я. «Так не в нашем же доме ты будешь работать», – заметил он.
