Текст книги "Там, где трава зеленее"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
– Что ты, Леночка, как горем убитая? Не случилось чего?
– Да… – Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я бы с удовольствием рассказала тете Маше – выборочно, – что у нас произошло, но только не сейчас. – Да, теть Маш… кабы не про нас – был бы мексиканский сериал. А так – горе горькое.
– Кто помер? – не поняла она.
– Нет, муж ушел, Варин отец. Ничего не будет, тетя Маша, – никакой квартиры, никакой семьи… Вот и горе.
Тетя Маша, хорошая простая женщина, поправила Варьке шапку, горестно покивала и ответила мне:
– Не говори так, Лена. Горе горькое – это вот… когда моя соседка по даче тем летом похоронку на сына получила. А она и не знала даже, что его на войну отправили. Проводила в армию, как все… Вот она все лето ходила по участку и в голос выла… так, что страшно становилось, кусок в горло не лез… А ей никто и сказать ничего не мог.
И мне стало стыдно. Стыдно жалеть себя, свою переломанную жизнь и любовь, стыдно плакать о Саше, который заставлял меня издеваться над моей собственной любовью…
Я поблагодарила тетю Машу, заплатила ей, как обычно, сто рублей за два часа, и мы с Варей пошли домой.
Дома я покормила Варю, которая поглядывала на меня, ожидая, что я расскажу, почему я совсем расстроенная. Но я не стала говорить о поездке в Митино, села делать с ней уроки, все время думая о том, что, тем не менее, надо попытаться забрать наши вещи хотя бы с дачи. Я надеялась, что там следов очередной шушеры, с которой так увлеченно занимается сейчас сексом Виноградов, еще нет.
Надо как-то внятно обозначить конец наших отношений – и для него, и для себя, – чтобы не оставлять себе трусливой возможности для сомнений.
На дачу ехать мне было труднее. Во-первых, это почти пятьдесят километров от Москвы, а во-вторых… В Митино мы ездили в гости, вещей там набралось – два пакета, как выяснилось. Пяти минут хватило, чтобы собрать по дому, двух минут – чтобы разбросать все обратно. Дольше воздух ртом хватала.
На даче – вещей много. И много было совместной жизни. Там мои клумбы, там кухня, которую я рисовала вместе с дизайнером. Надо еще подумать, что забирать – я же не стану, как мародерка, тащить оттуда кастрюли, подушки, хотя я их и покупала.
Да и вообще – там на каждом углу воспоминания. Надо было, наверно, чуть отойти, успокоиться, а потом только туда ехать. Но странное чувство толкало меня – езжай, езжай…
Потом, позже, я поняла, почему я так спешила. А в тот день объяснила себе просто – Виноградов сейчас начнет расчищать жизненное пространство для новых игр. Я знаю, видела сто раз, как, не задумываясь, он освобождается от ненужных ему лично вещей. Или от чьих-то забытых, оставленных то ли случайно, то ли с надеждой… Сбрасывает без разбору в коробку и сжигает. Остатки выбрасывает в лес. Наши вещи он вряд ли бы сжег, он свалил бы их в подвал, где живут мыши и сыро. Мыши от голода осенью съели старый ковер. От сырости погнили все полотенца, забытые на сушилке.
И просто – надо ехать. Была бы жива бабушка, посоветовала бы мне: «Не реветь – радоваться надо! Хохотать, что все так вышло!»
Хохотать, бабуля, – это вряд ли, но, если вдуматься, есть отчего хотя бы улыбнуться, если уж не получается вздохнуть с облегчением и пуститься в пляс.
Я ведь так боялась настоящей совместной жизни с ним. Я хотела ее, ждала и боялась. Я знала, точно знала, что наступит момент, когда ему это надоест. Ему надоем, в первую очередь, я. Бурный секс и совместные обеды, старательно приготовленные мной, – ненадежная основа для семейной жизни. Мне всегда не хватало сущей ерунды – теплого взгляда, доверительных разговоров, обсуждения наших планов на будущее. Этого не было. И мне становилось страшно.
Есть такая теория – о том, что человек моделирует в голове свое будущее и тогда оно осуществляется. По этой теории нельзя думать о том, что тебя страшит. А то страхи воплотятся в реальные события. В таком случае все землетрясения и шквалы с проливными дождями, а также засухи и заморозки происходят по вине сейсмологов и метеорологов. Не обсуждали бы они возможность холодного лета заранее – может, и солнышко бы светило ярче…
Я-то боялась, потому что слишком хорошо его знала. Я знала, как он может влюбиться. В том числе в ту, с которой он год назад расстался. За четырнадцать лет я пережила несколько расставаний «насовсем» и потом несколько его возвращений. Только одно из них – последнее – было такое серьезное, с предложением жить вместе. И только последнее расставание окажется последним. Потому что вряд ли я когда-то смогу такое простить. Да и годы все отдаляют меня от Сашиного идеала – выпускницы средней школы, смело делающей татуировку и аборты…
Я подумала, что проще всего взять такси. Это будет стоить мне тысячи две рублей. Но зато не придется ни с кем из друзей и близких пережевывать, перемалывать снова и снова мою беду, пока мы будем ехать туда и обратно. Ключей от дачи у меня не было. Как-то получилось, что Виноградов мне их так и не дал. Может, оттого, что сама я на дачу не ездила. Ведь у меня нет машины. И главное, я так и не научилась водить.
Каждый раз, расставаясь с ним, я твердо решала – надо учиться водить и покупать любую машину. Потом появлялся Виноградов со своими иномарками – как правило, у него одновременно не меньше двух машин – представительская, толстозадая – «мерседес», «БМВ» – и другая для дачи – внедорожник, то есть джип. И разумеется, шофер. Который знает, как ехать, а если не знает – узнает, который поднесет вещи и починит колодки…
И слабая, слабая, корыстная, мелкобуржуазная Лена, позор для прапрадедушки, погибшего на дуэли, и для прабабушки в кумачовом платочке, в очередной раз думала: «Ну действительно, зачем мне водить… когда так удобно – села сзади, обняла Варьку и поехала с Сашей Виноградовым в прекрасное далёко…» Как там, в детской песенке… Только мое далёко оказалось очень жестоким.
Я завезла Варьку к Неле, без объяснения. Хорошо иметь такую подругу. Неля только вопросительно взглянула на меня, я попыталась улыбнуться.
– Все в порядке, Ленусь?
– Да, да. Я приеду часа через три.
Я всучила-таки ей пакет с продуктами, несмотря на ее сопротивление. Варя в гостях может съесть два ужина. И потом дома дня два задумчиво и грустно смотреть на мои обеды-ужины.
По дороге на дачу я додумывала про метеорологов и про жизненные потрясения, которые мы зачастую то ли прогнозируем, то ли предчувствуем. Ведь если случилось то, чего я так боялась, – значит, бояться больше нечего. Оно уже есть, хуже не будет, думала я…
В любом случае теперь мне не предстоит просыпаться среди ночи и представлять себе, как год-другой мы живем вместе, и вот Александр Виноградов начал приходить домой с бегающими глазами, в дурном расположении духа, запираться в своей комнате и тихо говорить с кем-то по телефону. С кем-то, кто просто моложе, чем я.
Ведь я знаю, что есть бедные, бедные мужчины, которым становится неинтересна женщина – и они ничего не могут с этим поделать! – самая лучшая, умная, красивая, как только у нее количество морщинок под глазами начнет напоминать им о том, что им самим, слава богу, пора подумать о душе… А есть еще и такие, кому становится неинтересна самая лучшая, умная, красивая, если они видят ее постоянно перед собой в течение нескольких лет, даже если ей нет еще и тридцати…
Если иметь в виду, что тот же, кто придумал способ продолжения рода человеческого, потом приходил к людям, чтобы сказать: «Вы не так живете! Не надо хотеть чужую жену! И прелюбодействовать не надо! Браки заключаются на небесах, чтобы рожать детей, а потом беречь и любить их и друг друга до самой смерти!», то, вероятно, виноваты не бедные, бедные мужчины, а ошибка Создателя. Или мы как-то неправильно поняли его мысль.
Похоже, мужчина создан так, что ему нужно за одну-единственную жизнь успеть оплодотворить как можно больше женщин, чтобы родилось как можно больше детей. Вдруг кто не выживет, вдруг кого убьют враги… и вообще – с этой женщиной дети талантливые, но больные, а с этой – глупые, но здоровые…
Варианты, варианты… И в результате род человеческий, несмотря ни на что, увеличивается численно, карабкается за пределы Земли и пытается докопаться до мельчайшей частички, из которой создана материя. Все это делают мужчины, а женщины растят мужчин, которые будут убивать друг друга, зашивать и лечить недобитых, придумывать законы, по которым нужно жить, будут выбирать самых главных, драться за власть, а также карабкаться вверх и вспарывать материю все глубже и глубже: а там что, а что после?..
Но как же быть с моногамной семьей? Действительно это просчет Создателя или мы как-то не так поняли его послания? Коран – не в счет, вынужденная исторически полигамия в азиатских странах скорее подтверждает правило, стоит только раз поговорить с одной-двумя из четырех разрешенных жен, заглянуть в их глаза – все становится понятно.
Может быть, женщине надо терпеть, в том числе измены, терпеть и прощать, а мужчине – стараться прелюбодействовать поменьше, то есть тоже – терпеть, усмирять свою неразумную плоть – ради души, ради детей… Попробуй объясни детям в понятных им категориях: «Я больше, чем твою маму, хочу вон ту тетю!» А разве это не критерий? Если чего-то нельзя объяснить детям – не есть ли это плохо?
Такими мыслями – умными, глупыми, приблизительными и не вполне объективными – я развлекала себя по дороге на дачу, чтобы не вспоминать, как весело мы обычно ехали этой же дорогой, как Саша ставил кассеты и подпевал. Хитом последнего времени была неожиданная песенка в исполнении Макаревича. Когда певец приближался к припеву, Саша набирал полную грудь воздуха и орал вместе с ним: «Я увяз, как пчела в сиропе, и не вырваться мне уже…», задорно поглядывая на меня в зеркальце. А я замирала, как будто он мне делал предложение.
Мне надо было приехать часам к девяти, когда сторож Гриша приходит с основной работы охранять дачу. Хорошо, что было уже темно. Я так боялась этой дороги – очень красивой и любимой нами с Варькой дороги, по которой, я это знала, я ехала в последний раз.
Дача Виноградова находится в очень живописном месте. Точнее сказать, все вокруг очень красиво, это окрестности Звенигорода, а конкретный поселочек Клопово, где Саша отгрохал себе особняк, – место гиблое.
Совсем рядом с забором начинается непроходимая чащоба из огромных сосен, перемежающихся дубами и вязами. В чащобе летом очень много клещей, и она, из-за своей полной непроходимости, используется хозяевами окрестных коттеджей как свалка мелко раздробленной газонокосилками травы. Так что лес постепенно превратился в коллективный клоповский компост. Летом на территории Виноградова с половины дня темно. Дом построен таким образом, что солнце уже с четырех-пяти часов заходит за лес, и к даче из чащобы устремляются тучи комаров и всяких гнусов.
Но все равно мы с Варей очень любили эту дачу, потому что жили там вместе с ненаглядным когда-то Виноградовым. Выращивали розы, лилии, ирисы, тюльпаны и огромное количество однолетников – возня с их рассадой начиналась уже в марте.
Любой садовод знает, как трудно зимой устоять перед пакетиком семян, на котором нарисован прекрасный цветок.
Если в марте насыпать семена во влажный грунт, прикрыть кусочком целлофана, опрыскивать водой, потом, когда появятся первые росточки, снять целлофан и каждый день, поливая, следить, как подрастают будущие прекрасные петунии, виолы, бархатцы, астры… А потом, в начале мая, высаживать вытянувшиеся ростки в землю, удобрять, окучивать, пропалывать, и, наконец, дождаться первых бутонов. И – оторвать их, чтобы на их месте выросли пышные веточки, на каждой будет уже по два бутона. Для детей, особенно для девочек – это ничем не заменимая школа природной жизни. Бабочки, жуки, червяки… Благородные цветы и мерзкие сорняки… А также сорняки лекарственные…
Про огород и связанные с ним радости лучше вообще сейчас было не думать. Я на этом попалась. Зря я начала вспоминать, как совсем маленькая Варька собирала пухлыми пальчиками – даже у худеньких детей пальчики имеют нежную, младенческую припухлость – молодой горошек, расковыривала стручки прямо на грядках и, приговаривая «А ну-ка, мы сейчас поп'обуем…», отправляла их в рот и жевала со счастливой улыбкой…
Однажды я спросила Виноградова, все тужившегося оплодотворить меня во второй раз:
– А зачем тебе еще ребенок?
– А что? Пусть ползает… А?
Мне не хотелось тогда ссориться. Но вообще-то надо было сказать ему, что дети не только ползают. Они еще хотят, чтобы с ними играли, по возможности весь день, чтобы их держали за руку, пока они не уснут, и мчались к ним по первому зову, когда они проснутся. Они хотят слышать понятные им ответы на вопросы про море, про тень, про Бога, про любовь… Они повторяют эти вопросы, взрослея, и хотят слышать другие ответы – более взрослые, но так, чтобы новые ответы не противоречили старым – они помнят их всю жизнь. Да, и еще дети болеют. В самый-самый неподходящий момент.
Когда я доехала до дачи, мне позвонила Неля и испуганно сказала:
– Ленусь, ты только не волнуйся, но у Вари температура…
– Какая?
– Высокая…
– Какая?!
– Почти тридцать девять…
– Что болит?
– Голова…
– О господи… Но я назад уже не поверну… Сыпи нет?
– Да вроде нет…
– Слушай, дай ей жаропонижающее.
– Да я уже дала, а температура только растет…
– Господи! Нелька… вызывай неотложку, ладно? Вызывай! Я быстро все покидаю в сумки и приеду! Хорошо?
– Конечно, ты только не волнуйся…
Золотая Нелька. Компенсация за отсутствие мужчины-опоры. Золотая подруга, которой я плачу черной неблагодарностью. Иногда забываю поздравить с днем рождения, потому что у нее он очень неудобно расположен – между днем смерти моей бабушки, когда мама плачет и мы едем на кладбище, и днем нашей встречи с Виноградовым, когда плачу я одна и редко-редко мы празднуем его вместе с Виноградовым. Праздновали… Тогда уж я забывала все. Тьфу!..
Сколько же надо вылить на голову одной, отдельно взятой женщине, чтобы она перестала произносить даже мысленно фамилию человека, который… Хотя я понимала – мне жаль своей любви, и снится мне уже не он – снится мне, как я его любила. Потому что любить его сегодняшнего – это издевательство над здравым смыслом, над собой, над своей душой. Ты мне в морду плюешь, а я – люблю. Ты… а я…
Чуть позже я поняла, почему же Виноградов меня не отпускал, почему цепко держал в снах и совершенно неожиданно вспоминался днем… Но это случилось только через некоторое время.
Виноградов, Виноградов, свет моих очей. Как же мне больно было расставаться с моей любовью, с надеждами, с воспоминаниями… Как больно было за Варьку, напутствовавшую меня перед поездкой:
– Гнома не забудь!
Гнома, исправно приносившего ей подарки и шоколадки в красном заплечном мешке. Это придумал Саша, а Варька поверила, что, пока ее на даче нет, гном готовит ей подарки и ждет ее приезда.
Я ей про этого гнома уже года три рассказываю «сериал». Варька обожает бесконечную историю про девочку Соню, очень на нее похожую, у которой жил гном. Надо бы, наверно, попробовать ее записать, но я просто не понимаю, как люди находят время, чтобы писать книжки. У меня, например, иногда не остается времени, чтобы сделать приличный маникюр, и я делаю аккуратный «маникюр пианистки», чем бешу Виноградова, который любит, чтобы грудь при ходьбе слегка раскачивалась – есть такие лифчики, в которых груди даже первого размера призывно покачиваются, а ногти при взгляде на них обещали бы острые ощущения заинтересованным мужчинам.
Не бешу, а бесила, не любит, а любил… Не надо про это думать… Вообще не надо… Это садомазохизм… Лучше про Варьку… Это тоже больно, но так не унижает…
– И книжки мои все-все собери… «На восток от Солнца, на запад от Луны» – под бильярдным столом валяется. Я там ее читала в прошлый раз, когда вы с папой играли…
Не в прошлый раз, дочка, а в последний.
Я подыгрывала Виноградову – делала вид, что никак не научусь играть. Бильярд подарили недавно, все вокруг играть умеют – а он вот нет. Да еще я быстро учусь, а у него никак ни один шар в лунку не попадает. Ну как же так! И Саша все сердился на Варьку, сидевшую под столом и оттуда кричавшую:
– Мимо! Мимо!
Да, точно – какое неуважение к отцу, уважаемому человеку и банкиру!..
…Нужно по всему огромному дому и в двухэтажной бане собрать все Варькины книжки. Она знает все свои книги и вдруг решает, что сегодня ей необходимо прочитать про великана-одноглаза, а вчера – надо было про волка, который стал теленочку мамой. Но она всегда упорно ищет именно ту книжку, которая пришла ей в голову.
После того как мне позвонила Неля с сообщением о Варькиной температуре, я вообще ни о чем думать не могла – ни о гноме, ни о книжках, ни о сыче Виноградове, из-за которого вся эта свистопляска. Мне хотелось как можно быстрее собрать вещи и попасть обратно в Москву.
Подъехав к Даче, я набрала номер дачного телефона. Виноградов, разумеется, поставил себе там московский номер. Высокий забор не позволял увидеть, горит ли свет в пристройке сторожа. Он так долго не поднимал трубку, что я уже решила, что придется его ждать. Но вот наконец услышала недовольное:
– Алло!
– Гриша, добрый вечер, это Лена. Вы не могли бы открыть мне ворота? Я тут… кое-что привезла.
– А-а-а… да… – Похоже, что он уже спал. – А у вас нет ключей?
– Нет, так получилось…
– А-а-а… ну сейчас…
Гриша с некоторым подозрением посмотрел на водителя «Жигулей», с которым я договорилась, что он отвезет меня туда и обратно.
– Гриша, это просто такси. Я тут кое-что привезла по хозяйству.
Я захватила с собой огромный пакет, где лежали недошитые шторы для каминного зала. Глупостями заниматься, отдавать новый компьютер с безвредным плоским монитором я не стала, увидев, насколько плотно занят Саша другой, – что ему мои символы и знаки, что ему моя гордость и принципиальность – теперь…
Помахала пакетом с чудесным полупрозрачным тюлем, в котором были продернуты неровные золотые нити вперемежку с грубыми, как будто вытащенными из рогожи, с узелками и неровностями.
– Вот, Гриша, я привезла новые шторы… повешу, наверно…
– А-а-а… ну да…
Бдительный Гриша удостоверился, что шофер останется ждать меня в машине. На всякий случай сторож взял лопату и стал подгребать снег на аккуратно расчищенных дорожках. Я слышала, как он чистит снег, пока собирала вещи.
Я не ожидала, что это окажется так тяжело. Вещей было гораздо больше, чем я предполагала… Потому что мы там жили. По неделе, по два месяца, по три дня, приезжали на праздники… Я и не думала, что дача стала моим вторым домом – я просто об этом не думала, жила и мечтала о том, что посадить следующим летом, переживала, что плохо растет девичий виноград в тени у крыльца, и радовалась, как разрослась плетистая роза с нежными тяжелыми цветами на тонких гибких стеблях…
Там всегда было странное состояние оторванности от всего мира, покоя и – у меня лично – счастья. Я уж не говорю про Варьку, носившуюся летом босиком по газону, а зимой по огромному каминному залу на первом этаже, Варьку, которая, научившись ходить, сразу научилась делать это осторожно, имея в виду габариты нашей с ней квартиры.
Я собирала вещи и все раздумывала – не положить ли Саше на подушку нашу фотографию из предпоследней поездки – мы все трое стоим по щиколотку в Красном море… Очень трогательно и глупо.
…Мы лежали на животах на краю моря, там, где волна набегает на песок. Варька плескалась рядом. Саша счастливо поглядывал на меня, собирая камушки и кусочки белых и красных кораллов. Я тоже искала красивые обломки, похожие на разные фигурки – вот голова кота, вот веточка, вот растопыренная ладонь.
«Смотри!» – одновременно воскликнули мы и протянули друг другу: я Саше – кусочек темно-розового коралла, похожего на сердечко, он мне – выразительный желтоватый фаллический символ в состоянии любви. Вот и ответ. Просто мы дарили друг другу разное.
Но разве посмел бы прапрадедушка-корнет, тот, что писал через «ять», предложить своей любимой «руку и фаллос»? Если бы дожил до свадьбы…
Я все-таки решила положить фотографию, может, Саша вспомнит, как мы были там счастливы – все трое. Как ждала Варька огромного желтого мишку, который по вечерам приходил на детские танцы, как она дружила с маленькими француженкой и испанкой – объяснялись они улыбками и взглядами.
Вспомнит, как он пытался читать мне вслух днем, пока спала Варька, поддельные записки Пушкина, выпущенные каким-то «левым» издательством, повествующие о слишком вольных забавах поэта в очень откровенных словах. Книжку подарила я ему сама, схватив на бегу в книжном магазине, поверив в название «Неизданные дневники Пушкина». Кто же знал, что издателю придет в голову предлагать нам книгу с описанием физиологии группового соития, пусть даже и якобы с участием Александра Сергеевича, большого озорника и ловеласа… Когда мы поняли, что это за книжка, мы вместе очень смеялись, вместе и бросили ее…
Или вдруг вспомнит, как однажды предложил Варьке, поглядывая на меня с нежностью: «Дочь, а давай попросим нашу красивую маму, пусть она нам еще братика родит… или сестричку?» Варька очень удивилась и обрадовалась, что такое вообще возможно, а я испугалась…
Может, он вспомнит, какой раскаленный был песок на пляже и холодное море, в которое сначала невозможно зайти, а потом невозможно из него выйти. Мне кажется, именно на Красном море я впервые поняла – когда-то очень давно человек плавал не меньше, чем ходил по земле…
Вспомнит и разыщет в ящиках мой подарок на его день рождения, который мы праздновали там, – настоящую золотую монету, очень тонкую, специально предназначенную для тех, кто хочет навеки быть вместе. Разломи монету, подари любимому половину, возьми себе вторую. И храни ее, надеясь, что и он свою хранит…
Я зашла к Саше в комнату, подошла к разложенному дивану, а там лежат, уютно прибившись друг к другу, как жирные поросятки, две пухлые подушки. То есть он уже был так кем-то тронут, что даже пустил ублажающую его особу спать в свою келью… Знак влюбленности.
Потом я поняла, что влюбленные спали и на нашей новой с Варькой кровати, в нашей комнате наверху.
Странно было отвести нам с Варей из пяти имеющихся комнат одну, общую… Наверно, со стороны непонятно, почему я на это соглашалась. Мне казалось – неловко, нескромно просить его еще об одной комнате. Со временем все образуется, думала последовательница девушки Сольвейг, простоявшей у берега моря до самой старости в ожидании любви…
Я сунула фотографию в пакет с вещами. Не забыть вовремя объяснить Варе, что женщина не должна ничего ПРОСИТЬ у мужчины, который имеет счастье жить с ней. Не надо требовать, но и не стоит соглашаться на унизительную роль давалки-приживалки.
Я ничего не могла поделать со слезами, которые мешали мне видеть, забрызгивая очки. Я то и дело снимала их, вытирала стекла, ходила умываться и собирала нашу с Варькой неудавшуюся буржуйскую жизнь в большие икейские пакеты.
Попутно я писала ему записки. «Будь счастлив, если сможешь» – эту сакраментальную фразу я сунула в постель, «Предатель. Ты помнишь, за какое место вешали предателей в Древней Греции?». Их, кстати, вешали за самое обычное место – за шею – во все времена. Но Виноградов явно подумает что-то другое. Эту я положила в холодильник. На кухне, где висели недавно сшитые мной изумительно красивые занавески и лоснилась гладкими боками новая мебель с медными ручками и медной духовкой, мне было особенно гадко.
Всего лишь месяц назад, прихватив бледно-зеленую от недостатка воздуха Варьку, я носилась по салонам, выбирая мебель и всякую ненужную ерунду. Не знаю, сколько часов мы провели с меланхоличным дизайнером на Рижской, пока не нарисовали нужную конфигурацию. Мы приезжали туда с Варей три раза. Варя покорно сидела и читала, еще по-детски водя пальцем по строчке, а я – горела над проектом. Проектом будущего счастья за трехметровым забором в дачном поселке Клопово…
Я огляделась. Вещей набралось столько, что непонятно, как все это запихивать в старенький «жигуленок», на котором я приехала. Его багажник не рассчитан на перетаскивание старательно укомплектованного счастья с места на место. Все купила – и дубовый шкаф (его я, разумеется, не потащу – некуда), и коврики, и занавесочки, и медные кронштейны… Что-то самое главное я, видимо, упустила, укомплектовываясь… Я огляделась… В доме, наверно, все.
Я подошла к полке с иконками, которые Виноградов исправно покупал в Звенигородском монастыре, заходя туда раза два в год – помолиться, свечку поставить. Зачем? Я всегда смотрела, как он судорожно стаскивает шапку в церкви, и думала – вот сейчас он воткнет свечку перед иконой и – о чем подумает? О чем попросит? Я так и не поняла, о чем же Виноградов на самом деле мечтал. А это очень плохо.
Я написала: «Ты сам себя предал», запихнула бумажку за ремень висящего на стене каминного зала телевизора. И решила на этом остановиться.
Бумажки я вырывала из тетрадки в клеточку, в которой рисовала Варька. На верхней странице перегнутой тетрадки корявым старательным почерком было написано «М / С», а ниже шли цифры. Это Саша Виноградов играл в домино с котенком по имени «М», а котенок рукой, которая никогда не писала конспекты в институте, отмечала счет. Наши руки – не для скуки, для любви – сердца… Наши руки – не для скуки, расстегни-ка, дядя, брюки…
Да, я знала, что прощаться с домом – как с человеком. Я помню, как уезжала из маминой квартиры, в которой выросла. Мне было тошно и плохо, я долго скучала о своей комнате, об окне, из которого открывалась панорама Садового кольца, о березе, стучавшей в ненастные дни ветками о мой подоконник. А в моей новой квартире в окно были видны трубы теплоцентрали. С годами я научилась в холодное время года без градусника определять прогноз погоды – по тому, как дымят трубы. А потом перестала замечать дым и поняла, что, кроме труб, в мои окна видно небо строго на восток. Поэтому при желании можно, сидя у окна, встречать рассвет. И подросли деревья у подъезда и тоже стали стучать о подоконник…
Счастье материально. И мечты – тоже. Я смотрела сейчас на газон и видела себя беременную, сидящую на корточках возле маленькой альпийской горки, которую мы с Виноградовым сами сложили в прошлом году. Я об этом мечтала весь год – о том, как забеременею и буду охать и придерживать живот, наклоняясь к своим возлюбленным цветам.
Сейчас в доме было пусто, а я слышала Варькин смех, как она, спрятавшись в шкафу, все ждала, ждала, что я ее найду. А я не нашла – и забыла. И она стала смеяться, в закрытом шкафу. А вот здесь она обычно разгонялась и с разбегу прыгала на Виноградова, сидящего в глубоком кресле.
Я вернулась к полке с иконками – ведь что-то я здесь хотела, зачем-то подходила… Да, конечно, здесь стояли совы. Две хрустальных совы, разные – одна поизящнее, построже, в очках, другая – покряжистее. Они стояли на зеркальной подставке, а рядом с ними лежала тоже хрустальная открытая раковина, внутри ее – настоящая перламутровая жемчужина. Фигурки я купила по отдельности, когда мы три года назад отдыхали с Варей в Турции одни, а Виноградов звонил нам раз шесть в день, чтобы удостовериться, что мы вполне довольны отдыхом и не ищем себе немецких женихов.
Сов вообще-то я подарила Виноградову. Но оставлять их здесь, чтобы он попрятал, как Варькины фотографии в Митине… Я сняла с подставки кряжистую сову и поставила ее на полку в одиночестве. А жемчужину в раковине и вторую сову – забрала, вместе с подставкой.
Я знала, что все мои символы и послания – пионерский лагерь. Но уж если я не бью морду за такое гнусное предательство, могу я хоть как-то выразить себя… На кнуты, кандалы и лакированные черные ботфорты на шпильке я не решилась, так же как на свальный грех, наверно, по той же причине. Представляю, какие записочки я бы писала после этого. Хотя не исключаю, что могла бы после этого всю жизнь просидеть в уголке светлой палаты с видом на сосновый бор, разматывая разноцветные ниточки и хихикая…
Я проверила все комнаты, подвал, кухню, ванную. Вроде все. Потом мне пришлось выйти во двор и пойти в баню – там, на втором этаже как раз располагается бильярдная. Гриши во дворе уже не было. Успокоился, наверное, решила я. И услышала в кармане звонок мобильного.
– Ты, Воскобойникова, что там делаешь? – Виноградов говорил тихо, это ничего хорошего не предвещало.
– Где?
– А там, где ты что-то сейчас делаешь. Явно не то. Прекрати это.
– Саша, я собираю свои вещи. Наши с Варей книжки. Вот сейчас, например, я поднялась в бильярдную…
– Вот как поднялась, – прервал он меня, – так и спустись. Положи все, что собрала, и мотай обратно.
– Почему?
Мне не стыдно признаться, что я надеялась услышать: «Не занимайся глупостями, вы еще приедете на дачу. Я вас люблю, я идиот, мне вскипевшая сперма ударила в голову, я временно потерял рассудок, а теперь все будет хорошо».
Но он сказал:
– Не надо ничего забирать у меня в доме, когда меня там нет.
– Саша, ты же не думаешь…
– Я ничего не знаю и не думаю. Уезжай.
– Саша…
– Лена.
– Я специально приехала для этого. Я возьму только свои вещи. Да и потом – что за ерунда!.. в конце-то концов! Что у тебя брать! Газонокосилку?
– Почему нет? Я… – Он набрал воздуха в легкие. – Я ненавижу твои демарши! Убирайся оттуда! Приедешь, когда я разрешу!
– Нет.
– Да! Да! Я тебя предупреждаю…
Я отключила телефон. Мне осталось найти холодильную сумку, которая точно была в подвале. Мне так не хотелось туда спускаться, наверняка сейчас там замерли мыши… и одна обязательно откуда-нибудь выскочит, когда я начну перекладывать вещи…
В подвале, в соседней комнате с подземным гаражом, Виноградов поставил стол для пинг-понга, сделал кладовку, очень настаивал, особенно этим летом, чтобы я хранила там сезонные вещи… Да, жалко, что я не оставила здесь весь наш летний гардероб, сейчас бы было еще смешнее…
Дом у Виноградова деревянный, в нем очень хорошо дышится и очень хорошо все слышно. Поэтому я сразу услышала шаги на веранде и открывающуюся входную дверь. Шаги нескольких человек.
– Где она? – Голос был не Гришин.
Потом я услышала, как Гриша что-то негромко ответил.
– Ага, ну подождем. Эй, выходи, ты где там примерзла?
Первое, что мне пришло в голову, было так невероятно… Да нет… ну глупости какие… Мы же интеллигентные люди… Некоторые из нас очень запутались, стремительно развратились легкими деньгами, но при чем тут это…
Я спокойно взяла холодильную сумку, забыв про то, что, скорей всего, в ней-то и сидела мышь, и с отчаянно бьющимся сердцем поднялась по крутой лестнице из подвала.
– Сумочки-то оставь, руки за голову и лицом к стене!
