Текст книги "Там, где трава зеленее"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– А кем он работал?
– Интендантом Московского гарнизона, много лет.
Толя засмеялся:
– Понятно…
Он смеялся, а я увидела его взгляд.
– Ты думаешь, это я все говорю от обиды, это сугубо личное?
Он положил теплый белый камень на мою коленку.
– Ну, если учесть, что от личных обид разрушались империи, начинались войны…
Он улыбнулся. Кинул камешек в море. Погладил меня по ноге. И только тогда я спросила:
– У тебя… есть еврейская кровь?
– А у тебя?
– Ясно… У меня одна капля. Папина бабушка была еврейкой, по маме.
– А у меня две… с половиной. – Он засмеялся. – Саша Роммер звали моего родного дедушку.
– Ага…
Я, наверно, очень внимательно смотрела на его лицо, потому что он стер песок со лба, которого там не было, и спросил:
– Нашла?
– Да вроде нет… Буду теперь искать…
Он опять засмеялся:
– Не найдешь. Люди до тебя уже искали…
– Это когда в разведку, что ли, брали? Так они моего главного метода точно не знали.
– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, если можно…
Он так сейчас был похож на озорного бодигарда в буфете, который достал меня своей наблюдательностью и кому я предложила разгадать слово «щука»…
– Ты знаешь, у меня ведь от рождения острый нюх.
Он кивнул:
– Я заметил.
– Саша считал это близостью к животным.
Толя улыбнулся и покачал головой:
– Это, на всякий случай, у человека – признак высокой духовной организации, тебе любой психолог скажет, это научная истина, можешь гордиться.
Я, получив неожиданно высокую оценку за врожденные данные, продолжила смелее:
– Ты знаешь, что у всех наций и рас свой особый запах?
Он кивнул:
– Я читал об этом.
– А я – знаю. И думаю, это не случайно. Однажды, много лет назад я ехала в метро и первый раз близко стояла с негритянским юношей. Я была потрясена его запахом. Это был чужой, другой запах, другого существа, другая формула пота. Потом, позже, учась в университете, я могла по запаху с закрытыми глазами понять – вошел ли в проветренное помещение араб, китаец, негр или европеец. Мы даже спорили с Сашей – на трешку.
Он вздохнул:
– Я надеюсь, ты его по сто раз в день поминаешь не для того, чтобы просто о нем поговорить, правда?
Я растерялась:
– Прости… я как-то…
Он привстал и поправил большой зонт, под которым мы сидели, чтобы на мои ноги не попадало солнце.
– Продолжай, пожалуйста. В любом случае, если я пойму, что так лучше, я убью его, а не тебя. Голову тебе принесу.
– Что я с ней буду делать? – постаралась я поддержать шутку, хотя мне стало чуть не по себе.
Он засмеялся:
– Череп на полку поставишь. Деньги в нем копить будешь. Может, хоть тогда научишься. Ты же по сто раз в день к нему подбегать будешь… целоваться… или так просто… на всякий случай…
Я представила себе…
– Ужас… Толя… Даже в шутку…
– Продолжай, пожалуйста. Спорили на трешку…
– Да. Он как-то мне проспорил сто рублей – столько раз я угадала правильно. Помнишь, у нас стипендия была – сорок рублей. И главное – я чувствовала особый, «чужой» запах, запах другой расы, у своей – особого запаха как будто нет.
– Так, ну у нас-то… – он оглядел пространство вокруг нас с ним, – тут вообще – русский дух или как?
Я засмеялась:
– Вот теперь буду повнимательнее. Принюхаюсь…
– А тебе мужчины других рас не нравились никогда?
– Честно? Мне всегда нравились японцы – абстрактно. Но я не встретила ни одного японца за свою жизнь. Еврея встретила, японца – нет. И даже не знаю, как они пахнут.
Представляю, как бы сейчас обшутился Саша, вывернулся бы наизнанку – я дала такую тему. Толя же просто сказал:
– Молодец, что вовремя прозрела.
Он даже не знал сам, насколько близок к истине он был. Я с ним сижу на берегу моря не потому, что я его встретила. И не потому, что он встретил меня. Никто бы никого не встретил, если бы я не прозрела. Если бы вдруг не поняла, что любила оболочку, болванку, внутри которой гадость и пустота. Хорошо, что я это поняла через четырнадцать лет, а не через двадцать четыре. У меня есть еще немного времени. Жить, любить, быть нужной и единственной. Какая малость, какая глупость, какое невозможное желание…
– Он тебе изменял всерьез? Или все так… – как будто услышав мои мысли, спросил Толя. Мне даже стало горячо – оттого, что он почувствовал, о чем я думаю.
– Кроме меня, у него была еще одна нормальная женщина – в параллель со мной, лет десять, да только мы об этом не знали – ни я, ни она. Она узнала первой и рассталась с ним. Ну не расставаться же и мне было – задним числом, тем более что Саша клялся и божился, что он ее просто жалел – она была к нему слишком привязана, чуть постарше его, независимая, директор фирмы…
– Ясно, – сказал он и прижал меня к себе. – Все ясно.
Что ему стало ясно после нашего разговора, я так и не поняла.
Я уже знала – с тех пор как заполнила анкету в ЗАГСе, что Толя младше меня на один год и четыре месяца. Вот уж не думала, что начну повторять мамины подвиги… Отчим, отец Павлика, ведь тоже был младше ее на год или два. Не сдает ли мой следующий избранник сейчас экзамены на первом курсе?..
Один вопрос все никак не давал мне покоя. Да, я волновалась, когда видела Толю издали, вылезающего из машины. И грустила, когда он, дотянув до последней минуты, в воскресенье уезжал. Да, мне было так хорошо обнимать его мощные плечи и сидеть у него на руках. Мне хотелось ему нравиться и не хотелось, чтобы ему нравилась очень симпатичная помощница оператора, которая нравилась всем в съемочной группе.
А вопрос был такой: почему же я внутри так спокойна и безмятежна? Разве бывает такая любовь? Я, по крайней мере, знала другую. Я знала, как замирает сердце и перестает биться, когда, не видя кого-то полгода, вдруг встречаешь просто похожего на него в метро… Я знала, как исчезали звуки и краски вокруг, когда его руки ложились мне на бедра, исчезало все, кроме него. Я знала, как больно ранило каждое небрежное слово и как легко прощались обиды, лишь только я снова слышала его голос и видела его…
Может быть, то, что сейчас, это и есть счастье-константа? А оно, конечно, совсем другое… Вот Толя приехал за нами в Крымское Приморье – сам успел побыть там всего полдня… Вот не спал со мной в поезде – самолетом я уже не решилась лететь, а в самом лучшем феодосийском поезде, на который удалось взять билеты, – не открывались окна… Вот я вижу его утром и вечером. И снова утром и вечером… Мне спокойно, хорошо, не страшно. Он симпатичный, он очень приятный, он добрый и так старается расположить к себе Варьку… Что же не дает мне покоя? Мысль, что все слишком спокойно? Или что я чуть-чуть лукавлю? А может, я просто не умею общаться с близким мне мужчиной, я никогда в жизни так много не разговаривала с тем, от которого бежали мурашки по спине… Или мурашки бежали оттого, что каждый день был как последний?
Глава 19
Когда в августе мы вернулись из экспедиции, Толя уже перевез все вещи в нашу новую квартиру. Мне оставалось чуть более полутора месяцев до родов, рожать я собиралась в срок. По первой беременности я четко знала – будет так, как я хочу, просто надо быть очень уверенной и беречь себя от всего, что мешает главному.
Живот стал давить, и я спала все меньше и меньше. Я решила – самое время попробовать приучить Варю к ее собственной комнате, в Крымском Приморье это не получилось. Когда Толи не было, мы по-прежнему жались друг к другу и днем и ночью.
В квартире, которую Толя купил «по случаю», было ни много ни мало пять отдельных комнат, не считая двух темных, из которых мы решили сделать кладовку и гардеробную. Светлое капиталистическое будущее снова с угрожающей скоростью стало наваливаться на меня. Помня предыдущий плачевный опыт, я решила сразу в него поверить, в его реальность и необыкновенную надежность. Ведь тогда, с Сашей – я до конца не верила. Может, потому ничего и не состоялось?
Я ходила по новой квартире как во сне. Да, все точно так, как я нарисовала. Так сшиты шторы, именно там стоит диван, который я отметила крестиком в журнале «Мебель для вас», и так висят именно те шкафчики на кухне…
Перед отъездом мы посвятили два воскресенья тому, что точно выбрали обои и другие материалы для оформления квартиры. Если бы у меня было время, я бы выбирала четыре воскресенья, восемь, шестнадцать… Но определиться – и абсолютно точно – надо было всего за два Толиных выходных и неделю, что была между ними. Мне очень помогала Варя, обладающая врожденным тонким вкусом и просто пока еще детским чутьем к истинно красивому. Мы с утра до вечера листали журналы, сидя в парке на скамеечке, и отмечали то, что нам нравилось. Я старалась не вспоминать, что я напланировала в той, несостоявшейся, другой жизни. Но скорей всего, часть своих проектов все-таки использовала.
Мы ходили с Варей из комнаты в комнату, ахали и охали, трогали обои, которые сами и выбирали, но они оказались такие красивые, такие приятные на ощупь, напоминающие тонкую замшу-нубук, открывали-закрывали высокохудожественные двери со вставками цветного стекла, садились на кресла и диваны, включали хитрыми сенсорными выключателями свет.
Затем Варя спросила:
– А потом мы соберем вещи и опять уедем?
Это было так неожиданно, что я даже не сразу поняла.
– Почему, Варюша?
Вероятно, взрослый человек, которого обманывали столько, сколько Варю, сказал бы «по определению». А она ответила:
– Так ведь всегда бывает…
– Я не знаю, Варюша, – жестоко и честно сказала я. Так все-таки, наверно, лучше.
Деревенские дети рано узнают, как проходит случка крупного рогатого скота и как родятся поросята. Городские – как другие тетеньки звонят по телефону и, напоровшись не на папу, тонким голосом спрашивают: «Это парикмахерская?» И тут же перезванивают ему на мобильный. И папа бежит с трубкой подальше, воровато оглядываясь и улыбаясь: «Это – налоговая!.. Вот черт!..»
Я не знала, как сказать Варе, что она теперь будет спать одна. Первые ночи я промучилась, ходила, смотрела – как она. А она – спала себе и спала. Ей так нравилось, что у нее теперь своя комната, своя постель. Вечером укладывала кукол, сама прикрывала шторы, включала ночник и ложилась, приготовив книжку, которую я ей почитаю… Утром, когда я ее будила, Варя, как и раньше, просила меня чуть с ней полежать, что я и делала с большим удовольствием, пока Толя фыркал и пел в ванной.
Вечером тоже, как обычно, я прикладывалась рядом с ней и изо всех сил старалась не заснуть. Но вот что удивительно. Раньше я часто старалась не уснуть – хотела посмотреть фильм, или поработать, или позвонить кому-нибудь, поговорить о взрослом, чтобы она не слушала… Но я практически всегда засыпала. Теперь же я находила в себе силы, чтобы перебраться в другую комнату, где богатырским сном спал Толя. Вот если через несколько лет он по-богатырски захрапит…
Вообще-то, бросая Варьку одну на ночь, я собиралась спать сидя и одна, как и было семь с половиной лет назад, когда я ждала ее появления на свет. Но муж Толя изъявил горячее желание спать сидя вместе со мной. Так мы и делали. Он, конечно, сползал ночью в обычную позицию спящего, а я сидела опершись спиной – не о спинку дивана, как раньше, а удобно устроившись рядом с ним.
Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, как интересно все-таки выходить замуж, но я так и не нашла, кому бы это рассказать. Маме? Ольге? Нет, конечно. Нельке… Тоже нет, она как раз страдала из-за очередного увлечения своего Федора, очень стараясь, чтобы он не понял причину ее страдания…
Толя еще спал. А я лежала, вернее, полусидела-полулежала, рассматривая его спящего, и вдруг увидела, что он тоже смотрит на меня сквозь ресницы. Я смутилась и прижалась щекой к его огромному локтю.
– Ты знаешь, как странно, – сказала я. – Мне ведь всегда нравились небольшие мужчины.
Я не стала говорить, что некоторые из них были маленькие скорее по сравнению с ним, и без сравнения – тоже.
– Это просто природа требовала: «Рожай, Лена, рожай мальчика и люби его!» А ты все низкорослого мужчину полжизни пестовала, вместо того чтобы двенадцать мальчиков за это время родить…
Я засмеялась:
– Но я любила его, Толя. Я имею в виду Александра Виноградова. Ты сможешь с этим смириться?
– Было бы очень жалко тебя, если представить, что всю жизнь ждала меня в тоске и неудовлетворенности. Хотя, наверно, так оно и было. Больше тебе скажу – я рад, что был только один мой однофамилец, а не три других.
Я смотрела в смеющиеся глаза Толи и не знала, стоит ли говорить ему, какой разной может быть любовь. А главное, я сама не знала, виной ли тому приближающиеся роды, или неандертальская удаль Толи, или наше с ним недавнее знакомство при обоюдном большом опыте жизни и любви, – но я действительно никогда не испытывала с Александром Виноградовым того, что испытываю каждый раз с Толей. Что не мешает мне оставаться спокойной и рассуждать о любви-константе. Чудно. Но это правда.
Как правда и то, что я миллион двести раз за четырнадцать лет маетной жизни с первым Виноградовым думала о том, что, если встречу мужчину, с которым вся физиологическая тема будет легкой, и простой, и гармоничной, без его придурей и моих сверхстараний, – уйду к нему, этому неандертальцу или питекантропу. Почему-то мне всегда казалось, что это должен быть безмозглый, огромный, тупой дикарь с добрым сердцем и нежной наивной душой новорожденного, не умеющего говорить. Я не думала, что в придаток ко всем достоинствам дикаря у моего возлюбленного может оказаться светлый ум и парадоксально спокойный нрав. Да, и конечно такое трогательное и консервативное желание жениться на женщине, с которой спишь.
После приезда, кроме новой квартиры, нас ждал еще один сюрприз. Уже вышла книжка. Мне она показалась самой прекрасной в мире детской книжкой – яркая, необыкновенно красивая, большая. Актриса Варя Виноградова скакала до потолка, расставила все десять экземпляров, которые нам подарили в издательстве, по квартире и зачитывала вслух эпизоды всем желающим, то есть мне, Толе и по телефону бабушкам. Мои рисунки, наши с Варькой, смотрелись просто отлично, так, будто это побаловался по меньшей мере Амедео Модильяни в возрасте семи лет. Так мне казалось, от восхищения. Хотя у меня было ощущение, что кто-то умелой рукой их чуть подправил. Может быть, это был эффект отличной полиграфии.
Была суббота. Толе на работу к трем, Варю можно не будить в школу…
Мы только что проснулись в комнате, которую я упорно называла «моей комнатой», а он пытался называть «спальней». Но, покупая мебель для квартиры, я все размышляла: повторять ли тот план, который мы два года назад составили с первым Виноградовым. Там была гостиная, его комната-кабинет, Варина детская и моя, с большой кроватью – чтобы не собирать диван каждый день, – трельяжем и компьютерным столом. Толя несколько удивился, когда я предложила ему не спать в одной комнате. «Я не привыкла», – объяснила я. «Да и я не привык», – пожал он плечами и, кажется, даже обиделся. Но когда мы приехали из Крыма, как-то само собой вышло, что он стал спать в той комнате, которую я планировала как свою. Книжки при этом он начинал читать и оставлял в другой, которая была «его». Галстуки приходилось собирать по всей квартире, и я все вспоминала тот первый, цветной галстук, который он бросил под стол на работе…
– Помнишь историю с Гариком?
Он засмеялся:
– Нет. Забыл. Как тебя из съемной коммуналки вывозил.
– Да. Спасибо тебе…
Толя обнял меня и поцеловал в висок.
– Пожалуйста.
– Хотя я никогда бы не назвала нашу ту жизнь – «коммуналкой»… Из-за хозяйки…
Он кивнул:
– Душевная женщина, я понял.
– Знаешь, у меня есть один знакомый журналист. Он пишет про самый разный криминал. С кем только не общается. Как-то мы встретились в командировке в Вологде, я писала о местном театре, а он – о структуре вологодских «крыш». Я поделилась с ним своей проблемой с квартирой. У меня уже была Варька. Я рассказала, что никак не могу ни продать, ни обменять эту квартиру, в которой нам двоим становится тесно. И он на полном серьезе предложил мне помочь. А именно – свести с человеком, который может организовать несчастный случай для гиблого пьяницы Гарри Савкина. Я отказалась. И не из страха сесть в тюрьму. И не из жалости к Савкину. Я испугалась, что, если его убить, этот призрак коммунизма будет приходить ко мне по ночам и терзать меня, мою душу. И в моей душе вместо светлых чувств к дочери Варьке и мучителю Виноградову будет страх и ужас, а жуткая морда покойного Савкина будет являться мне в самый неподходящий момент. Поэтому я отказалась.
– Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания – любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?
– Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?
Он пожал плечами:
– М-м-м… наверно, нет. Не зафиксировалось как-то.
– А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, помню это место – у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Это место – в области грудной клетки. Что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось внутри меня. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния – когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама – не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутила задом перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок – сообразить. Не духи ей нужны были, и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу – дежурю в ТАССе. Почувствуй себя молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много – ведь это точно последнее – радуйся…» Ты не спишь?
Он улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе.
– Нет. Я думаю. Хорошо, что ты не встретилась мне раньше.
– Ты что? – Я посмотрела ему в глаза. – Пошутил, да? Я такая красавица была в молод… – я осеклась, – в юности.
– Ты – сейчас красавица. Раньше – не знаю, не видел. Но… знаешь, вот расскажи ты мне это лет пятнадцать назад… Просто я хорошо помню себя. Я бы не поверил, не понял. Я после войны по-другому все понимаю…
– Толя, ты мне когда-нибудь, наконец, расскажешь, на какой войне ты был?
Он вздохнул и отвернулся.
– Когда-нибудь расскажу. Когда освобожусь от многого, что застряло в душе и пока… – он покачал головой, – часто мне очень мешает…
– В чем?
– Жить обычно мешает. Что-то я стал понимать, чего не понимал раньше. Например, мне очень понятно, что ты рассказала про первое вранье, про маету в душе, про маму… Глупости все это, – он придержал меня за плечо, – в том смысле, что не трагедия. Но что с тобой происходило, понятно. Как скребет и корежит… Но иногда… Когда мне хотелось бы просто радоваться – есть, пить, смотреть футбол, с интересом прочитать газету… У меня не получается. Когда я вернулся, долго не смеялся. То есть я, разумеется, об этом не думал. Но когда однажды меня рассмешили, то я не смог смеяться. Хотел и не мог. Может, это у меня у одного так. У других – по-другому. Там вообще у всех все было по-разному. Кто-то с ума сходил сразу, кто-то постепенно…
– Но кто-то же оставался нормальным?
– Да, наверно, те, кто успел раньше погибнуть… Вообще, сейчас если встретишь нормального человека, но со свернутыми мозгами, скорей всего – воевал…
– Толя, ты совершенно нормальный… – произнесла я и сама не поняла отчего – засмеялась.
– Ага, вот именно. – Он сгреб меня в охапку, покачал на руках, как в люльке, и поцеловал в висок. – Потому и выбрал тебя для совместного проживания. Можно тебя слегка подбросить?
– Нет, уже нельзя.
– Ну ладно. – Он снова поцеловал меня в нелепое, бесполезное место – в макушку.
– Я тебя люблю, – сказала я и почувствовала, что в той самой душе, о которой мы сейчас так много говорили, стало тепло-тепло и чуть больно.
– Ну ты только не плачь. – Он поцеловал меня, как я целую Варьку – в брови, в лоб, в краешек рта, в подбородок.
– Не буду. – Я обняла его, уткнулась в неандертальскую шею, пахнущую сейчас новогодней елкой и весенними ручьями одновременно. – Ты пахнешь Новым годом и весной.
– Хорошо, что не блинчиками, – ответил Анатолий Виноградов и пошел, не спуская меня с рук, в кухню, скорей всего, печь блинчики.
Блинчики любит всю жизнь малоежка Варя. А я всю жизнь их редко готовлю, предпочитая покупать в магазине готовые. Моя страстная любовь к кулинарии с годами поутихла. Я стала кстати и некстати вспоминать Эллу Игнатьевну, преподавательницу из университета, которая читала нам историю дореволюционной России. В то время ей было, наверно, около пятидесяти. Элла Игнатьевна как-то на лекции сказала, что предпочитает написать статью, чем приготовить воскресный обед. Про нее рассказывали невероятные вещи. В советское-то время она умудрилась сменить четырех мужей и при этом остаться членом партии и уважаемым профессором МГУ. Однажды наши остряки, будущие звезды скандальной журналистики, послали ей записку во время лекции: «Не расскажете ли вы, чем отличались яйца в дореволюционной России от нынешних?»
Элла Игнатьевна, чуть нахмурившись, перечитала записку, потом пожала плечами и прочитала ее вслух. В аудитории все замерли. Кто-то засмеялся, на него цыкнули. А профессор сказала:
– Думаю, тем, что у кур мозгов было меньше.
И спокойно продолжила лекцию.
