Текст книги "Там, где трава зеленее"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Я попыталась посмотреть ему в глаза, но он их полуприкрыл, прижимаясь ко мне щекой.
– Но какой ценой, если это правда…
– Ценой двух-трех бедных мальчиков, которые клянутся мне в любви…
– Тебе действительно их жалко?
– А тебе?
– Мне – да… – Я не обнимала его в ответ, но и не пыталась отстраниться. – Может, им моя жалость и неприятна была бы… Но я понимаю это как несчастье…
– Как уродство? – подхватил Женя сразу же.
– Как несчастье, – повторила я, – с которым можно жить. Ведь слепые играют на музыкальных инструментах, а у глухонемых даже есть театр…
– А карлики женятся на карликах и у них не рождаются дети, так?
– Женя… Так как оно по правде? Ты – какой?
– А как тебе хочется? – Он сильнее сжал мне плечо, и я ощутила, как его вторая рука еле-еле заметно гладит мое бедро, неосмотрительно обтянутое тончайшим шелковым платьем стретч.
Мне хотелось быть красивой в этот вечер. Я не ожидала мужского внимания. Я вообще не ожидала никакого внимания, просто лучший способ преодолевать, хотя бы на пару часов, внезапно накатывающие горечь и отчаяние – это одеться, накраситься и увидеть себя в зеркале не несчастной и брошенной, пусть даже старым сатиром, а красивой, еще нестарой женщиной.
Еще нестарой… Какие слова сразу появляются в собственной голове и удобно располагаются там, когда тебе говорят: «Ты больше не нужна…»
Пришло ли бы такое мне в голову еще полгода назад, когда я, счастливая, несмотря на Сашину пьянку и светло-зеленую тоску, блистала в Турции в коротких юбчонках и рваных шортах, когда танцевала с Варькой на ее детской дискотеке и очень хотела еще потанцевать на взрослых, традиционных европейских танцах, куда мы с Варькой ходили выпить чашечку чая перед сном… Но Виноградов валялся полудохлый в номере – объевшийся, опившийся за день, к вечеру он боялся далеко отходить от туалета. «Как романтично», – сказала бы Ольга.
А вот и она. Ольга, похоже, искала меня. Увидев, что я танцую с Женей, она остановилась в дверях полутемного зала, постояла и ушла.
– Лен, а вот мамина подруга Ольга, ужасно красивая женщина, она не кажется тебе немного странной? – Женя перебрался теперь обеими руками на мои бедра и делал это как-то не очень танцевально.
Я тихо засмеялась, ощущая, как все мое тело предательски прислоняется к нему.
– Ты меня утешаешь по-братски?
– М-м-м… не совсем…
– Женька, я беременная женщина.
– Я уже говорил – я тебе завидую. И придурку этому завидую… Ай… – Он неожиданно поцеловал меня.
Я очень давно не целовалась. Мне кажется, лет пять или больше. Может быть, гораздо больше. Виноградов меня давно-давно не целовал. Я пыталась, но его это так мало вдохновляло, что я перестала.
Сейчас я обняла Женю и с огромным удовольствием почувствовала его сухие, горячие губы. Я бы не сказала, что они были очень нежные и застенчивые. Он отвел меня в темный уголок за двумя огромными монстерами, как будто специально созданный для тайных поцелуев. Мне казалось, мы целовались так долго, что все уже легли спать или уехали.
– Женька, пойдем, пожалуйста, мне стыдно…
– Так тебе стыдно или ты гордишься, что тебя целовал такой всенародный артист?
– Горжусь.
– Только никому не говори, что этот артист не проверял, что у тебя вот здесь. – Он обнимал мои ноги все смелее.
Я на всякий случай чуть отодвинулась и одновременно прижалась к его губам. Мы еще поцеловались, уже менее невинно. Я с радостью и беспокойством уже некоторое время ощущала его взволнованную плоть. Похоже, он собирался продолжить прямо здесь, под монстерами.
– Мне пора. Женя, там же твоя мама…
– Ты ей ужасно понравилась!
– Женя… я вообще-то ничего не понимаю, по-прежнему.
– Сейчас поймешь.
Он взял меня за руку и повел в каминный зал, где сидели или тихо танцевали под Шарля Азнавура гости.
– Дорогие гости, а не выпить ли вам за именинника и за счастье лицезреть его без грима?
– И без мальчиков…
Я не видела, кто сказал это, но мне показалось, я узнала голос Ольги, уверенный голос в чем-то очень неуверенной женщины.
– И без мальчиков! – громко подхватил Женя. – Хочу кое-что рассказать тем из вас, кто еще меня любит…
– И кто еще жив… – Чья-то жена пыталась ровно пристроить сползающего супруга в низком кресле. – Женька, у тебя такие крепкие вина… я еле стою… пила только вино…
– Между прочим, специально присланное из Франции Жераром Депардье!
– Как он мне нравится… – неосмотрительно сказала я.
Женя, державший меня за руку, больно сжал мне ее, а я внезапно увидела чьи-то очень знакомые глаза. И огромная фигура, в полутьме похожая на Депардье, двинулась к нам.
– Это ОН? Твой… – тихо спросила я.
– Дура! – прошептал Женька и тихо засмеялся, обнимая меня. – Толик! Я думал, ты меня презираешь… не приедешь… уже отчаялся…
Женя, не отпуская моей руки, пошел к очень крупному человеку, с чьими глазами я столкнулась пять секунд назад.
– Толик, познакомься, эта женщина перевернула мое представление о…
– И мое тоже…
Я не поняла, как это произошло, но Толя Виноградов как-то просто взял меня из рук Жени.
– Ты позволишь мне потанцевать с девушкой?
– М-м-м… только пока я наливаю себе рюмку для тоста. Я хочу рассказать всем кое-что интересное.
– Здравствуйте, Лена, – сказал Толя Виноградов, держа меня за одну руку и наклоняясь к другой руке.
Единицы современных мужчин знают, что если уж целовать руку женщине, то не надо тащить эту руку для поцелуя наверх, к своему рту. Надо наклониться самому – так низко, как находится ее рука. Он наклонился неприлично низко и снизу посмотрел на меня:
– Я рад.
– Здравствуйте, Анатолий Михайлович. – Глупее не могло быть. Зачем я назвала его по отчеству, когда на работу решила не идти, а по возрасту он вряд ли был старше меня. Но не называть же мне его Толей…
Анатолий Виноградов стал кружить меня в медленном, но каком-то сложном танце, а я в очередной раз порадовалась, что пила одну «Черноголовку» «Золотой орех», страшно похожую на кола-колу, только лучше. Если бы я сегодня выпила хоть каплю… Я и так с трудом успевала за происходящим. Но все же решила начать разговор с Анатолием Виноградовым, чтобы преодолеть собственное смущение и легкое головокружение.
– Вы простите меня, у меня было тогда целых две причины, чтобы так неадекватно себя вести. Я была в… шоковом состоянии.
– Надеюсь, одной причиной был я? – спросил подошедший Женя и тоже приобнял меня за талию.
Нам пришлось остановить танец, чтобы не танцевать втроем.
– А второй, точнее, первой – разумеется, я, – рассмеялся Толя. – Да нет, Женька, похоже, мы-то с тобой здесь как раз и ни при чем…
– Ну, не знаю, как ты… – Женя продолжал потихоньку забирать меня у Виноградова. Я не сопротивлялась. Он стоял сзади и держал меня обеими руками за талию – даже чуть повыше, почти попадая на грудь, и мне это не было противно. Но кажется, это было противно Анатолию Виноградову. Он улыбнулся и отошел от нас. Я чуть высвободилась, пожав Жене руку.
– На нас Варька смотрит…
– Так мы танцуем… – Женя сделал со мной несколько кругов по залу. Двигаясь мимо Ольги, он отдал ей честь.
– Знаю прекрасно, что она не врач, но все время такое ощущение, что я на приеме у психиатра, когда с ней разговариваю… – шепнула я Женьке. Он только улыбнулся в ответ.
Мы станцевали еще один танец и еще. Я с радостью заметила, что Варя нашла себе компанию – двоих детей ее возраста, и они увлеченно стали о чем-то говорить и смеяться.
– А сын твой не приехал?
Женя вздохнул:
– Завтра есть еще день…
Женя, не дождавшись, пока Азнавур допоет бесконечную песню о грустной запоздалой любви, громко объявил:
– Я хочу рассказать одну историю. Я сам ее придумал, на свой день рождения. Это… синопсис сценария. Краткое содержание. Я хочу снять фильм.
В тишине раздался вздох Жениной мамы, Антонины Филипповны.
– Женя всегда так трогательно относился к своему дню рождения… Всегда маленький сам готовил себе подарки – боялся, что наши сюрпризы его разочаруют…
Кто еще в состоянии был понять, что она сказала, засмеялся. Женя подошел к маме, поцеловал ее. А я подумала – не осталось ли на его губах моей помады. Хорошо, что в полутьме этого особенно не было видно.
– Итак. Это будет комедия, чисто французская, но с нашими актерами. Снимать… пока не знаю, кто будет. Жил-был один человек. Был он, допустим, клоуном. Грустным клоуном. Дожил до сорока трех лет… – Женя вздохнул. Никто, кстати, не говорил сегодня, сколько ему исполнилось лет, я-то думала – чуть больше. – И вот накануне дня своего рождения он решает: «Уйду в монастырь!»
Женя сказал это так непосредственно, что какой-то сильно набравшийся гость, не разобравшись, приподнялся в кресле:
– Не надо, Женик! Как мы-то без тебя…
Остальные засмеялись. Женя поставил руку козырьком, присматриваясь, кто это сказал, видимо, по голосу не понял.
– Гм… Думал, что Серега. Но Серега, смотрю, уже не с нами. Я продолжу, с вашего позволения… В день рождения герой встает пораньше, и – уходит. Дальше – уже действие в монастыре. Да, а должно быть понятно, что у героя… какая-то неудачная любовь. Без уточнений. Он один, совсем один. Он уже не может понять – способен ли он вообще любить. Поскольку он мужчина, то идет в мужской монастырь. Его принимают, и он начинает там жить. Но служить Богу не очень получается. Его пытаются склонить к близкой дружбе несколько монахов…
Я оглянулась в поисках Вари и услышала громкий детский смех из зимнего сада. Я очень надеялась, что им ничего не слышно из того, что говорится сейчас здесь.
– Но он не за этим пришел в монастырь… Напоминаю, это должна быть комедия, очень смешная… с трюками… Такая… французская, в духе Бельмондо… Потом несколько монахов его все-таки соблазняют, почти насильно… и вдобавок в него влюбляется настоятель монастыря…
– Женечка… – подала голос Антонина Филипповна. – А монастырь-то – какой? Католический?
– Почему? Православный, конечно… Это же в России должно быть, все узнаваемо, все наши проблемы…
– Но, Женечка, нехорошо как-то… наши батюшки разве?.. Ой, не знаю.
Думаю, не одной мне в этот момент стало жалко его маму.
– Мамуся, – Женя подошел к маме, обнял ее, – ты слушай дальше, это же комедия. Значит, там все понарошку. – Он поцеловал Антонину Филипповну и продолжил: – А дальше он сбегает из мужского монастыря. Переодевается в женщину и поступает в женский монастырь. Там в него влюбляются несколько женщин, причем кто-то из них знает, Что он мужчина, кто-то – нет. И в результате он там влюбляется сам.
– В настоятельницу, – добавила, похоже, Ольга.
– Нет, в послушницу. Которая как раз к нему сначала равнодушна…
Наверно, не надо было мне целоваться с Женей. На середине его рассказа мне стало как-то нехорошо.
Я смотрела на него – и не могла понять, зачем я это сделала. Я – с разодранной душой. Моя дочь Варя – тоже. Она скоро с моей помощью вообще не будет понимать – где верх, где низ, что хорошо, что плохо.
Мы зачем-то приехали в дом к этому непонятному человеку, с которым я стала дружить без всякой задней мысли, будучи уверенной, что здесь вообще все искренне и чисто. Потому что, если честно, я не очень верю в дружбу мужчины и женщины. Женщина-то может дружить просто так – разговаривать, в ресторан сходить, гулять с собаками или посмотреть вместе фильм или спектакль. А вот мужчина… Не будет он этого делать, если ему совсем неинтересно в мужском смысле. Он лучше один погуляет с собакой и сходит в ресторан. Или пойдет с товарищем – по крайней мере, всегда будет что обсудить и за что выпить. Я замечала, что даже пожилые мужчины – не настолько богатые, чтобы нацеливаться на чужую молодость, – дружат, разговаривают, «общаются душами» с женщиной, то и дело обозначая свой истинный мужской интерес: «Ах, все хорошо, да только жаль, что мы с вами не можем…» Не можем сделать что-то еще…
Я потихоньку вышла из каминного зала, намереваясь найти Варю и, наверно, поехать домой. Зачем, зачем было разрывать душу девочке… У меня опять потекли мысли в знакомом направлении – без всякого смысла, без пользы. Саша, как же ты мог… Ладно – я… Ну а Варя-то…
Я дошла до того же угла с монстерами и громадным, оплетающим стену фикусом, села на какой-то подвернувшийся то ли пуфик, то ли табурет и стала плакать. На меня вдруг навалилась вся моя глупая, легкомысленная жизнь – все эти в пустоту, в песок ушедшие годы с Виноградовым. И куда привело меня терпение, смирение, прощение всего – всего! – и любовь, бесконечная, преданная, искренняя любовь? Куда? В полный жизненный аут? В тупик, из которого непонятно как выходить… С бедной, растерявшейся Варькой, невероятно полюбившей полузнакомого ей доселе Виноградова за последние полтора года, и с новой жизнью, зародившейся у меня внутри по каким-то невероятным законам… Каждому крест – по силам. Да, я не ропщу. Я, такая бесхребетная чухонка, тащила, тащу и дальше буду тащить. Но дети-то мои почему должны страдать за меня, за мою глупость, за мои грехи и слабости, за непростительную доверчивость и непрактичность?..
Саша – оборотень. Все мои мечты и планы были просто миражами. Как можно было поверить ему, зачем я завела второго ребенка от человека, который прогулял всю мою первую беременность и даже не пришел в роддом?
И почему ну никак, никак не проходит боль? То чуть слабее, а то – опять. Вдруг накатывает такая тоска, и такой страх за наше будущее, и такая вина перед Варькой, про следующего я даже думать не хочу… Может, сходить к врачу и все решить – за сорок минут… Ведь я же не смогу, не потяну, я не боец… Мне придется опять унижаться перед Виноградовым, а он будет пользоваться моей слабостью… Нет! Никогда больше я не буду с ним… Я просто не смогу… Я никогда не забуду этой ночи – в Митине, с Милкой… И всего остального, всех его сдирающих мою кожу слов… Есть слова, имеющие силу поступка… И потом – Варя… Я никогда больше не вовлеку ее в наши отношения, для ребенка достаточно одного раза, когда вчера у тебя была семья, а сегодня ее нет… Эти ее глаза, доверчиво смотрящие на Виноградова, ее слезы, когда она спрашивала меня: «Значит, меня не за что любить, да, мама? Раз он ушел от меня?»
Я плакала, плакала, у меня не было с собой ни платка, ни салфетки – сумка моя осталась на втором этаже. Я не очень представляла, как туда пройти. Где-то рядом с кухней должна быть ванная, мы туда заходили с Варей… Но как найти кухню… И я дальше плакала, и никак не могла остановиться, это был момент, когда реальность наконец предстала передо мной с жестокой откровенностью.
Я ращу ребенка и периодически живу с его отцом – по его желанию. Я, по его же желанию, завела второго ребенка. Японцы отсчитывают день рождения человека со дня его зачатия. Я не японка. Но так было и с Варькой. Как только она завелась у меня в животе, я считала ее уже своим ребенком. А как иначе… Если старого, полуразложившегося, лысого, беззубого сына старуха мать называет «мальчик мой», то почему я не могу считать крошечного зародыша внутри меня своим ребенком? И я не хочу, не буду от него избавляться… Но как же мне быть… Ведь еще надо растить Варю, ей нужно внимание, ей нужны мои силы… А работа?.. О господи… ну что же мне делать… А Виноградов сейчас целует котенка, смеется, пьет…
– Подождите. – Чья-то рука с платком закрыла мне рот, видимо желая меня высморкать. – Сейчас… Не надо так… Идите сюда. – Большие руки в мягком свитере обняли меня, спрятав от окружающего мира.
Я затихла. Не открывая глаз, я почувствовала легкий еловый запах с едва уловимой горчинкой. М-м-м… я знаю этот запах, знаю, я много лет покупала его для Виноградова… Господи… меня затрясло, темнота вокруг меня сгустилась, меня, видимо, еще крепче обняли, и я ощутила, что земли, вернее, табуретки больше подо мной нет, что я плыву или еду куда-то… было темно, тепло и ужасно легко…
– Ну вот, хорошо, не нужно, уже наплакались… Или еще немножко? – Голос был совершенно незнакомый.
Но слезы действительно перестали течь. Я чуть-чуть посидела в темной, теплой клетке чьих-то рук и стала вылезать.
Я увидела перед собой незнакомое лицо. И знакомое одновременно.
– Я не узнала ваш голос… – услышала я собственный голос, охрипший от слез. – И вас сначала не узнала. Вы совсем другой.
– Надеюсь, я не похож на того, кто вас обидел.
– Нет… Нет. Вы на себя не похожи… когда вблизи. И на него – нет.
– Очень внятно объяснили. – Мне показалось, что он улыбается в темноте. – Ай-яй-яй… – Он сел вместе со мной на руках, убрал мои намокшие от слез пряди с лица и еще вытер мне лицо платком. – Платочек возьмете, постираете и вернете мне в первый рабочий день. – Анатолий Виноградов, а это был, теперь я это точно видела, – он, сунул мне в руки мокрый платок.
– Я… не пойду к вам на работу… я не могу…
– Это почему? Не нравится? Ну подождите, подождите, вы не плакать опять собрались?
– Нет. О работе я не могу сейчас… думать.
– Хорошо. Это потом. А вы вот сядьте, – отсадил меня со своих колен. – И расскажите мне. Хотите, проведу допрос? Профессиональный?
– А… вы допросы проводили?
– А то! Вы же ловко меня сразу раскусили! Тупой чурбан, вояка, фээсбэшник…
– Женщины любят военных. – Я, к ужасу своему, засмеялась. – У меня, кажется, истерика, извините.
– Нет, почему, это вы шутите. Слава богу. Пойдемте куда-нибудь, вы попьете водички, умоетесь и расскажете мне, кто же или что же вас так обидело. Вы не курите?
– Н-нет…
Несколько раз за восемь лет, что я не курю, когда меня совсем срывало, не выдерживали нервы, мне даже снилось ночью, что я курю. Но курить я не начала. Из-за Варьки, из-за моей бесконечной вины перед ней. Она заслуживает не такой жизни, не слез моих, не страданий, которые она делит со мной честно и наивно. Еще не хватало, чтобы от меня при этом ужасно пахло и по нашему маленькому с ней дому перекатывались клубы вонючего дыма.
Я горжусь, что, сколько бы Виноградов ни подбивал меня начать курить – он сам не курит, но любит курящих женщин, вопреки расхожим представлениям о поцелованной пепельнице, – я не начала. Хотя он мне ставил на вид, что раньше, до родов, я нравилась ему больше, – когда от меня пахло пороком – сигаретами, коньяком, иногда и другими мужчинами – так ему казалось… А теперь от меня пахнет куриным супчиком и порошком «Тайд – лимонная свежесть»… Это, конечно, все фантазии, если иметь в виду, что у него практически отсутствует обоняние. Но дело в принципе. Какая женщина больше возбуждает.
– Жаль, правда?
– Что-что?
Анатолий Виноградов рассмеялся. Искренним и очень приятным смехом. Ага. Вот теперь только недоставало поцеловаться еще с ним, почувствовать с радостью и удовольствием его набухшую плоть… Я резко встала.
– Спасибо, Анатолий Михайлович. Я… В общем, у меня просто в жизни все сложилось сейчас так… одно к одному…
– Лена, давайте как-то проще, называйте меня Толей, тем более что вы не хотите ко мне на работу. Что у вас произошло? Раз вы сидите и плачете здесь в одиночку, значит, рассказать вам толком некому. Вот возьмите и поплачьтесь сильному мужчине. – Он улыбнулся. – Сядьте хотя бы. Ну вот… Хотите, я вас одной рукой обниму?
– Нет, спасибо.
– Вы не обиделись, что я вас так?.. – Он развел руки, показывая, как он меня пытался спрятать от навалившихся на меня фантомов моих бед.
Я подняла на него глаза. Ну что мне ему сказать? Что я такая слабая, переломанная, растоптанная-перетоптанная своей любовью, ищу теперь хотя бы временного пристанища? И полчаса назад я пряталась с Женей – от реальности? И что вообще мне холодно и страшно?
– Не знаю.
– Ну еще раз попробуйте.
– Нет, спасибо, – ответила я и попробовала.
Минуты две я посидела в тишине и теплоте, слушая ровное, мощное биение его сердца, потом сказала:
– Когда я Варю, мою дочку, рожала, мне на живот такую штуку ремнем прикрепили… И я ее сердце все роды слушала – оно громко стучало на всю родовую… Все восемь часов. Я кричала, дышала, акушерки меня ругали, говорили, что я ребенка замучила, а я слушала сердце – оно так ровно стучало…
– Это ваша такая глазастенькая бегает, да? Красоточка?
– Да. Варвара… Виноградова.
– Что вы говорите!.. – Анатолий Виноградов, фээсбэшник, проводивший настоящие допросы, искренне удивился такому милому совпадению. – А вы же Воскобойникова…
– Ну да. Мы не женаты с ее отцом. Были.
– А сейчас – поженились?
Зря я беспокоилась. Или надеялась? Не собирался он меня целовать. И плоть его не испытывала ни малейших волнений от моей близости. Я специально посмотрела. А он – заметил мой взгляд. И посмотрел мне прямо в глаза, вопросительно подняв брови.
– Извините, – негромко сказала я, совершенно смутившись.
– Да нет, почему. – Он подпер голову мощным кулаком. – Даже льстит. Так что с вашим статусом? Замужем?
– Нет, мы разошлись, вот как раз я и плачу.
– А! Я-то уж думал!.. – Он шутливо помахал рукой. – Беда какая! Или горе горькое! А тут! Разошлись! Ну ладно, ладно. – Он погладил мое плечо. – Смешную статью вы про Женьку написали, кстати… А вы его вообще-то хорошо знаете, да?
– А вы?
– Я-то… Ох… А он вам не рассказывал? Да лучше некуда…
– Я подумала – вы его… друг…
– Похож? – Он совершенно серьезно смотрел на меня.
«Вот черт! – подумала я. – Какая же я кретинка! Да точно! Ну точно же! Это Женькин друг, который его бросил, – он и есть…»
– Похожи.
– Ой, мать твою… Извините… – Он покачал головой. – Это вы из-за того галстука, что ли?
– А почему, Анат… – Я споткнулась о его взгляд. – Толя, почему? Я вот боюсь совершенно другого. Люди так плохо относятся к меньшинствам… Это глупо, жестоко…
Похоже, разговоры с Ольгой неожиданно утвердили меня в моих смутных ощущениях и совершенно новых для меня мыслях.
– А вы, Лена, к чему плохо относитесь?
– К одиночеству. К предательству. Вот к такому всякому… А когда один человек любит другого – что ж тут плохого?..
– Ясно… Давайте я вам вина принесу? Не ходите туда. Такая…
– Зареванная, да?
– Да есть немножко…
– Вина не надо. Воды лучше. – Я встала. – Вообще-то мне надо пойти проверить, как Варька. Спасибо, Толя.
– Пожалуйста, Лена, – довольно равнодушно, как мне показалось, ответил Анатолий Виноградов.
Я нашла Варьку, обнаружила, что она ничего не ела весь вечер, покормила ее, и мы пошли наверх, укладываться спать. Уехать я никак не могла – вот она, моя безлошадность. Топать до электрички или до шоссе было уже поздно, а для того, чтобы вызвать такси, надо, как минимум, кого-то попросить объяснить водителю, как сюда добраться… Всполошится Женя… Надо, конечно, научиться водить. Очень трудно все время кататься на чужих машинах и оставаться при этой гордой и независимой. А надо ли?.. В пятисотый раз спрашиваю я себя и в своем разорванном сознании полукомсомолки-полухристианки не нахожу ответа.
В нашей комнате уже кто-то постелил чудесное выглаженное белье, чуть откинув одеяло, мне так стелила иногда мама в детстве – отогнутый уголок одеяла как бы приглашает ко сну. Я всегда так стелила Виноградову. И никогда не стелю так Варьке. Спрашивается: кому из них больше нужна моя любовь, нежность и забота? Так почему же я швыряю Варьке неглаженое белье, как попало, едва взбив подушку, а Виноградову отгибаю уголок? Отгибала…
– Мам, что читать будем?
Книгочейка Варя перед сном по установившейся у нас с младенчества традиции книжек сама не читает, а, уложив меня рядом с собой и положив голову мне на плечо, слушает сказки в моем исполнении.
– А мы, кажется, не взяли с собой ни одной книжки…
– А здесь ничего нет?
В комнате были книги на двух полках, но детской не оказалось.
– Мам, тогда сказку…
– Ну конечно.
Я, на всякий случай, тоже разделась – скорей всего, усну вместе с ней.
Сказка у нас была одна, бесконечная – про Гнома и Сонечку. Я ее придумала, когда Варе было года четыре, совершенно случайно, в назидание ей. Про того самого гнома, которого она так просила не забыть у Виноградова на даче…
Первая история про гнома была рассказана капризничавшей Варьке в бане, прямо в парилке и звучала примерно так:
Жила-была девочка Соня. У нее был Гном, который приносил ей подарки. Но она капризничала, доводила маму до ручки, папу до истерики, бабушку до давления, не убиралась в комнате, ломала куклам ручки и ножки, плохо ела, канючила… И вот однажды Соня стала замечать, что у нее пропадают игрушки. То одну куклу не может найти, то другую, то книжку, то краски… И главное, пропадали все самые любимые.
Как-то раз Сонечка проснулась и видит: сидит ее любимый Гном и смотрит на куклу. Смотрел, смотрел, а кукла вдруг с полки приподнялась, медленно полетела к Гному и в мешке его пропала. Сонечка вскочила с кроватки, подбежала к Гному, а мешок пуст. «Отдай, отдай!» – кричала она, а Гном сидел и молча смотрел на нее грустными глазами.
И вот каждое утро девочка стала просыпаться все раньше и раньше и видела, как ее игрушки и книжки, даже очень большие, бесследно исчезают у него в мешке, и поделать она ничего не могла. Пока у нее не остался только один старый мишка, с оторванной лапой и одним глазом. Сонечка стала с ним играть. Пришила ему пуговицу вместо глаза, постирала его, попросила у мамы тряпочку и сделала ему клетчатое ухо, назвала его Тишкой – и вообще очень полюбила. Так была занята заботой и этой новой дружбой, что и канючить забыла, и капризничать. И вот постепенно у нее стали появляться старые игрушки – Соня видела по утрам, как они по одной вылетают из мешка Гнома. Но мишка по имени Тишка все равно остался самым любимым.
Маленькая Варя неожиданно была просто потрясена этой откровенно назидательной историей, которую я рассказывала достаточно быстро, ей на ухо, потому что сидевший на верхней полке Виноградов уже несколько раз выматерился в контексте: «Что это за отдых!» А я, вместо того чтобы объяснить ему, что с детьми не отдыхать надо, а растить их, силы свои душевные тратить, тогда, глядишь, и жизнь веселее покажется, смыслом каким-никаким наполнится, я шипела в ухо Варьке наскоро облаченную в сказочную форму угрозу убрать и переколотить все ее игрушки, которую она сто раз слышала от меня просто так.
Канючить в бане она перестала. А вечером, перед сном, отказалась от книжки и попросила:
– Расскажи мне опять про Сонечку…
И я, из чисто взрослого эгоизма, стала рассказывать продолжение. Для меня читать или рассказывать одно и то же – пытка. Варя, не менее потрясенная, выслушала следующую историю, как Сонечка стала такой же маленькой, как ее куклы, и попросила рассказать и начало тоже. Так у нас начался «террор Сонечки». Сонечка на время заменила Незнайку, Карлсона, Пеппи и вредные советы Остера. На короткое время заменила, а потом просто встала с ними в один ряд. И когда мне не было лень, я придумывала и придумывала продолжение сказки. Иногда – назидательное, иногда смешное, иногда трогательное.
– Ты не помнишь, на чем мы остановились? Нашли они вход в пещеру или нет?
– Мам… Ну как же… там ведь сидела ворона, которая их послала совсем не туда… из вредности…
– А, точно. Ну вот, идут они, идут, а лес все гуще становится, все темнее, вокруг странные тени носятся, раздаются разные звуки, непонятные…
– Жуткие, да? – с радостью и ужасом прошептала Варька и прижалась еще крепче ко мне.
– Ага. Вот такие. У-у-у… О-о-о… – Я постаралась как можно страшнее прочавкать и простонать.
– Ой, мам, не надо, это как будто не ты…
– Не буду. Сонечка боится, просит Гнома: «Давай обратно пойдем…» А он спрашивает: «А как же мишка Тишка? Так навеки у злого колдуна и останется? И он его в мясорубке прокрутит, котлеты из него сделает, волку своему сторожевому скормит?»
Я услышала тихий стук в дверь. И почему-то сразу подумала, что это Ольга. Я ее не видела с тех пор, как танцевала с Женей, но у меня все время было ощущение, что я чувствую ее взгляд.
– Сейчас! – Я натянула длинный свитер, который взяла для прогулок, прямо на шелковую ночную рубашонку на тонких бретельках, и открыла дверь.
– Почему самые прекрасные женщины всегда уваливаются спать раньше всех? – За дверью стоял хозяин дома. Он переоделся, надел милый оранжевый свитер. Для кого-то это был бы слишком яркий цвет, но Женьке, с его внешностью трогательного клоуна, он очень шел, подчеркивая вечное отчаяние его глаз.
– Жень, неужели у тебя зеленые глаза? Повернись-ка…
– А-а-а, заметила? Ну надо же, и так крутился, и сяк, а ты только сейчас заметила… И в статье, главное, не написала…
Он прошел в комнату.
– Так, и почему вы спите, милые дамы?
– Знаешь голливудский рецепт красоты? Не меньше десяти часов ежедневного спокойного сна, без спиртного и снотворных.
– Правда? Нет, не знал… Ну ладно… А можно я тут у вас на белом коврике примощусь… подремлю…
Я с сомнением посмотрела на него.
– Конечно, конечно, – обрадовалась Варька. – Мама такую сказку рассказывает, ты тоже послушаешь!..
– Ой, – смутилась я. – Варюш, ну как Женя будет слушать наши сказки…
– С превеликим удовольствием, – отозвался тот и правда лег на чью-то белую шкуру, подозреваю, что настоящую медвежью.
– Ну… хорошо… – Мне было жарковато в свитере, но я не стала его снимать и легла прямо в нем к Варьке.
– Про мясорубку и колдуна, мам… – подсказала Варька, зная, что я тут же забываю все, что наболтала, стоит мне отвлечься. – Тебе не жарко в свитере?
– Нет, ты засыпай, пожалуйста… Вот, и пошли они дальше. Идут, идут, а никакого входа в пещеру так и не видно. В такую чащобу зашли – ни белочек, ни зайчиков, птицы не поют, кузнечики не стрекочут, мертвая тишина…
Я рассказывала все тише и тише, потому что Варька задышала ровнее, навалившись головкой мне на плечо. Женя пару раз перевернулся на шкуре и тоже затих. Наверно, вскоре уснула и я, потому что, когда я проснулась, в комнате горел ночник, была чуть приоткрыта фрамуга и Жени на полу уже не было.
Я посмотрела на часы – половина третьего. Хорошо было бы съесть что-нибудь. Я поняла, что за всеми неожиданными танцами под кустами зимнего сада и моими переживаниями я совсем ничего не ела.
Не совсем уверенная, что найду кухню, я тихо спустилась вниз.
Это была странная ночь.
Спускаясь по лестнице, я различила голоса, доносящиеся из какой-то комнаты. Один из голосов был, похоже, Ольгин. Она разговаривала с мужчиной. Слов не было слышно, но мне показалось, что они тихо ссорятся. Я поспешила спуститься. Так. Если пойти направо – то попадешь… не знаю куда, а если по этому коридору… то тоже не знаю. Везде горели приглушенные светильники, но мне от этого было не легче. Дом был построен в соответствии с характером хозяина – смотрите, пожалуйста, я вам и это покажу, и то, и вообще «у меня секретов нет, слушайте, детишки…», а вот что там, за поворотом – никто не знает.
Есть такая чудноватая тенденция в современной архитектуре внутренних пространств – срезать углы, делать в комнате одну стенку полукруглой или потолок трапециевидным, с уступами и переменным уровнем. Обычно это продиктовано малым пространством, из которого таким образом пытаются делать большое: отрежь угол у комнаты, куда все равно толком ничего не поставишь, сделай в нем, к примеру, гардеробную. Получается очень необычное ощущение.
