Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #9"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Теперь в душе печаль. Теперь в душе испуг. И сердце под рукой теперь больней и ближе, И чувствую сильней простое слово друг…

Но особенно проникновенно, впечатляюще исполнял Передреев монолог Хлопуши. Он вкладывал в него столько души, столько чувства, что становился мертвенно-бледным и словно бы худел на глазах. В этот момент, казалось, он него исходят какие-то неведомые токи, которые проникают в самое сердце слушателей, гипнотизируют. Не менее самозабвенно читал он и "Исповедь хулигана". А однажды признался:

– С каким удовольствием я написал бы книгу о Есенине. Он весь у меня как на ладони.

В то время Юрий Селезнев ведал редакцией "Жизнь замечательных людей" и потому мог бы удовлетворить это желание Передреева. Но не тут-то было! Селезнев оказался не в силах что-либо сделать. Видимо, еще не пришло время взглянуть на Есенина глазами такого человека, как Передреев.

Тем не менее он часто обращался к его творчеству в своих статьях и, в частности, в рецензии на книгу Н. Рубцова "Звезда полей" и статье "Читая русских поэтов", где уделил много внимания монологу Хлопуши, стихам "Прощай, Баку…", "Исповедь хулигана", "Черный человек".

Стихи Есенина были настолько любимы Передреевым и близки ему, что как-то естественно, сами собой вливались в его речь, в обычный разговор, в письма. "Привет тебе, привет", – пишет он из Грозного и далее: "не дозвонились, а потому умчались "без руки, без слова". Посылая "Равнину": "можешь написать рецензию под названием "По равнине голой катится бубенчик" и т. д. А сколько есенинских строк в письмах Куняеву, приведенных в его книге!

Передреев, конечно же, очень ценил Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Фета и в своих статьях много и восторженно писал о каждом из них, однако

их стихов, за очень редким исключением, вслух не читал, свое отношение к ним в своих беседах высказывал крайне редко.

5. «Я из той страны огромной, где такой простор…»

Вопреки утверждениям, что у Передреева, мол, "всё формировалось в горах Чечни", поэт вырос в русском городе Грозном, основанном еще генералом Ермоловым как русская крепость для отражения набегов горцев, и преобладало в нём русское население. Город расположен в долине реки Сунжа на предгорной равнине Северного Кавказа. Как сказано в справочнике "Города России", Грозный, несмотря на развитие нефтяной промышленности и проведение железной дороги, оставался неблагоустроенным городом с преобладанием одноэтажных мазанок и саманных домиков. И только после принятия в 1950 году генерального плана застройки начал приобретать иной вид. Однако в 1954 году Передреев уже покинул город. Между тем в книжке поэта "Судьба", о которой критик Л. Аннинский в свое время писал: "Передреев биографию в стихах пишет – словно анкету заполняет: по этапам, деловито, экономно… Читателю ничего не стоит по стихам Передреева восстановить достаточно полно его послужной список", – он не нашел места даже для упоминания о жизни в Грозном, на Кавказе с его темпераментным народом, яркой природой, экзотикой. Это тем более обращает на себя внимание, что поэзия Передреева, действительно, очень тесно связана с его жизнью, она неизменно откликалась только на подлинные события, реальные встречи, непосредственные наблюдения. Он охотно делился своими впечатлениями, любил рассказывать об интересных случаях, которые затем воплощал в стихах. Побывав, например, несколько раз в Азербайджане – для переводов стихов Наби Хазри и в составе "Шекинской группы", – он увлеченно рассказывал о старинной традиции поливать дорогу водой из кувшина и даже показывал, встав и словно наклоняя воображаемый кувшин, как это делала старая женщина, и этому обычаю, этой встрече он посвятил затем стихи "Азербайджанской матери". Даже кратковременное посещение Азербайджана запечатлелось затем в стихах с точным "географическим" названием: "Дорога в Шемаху", "Ветер в Баку", "В Азербайджане". Строки этих стихов проникнуты теплом, любовью, встретившиеся поэту люди изображены с симпатией, дружелюбно, природа – красочно, живописно. И сам поэт был встречен, по крайней мере, с пониманием: "Кажется, в этом меня угадали краю… " Азербайджан, повторяю, поэт посетил всего несколько раз, а в Грозном он жил не одно десятилетие, с годовалого возраста – и никаких упоминаний ни в беседах, ни в стихах, вошедших в книжку "Судьба". Лишь один раз в его письме из Грозного мелькнуло что-то южное: "Построил себе нечто вроде шалаша в Разливе. На крышу падают абрикосы, я вздрагиваю и пишу стихи. Что из этого получится – не знаю". Но в стихах нет упоминания даже об абрикосах. В них, напротив, дымятся щи, горько пахнет мята, и хриплый голос петуха, подзагулявшая трехрядка, саратовская деревня Старый Сокур, рассказы о Каштанке и Муму, и настойчиво повторяются строки о русской деревне, ее истории, о своей привязанности к земле.

Только из обстоятельной статьи Александры Баженовой ("НС", N 12, 2002) стали известны некоторые подробности о жизни поэта в Грозном той поры. Так, семья имела четыре огорода в пригороде Грозного, то есть продолжала работать на земле. Нет сомнения, что трудились там и дети, так что будущий поэт рано познал тяжесть крестьянской доли. Судя по строкам из письма: "…усадьба моя на исходе сил. Нет былой радости и покоя. Мать и отец до отчаяния слабы. Деревьев в саду осталось мало. Куры ходят с облезлыми шеями", – семья вела еще так называемое приусадебное хозяйство.

Только спустя много лет, вернувшись в уже изменившийся Грозный, Передреев пишет стихотворение "На Кавказе", где впервые сказал о своей причастности к этому краю. Но прежде о его возвращении.

Поступив в Литинститут и обосновавшись в Москве, он время от времени навещал родителей в Грозном. Однако через несколько лет после окончания института (примерно в 1968 году) вернулся туда по весьма веской причине – жена ждала ребенка. Возвращение было вынужденным, поскольку в Москве не имелось не только собственного угла, но и прописки, не приходилось рассчитывать на чью-либо помощь с малышкой, а в Грозном ждали заботливые бабушки, родные.

После рождения дочери Передреев наконец-то – на пороге своего сорокалетия! – обрел собственное жилье. "Обживаем большую, со всеми неудобствами квартиру. Забиваю гвозди, затыкаю щели", – писал он из Грозного. К этому времени город сильно изменился, вернулись высланные в годы войны чеченцы, их численность быстро росла. В стихах "Двадцать лет спустя" поэт отметил: "Здесь давно, / Покончивши со старой, / Наступила / Новая пора…"

Судя по некоторым письмам того времени, он чувствовал себя там одиноко, тоскливо. Ведь он лишился московского окружения, встреч с единомышленниками. Лишился возможности напрямую связываться с издательствами, что не могло не отразиться на заработке.

Отношения с литераторами Грозного, а вернее, с их официальными представителями поначалу не сложились: в отличие от Азербайджана, здесь, в Грозном, поэта не "угадали", о чём можно судить хотя бы по разговору с приехавшим в Москву небезызвестным чеченским стихотворцем – при вопросе о Передрееве он сначала даже не мог понять, о ком идёт речь, и только затем догадался: "А-а… это тот русский, что женился на нашей чеченке!"

Со временем, правда, Передреев сблизился с чеченскими поэтами и много трудился над переводами стихов Р. Ахматовой, М. Мамакаева, Н. Му-заева, З. Муталибова, Х. Осмиева, М. Салаева, Х. Эдилова. Некоторые из этих переводов увидели свет в столичных изданиях, в частности в журнале

"Знамя".

Тем более досадно, что в городе, где поэт вырос, прожил в общей сложности много лет, где родилась его дочь и похоронены его родители, не проявили должного внимания к его памяти. Но, возможно, сейчас, спустя двадцать лет после его кончины, найдутся и в Грозном такие же сподвижники, как Александра Баженова из Саратова и поэт Геннадий Гайда из Иркутска, много потрудившиеся для сохранения памяти о поэте.

Что же касается стихотворения "На Кавказе", то оно датировано 1969 годом, то есть поэт впервые сказал о своей причастности к этому краю незадолго до своего сорокалетия. И сказал именно о причастности – внешней, продиктованной жизненными обстоятельствами, словно следуя изречению: "Небо, не душу меняет уехавший вдаль". Приметы кавказской жизни в них едва различимы: Эльбрус и Казбек лишь "возникают по соседству", и лишь "издалека слышится гул долины Терской". Поэт лишь "дышал звездным воздухом", пил воду и "нечаянно влюбился в женщину" Кавказа. И как бы отдав необходимую дань реальности, подводит черту:

Не лови меня на слове… Не о том рассказ… По рожденью и по крови Я не твой, Кавказ! Я из той земли Огромной,

Где такой простор…

И далее следуют два фрагмента об этой огромной стране, два из четырех. И в этих стихах истинно родная земля видится не издалека, а воочию, она слита с поэтом:

Обниму тебя,

Рябина…

Листья отведу…

Здравствуй, родина,

Равнина,

Вся ты на виду!

Обниму тебя,

Березка,

Слышишь мой привет?…

И далее:

Принимай меня, Как сына,

Под листву и гром…

Родина моя, Равнина,

Необъятный дом!

"Недавно приобрел новую книгу А. Передреева, какой замечательный, по-русски чистый, редкий в наше время, действительно талантливый поэт! Жаль, что мало пишет. Впрочем, мал золотник, да дорог", – так отозвался о Передрееве и его новой книге поэт Федор Сухов в письме С. Куняеву.

* * *

В статье Александры Баженовой содержится много не известных ранее сведений о жизни семьи Передреевых, о жизни самого поэта. И, в частности, такой любопытный факт, как его «дворянское» происхождение. Так, по словам Баженовой, глава семьи Константин Васильевич славился благородством (!), а по словам поэта, его отец в молодости, во время Первой мировой войны служил писарем и был отмечен за хорошую работу. Мать поэта, Дарья Фёдоровна, постоянно «кружилась посреди забот», стремясь, чтобы дети «были все учителя, врачи и инженеры». Но и сами дети, а их, повторяю, было семеро, занимаясь крестьянским трудом, тянулись к учебе, к знаниям: Виктор и Михаил окончили военное училище, Анатолий после семилетки продолжил учебу в вечерней школе, одновременно занимаясь на курсах крановщиков и шоферов. После непродолжительной учебы в Нефтяном институте братья Борис и Анатолий уехали в Саратов, где оба поступили в институты, совмещая учебу с работой.

По рассказу Анатолия, один из старших братьев на первые заработанные деньги купил собрание сочинений А. С. Пушкина, а в их тесном саманном домике книги какое-то время хранили на расстеленной по полу газете.

Анатолий рассказывал, как старший брат чуть ли не со слезами на глазах умолял его не привлекать внимания к его инвалидности и не публиковать "Балладу о безногом сапожнике". Да и сам Анатолий, уже признанный поэт, заслуживший похвалу самых известных мэтров, не только не кичился, но и вёл себя удивительно скромно и даже явно конфузился от лестных слов. Помню, как он, словно недоумевая и смущаясь, рассказывал о щедром подарке Александра Яшина, который в знак признания его таланта в искреннем порыве снял со своей руки массивные золотые часы и вручил их Передрееву на память. Объясняя этот жест лишь минутным чувством, Передреев хотел было вернуть часы их владельцу, но тот решительно воспротивился этому.

Передреев, хоть и говорил о себе "я сын, я выкормыш земли, я думаю о хлебе", походил на крестьянского сына только внешне: высокий, широкоплечий, красивый, с пышной копной светлых волос, но его поведение, манеры отличал какой-то особый, внутренний, очевидно, врожденный такт, "благородная красота и особое изящество" (Г. Ступин). Распахнуть перед женщиной дверь, пропустить ее вперед, взять из рук хозяйственную сумку, подать пальто – всё это он делал очень естественно, просто, как само собой разумеющееся, но вместе с тем грациозно, изящно. Белая скатерть, сервировка стола – как бы ни была она скромна, вызывали не только довольство, но и некую торжественность. Отличало Анатолия и поведение за столом: как уже говорилось, обязательный первый тост – за хозяйку дома, крайняя умеренность в пище. Он вообще очень мало ел и, может, поэтому быстро хмелел, но и слухи о его хмельных поступках явно преувеличены. Он если порою и раздражался, а иногда и дерзил, то причиной этому было совсем не содержимое рюмок, а поведение собеседников.

Одевался Передреев, может быть, и скромно, не броско, но неизменно был очень опрятен и элегантен.

Он никогда не забывал прислать поздравление с очередным праздником, в письмах обязательно справлялся о друзьях и знакомых, передавал приветы сотрудникам редакции вплоть до машинистки и секретарши.

Будучи знакома с Передреевым много лет и зная его с самой хорошей стороны, я тем не менее порою удивлялась его особой внимательности, учтивости. Так вот, например, звонит мне по телефону Э. Балашов:

– Передреев прислал "Равнину" из Грозного, он не послал ее тебе, так как потерял твой адрес, и просит меня сообщить его.

– Чудак! Неужели не мог заодно послать и для меня?

– Не мог заодно… Заодно… – сердится Балашов. – В том-то и дело, что не мог. Будто ты не знаешь Передреева?

– А будто ты не знаешь, что значит выбраться на почту, стоять в очереди, оформлять бандероль и так далее?

Балашов не затянул с ответом, и вскоре я получаю книжицу с письмом: "Прими „Равнину". Не обессудь. „Стою один среди равнины голой…" Вернее, лежу. Отдыхаю. Как говорил незабвенный Леня Панин, нахожусь „в ремонте". Давно бы выслал тебе книжицу, да не знал адреса, потерял, как всегда. Можешь написать рецензию „По равнине голой катится бубенчик… " Далее следуют еще несколько строк, но и они лишены даже малейшего оттенка довольства собой, тщеславия.

6. «Навстречу идет человек»

Передреев тянулся к людям, интересовался каждым встретившимся ему человеком. Ведя беседу, он внимательно всматривался в лицо и глаза собеседника, будто полагался не на его слова, а на собственное впечатление. Он вступал в беседу со "всяким" только потому, что относился с уважением, доверчиво к каждому человеку, невзирая на его положение, ранг. В "Знамени" некоторые обязанности – присматривать за входом и гардеробом, приготовить чай – исполняла уже немолодая Марта Яковлевна. Одинокая женщина, потерявшая в войну двух сыновей, она жила в общежитии Литинститута, где работала ранее уборщицей, и, возможно, поэтому считала себя причастной к литературе. Я не раз видела беседующего с ней Передреева. А как-то раз до меня донеслись ее слова: "Да, рифмов не хватает!" У меня было дрогнули в улыбке губы, но Передреев, продолжая внимательно слушать, сделал мне едва уловимый осуждающий знак.

Добрый по природе и абсолютно правдивый, Передреев не считал зазорным высказать свое мнение о стихах любому поэту, порою самому именитому. Он мог, указывая на кончик мизинца, сказать своему собеседнику: "Вот какой ты поэт!" Я была свидетельницей не одного такого случая и лишь однажды бурной реакции обиженного: заявив "Меня поет весь мир!", он дал Передрееву пощечину и быстро удалился. Передреев почему-то не последовал за ним.

– Странные люди! – произнес он как бы в раздумье. – Ну скажи он мне то же самое: ты, мол, плохой поэт, и я охотно соглашусь, я сам знаю, что я плохой поэт… Зачем же пускать в ход руки? Поверь мне, я никогда не начинаю драку первым.

А спустя некоторое время я увидела их как ни в чем не бывало и даже весело беседующими друг с другом. Затем, выступая на вечере памяти Передреева, этот поэт, к его чести, не сказал ни единого предосудительного слова о покойном.

И не будь у Передреева доброго, внимательного и заинтересованного отношения к людям, не будь он столь наблюдателен, сумел бы он создать так много стихов, посвященных конкретному человеку? О чём говорят даже многие названия: "Мать", "К образу матери", "Сон матери", "Азербайджанская мать", "Старуха", "Одинокая", "Ты просто Нюркою звалась…", "Тетя Дуся, бедная солдатка…", "Жил старик", "Кондуктор пригородного", "Гуинплен", "Поэту", "Знакомцу" и т. д. Но и большинство стихов с "безадресным" названием также обращены к человеку: "Итог", "Самолет над деревней", "Ботинки", "Уличная баллада" и другие.

Эти стихи создают целую галерею лирических портретов, удивляющую и обширностью, и разнообразием. В них соседствуют всемирно известный ученый и солдатская вдова тетя Дуся, парящий над родной деревней летчик и клоун цирка, кондуктор пригородного поезда и карманник экстракласса Мурашкин, водитель самосвала на далекой стройке и московская домработница Нюра, школьник военных лет и инвалид сапожник, убитая горем старуха и девушка, кормящая птиц, русская и азербайджанская матери, а также Пушкин и Фет, Заболоцкий, Соколов и Рубцов, Яшин и Новруз… И все эти люди изображены с любовью, теплыми мягкими красками, а если кое-кто и с иронией, то это добрая, едва уловимая ирония.

Наряду с друзьями и почитателями таланта, были у Передреева и недоброжелатели, и явно не любившие его люди. Почему? Ответом на этот вопрос могут стать проницательные строки из статьи Г. Ступина "Ты, как прежде, проснёшься, поэт…": "…ему не прощали уже того, что он был русский (разрядка автора. – С. Г.) – в изначальном и единственном, самом высоком и прекрасном смысле этих слов. Не прощали глубины и тонкости ума, благородной простоты и особого изящества, присущих только от природы одаренным людям, не прощали нетерпимости к лицемерию, низости, наглости".

Некий писатель, увидев как-то у меня фотографию незнакомого ему Пе-редреева, гневно бросил мне: "Сволочь! Антисемитка!" Однако через какое-то время раздался его звонок в редакцию:

– Читал в "Литературке" превосходные стихи вашего Передреева об Эйнштейне.

Речь шла об опубликованном вместе со стихами "Памяти Заболоцкого" ("Мы все, как можем, на земле поем…") и "Ночь" стихотворении "Когда весь мир перед его трудом…". В отличие от первых двух, стихи "об Эйнштейне" не имели названия (лишь затем – "Итог"), имя ученого в них не упоминается, но одного предположения оказалось достаточно, чтобы их заметили и похвалили. А о двух первых стихотворениях в разговоре даже не упоминалось.

Порою дело доходило хоть и до мелких, но досадных пакостей. Ему, например, могли не выдать денег по уже оформленной командировке из-за звонка в бухгалтерию не питавшей симпатии к Передрееву сотрудницы редакции. Она, весьма довольная своей проделкой, объяснила потом мне свой поступок неточностью в оформлении предыдущего отчета (чуть ли не годичной давности), однако при этом явно лукавила, поскольку такие неточности улаживались обычно в стенах бухгалтерии…

Этот случай, может быть, и не стоил внимания, если бы не выглядел особенно обидным на фоне совсем иного отношения к другим командировкам. Та же сотрудница редакции не скрывала, что оформила командировку известному поэту, одному из плеяды "детей XX съезда партии", поскольку ему, дескать, понадобилось посетить строительство своей дачи на Черноморском побережье Кавказа. А сколько откровенно циничных признаний по этому поводу прозвучало в пору так называемой свободы слова…

Подобные выпады Передреев, казалось, воспринимал вполне спокойно и даже подшучивал над их виновниками. Он не держал зла даже за рукоприкладство, если это случалось, выражаясь юридическим языком, в состоянии аффекта. Что не скажешь о его оппонентах. Обиженные, они затевали ссоры, а порою дело доходило и до кулаков. Они же распространяли молву о "небезопасных" беседах с Передреевым, а, как известно, "добрая слава у порога лежит, а худая – по свету бежит".

За многие годы знакомства с Анатолием мне довелось стать свидетелем всего лишь двух таких злополучных бесед. Об одной из них я уже упоминала, но о другой хотелось бы рассказать подробнее. Так, к столику в буфетном зале ЦДЛ, где мы пили кофе, подсел далеко не молодой поэт с юной спутницей, студенткой его семинара в Литинституте. Бравым, хозяйским жестом он достал из своего портфеля и поставил на стол бутылку водки. Прервав нашу беседу, он стал рассказывать что-то о себе, явно рисуясь перед своей студенткой. Пе-редреев, долго и внимательно слушавший его, неожиданно вскипел:

– Перестань, пожалуйста, паясничать! Невыносимо видеть, когда живое лицо превращается в задницу!

Не успела я ахнуть – никогда не слышала от Передреева ничего подобного, – как рассвирепевший Дон Жуан вскочил и, схватив бутылку с водкой, замахнулся ею на Передреева. Дело принимало дурной оборот, но, к счастью, благоразумие взяло верх, и водка вновь воцарилась на столе, уступив место брани. Позднее поэт объяснил свое негодование тем, что Передреев, дескать, дискредитировал его в глазах ученицы. Передрееву же не понравились не только ломания собеседника, но и сам факт приглашения юной студентки уже седеющим наставником распить с ним не что иное, как бутылку 40-градусного горячительного, которую он озаботился заранее купить и принести с собой.

К слову, и другие случаи, о которых мне довелось или услышать, или прочитать в воспоминаниях, по сути аналогичны: Передреев лишь высказывал свои суждения, порою, может быть, и болезненные для чужого самолю-

бия, но всегда небезосновательные, а его разгоряченные собеседники отвечали далеко не лучшим образом. Впрочем, такие случаи происходили весьма редко, и молва о них явно преувеличена. Хотелось бы еще отметить, что и тут Передрееву не прощали того, что охотно прощали другим.

7. «Обниму тебя, березка, слышишь мой привет?…»

Мои родные снимали на лето часть домика в деревне на Пестовском водохранилище, и Передреев с Шемой и Э. Балашовым несколько раз навестили нас там. Природа тех мест сказочно красива. Отстав от всех во время лесных прогулок, Передреев мог на долгое время застыть в глубоком молчании, вглядываясь во мглу лесной чащи, в чуть шелестящую листву деревьев, любуясь залитыми солнцем полянами. Вечером они с Балашовым, сидя на речных подмостках, часами наблюдали за тихим плеском речных волн, сиянием луны и звезд, мельканием огоньков на медленно проплывающих мимо пароходах. Уставшие за день и мечтавшие о подушках женщины недовольно поглядывали в их сторону, но не решались нарушить царившее там молчание.

Позднее Балашов нет-нет да и вспоминал красочные пейзажи тех мест, восторг Передреева, его преобразившееся лицо:

– Только при таком восприятии природы можно создать такие превосходные стихи, как "Зачем шумит трава глухая, грустит пустынная вода…", "И вот луна над миром встанет…", "Наедине с печальной елью…", "Бегут над полем чистым облака…". Или стихи о море "Не помню ни счастья, ни горя…", например, так и просятся на музыку.

"Чувство природы" поэта отметил и В. Белов: "Анатолий Передреев совсем близко стоял к тютчевскому восприятию окружающего мира". Писатель имел возможность наблюдать восприятие природы Передреевым и при совместной поездке в его родную деревню Тимониху, запечатленное затем в стихах "Баня Белова":

И вот предо мною зеленый простор

Величье свое бесконечно простер.

Стояли леса, как недвижные рати,

В закатном застывшие северном злате.

Сияли поля далеко и прозрачно…

Но было душе неуютно и мрачно.

Бескрайние эти великие дали

Мне душу безмолвьем своим угнетали.

Проблемы "деревенской Руси" всегда волновали Передреева, и он не оставил их без внимания и в стихах "Баня Белова":

…Доколе лежать ей, как спящей царевне, Доколе копить ей в полях свою грусть, Пора собирать деревенскую Русь! Пора возродить ее силу на свете…

Не менее, и даже более современно звучат эти строки и сейчас, спустя более двадцати лет.

8. «Что-нибудь для сердца…»

В поэзии Передреева много внимания уделено русской народной песне. У меня сохранилась газета "Огни Ангары" от 12 марта 1960 года с двумя стихотворениями Передреева: "Каждое утро", в корне переработанное потом в "Сон матери", и "Про ямщика" – о песне "Вот мчится тройка почтовая" – также подвергшееся затем коренной переработке, при которой были опущены вся его первая часть и конец второй. Эти опущенные строки очень точно выражают отношение поэта к русской народной песне; он, возможно, и опустил их, не в последнюю очередь, из-за излишне откровенного личностного содержания. Поскольку они нигде больше не публиковались, хотелось бы привести их полностью. Итак, часть, помеченная цифрой 1:

Ее поют столичные солисты – Солисты знаменитые, солидные. Ее не исполняют, нет -

поют!

Ее поют над скатертью залитою, Над кружкой опрокинутой,

забытою… И те поют, которые не пьют. Поют и в даль глядят серьезно,

пристально,

И узнают

волнующее исстари Родное что-то,

кровное,

свое!

Ее поют поля,

вокзалы,

пристани… О, как самозабвенно, жадно,

истово И вдохновенно как

поют ее! Сквозь города российские и веси, Сквозь времена,

что под землей текут, Я в старой этой

заунывной песне

Плыву,

рукою подперев щеку. Закрыв глаза,

плыву в раздольном русле,

Плыву,

плыву к оплаканным векам. И волны

теплой

человечьей грусти

Мне в душу

катят,

словно в океан!

После начала второй части, опубликованной как самостоятельное стихотворение в книге "Лебедь у дороги", следуют также нигде более не публиковавшиеся строки:

Что засигналит

космонавт из бездны (Пусть будет физик до мозга костей): "Земля… Земля… Пришлите срочно песню… Без песни

задыхаюсь в пустоте…" И закричит, застонет в мегагерцах Затерянная в космосе тоска: „Земля!

Спасите…

Что-нибудь -

для сердца…

Про родину…

Про Русь…

Про ямщика!"

Хочу напомнить: стихи увидели свет в 1960 году, то есть в самом начале поэтического пути. Передреев обратился к народной песне, видя в ней "родное что-то, кровное, свое!" Он и затем не раз посвящал песням как отдельные строки, так и целые стихотворения: "Песня" ("И снова сердце вздрогнет и забьется…"), "Как эта ночь пуста…" (в автографе "Песня"), "Тётя Дуся, бедная солдатка…", "На Волге":

И на корме, где песен праздник Волнует душу мне до слёз – Объятый думой Стенька Разин И в диком мху Седой утес…

В дружеском окружении Передреев слушал пение с тем же чувством, что выражено в его стихах. Глаза его всегда увлажнялись при пении Кожиновым романса на стихи А. Дельвига "Когда, душа, просилась ты… " Словно сливаясь с песней, "рукою подперев щеку, закрыв глаза", слушал он пение А. Лоб-зова и Н. Тюрина на стихи Рубцова.

На тех пушкинских вечерах, о которых говорилось выше, Передреев, прослушав "Пророка", неизменно просил поставить "Ноченьку". И каждый раз словно впервые слушал пение великого певца. Я даже подарила ему комплект пластинок с полным репертуаром Шаляпина, но он по-прежнему, бывая у нас дома, просил поставить "Ноченьку". Почему именно эту песню? Подарок – "для сердца", "родное что-то, кровное, своё".

Некоторые современные песни, а вернее, их тексты, высмеивались поэтом беспощадно. Не явился исключением и "День Победы":

– Представляешь? Победа! Весь народ ликует "со слезами на глазах". И долгожданная встреча матери с сыном, прошагавшим "пол-Европы, полЗемли" вроде бы невозможна без слёз и даже рыданий, а тут, как ни в чём не бывало: "Здравствуй, мама, возвратились мы не все". Кто эти "не все"? Будто мать сама не знает о неисчислимых потерях войны, не пережила их своим материнским сердцем! Затем, едва переступив порог родного дома после долгих военных лет и высказав матери, казалось бы, столь горестные слова о погибших, сын изъявляет желание "босиком бы пробежаться по росе". Кошмар!

Присутствующий при этой беседе Соколов также вдоволь потешался над текстами некоторых современных песен. Не поздоровилось и знаменитой "Гренаде". Поводом послужил рассказ о двух поэтах-переводчиках, сопровождавших Соколова на прогулке в Малеевке. Строго следуя производственной норме, то бишь выдавая на-гора ежедневно определенное количество строк, они то и дело поглядывали на часы и, наконец, с возгласом "Назад, к машинкам!" повернули к Дому творчества. "Я же, – рассказывал далее Соколов, – стыдливо опустив голову, продолжил прогулку, но "отряд не заметил потери бойца". Помолчав, он добавил: "Видишь ли, "не заметил" и безмятежно "яблочко-песню допел до конца". Присутствующие продолжали: почему, дескать, кавалерийский эскадрон "держал в зубах" песню "Яблочко"? Ведь это, скорее, плясовой напев, что-то вроде частушки, под его мелодию в балете "Красный мак" матросы выбивали чечетку. И вообще, ни движущиеся шагом, ни тем более мчащиеся в боях кавалеристы никогда не поют, и тому есть целый ряд причин.

Известно, что и Николай Рубцов подсмеивался над словами: "Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда… " Что сказали бы эти поэты по поводу звучащих и сейчас таких перлов, как "будь или не будь, делай что-нибудь…"?

9. «Кого зовёт он так по белу свету…»

Не отличаясь аккуратностью в переписке, я, бывало, получала за это упреки от Передреева. А однажды из тощего конверта выпала всего лишь красочная открытка с изображением поющего во все горло петуха и с надписью на обороте:

Страшно Пете жить на свете – Никого на свете нету. Петя крикнет вдаль… А Пете Ни привета, ни ответу.

Эта открытка с поющим петухом напомнила мне о впервые услышанном чтении Передреевым стихов "Воспоминание о селе". Несмотря на скромную аудиторию – я и моя молодая приятельница, студентка МГУ, вспоминавшая потом эту встречу с поэтом, как одно из самых счастливых событий в ее жизни, – Передреев сам предложил нам послушать стихи и начал негромко, раздумчиво, как и подобает воспоминанию:

Кричит петух

Рассветный и охрипший…

Чуть шевелит солому ветерок…

Кричит петух

И бьёт крылом по крыше…

Тем неожиданнее и более волнующе прозвучали затем слова о драматично сложившихся судьбах семьи, родной деревни, страны – когда "кому-то захотелось очень круто судьбу крестьян перемолоть, как рожь". После накаленных строк "Какие бури / В мире просвистели, / Каким железом / Век мой прокричал… " поэт словно бы вернул нас к началу стихотворения:

И вот над краем

Дорогим и милым

Кричит петух…

Ах, петя-петушок,

Как вскинуть он старается

Над миром

Свой золотой,

Свой бедный гребешок!

Кого зовет он так

По белу свету,

Как будто знает -

Песнь его слышна,

И понимает -

Русскому поэту

Нужна земля

И Родина нужна.

Для нас, горожанок, даже ласковое упоминание о петушке всегда казалось окрашенным иронией, а Передреев словно бы пропел ему гимн! Хотелось спросить: "Почему?", но не осмелились. Видимо, крылось в этом "родное что-то, кровное, свое". Иначе не встречались бы строки о пении петуха и во многих других стихах: "Жил старик", "Дома", "Любовь на окраине", "Гармоника в метро" и даже в "Кавказских стихах".

Особое внимание хотелось бы обратить на стихи, опубликованные в посмертной книге поэта "Лебедь у дороги". После начальной строфы:

Всю ночь про жизнь свою Я сочинял стихи… И наступал рассвет, И пели петухи…

следуют мрачные строки о предчувствии смерти, о небытии, забвении. И, как итог, заключительная строфа: