Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #9"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

ИКОНА-ВРАТАРНИЦА

Неугасимо горит лампада в соборном храме!

Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!

В соборном храме Ксиропотама поют монахи.

Поют монахи – ты слышишь, мама? – в священном страхе.

Паникадило и круглый хорос, орлы двуглавы…

Неугасимо горит лампада, горит, качаясь…

Когда то было? Младая поросль в зените славы

С утра – ко храму, твердя молитву, в пути встречаясь.

Никто не ведал, никто не видел – плескалось масло, Оно плескалось, переливалось, не зная края. И следом – беды, как те акриды, и солнце гасло, И конь у прясла всё ждал хозяев, уздой играя.

Изогнут хорос, как знак вопроса, под гнетом мессы. Младую поросль секут покосы – играют бесы. О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает То – ясно солнце, то – сине море, вино ли, хлеб ли. Кто ж наделяет огнем лампаду? Кто возжигает? И снова масло краями льется – но все ослепли…

Поют монахи… Поют монахи… Коль слеп, так слушай. Запрись, дыханье, утишись, сердце – Дух Свят здесь дышит. Святые горы, святые хоры, святые души Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…

Горят усадьбы, как в пекле ада, – ребенок замер. Гуляют свадьбы. Плюются в небо – ребенок в двери. Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме! Да на Афоне я сроду не был – кто мне поверит? Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь…

2003

Стихотворение состоит из 28 строк. Может показаться, что последние строчки «Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь» – просто красивая рифма, а христианские образы, пронизывающие все стихотворение, – это всего лишь игра могучей фантазии поэта, который к тому же сам здесь признается, что «на Афоне я сроду не был». Однако, как это почти всегда бывает у Шипилова, случайность несет в себе скрытую закономерность, которую он сам в момент написания стихотворения, естественно, не осознавал. Я понял это в сентябре 2007 года, когда был в Италии и посетил древнюю христианскую церковь в

Риме Сан-Джованни Латерано. Ее составной частью является рядом стоящее сооружение Санкта-Санкториум ("Святая Святых"), где проходят наиболее значимые службы и хранится лестница из Иерусалима, по которой Спаситель поднимался к Понтию Пилату. Я был потрясен, когда узнал, что у этой лестницы было двадцать восемь мраморных ступеней. Они сохранились до сих пор. По этим ступеням современные паломники поднимаются на коленях, повторяя слова молитвы. Сам этот путь символизирует собой Голгофу, суж-денную каждому человеку, всерьез исповедующему христианство, а число 28 в христианском мире считается символом пути на Голгофу.

Своя Голгофа есть у каждого подлинного поэта. Была она и у Шипилова, всю жизнь мучительно пробивавшегося к Свету. По свидетельству вдовы Николая Татьяны Шипиловой-Дашкевич, он, конечно, ничего не знал ни об этой лестнице, ни о мистическом числе, но сумел с точностью воплотить глубокую идею восхождения к Богу в стихотворении, подытожившем крестный путь поэта…

СОФЬЯ ГЛАДЫШЕВА

«ДРУГОГО ПУТИ НЕ ДАНО…»

(Встречи с Анатолием Передреевым, и не только с ним)

1. «Всё впереди ещё пока, всё впереди еще…»

В феврале 1962 года меня приняли на работу в журнал "Знамя" в качестве заведующей редакцией. Отделом поэзии в то время руководил Станислав Куняев. Молодой, симпатичный, приветливый, уже признанный поэт, но полностью лишенный комплекса собственной значимости, он для всех, начиная от уборщицы и курьера и кончая главным редактором, был просто Стасик. В комнате, где находился отдел поэзии, всегда хватало народа. Некоторые из поэтов приходили к Куняеву по делу, другие – просто побеседовать. Наше начальство хоть и ворчало по поводу этого литературного клуба, но в общем-то относилось к нему снисходительно, понимая, что в редакции не может быть казенщины. И вот в один прекрасный день Стасик, встав из-за стола, обратился ко мне с несколько торжественными, звучащими на старинный лад словами и с соблюдением светского этикета:

– Соня, разреши представить тебе молодого талантливого поэта Анатолия Передреева!

При этих словах стоящий в глубине комнаты высокий стройный светловолосый молодой человек смущенно улыбнулся и направился в нашу сторону. Бросились в глаза доброе выражение лица, скромная, но очень опрятная одежда. Мы протянули друг другу руки, и моя ладонь буквально спряталась в его большой крепкой ладони.

Так с легкой руки Куняева состоялось это знакомство, которое вылилось в многолетние товарищеские отношения, дружеские встречи с доверительными беседами. Передреев познакомил меня со своей семьей, с друзьями – спустя год-другой. Вначале же мы даже виделись крайне редко. До этого времени мне не приходилось не только читать стихи Передреева, но и слышать его имя, а на лестные слова Куняева я, каюсь, не обратила должного внимания. Дело в том, что в редакции все были очень щедры на похвалы, и кто только не ходил в талантливых и даже "гениальных"! "Привет, старик! Читал твои новые стихи. Гениально!!!" – такие восклицания можно было услышать сплошь и рядом. Бывали в редакции и "маленький Белинский", и "будущий Достоевский", и мастер слова, не уступающий Бунину. Некая абитуриентка Литературного института уверяла, что ее рассказы признаны приемной комиссией "на уровне чеховских".

Мало-помалу мы с Анатолием разговорились. Сначала это были короткие, случайные разговоры о редакционной жизни, об опубликованных в "Знамени" произведениях, о событиях в Литинституте и в его "общаге", где в это время он жил. И наконец, о классиках и современниках, о только что увидев-

ших свет стихах. Здесь, как свидетельствуют многие знавшие Передреева, он мог говорить часами, в любое время дня и ночи. В частности, поэт Геннадий Ступин в статье "Ты, как прежде, проснешься, поэт…" очень точно заметил: "…мог без конца говорить со всяким внимательно слушающим, весь открываясь, может быть, даже слишком выговариваясь… Но он не экономил, не берег себя. Напротив, был слишком щедр, слишком по-русски, по-равнинному открыт… "

В число этих "всяких" посчастливилось попасть и мне. Беседовать с Пе-редреевым было интересно. Он обладал удивительным даром улавливать особенность каждой стихотворной строки, высвечивать ее суть, характер ее создателя. Хорошо известные с детства стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, А. Толстого, Блока, Есенина, много раз слышанные и, казалось, глубоко прочувствованные, открывались Передреевым по-новому, в едва уловимых оттенках, так что порою становилось стыдно из-за собственного невнимания к вроде бы столь очевидному.

Подкупало и его умение вести беседу. Он не только щедро делился своими впечатлениями и мыслями, но и внимательно, с интересом и живым участием слушал собеседника, задавал вопросы ("а что ты сказала?", "а что он ответил?"), советовал, одобрял и, конечно же, нередко возражал. Привыкнув делиться с ним, я частенько говорила о чём-то совсем незначительном, пустячном, но и тут он всегда слушал со вниманием, умел извлечь что-то интересное, найти повод для шутки. А уж чувства юмора ему было не занимать – он ценил хорошую, меткую шутку и сам мог славно пошутить, часто прибегая к поэтическим строкам. Помню, как однажды Самуил Дмитриев выговаривал мне за задержку гонорара Передрееву, размахивая его телеграммой из Грозного: "Каждый день я прихожу на почту". Услышав, что Куняев собственноручно превосходно отделал вагонкой прихожую своей квартиры, Анатолий заметил: "Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак!" Однажды, читая вёрстку, я обратила внимание на фразу: "Много испытал герой, но понял одно: жизнь – не хаос!" Указав на нее автору, одному из завсегдатаев комнаты-клуба, услышала за спиной негромкий смех. Повернувшись, увидела широко улыбающегося Передреева. Прочитав затем всю заметку, он указал и на другой перл: "Героиня помогла ему вырваться из бездны пессимизма". Говорю об этом так подробно потому, что выражения "жизнь – не хаос" и "бездна пессимизма" прочно вошли в обиход Передреева. О рождении его дочери, например, я узнала из первомайской телеграммы: "Поздравляем праздником жизнь не хаос Толя Шема Леночка". "Письмо твое немногословно – оно и понятно: работа, Муля, фестивали, Марина Влади, бездна пессимизма"; "Пиши, в какой бездне пессимизма сейчас ты. Не может быть, чтобы ее (бездны) не было", "Как живешь, как преодолеваешь бездны?" – и так почти в каждом письме.

Моя "резиденция" в журнале располагалась хоть и в отдельной, но очень небольшой комнатке ("За что вас сюда?" – заметил как-то В. Богомолов), названной по этой причине сурдокамерой. Кроме книжного шкафа, письменного стола со стулом, в неё вмещался еще лишь один стул для посетителей, втиснутый в единственный свободный угол, словно в "медвежьей" комнате Кирилы Петровича Троекурова. В этот медвежий угол стал частенько наведываться Передреев. Как уже упоминалось, излюбленной темой его разговоров была поэзия, он действительно "знал одной лишь думы власть". Однако в первые несколько лет нашего знакомства, наших бесед он ни словом не обмолвился о собственных стихах, ни разу даже не упомянул о своей принадлежности к "поэтическому цеху". Между тем Передрееву было что рассказать о себе, о своих успехах уже тогда, в самом начале 60-х годов. Ведь еще в июле 1959 года в "Литературной газете" увидели свет стихи "Три старших брата", "Четвёртый брат" и "Работа" с напутствием Николая Асеева:

"Анатолий Передреев живет в Саратове. Ему двадцать пять лет. Он был рабочим, шофером, мечтает поступить в Литературный институт. Три старших брата его погибли на войне, четвертый вернулся домой без ног. Впрочем, об этом написаны стихи, вы их прочтёте.

Стихи Анатолия Передреева безошибочно свидетельствуют о несомненных поэтических способностях их автора.

Они свежи, не шаблонны, отмечены хорошим поэтическим вкусом. Смотрите, как свободно, объемно и по-настоящему поэтически сказано:

И день и ночь Зеленая звезда

Притягивает грузные составы…

Это талантливый молодой поэт со своей дорогой в будущее. От всей души пожелаем ему доброго пути. Ник. Асеев".

Бытует версия, будто стихи прислал в газету друг Анатолия даже без его ведома, и Асеев извлёк их из широкого русла так называемого самотёка. Однако, по свидетельству С. Куняева, Передреев, приехав в Москву из Саратова, посетил Б. Слуцкого, показал ему свои первые опыты, и Борис Абрамович передал их Асееву. Он посоветовал молодому поэту поехать в Братск – "делать биографию". Слуцкий потом, как выразился Е. Евтушенко в "Огоньке", "носился" с Передреевым (равно как и с Куняевым). Он угадал его талант, о чем говорят и дарственные надписи на книгах, в частности: "Анатолию Передрее-ву с верой в его большое будущее".

Еще в Братске Передреев встретился с Ярославом Смеляковым, который также высоко оценил его молодой талант. Будучи руководителем поэтической секции в Союзе писателей и возглавляя отдел поэзии в журнале "Дружба народов", Ярослав Васильевич поощрял одаренного поэта, доверял ему переводы, приглашал выступать на поэтических вечерах. На одном из таких вечеров он учинил форменный разнос за искажение фамилии поэта в афише. Он даже настаивал на приёме Передреева в Союз писателей в обход такого формального условия, как уже изданная книга.

Талант Передреева сразу признали и его молодые друзья, и в первую очередь С. Куняев. Встретились они впервые в 1959 году на строительстве Братской ГЭС. Затем, уже в Москве, особенно в пору работы Куняева в "Знамени", встречи стали почти ежедневными, благо Литинститут, куда Передре-ев поступил в 1960 году, находился рядом. Делясь впечатлением о новом знакомстве, Куняев пишет в книге "Поэзия. Судьба. Россия":

"Полная независимость и какая-то изначальная самостоятельность и естественность и его поэзии, и его жизненного пути сразу же очаровали всех нас". И затем: "…вдруг зазвучал какой-то абсолютно естественный голос Анатолия Передреева, чурающийся любого поэтического разгильдяйства, любого политического подтекста, голос, стремящийся к одной цели – выразить простую русскую судьбу и русскую душу".

Ведая отделом поэзии в "Знамени", Куняев также стремился поддержать своего друга-студента, живущего в общежитии без какой-либо материальной опоры.

Итак, уже самые первые шаги Передреева на поэтическом пути были весьма успешны. Успешно было и продолжение. Его первая книга стихов "Судьба", которую и книгой-то назвать трудно – так невелик ее объем, – была восторженно встречена. Сразу же после ее выхода в свет появилось несколько положительных откликов, в то время как многих пишущих критика не замечала годами. Среди первых откликнувшихся были весьма авторитетные в то время критики Ал. Михайлов ("Рабочая косточка", журнал "Знамя") и Л. Аннинский ("Ритм и жизнь", журнал "Москва"). Со временем положительные отзывы только множились, и даже спустя семь лет на страницах такого серьезного, уважаемого журнала, как "Вопросы литературы", с очень добрыми словами о поэте выступил известный критик и литературовед Виктор Пер-цов. Этот патриарх литературы, в частности, заметил: "Случай, когда первая книжка заслуживает особого внимания". Безусловные достоинства "Судьбы", ее редкий для поэтического дебюта успех отразились в пожелании, высказанном – увы! – на поминках поэта: учредить премию его имени за первую удачную книгу стихов. К сожалению, это пожелание не воплотилось в жизнь: настали иные времена.

Книжку "Судьба" мне посчастливилось получить в подарок. Под лестной для меня дарственной надписью стояла дата 26.11.64. Вот тогда-то, после двух лет общения, мне представилась возможность впервые познакомиться с творениями поэта, так часто и подолгу беседовавшего со мной о чем угодно, кроме собственных стихов.

Сейчас, спустя более сорока лет, я смотрю на книжку "Судьба" с чувством досады. Тоненькая, небольшого формата, тираж – 10 тысяч при 100-тысячных тиражах модных в то время, но так убедительно раскритикованных

Передреевым поэтов. Цена – 7 копеек. Под ярким супером невзрачная бумажная обложка печально-мутного цвета. Имя и фамилия поэта начертаны мелким шрифтом и вытянуты вертикально вдоль узкой полоски, расположенной под названием книжки, не привлекая к себе тем самым должного внимания. "Судьба" не нашла и места на столичных прилавках. Поговаривали, что весь тираж был отправлен на периферию. И все-таки книжка дошла до истинных любителей поэзии. Восторженное письмо прислали поэту даже из Бразилии!

Успех "Судьбы" нисколько не вскружил ему голову. Вошедшие в нее стихи хвалили и раньше друзья-поэты, а к критическим статьям он относился безучастно и даже, по-моему, не читал их. Во всяком случае, никогда о них не говорил.

2. «В атмосфере знакомого круга…»

Как отметил С. Куняев, "Передреев был одним из немногих поэтов моего поколения, кто каким-то чутьем ощущал, что есть правда и что есть неправда в стихотворении. Слух на правду (эстетическую, этическую, духовную – любую) у него был абсолютный. Я верил ему больше, чем себе, когда нам было по двадцать пять лет, и продолжал верить, когда нам стало по пятьдесят… " Его "хороший поэтический вкус" отметил и Н. Асеев, а затем и другие поэты признавали его редкий и, подобно музыкальному, абсолютный поэтический слух.

В начале нашего знакомства, то есть в начале 60-х годов, чуть ли не все беседы Передреева сводились к Владимиру Соколову, к его стихам. О них он говорил всегда восторженно и в подтверждение своих слов с большим чувством читал:

Всё как в добром старинном романе. Дом в колоннах и свет из окна. Липы черные в синем тумане. Элегическая тишина.

Читая эти строки, он очень точно следовал знакам препинания – выдерживал долгие паузы, словно любуясь в это время картиной, созданной поэтом.

– После Есенина у нас не было настоящих поэтов, – сказал он однажды и, показывая на кончик мизинца, добавил: – Немного к нему приближается лишь Соколов.

И в другом разговоре:

– Вот что значит настоящий поэт! Прочитал Соколову новые стихи, и он сразу назвал, а затем и несколько раз повторил лучшую строку.

Назвать лучшую строку – это был своеобразный тест Передреева.

Ни Соколов, ни Передреев никогда не рассказывали, как и при каких обстоятельствах они познакомились. Скорее всего, их познакомил Куняев в "Знамени" или, по словам Передреева, знакомство произошло само собой:

В атмосфере знакомого круга, Где шумят об успехе своем, Мы случайно заметим друг друга, Неслучайно сойдемся вдвоем.

Эти посвященные Соколову стихи датированы 1967 годом. Соколов же посвятил Передрееву стихи "Попросил я у господа бога…" еще в 1963 году, то есть когда Передреев только начинал свой путь к поэтическому Олимпу. Соколова глубоко тронуло и раннее стихотворение Передреева об отчем доме, и он откликнулся на него еще одним стихотворением:

Слушай, Толя, прочти мне скорее стихи О твоем возвращенье в родительский дом…

Поэт большого таланта, Соколов довольно широко печатался, но был, как тогда выражались, "широко известен лишь в узких кругах". Помню, как в одной литературной (!) семье обсуждали статью Е. Евтушенко "о каком-то Со-

колове". А ведь этот "какой-то" печатался не реже автора статьи. Дело, очевидно, было в силе голосовых связок, в чем признавался сам автор статьи:

Голос мой в залах гудел, как набат, Площади тряс его мощный раскат…

Голос же Соколова, равно как и Передреева, не "гудел", а тем более не "тряс площади", и они оба, как правило, отказывались от выступлений в больших аудиториях. Лишь один раз Соколов пытался уговорить своего молодого друга: "Пойдем, Толя, попользуемся неуспехом".

Передреев, повторяю, часто заводил речь о Соколове, рассказывал о различных случаях из его жизни, повторял его острые шутки, каламбуры, а на это Соколов был большой мастер.

"Не напрасно мы ищем союза" – общность взглядов, взаимоуважение поэтического дарования сближало их. Однако между ними не было сердечной дружбы, поскольку были они людьми очень разными. Передреев всегда – в беседах и статьях – выступал открыто, с поднятым забралом. Соколов же мог прямо-таки виртуозно скрыть за внешней похвалой явное порицание, порою очень язвительное, болезненное.

С годами Передреев стал все реже и реже упоминать о Соколове, они стали отдаляться друг от друга. По свидетельству С. Куняева, Соколов отдалился и от других своих прежних друзей, и тут, на мой взгляд, не последнюю роль сыграла его новая женитьба – на Марианне Роговской, женщине редкой красоты.

Соколов, которому как-то не везло с женщинами – после гибели его жены-болгарки он два-три раза представлял нам своих новых жён – на этот раз признался, что Роговская "как с полки жизнь мою достала и пыль обдула" (на что один из присутствующих тут же заметил: "Ну, насчет пыли ты, Володя, загнул… протри глаза и посмотри вокруг").

Умный, проницательный, ироничный Соколов, внешне, казалось бы, довольный новой жизнью, в глубине души не мог не сознавать ее тщетности, не мог не знать истинной цены прежнего и нового окружения. Это, нет-нет, да прорывалось в разговоре, колких замечаниях, грустно-пронзительном взгляде. (Говорят, он вёл дневник. Интересно, где он?) Но наиболее убедительно это выразилось в момент, когда невозможно не быть искренним, до конца откровенным – в снежный, не по сезону морозный ноябрьский день похорон Передреева. Когда тихо, но так взволнованно, проникновенно-грустно, с сознанием невозвратимости потери близкого и, может быть, даже единственно близкого человека и поэта прозвучал голос Соколова:

…Прощай, высокий Анатолий, Прощай, ребенок бедный мой. Еще не создан капитолий, Где мы бы встретились с тобой.

Ужасно снег сегодня взвинчен. Околица пустым-пуста. И с кем мне радоваться нынче, С кем… возле этого креста?

Как страшно, Толя, до рассвета Петлять по полю без следа… И улиц нет… И нет поэта… Лишь воля божьего суда.

По свидетельству Э. Балашова, Соколов, узнав о кончине Передреева, произнес: "Совесть нашей поэзии закатилась. Аминь!"

В своих беседах о современных поэтах Передреев несколько раз заводил речь о Глебе Горбовском. Он неизменно хвалил его стихи и читал:

Ты танцуешь! А юбка летает… Голова улеглась на погон…

На словах о юбке широко взмахивал рукой, затем читал стихи до конца. К сожалению, у меня не осталось в памяти подлинных слов Передреева о Гор-бовском, помню только, что это были добрые слова.

* * *

Столовую Литинститута в перемену наполняла шумная, веселая, многоцветная стайка студентов: девушки из среднеазиатских республик в ярких национальных одеждах, в тюбетейках, молодые дарования с Севера, Украины, из Белоруссии и даже темнокожие жители Африки. На их фоне резко выделялся более взрослый, уже лысеющий, всегда сосредоточенный, с углубленным в себя взглядом, более чем скромно одетый студент. Однажды, придя к своим давним приятелям, большим любителям поэзии, увидела на столе раскрытый журнал «Юность» на той странице, где помещены стихи и фотография того самого студента. Николай Рубцов! С большим любопытством и пристрастием читаю: «Я забыл, как лошадь запрягают…» Я, наверное, ждала большего, так как слова «запрягать», «лягать», «залягать» показались мне не очень-то благозвучными, а упоминание о жареном поросенке – неожиданным, странным. Моим же приятелям вся подборка стихов понравилась, и потому на следующий день я обратилась к Куняеву – узнать его мнение. В его комнате увидела и Передреева, сидевшего в глубоком кресле. Это массивное кресло перекочевало в комнату-клуб из кабинета главного редактора. И кто только из великих мира сего не сиживал в нем! И если высокий Передреев тонул в нем по грудь, то у Рубцова виднелась лишь голова.

– Нет, ты не поняла, это шутка, наив простодушного деревенского паренька, – возражая мне, Куняев с лукавой улыбкой смотрел на Передреева, и тот отвечал ему такой же улыбкой. Чувствовалось, что за этими улыбками кроется свое, особое мнение, которым они явно не хотят делиться. И лишь какое-то время спустя я узнала – ранние стихи, например "Дышу натружен-но, как помпа…", Передрееву "не показались". Тем не менее, говоря порою о жизни в "общаге", Передреев всегда тепло отзывался о Рубцове. Посмеиваясь, рассказывал об историях, связанных с его именем. Это уже не раз упоминаемая о портретах классиков, снятых Рубцовым со стен общежития якобы для беседы с умными людьми. Или история со стихами "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны… " – когда некий шутник, увидев в комнате Рубцова листок с этими стихами в пишущей машинке, подпечатал затем не очень-то печатную строку, а вернувшийся Рубцов, как ни в чём не бывало, продолжил работу и отнес затем рукопись в издательство Егору Исаеву, внимание которого привлекли именно эти стихи из-за необычного размера. Хорошо, что Егор Александрович был, как говорится, "своим парнем", иначе не избежать бы Рубцову очередной неприятности.

А как-то чуть ли не с порога моей комнаты в "Знамени" Передреев обратился ко мне со словами:

– Какое замечательное стихотворение прочитал нам вчера Коля Рубцов! Вот послушай:

За всё добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

Его восторженная речь о Рубцове затянулась, и я кивнула в сторону стула, но он отмахнулся:

– Да нет, внизу меня ждет такси… Я заехал только поделиться…

И в дальнейшем он всегда говорил о стихах Рубцова и его исполнении их под гармошку только восторженно. Он был первым, кто откликнулся на дебют Рубцова в столице – книжку "Звезда полей", и первым, кто отметил особенность его стихов: "продолжение традиции русских поэтов, для которых тема родины всегда была главной", чувство радости и боли за нее, тютчевское отношение к миру природы, "философское освещение темы "природа и человек". Первый печатный отклик на поэтический сборник Рубцова был и первым выступлением Анатолия на критическом поприще.

О первом посещении "Знамени" Рубцовым подробно рассказал в своих воспоминаниях Куняев, он же подготовил к публикации подборку его стихов, которая открывалась получившими вскоре широкую известность стихами "В горнице моей светло… " И мне посчастливилось познакомиться с Рубцовым как автором "Знамени".

После гибели Рубцова меня не раз просили поделиться впечатлениями о встречах с ним, но я неизменно отказывалась, так как виделись мы не часто, при разговоре он был больше молчалив, замкнут, редко улыбался. И всё же вот то немногое, что осталось в памяти.

Итак, был Рубцов крайне немногословен. Это поэтессе Ларисе Васильевой посчастливилось часами разговаривать с поэтом по телефону, о чем она дважды упоминала на вечерах его памяти. Мне, к сожалению, не повезло. Каких-либо суждений Рубцова о жизни, о поэзии, о друзьях мне услышать не пришлось.

Однажды он пришел в мою редакционную комнату и, хотя там никого больше не было, молча вручил мне вчетверо сложенный и без того небольшой клочок бумаги – записку: "Соня! Не могла бы ты одолжить меня тремя рублями?" Он и после не раз обращался с такой же просьбой, уже без записок. Долг, как бы ни был мал, всегда аккуратно возвращал. А как-то, когда я шла из столовой Литинститута, сидевший в вестибюле за журнальным столиком Рубцов бросил, как мне показалось, дерзко, с вызовом: "Соня, дай рубль!" Я, показывая ему кошелек, сослалась на отсутствие денег.

– Ну и не надо, я только хотел тебя проверить: дашь или нет.

"Столько раз брал взаймы и вдруг решил проверить", – подумала я с обидой. Но, вернувшись к себе и почувствовав неловкость – просил-то он всего один рубль! – выгребла все содержимое кошелька и крикнула ему, перегнувшись через перила второго этажа: "Коля, а тебя устроит мелочью?" "Конечно, устроит!" – и он стремглав, перепрыгивая через несколько ступеней, буквально взлетел на второй этаж.

По долгу службы я располагала небольшими суммами казенных денег, и потому ко мне нет-нет да и заглядывали, чаще других, молодые поэты, чтобы немного "стрельнуть". Сейчас, по прошествии лет, мне показалась любопытной величина займа. Так, Соколов просил всегда десять рублей и всегда аккуратно возвращал. Передреев никогда с денежными просьбами ко мне не обращался. Куняев довольствовался тремя рублями, а однажды вернул долг дважды, обвинив меня в забывчивости. А ведь три рубля по тем временам были не такой уж малой суммой, если учесть, что батон белого хлеба стоил 13 копеек, килограмм картофеля – 10, обед в столовой Литинститута – 50-60, экземпляр газеты – 4, сборник стихов Передреева – 7, а "Звезда полей" Рубцова – 15 копеек. Сам же Рубцов, как мы видим, довольствовался порою и одним рублем. Для полноты картины добавлю услышанное как-то признание одного поэта: "Мне Евтух дал сто долларов!"

Однако Рубцов, бывая в "Знамени", всегда заглядывал ко мне не только ради денег, но и по делу, а порою просто поздороваться. От стакана чая неизменно отказывался, на предложение взять хотя бы конфету отвечал, что в противоположность Достоевскому сладкого не любит. И по-прежнему был всегда немногословен, сдержан. Тем неожиданнее и приятнее было получить от него в подарок "Звезду полей" с надписью: "Соне с великой нежностью и уважением Н. Рубцов. 2.06.67 г."

Как гром среди ясного неба прозвучала весть о его трагической кончине. Передреева эта весть застала в Грозном. Свое письмо, датированное 26.01.71, он начинает как ни в чём не бывало: "Милая Соня! Что-то всё затихло. Как пелось в одной блатной советской песне "Тишина немая, только ветер воет…" Даже мой проигрыватель замолчал. Думаю, надорвался на Шаляпине…" И далее еще несколько строк – о Шеме и Леночке. И вдруг словно вскрик: "Соня, Соня, пока я писал тебе, принесли газету. Умер Коля Рубцов. Пиши мне, ради бога… Толя".

Позже он глубоко возмущался убийцей: "…Она оправдывается: он, дескать, был в неистовстве. Ну ты же женщина, мать, видишь любимого человека, да еще и превосходного поэта не в себе, пусть даже в неистовстве, так уйди на кухню, запрись в ванной, в туалете. И если еще как-то можно понять случившееся, запусти она в него под горячую руку что-нибудь тяжелое, неосторожно толкни… Но задушить бедного Колю своими руками?!"

Передреев неизменно хранил память о Рубцове. Будучи главным редактором "Дня поэзии" за 1981 год, он не пожалел места для стихов Рубцова, редкого гостя на страницах этого альманаха. Присутствовал на открытии памятника поэту, посещал его могилу в Вологде, посвятил его памяти стихи "Кладбище под Вологдой". Сохранилась видеозапись чтения Передреевым этих стихов на одном из вечеров в очередную годовщину гибели Рубцова.

Знакомя меня с Э. Балашовым, Передреев, показав большой палец руки, сказал "Вот такой поэт!" И, как всегда, его оценка оказалась точной – Балашов очень быстро, уже в довольно зрелом возрасте, стал известен. Его первое же выступление в печати со стихами "Бабушка", опубликованными в "Дне поэзии" за 1967 год, привлекло к себе внимание: стихи перепечатала без ведома автора одна из центральных газет, а их перевод был опубликован в Польше. Передреев до конца своих дней был дружен с Балашовым, они часто посещали мой дом у Красных ворот, беседовали о поэзии, читали друг другу свои новые стихи, обсуждали их. Так, по совету Балашова, в стихах "Как эта ночь пуста, куда ни денься… " Передреев заменил строку "Твое лицо откинуто назад" на фетовскую "Сияла ночь, луной был полон сад".

Когда Балашов прочитал свои новые стихи "Уходит друг, и песня умолкает…", Передреев, выслушав их с явным одобрением, заметил: "Как бы я хотел, чтобы такие стихи посвятили мне!" Видимо, сам высоко ценил дружбу, плохо переносил одиночество и всегда тянулся к людям, любил общение, но никогда и никому не прощал "чего нельзя простить", как и из-за чего, как сказано у Балашова, был "витиям и чинам опасен, бездарностям невыносим". Стихи же "Уходит друг… " были, естественно, посвящены Передрееву.

В 1974 году Передреев жил в Электростали, и в один из декабрьских выходных Балашов пригласил меня поехать к нему по случаю Толиного дня рождения.

Прямо с порога – за стол. Едва прозвучали слова поздравления, как в руках Передреева появилась небольшая книжица, и он, призвав нас к вниманию, стал читать:

Се – последние кони! Я вижу последних коней. Что увидите вы?

Вороные! Как мчатся! Сильней и сильней! Разнесут до Москвы.

Последние слова – "пропадай, сукин сын!" – он сопровождает широким, энергичным жестом – будто они принадлежат ему самому. Он обводит нас восторженным взглядом, перелистывает несколько страниц и читает другие стихи: "На Рязани была деревушка… " И вновь восторженный взгляд, радостная улыбка на лице. И только затем поясняет, что получил от Юрия Кузнецова его новый сборник "Во мне и рядом – даль", и в восторге от его стихов, особенно только что прочитанных. Он еще раза два брался за книжку и вновь читал эти стихи с явным удовольствием.