Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #9"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Я, ТЫ И НАША ЛЮБОВЬ

В гробу лежал ее муж Евгений Федорович Пустовалов. В лице его еще не появилось той покойницкой заостренности и восковости, которая отпугивает и страшит запредельным холодком, и его красивые густые брови, прямой твердый нос и вертикальная морщинка на подбородке сохранили мужественную жестковатость его вида, симпатичность и неизменность с того рокового утреннего часа, когда, собираясь в институт на кафедру, он присел к письменному столу взять какие-то бумаги и вдруг враз оглох, окоченел от смертельного инфаркта. Порой казалась, что муж ее и не мертв, а просто по странной какой-то прихоти или для жуткой потехи забрался в эту нарядную, обитую голубой шелковистой материей домовину и накрепко заснул, сцепив на груди руки; и относиться к нему как к усопшему – неловко и непозволительно, будто он обязательно еще встанет, оборвет летаргическое забытье.

"Как же мы опустим его туда?… " – пугливо думала Ирина Андреевна, цепенея от навязанного себе самой воображения: вот наглухо складываются половинки гроба, гроб опускается в могилу, заваливается красным суглинком, очень тяжелым и липким, потому как нынче на улице дождь, – и он, ее муж, остается в полнейшем беспросветье, подземельно-сыроватом холоде, а главное – без доступа воздуха, задыхающийся… От ужаса таких представлений Ирина Андреевна содрогнулась, на какое-то время закрыла глаза, а потом полезла в карман за носовым платком, чтобы стереть со щек выкатившиеся слезы. Плакала она в эти дни много.

Двадцать с лишним семейных лет один кров и неразлучность связывали их с Евгением Федоровичем, и время это было прожито не худо-бедно, не предосудительно, а честь по чести, людям в пример и на зависть: дети у Пу-стоваловых воспитанные, умницы: дочь Лиза – студентка университета, трудолюбива, недурна собою и на выданье почти, а Кирилл, сын, на последнем школьном году, без "троек" в табеле; дом у Пустоваловых большой -

о пяти комнатах, с добротною обстановкою, полным хозяйственным обустройством, а в пристроенном гараже – внедорожник "форд". Было о чем плакаться и кручиниться, теряя всему этому толкового хозяина, теряя мужа, отца!

И сейчас, находясь у гроба Евгения Федоровича, незадолго до выноса, Ирину Андреевну больше всего пугало будущее: неутешное одиночество, безуютная холодность и пустота осиротевшего дома. Пусть муж мертв – с этим уже нельзя не соглашаться – но он пока здесь, в доме, и он все еще здесь хозяин… А что будет потом, когда она вернется с кладбища?… "Как я буду дальше без него?… Где мне набраться сил?… Как пережить все это?" – утирая слезы и чувствуя припухлость своего лица, спрашивала, пугала себя Ирина Андреевна.

– Автобусы уже приехали, – тихо сообщила ей подошедшая Ксения. – И музыканты здесь.

Ирина Андреевна удовлетворенно качнула головой, подумала: "Хорошо, что есть Ксения. Что бы я без нее делала?" Ксения даже не дальняя родственница – подруга, но почти всю организацию похорон добровольно переложила на себя: оркестр, венки, транспорт, водка для поминок… Работник районной администрации – в ней была организаторская опытность и хватка. "Хотя, может быть, это не совсем правильно по отношению к нему. Он недолюбливал Ксению", – подумала Ирина Андреевна несколько позже, нечаянно взглянув на пальцы подруги с остро заточенными, вишнево окрашенными, ухоженными ногтями. Откуда-то из глубин памяти всплыл досадный конфликт с Евгением Федоровичем из-за подруги.

– Пусть твоя Ксения проявляет заботу о своем муже, а не обо мне! – отрубил однажды Евгений Федорович, когда Ксения привезла из заграничной командировки индийский свитер и подарила ему со словами: "…он теплый… на охоту ходить… не простудишься… "

– Ты прекрасно знаешь, что у нее нет мужа. Она от всего сердца…

– Нет, не от сердца. Это просто плата за то, что лезет в дела чужой семьи.

– Оставь, пожалуйста, – вздыхала Ирина Андреевна. – Почему ты к ней так?…

В гостиной было душно: людей перед выносом собралось – нелегко повернуться, а раскрытые форточки не выручали: на улице дождливый полусумрак октябрьского дня с застойно-влажным воздухом. Ирина Андреевна чувствовала тяжесть в голове, истомленность всех мышц и липучую сонливость от духоты; была очень рассеянна: вскользь слушала, что ей говорили подходившие с опечаленными лицами люди, часто сама забывала, о чем начинала говорить с ними, и после какой-нибудь нечаянной заминки уж не могла вспомнить. "Быстрей бы тогда на воздух… " – обреченно подумала Ирина Андреевна: духота начинала ее предобморочно мутить.

– Еще минут десять. Потом пора выносить, – сказала Ксения, словно угадывая обессиленное состояние Ирины Андреевны и ее мысли.

Слова Ксении, видимо, услышала Лиза, стоявшая поблизости, – заплакала. Кирилл, покосившись на сестру, тоже переменился в лице, часто заморгал, чтоб удержать в себе слезы.

– Несчастные вы мои, – промолвила Ирина Андреевна и обняла их обоих. – Как тяжело нам будет без папы. Господи… – К горлу ее опять подобрался соленый ком слез, и где-то внутри стали нарастать толчки рыданий. Однако на этот раз выплакаться ей помешали…

У дверей гостиной произошло непонятное оживление: там кто-то появился и торопливо стал протискиваться к центру, вызвав некоторый гул и шевеление. Вскоре у изножья гроба появилась высокая молодая женщина в длинном черном плаще и черном берете; она была напряженно бледна. Оказавшись у гроба и напрямую увидев лицо покойного, незнакомка вздрогнула и негромко воскликнула "Ах!" Потом виновато прикрыла ладошкой рот и, очевидно, испытывая на себе вопросительные взгляды окружающих, склонила голову, тихонько и уже как-то вяло запробиралась назад к выходу. Она будто убедилась в том, что покойник именно Евгений Федорович, и ушла.

– Что это за особа? – тихо спросила Ксения. У Ирины Андреевны высохли на глазах слезы, неприятное смятение и тревога похолодили сердце. "Дальняя родня, его троюродная сестра", – наскоро придумала она, но все же так не ответила: зачем лгать лучшей подруге? Призналась шепотом, честно:

– Я ее не знаю. Может быть, с его работы?

Ирина Андреевна обернулась, ища взглядом Нила Афанасьевича, проректора института, но его сейчас не было видать, а другие бывшие коллеги мужа выразили глазами недоумение: высокую женщину в черном они явно не знали.

– Странная какая-то. Истеричка, похоже… – с язвительной антипатией отозвалась о незнакомке Ксения.

С подругой Ирина Андреевна была в общем-то солидарна: в незнакомке ей показалось присутствие излишней порывистости и даже диковатости, но, с другой стороны, ей показалось, что незнакомка совершенно обыкновенна и нормальна и только очень потрясена смертью Евгения Федоровича и его теперешними немыми чертами. "А ведь, возможно, я ее где-то видела. Кажется, не очень давно… Но ее ли? – стала припоминать Ирина Андреевна, роясь памяти, как в пачке с фотографиями. – В универсаме за кассой? На почте?… Нет. Но где же?" – Отыскать нужную карточку ей так и не удалось: не до того, – пришло время выносить гроб, ехать на кладбище.

Моросил дождь. Двое дюжих могильщиков в серых, окропленных каплями фуфайках углубляли яму, расчетливо орудовали до серебра отшлифованными на земляной работе лопатами. Ждать их пришлось недолго, почти не пришлось.

– Прощайтесь покуда с ним, – указал на покойника один из копальщиков, что постарше, с изломанной шрамом бровью, – мы и поспеем. Подкопать надобно. Дело нехитрое. – И плюнул себе в широкую ладонь.

Нил Афанасьевич – грузноватый седой профессор в тяжелых очках, подойдя близко к гробу, покусав свои губы, словно мучаясь дилеммой: говорить или лучше помолчать, собрался, однако, с мыслями и заговорил торжественно-хвалебную, печальную надгробную речь. Заподозрить профессора в неискренности было бы кощунственно: с покойным дружили они со студенческих лет.

Ирина Андреевна почти не слышала произносимых слов, смотрела задумчиво на лицо мужа – такое родное, знакомое, не поддавшееся еще об-мертвелости, только щетина несвойственно темнела на подбородке, и за нее цеплялись мелкие капли дождя, просеянного через какое-то небесное сито. О чем она думала? Что испытывала в эти минуты?

Наверное, каждый человек, стоящий перед гробом и остающийся жить, виновен перед тем, у кого навсегда сомкнуты веки. И она сейчас тоже признавала вину перед покойным, мысленно каялась: саднила душа за историю с домом, хотя минуло с той поры больше десятка лет. Евгению Федоровичу страшно не хотелось расставаться с отчим домом, доставшимся ему по наследству от рано умершей матери. Дом был еще достаточно крепок, немал и местоположением выгоден: фасадными окнами – на реку. Но Ирина Андреевна не хотела жить в свекровином доме, настояла продать его и купить другой: "попросторнее и поосновательнее", – как тогда выразилась. Один дом продали, другой купили, но после этого настал период, когда Евгений Федорович тяготился семьей. Бывал он тогда частенько раздражителен и даже груб и безумно полюбил охоту – пропадал в сезон из дому на все выходные, чего крайне не одобряла Ирина Андреевна.

Впоследствии, правда, Евгений Федорович в новом доме обжился, матеро пустил корни: сделал пристрой, гараж, посадил в палисаднике каштан, и

Ирина Андреевна, празднуя в душе победу, высказывала ему примирительно: "Вот видишь, ты упрямился, а ведь я оказалась права… " Он согласительно кивал головой, улыбался, но этим почему-то отнимал у нее радость победы.

Речь профессора кончилась – настало время последнего целования покойного. Ирина Андреевна склонилась над лицом мужа, не веря тому, что это уже последние минуты и дальше для нее наступит жизнь без него. "Неужели все?… Я любила тебя… Зачем ты меня оставляешь?… Что со мной будет? Господи… " От горечи утраты, от безысходной досады ей хотелось пасть на колени и не просто плакать тихими слезами, а разреветься, разорвать душу, выпустить из нее высокий бабий голос и страдальческое вытье, но в то же время она чувствовала, что сейчас что-то претит ей поступать так, что-то неумолимо сдерживает ее на тормозах. Она воровато окинула людей, царапнула взглядом черный берет незнакомки. А ведь это она, именно она и не дает ей излиться в полную волю, мешает! Незнакомка как будто пряталась за спинами других, пригибала голову, лица ее не было видно, но уже одно присутствие ее здесь было подобно острому камушку в туфле, когда боль от покалываний способна затмить самое важное и оставить одно желание снять туфлю, поколотить запятком о что-нибудь твердое и вышвырнуть злосчастную колючку…

– Да-а, потерять такого мужа – горе великое.

– В расцвете лет еще был.

– Что говорить: нелегко ей придется…

– Да и детям-то каково? – рассеянно слышала Ирина Андреевна сострадательные голоса родственников и знакомых, уступив место у изголовья гроба Лизе и Кириллу.

У Лизы от плача вздрагивали плечи, а юное лицо опухло от слез и как-то размылось в чертах, смазалось, сделалось некрасивым, с набрякшей красниной носа. Кирилл торопливо стирал краем рукава сочившиеся из глаз слезы – старался не показывать их окружающим и все же не мог скрыть слезы страданий на своем безусом лице с мелкой отроческой прыщеватостью.

После того как с покойным простились самые близкие люди, связанные узами родства, предусмотрительная Ксения покрыла лоб покойного белым носовым платком, сложенным в ленточку – так, по ее объяснениям, нынче принято: некоторые побаиваются или побрезгивают коснуться губами холодного мертвого лба, а поцеловать усопшего в платок смелости и усилий над собой требуется куда меньше. Люди вытянулись очередью, подходили: кто-то просто кланялся, кто-то нагибался ко лбу; замыкала траурную вереницу незнакомка. Она двигалась ссутулившись, с сильно потупленной головой и вроде хотела быть менее приметной, скрасть свой большой рост. Чем ближе она была к гробу, тем сильнее Ирина Андреевна испытывала чувство тревоги и опаски: ей казалось, что незнакомка чересчур неравнодушна к ее мужу и способна даже сейчас выказать к нему какое-то излишнее, сумасбродное внимание. Ирина Андреевна следила за ней настороженно и ревниво, но ей чуть было не помешал Нил Афанасьевич. Шагнув немного вперед, став перед Ириной Андреевной и этим заслонив и гроб, и незнакомку, он соболезновал:

– Хотя его нет в живых, но вы всегда можете рассчитывать на мою помощь и на помощь нашего института. Авторитет Евгения Федоровича будет всегда нас обязывать к этому.

Ирина Андреевна легонько закивала головой и отодвинулась в сторону, чтобы успеть увидеть незнакомку у гроба. И успела.

Склонившись к покойному, незнакомка что-то зашептала – губы ее быстро зашевелились, – потом приподняла белый платок и три раза приложилась губами к непокрытому, остывшему лбу Евгения Федоровича. От гроба уходила она, уже не тая своего роста, с горделивой выпрямленностью и непроницаемым лицом.

Она прошла совсем близко, и Ирина Андреевна успела хорошо разглядеть это молодое лицо: несколько продолговатое – узкие скулы, высокий

лоб, – светло-зеленые, почти бесцветные глаза, выделявшиеся лишь темным очертанием вокруг райка да зрачком-агатиком в центре; небольшие, суховато-блеклые, в трещинках губы. Лицо ее было бы незапоминающимся, скучноватым, если бы не мелкие карие родинки, которые рассыпались и над верхней губой, и на висках, и на надбровьях, придавая ей непохожесть и какую-то выигрышность. Эти-то родинки и натолкнули Ирину Андреевну к опознанию незнакомки. "Она! Точно! В блокноте!" – осенило ее, когда мысленно сличила ту, которая только что прошла рядом, и ту, которую случайно видела на рисунке в блокноте мужа; вернее, это был даже не рисунок – набросок, где черты лица – незначительные штрихи, а родинки означены крохотными точками.

В блокнот этот Ирина Андреевна заглянула невольно, позавчера. В день скоропостижной смерти Евгения Федоровича ей пришлось забраться к нему в письменный стол, куда обычно никогда не стремилась, и в его записных книжках и блокнотах разыскивать адреса и телефоны дальних родственников, чтобы и их известить о постигшем семью Пустоваловых горе. В блокноте были и другие рисунки, эскизы: лодка у причала, плакучая ива над рекой, восход или закат солнца, – а также разные записи и заметки, касающиеся охоты. Сейчас Ирина Андреевна уже не сомневалась, что в случае с незнакомкой каким-то образом обязательно замешана мужнина охота. "Опять эта охота… Она вечно мне портила кровь", – подумала Ирина Андреевна, раздражаясь на мужа. Но потом, вспомнив и увидев, что с ним теперь, с ее мужем, суеверно и боязливо устыдила себя и тотчас же направила свое раздражение на незнакомку.

– Принесло ее. Откуда взялась? Как бельмо на глазу, – тихо и негодующе сказала Ксения, с презрительным интересом глядя на длинную удаляющуюся фигуру в берете. Ксения, очевидно, тоже заметила, что незнакомка по-особенному простилась с покойным.

– Готово все у нас, – сухо доложился могильщик, что был помоложе, глядя на Ксению, угадывая главного распорядителя похорон в ней.

Дальше все происходило быстро, даже спешно; люди как будто уже умаялись от процедуры погребения и дождливой погоды и взглядами подталкивали могильщиков – торопили. Покойного отрезали от живых крышкой, пригвоздили ее, и после этот саркофаг могильщики подхватили на широких ремнях и без видимой натуги поднесли к яме. Коротко перемолвившись о том, как лучше "заводить", чтоб не осыпать окраек, они подняли его над могилой. В этот момент, когда гроб завис на какую-то секундочку над ямой, Ирине Андреевне почему-то со страхом и удивлением подумалось: "Неужели он и в жизни был таким невысоким, ведь гроб такой короткий?… " А чуток спустя гроб глухо ткнулся о дно могилы.

– Пожалуйте по три горсти земли, – вежливо подсказал могильщик со шрамом и, плюнув в свои ладони, взял лопату на изготовку.

Ирина Андреевна подошла к куче свежей светло-желтой от песка земли, бросила три горсти на голубеющее материей дно могилы, рассчитанной точно для гроба, со всех краев впритык. Все остальные стали проделывать то же самое. Наблюдая сквозь набежавшие слезы, как люди подходят и сыплют в могилу землю, а потом ладошка об ладошку стряхивают налипшие к рукам песчинки, как нетерпеливые лопаты копальщиков начали обратную, облегченную работу, Ирина Андреевна удивлялась какой-то непостижимости человеческой жизни, которая рано или поздно обрывается и так обыденно, слишком запросто заваливается землей… Еще ее удивило то, что незнакомка у могилы не появилась. Она куда-то исчезла и не объявилась даже тогда, когда временная, зелено окрашенная металлическая пирамидка встала над могильной грядкой, и ее густо и пестро объяли венки в лентах.

"Куда она запропала?" – думала Ирина Андреевна, вглядываясь во влажную проседь кладбищенской перспективы с голыми безлистыми деревами, с перелетами и гарканьем ненасытных ворон.

Незнакомка отыскалась чуть позже, когда народ двинулся на выход с кладбища, к автобусам. Она стояла спиной к дорожке, прислонясь плечом к широкому бугристому стволу тополя без кроны, которую, видно, снесло молнией или ураганным ветром; рядом с ней – Нил Афанасьевич, поддерживая ее за локоть и что-то говоря.

"Ах, вот оно что! – какое-то легкое злорадство шевельнулось в душе Ирины Андреевны. – Он ведь тоже компаньон по охоте…" Вообще-то Нил Афанасьевич в охотниках никогда не числился, но иногда, смузыкиваемый Евгением Федоровичем, брал корзинку под грибы и отправлялся с ним побродить по лесу.

Дождь к этому времени усилился, каждая капелька словно бы вычлени-лась из общей сырой туманности, обрела весомость и силу; лужи гуще порябели от мелких колец; люди зашагали проворнее, поторапливаясь в теплые автобусы с комфортом мягких сидений; перед дверцами автобусов лопались и исчезали цветные шляпки женских зонтиков, мужчины выбрасывали окурки.

Скоро все устроилось, и можно бы ехать, если бы не Нил Афанасьевич и незнакомка. Их ждали в автобусе, где находилась Ирина Андреевна.

– Может, посигналить им? – спросила ее Ксения, сидевшая рядом.

– Не надо, – тихо отозвалась Ирина Андреевна, не повернув взгляда к тем, кто создал проволочку.

Наконец Нил Афанасьевич, пыхтя от пробежки, забрался на подножку автобуса.

– Она не едет, хочет остаться, – сообщил он, грузно поднимаясь в салон; толстые очки его быстро запотели. – У нее тут кто-то похоронен из родственников – собирается навестить. Говорит, обратно доберется с рейсовым… – Он снял очки и глядел на Ирину Андреевну слеповатыми сощуренными виноватыми глазами.

Ирина Андреевна никак не среагировала, а Ксения недовольно вздохнула и сказала в сторону водителя:

– Поехали! Трогайте!

Украдкой Ирина Андреевна подсмотрела, что незнакомка возвращается назад, в глубь кладбища. "К нему", – сказала она себе и почувствовала, как лицо ее краснеет от ревности и неприятной догадки. Незнакомка не появилась у края могилы и не бросила в нее традиционные горсти земли, потому что побоялась – да! побоялась – за себя, побоялась выдать свои чувства к покойному, – и ушла, скрылась, спасаясь на время от себя и от окружающих, которые для нее сплошь чужие; зато теперь она вернется и даст полную свободу своему сердцу, чтоб оплакать утрату, – так думала Ирина Андреевна, и ей не хотелось спорить с собой.

Когда кладбище размылось позади автобуса в сумеречном шелесте дождя и тягостность на душе не то чтобы отлегла, а просто поменяла черный цвет скорби на серый цвет тоски; когда ехавшие заговорили на разные темы и немного оживились, Ксения, кашлянув в кулачок, негромко обратилась к профессору, сидящему рядом, впереди:

– Нил Афанасьевич, откройте же наконец тайну: кто эта особа в берете? Профессор с готовностью обернулся, словно только и ждал вопроса, и дабы придать ситуации невинную простоту, сказал улыбаясь:

– Да разве вы не знаете той истории! Это та сельская учительница, которую Евгений Федорович спас от голодной смерти. – Теперь он добродушно усмехнулся. – Она в село еще по распределению попала, родом сама из города. Вздумала однажды в лес по ягоды выбраться, без сопровождающих. В тех местах на болотах уйма клюквы, богатые ягодники. И как следовало ожидать, заблудилась. Темно на дворе, а о ней ни слуху ни духу. Соседка, на счастье, ее хватилась, она и подняла тревогу. К лесничему гонца послали, а у него как раз в ту пору Евгений Федорович останавливался. Вот он-то и вышел на несчастную. Сидит под деревом, дрожит, замерзла, умирать собралась… Да ведь это давно уже было. Неужели он не рассказывал? -

Тут Нил Афанасьевич смутился: похоже, пожалел, что примкнул к повествованию две последние фразы.

В разговоре получился неловкий провал молчания. Ирина Андреевна отвернула голову к окну.

– Кто же ей сообщил о его смерти? – обрывая паузу, полюбопытствовала Ксения.

– Я, – отвечал Нил Афанасьевич. – Совершенно случайно. Вчера, знаете, увидел ее на площади возле института и подошел. Нельзя ей было не сказать…

"Врет, конечно же, врет, – подумала Ирина Андреевна. – Нигде он ее не встретил, а позвонил или послал телеграмму… "

Нил Афанасьевич отвернулся и сидел теперь как-то очень смирно, даже пришибленно, как бы зная, что его раскусили, да и уши выдавали его ложь – были очень красны и очень заметны возле серебряной седины головы.

А историю со спасением заблудившейся учительницы Ирина Андреевна действительно услышала впервые: Евгений Федорович был крайне сдержан в рассказах, которые касались им любимого, но очень не любимого женой увлечения. "Так я и знала, что это каким-то образом связано с охотой, – подумала Ирина Андреевна. – Да ведь мне и Ксения намекала, что там не все чисто… Он Ксению и не любил больше всего за то, что она о чем-то догадывалась… " – Ирине Андреевне вдруг пришло на память, как подруга, бывало, подковыристо спрашивала Евгения Федоровича: "Ну, как дичь, охотник?" – "Летает", – небрежно и угрюмо отвечал ей он.

Ксения ближе придвинулась к Ирине Андреевне, шепнула на ухо:

– Ну и пусть эта лыжа там остается. Чтобы за столом ее не видеть. Так спокойнее.

Ирина Андреевна не сразу сообразила, что подруга оскорбительно окрестила незнакомку лыжей. "Хм, лыжа…" – усмехнулась про себя Ирина Андреевна, вспоминая высокую худую прямизну учительской фигуры. Но вслух ничего не выразила, только слегка пожала плечами.

По дороге к Ирине Андреевне никто больше не обращался, с ней не разговаривал, на нее, овдовевшую, печальную, лишь тайком поглядывали с жалостью – точно так же поглядывали и на ее детей, сестру и брата, – осиротевших, понуро-грустных, безмолвно посматривающих на скучную мокрядь октябрьского дня, плывущую за боком автобуса.

Поминки устраивались дома – не в столовой, не в кафе (покойник не любил общепита), – и дома не тесно.

Лишь только автобусы остановились против пустоваловского крыльца, Ирина Андреевна решительно направилась в дом, в кабинет покойного мужа, на ходу расстегивая пальто. Перед этим она наказала Ксении:

– Меня некоторое время не будет. Распорядись тут, как полагается. Я скоро.

Кабинет помещался в угловой светлой комнате с двумя окнами на разные стороны – юг и запад. Помимо двухтумбового письменного стола с канцелярской необходимостью и лампой под зеленым абажуром, высоких – под потолок – книжных шкафов и характерного для таких кабинетов кожаного дивана, здесь на треножнике находился мольберт, а подле на столике – карандаши, краски, в старой вазе букет из кисточек щетинкой кверху. Евгений Федорович смолоду учился рисованию, но за порогом юности дело это капитально забросил, и лишь в последние годы его опять потянуло на живопись. Проходя к письменному столу, Ирина Андреевна с нехорошим подозрением покосилась на все это художницкое хозяйство.

Из ящика она вынула блокнот с рисунками и записями, нашла нужную страницу. Образ сельской спасенной учительницы угадывался несомненно. "Так и есть… " Но не только ради этого рисунка уединилась Ирина Андреевна в кабинете: интуиция подсказывала, что здесь можно откопать и другие сведения об особе в берете; Евгений Федорович умер в одночасье и, конечно, не успел уничтожить зафиксированные бумагой тайны.

При жизни мужа она никогда не позволяла себе копаться в его столе: зачем нарываться на скандал? Да у нее и не возникало желания уличать его в каких-то грехах, но теперь, когда он умер и на его похоронах появилась чувствительная странноватая женщина, в Ирине Андреевне взыграл азартный интерес к возможным секретам покойного.

Ничего компрометирующего пока не попадалось, но в одном из ящиков, среди научных рефератов, Ирина Андреевна наткнулась на томик стихов любимого мужем Блока. Она взяла книгу, открыла, машинально прочла какую-то строфу, перевернула несколько страниц и вдруг… вдруг нашла то, что искала!… Письмо было без конверта и не все: лишь небольшая часть, уместившаяся на листочке почтовой бумаги. Глядя на ряды слов женского почерка, Ирина Андреевна вдруг очень разволновалась: голова немного даже закружилась, грудь обдало шумом напуганного сердца.

Неожиданно дверь кабинета подалась, в комнату заглянула Лиза. Ирина Андреевна вздрогнула, сунула письмо обратно в стихи; от своего стыдливого, воровского положения стало жарко.

– Мама, там спрашивают… – заговорила Лиза, но Ирина Андреевна, превозмогая смятение, упредила вопрос дочери отговоркой:

– Лизочка, без меня. Пока все без меня! Мне нужно побыть одной. – Сказала торопливо, чуть раздраженно, делая отстраняющий жест руками.

Робкая, подавленная, слинявшая какая-то от слез и переживаний, Лиза понимающе кивнула головой и скрылась. Ирина Андреевна прислушалась, уловила затихающие в коридоре шаги дочери и отдаленные голоса из гостиной и, чтобы обезопасить себя, примкнула дверь защелкой. Теперь никто не сможет застать ее врасплох, увидеть, что она проникает, быть может, в святая святых покойного супруга; она даже шторы на окнах призадерну-ла, чтобы не следил за ней из палисадника посаженный Евгением Федоровичем каштан.

"… и стала на календаре зачеркивать прожитые в разлуке дни, и бесконечно рада, что календарь чернеет, этих дней больше – значит, скоро наша новая встреча, я даже во сне продолжаю скучать по тебе. А вчера я ездила в район за пробирками для школы, проезжали мимо савеловского поля, и у меня сердце зашлось от счастья. Когда же, милый мой, мы опять будем вместе: я, ты и наша любовь? – как тогда – помнишь? – в тот сумасшедший ливень, он застал нас посреди этого поля, и некуда было деться, мы спрятались в скирду соломы – помнишь? – я сидела у тебя на коленях, а дождь был так силен, что твоя накидка не держала воду, солома кололась, а мы, обнявшись, говорили с тобой о любви, только о любви, и тогда я была самой…"

Такой текст, написанный, видать, на одном дыхании, возбужденной рукой, забывающей разделять предложения, и горячо влюбленным сердцем, прочла Ирина Андреевна; начало и конец письма ей уже не требовались…

Опустив лист, Ирина Андреевна недоуменно огляделась и только сейчас поняла, что стоит среди комнаты и что нужно поскорее сесть, потому что ноги гудят от усталости, и вообще все тело покидают силы. Осторожно, не желая будить пружины, присела на краешек дивана. "Вот так", – убито, вполголоса произнесла она.

Теперь она испытывала уже двойную опустошенность, двойную потерю мужа. Но эти чувства не были последними и окончательными, которые испытала она за время пребывания здесь, в мужнином кабинете, сидя против пустого мольберта.

"А может быть, это и к лучшему, что я нашла письмо? – закралась Ирине Андреевне неожиданная мысль, и рискованная мысль эта не была окостенелой, а развивалась, стремясь к обобщениям: – Вот бы все мужья, умирая, оставляли бы письма своих любовниц. Вдовы были бы им благодарны: по покойнику меньше страдать…"– с холодком крамольности закончила Ирина Андреевна.

Почему-то сейчас ей стало жаль, что за поминальным столом не будет сельской учителки, ей захотелось видеть ее, даже поговорить.

Потом что-то изнутри подтолкнуло Ирину Андреевну перечитать то место письма, где незнакомка ("Да какая она незнакомка? – знакомка! почти родственница!" – подумала мимоходом Ирина Андреевна) писала о том, как они с ее мужем спасались от ливня.

"…сумасшедший ливень… посреди поля… в скирду соломы… сидела на коленях… накидка не держала воду… кололась солома… говорили о любви… " – выхватывала глазами с листа Ирина Андреевна и старалась представить то, о чем писалось. "Хм, она такая высокая – "лыжа", – вспомнилось ей словцо Ксении, – выше его ростом, а сидела у него на коленях, да еще на соломе и в дождь… Неудобно же… – подумала Ирина Андреевна и даже слегка поежилась, словно это над ней по измокшей накидке шлепает дождь и вокруг солома – колется, лезет под одежду. – А впрочем, все это очень занятно… Сидеть в ливень посреди поля в скирде соломы на коленях у чужого мужа и говорить с ним о любви, только о любви". – Губы Ирины Андреевны тронула улыбка, но скоро чувствам было улыбки уже недостаточно.

Тем временем в гостиной все было готово, чтобы помянуть покойного, чей фотопортрет в черной обрамке стоял в красном углу, и почти уже все расселись за столами, составленными в непонятную букву или несложный иероглиф; отсутствовала только вдова.

– Кирюша, сходи, позови маму, – тихо попросила Ксения. Кирилл прошел коридором, приблизился к отцовскому кабинету, тронул за ручку дверь. Дверь оказалась заперта. Он насторожился. И вдруг услышал за дверью чей-то смех, не очень громкий, но какой-то очень веселый, искренний и такой чужеродный в эти минуты для этого дома.

– Мам, мама! – испуганно позвал он и постучал в дверь. Через некоторое время из кабинета вышла Ирина Андреевна и, быстро взглянув на сына сухими серьезными глазами, направилась к поминальному столу, в центр, на вдовье место.

А Кирилл осторожно заглянул в кабинет, надеясь застать там кого-то еще, но там никого больше не было.