Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #9"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

Наконец, главное. Если мир и большинство его обитателей не вполне настоящие (механические объекты), то и действия в отношении них лишены реального груза моральной ответственности. Тогда высшее состояние этой юдоли зла – ночь творения, грядущий распад и аннигиляция мира, освобождающая избранные души от власти материи. Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком собственного мира – как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, – предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится к историческому реваншу, чтобы повернуть социальное время вспять ко временам архаики Протоистории.

В гипотетичном мире распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию перерождения ткани мегаполисов и расползания метастаз трущоб, скрывается в виртуальном / психоделичном лабиринте мирового андеграунда, на пути к вселенскому упокоению и некрополю, устремляясь в дурную бесконечность немой ахронии. Смутно различимый и предчувствуемый в центре данного лабиринта Пандемониум – также своего рода град, имеющий собственную причудливую архитектонику.

* * *

Наверное, нельзя не упомянуть еще об одной слишком очевидной и потому, как ни странно, неотчетливой черте гностицизма – его тяге к христианству (особенно к наиболее напряженной и интенсивной форме последнего – исихазму), о двойничестве-оборотничестве. И о соприсутствии на одной территории «абсолютной религии» подчас одних и тех же душ и умов.

Гностицизм по-своему близок христианству, то есть как его основной оппонент, "близнец". В некоторых случаях различие кажется столь тонким, словно из сферы субстанции оно перетекает в область акцентов. В Древнем мире гнозис вообще оказался своеобразным провозвестником христианского века, зачинателем осевого времени, будучи метафизически глубже и деятельнее язычества традиционных культур.

Он свидетельствует о христианстве, как полноценная тень свидетельствует о светиле, он что-то знает о христианской истине, но по слишком многим причинам предпочитает дать собственный ответ, в котором оказывается разъятой триада любви, творчества, свободы. Гностик – это безумец, несчастливо соприкоснувшийся с отраженной истиной, став пленником иллюзорного зазеркалья. «Мы восстанавливали человека, но когда это существо восстало, оно оказалось мало похожим на человеческое».

Адепты лжеименного учения подменяют личное и жертвенное сочетание свободы и любви в реальном мире на соединение свободы и универсального, но безличного знания в мире иллюзий. Их бог – не личность, ибо гностическим даром, утешеньем можно уверенно обладать и обогащаться, управляя как силой, что подчас сближает гностицизм с магией.

Различие двух ответов на тайну бытия проявляется в отношении к несовершенствам жизни: гностицизм, копя в хрониках цивилизации нигилизм, отрицает жизнь и, тяготея к силам искусства, изобретает несуществующее (плодит утопии), в то время как христианство приходит в падший мир, чтобы попытаться его спасти.

Смысл и результат христианского творчества все-таки не спиритуалисти-чен, а реалистичен, конкретен и даже персоналистичен. Его цель – не искусство как апогей бесконечного процесса, а спасение как торжество результата. Не идеальный проект здесь отделяется от какофонии случайного, но человеческая личность отъединяется от греха и его следствий (искажений), так что объект творчества охватывает, в конечном счете, весь мир, не предрешая, однако, результат, но воплощая его в соответствии с милосердием и свободой икономии спасения.

Проще говоря, гностицизм склонен уничтожать несовершенное, а не исцелять. Но и гностицизм, и христианство оба пребывают в трансцендентальном отношении к обыденности, постоянно сталкиваются в метафизических пространствах и деятельных душах. Хотя, конечно же, земное пространство распространения гностицизма, универсалистский дух которого проклевывается еще в буддийском нигилизме и зороастрийском дуализме, не ограничено иудео-христианским миром.

* * *

Оставим, однако, за пределами текущего рассуждения времена мандеев и ессеев, равно как фрагменты учений Симона Мага и Саторнила, Василида и Валентина, офитов и каинитов, сифиан и архонтиков. И даже такие важные для темы фигуры, как Маркион и Мани. А также калейдоскоп околомусульманской мистики, иудейской каббалистики, имевших, пожалуй, даже большие, нежели гностицизм, возможности для полулегального существования в космосе средневековой Европы, образуя симбиотические конструкции со структурами повседневности.

Если попытаться сжать время и выделить некую отправную точку, момент для развертывания релевантного феноменологического и исторического дискурса – когда многовековой подспудный процесс выходит на поверхность, зримо проявляет себя и значимо социализируется, то наибольший интерес, пожалуй, представляет предыдущий fin de millenium. Другими словами, первые века второго миллениума христианской эры.

Тогда, после тектонического раскола универсального пространства спасения в XI -XII столетиях, массового перемещения людей и ценностей в ходе движения народов и крестовых походов, в Европе так же, как и сейчас, велись разговоры о новом мировом порядке, даже словосочетание употреблялось то же: Novus Ordo. В XIII веке стали явственны мутации духовного порыва, кризис ожиданий, связанных с половодьем крестовых походов, сопровождавшихся обратной волной культурной экспансии, взаимной социокультурной диффузией, привнесением в европейский круг обширного восточного наследства. То же относится к процессу Реконкисты и к обретению Западной Европой в начале XIII века наследства византийского. В этот период наряду с утверждением христианского мира в качестве генерального субъекта исторического действия – цивилизации универсалистской и прозелитической – к древу истории прививается побег, произрастающий из зерен авероистской версии аристо-телизма, специфического антропоцентризма и гностических ересей.

Эта ветвь, постепенно разросшись и укрепившись, со временем произвела мутацию могучего европейского организма, создав современный экономис-тичный универсум. Амальгама западноевропейского ума эффективно соединила стремление к ясности, демифологизации мира с механицизмом линейной логики его прочтения, проявившейся, в частности, в дискурсивном пространстве поздней схоластики. А затем – в феномене естественнонаучного мышления, развитии технических, социальных, гуманитарных инструментов и дисциплин, породив ряд характерных для современной цивилизации явлений. И предопределив тем самым ее энергичную экспансию.

* * *

Но что такое новый порядок в социально-политических реалиях того переходного времени?

Это была пора фактического распада прежней, импероцентричной системы, период своеобразной приватизации власти, что нашло выражение в реализации структур кастелянства/феодализма. Затем произошла аграрная революция, сопровождавшаяся ростом населения, а чуть позже – урбанистический взрыв.

Зачиналась эпоха географических открытий, усиливались миграция, колониальная экспансия, менялись торговые пути и финансовые схемы и т. п. В сущности, уже тогда возникают первые сполохи зари Реформации, происходит пассионарный толчок, направленный против эксцессов и духовного оскудения Рима, складывается динамичная общность новых людей и светских интеллектуалов.

Несколько позже распад мироустройства привел к формированию суверенных национальных государств, в которых закат идеала христианского народа и его единого царства нашел воплощение в альтернативном чувстве земного патриотизма. Впоследствии идеалы вселенской общности рассматривались уже в совершенно иной системе координат: сначала как движение к "союзу наций", а уже в наше время – как преодоление сложившегося формата государственной власти.

Кстати, Novus Ordo переводится не только как «новый порядок», но и как «новое сословие» (сословие и порядок – одно и то же слово на многозначной латыни). Проблема тут глубока и многомерна, она осознавалась и схоластически осмысливалась в начале второго тысячелетия, иначе говоря, у истоков современной фазы цивилизации. Хорошо известны стереотипы трех сословий, но хуже – четвертого. А полемика вокруг четвертого сословия велась не один век, в данной концепции проявилась квинтэссенция динамичного, транзитного состояния мира, смены, ломки мировоззрения человека Средневековья.

Контур нового класса, равно как изменившейся статус мира, проступали в дерзких исканиях мысли, в нетрадиционных торгово-финансовых замыслах, в пересечении всех и всяческих норм и границ, как географических, так и нравственных, в областях теории и практики. Диапазон его представителей – от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме XII столетия утверждалось, что четвертое сословие – это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди XIV века провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же – бюргеров и заимодавцев⁷.

* * *

И здесь мы вплотную подходим к исторической загадке капитализма. К той области, в которой бытует множество стереотипов, мифологем и мистификаций.

Капитализм – не просто метод эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающий в лоне рыночной экономики. В определенном смысле это выход за пределы экономики, интеллектуальный, психологический и социальный прорыв, малодоступный язычнику, человеку традиционной культуры. От рынка капитализм, впрочем, отличает не столько предмет деятельности, сколько ее способ, масштаб, цели. Это не рынок per se, но его особая организация.

Фернан Бродель, описывая непростое явление, назвал его «противорын-ком», поскольку суть "в явно другой деятельности", "в неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места"⁸.

Арнольд Тойнби в свое время выразился еще резче: "Я полагаю, что во всех странах, где максимальная частная прибыль выступает как мотив производства, частнопредпринимательская система перестанет функционировать. Когда это случится, социализм в конечном счете будет навязан диктаторским режимом".

Загадка капитализма

Кто дал вам губку, чтобы стереть небосвод?

Фридрих Ницше

Капитализм – энергичная социальная субстанция, целостная идеология, замысел и сценарий специфичного мироустройства, стратегия упомянутого выше денежного строя, сутью которого является не само производство или торговые операции, но операции системные, направленные на контроль над рынком и обстоятельствами, имеющие также целью перманентное извлечение устойчивой системной прибыли (сверхприбыли). (Грубым, архаичным, не слишком точным и уж совсем неприглядным аналогом могут тем не менее послужить отдельные черты деятельности мафии, причем в "классическом" смысле понятия, т. е. не как преступности, а как специфичной системы управления сумеречным миром, контроля над ним, взимания дани… Однако клан, в отличие от класса, не имеет социальной сверхзадачи.) Капитализм обретает универсальную власть не через административные, национальные структуры, но главным образом посредством интернациональных хозяйственных механизмов. Такая власть по своей природе не ограничена государственной границей и распространяется далеко за ее пределы, рассматривая всю доступную Ойкумену как пространство, открытое для деятельности. В итоге параллельно проекту построения на земле универсального пространства спасения, Universum Christianum, этот мир-двойник создает собственный амбициозный глобальный проект – выстраивания вселенского Pax Oeconomicana.

"Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти, – описывает положение хорошо информированный интеллектуал-миллиардер Джордж Сорос. – Более того, она имеет центр и периферию как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции… Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гунна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели"⁹.

* * *

Питательная среда капитализма, его магнитное поле, силовые линии исторически складываются в нервном сплетении финансовых схем и трофейной экономики крестовых походов, преимущественно в приморских ареалах Европы (исключение – «сухопутный порт» ярмарок в Шампани).

Его родовые гнезда – это, прежде всего, города-государства и области Италии: Венеция, Генуя, Флоренция, Ломбардия, Тоскана, а также побережье Северного моря: города Ганзейского союза, Антверпен, позже – Амстердам. Противолежащие в лотарингском лимитрофе миры Нидерландов и Венеции объединяет, кстати говоря, одно странное обстоятельство – это в прямом смысле слова рукотворные миры.

Здесь же в земноводье Соединенных провинций зарождается альтернативная, исторически успешная политическая конструкция, провозглашенная

в Генте в 1576 году делегатами 17 провинций: "Не народ создан для государя, а государь для народа. Если государь поступает с гражданами как с рабами, то перестает быть государем и становится тираном". Принципы, заложенные в декларации, реализовывались в следующем столетии в борьбе за Английскую республику, затем в строительстве политической конструкции Соединенных государств Америки и, наконец, были воплощены в ходе Великой французской революции.

Органичным духовным ингредиентом капитализма становятся по-видимому разноконфессиональные, но единые в своей основе толки и учения, свободные от специфических ограничений, налагаемых ортодоксальным христианским мировоззрением, уже тогда прямо или косвенно оплодотворявшие семена, породившие сложные соцветия Реформации.

С развитием городской культуры, торговых, военных, иных коммуникаций данные культурные коды, взгляды, учения активно распространяются в Европе: эстафета передается от павликиан и богомилов к патаренам и альбигойцам, т. е. к общинам катаров и вальденсов (сообразно с направлениями движения идей, людей и артефактов после катастрофы, постигшей Византийскую империю). Это также тамплиеры, активно занимавшиеся финансовой деятельностью, сама трансграничная система организации которых – впечатляющий прообраз будущих ТНБ, ТНК и виртуальных корпораций-государств.

Особо интересны в русле данного рассуждения вальденсы, определение которых различными авторами разнится от "еретической секты манихейского толка" до "дореформационной протестантской конфессии", но возможно, тут нет противоречия.

* * *

В годы гонений, последовавших за альбигойскими войнами, вальденсы разделились, причем радикальная часть, отказавшаяся принести покаяние, переселяется в германоязычные страны, в Нидерланды, Богемию, Пьемонт, в Западные и Южные Альпы, где, по некоторым сведениям, уже обитали общины, ушедшие от государственного христианства еще в IV веке: бунтари-ба-гауты и «состязающиеся с дьяволом» агонистики.

Там, в труднодоступных местностях, местах ссылок, своего рода "европейской Сибири", в суровых условиях борьбы за выживание формируется дух протестантизма, отмеченный особым отношением к труду, личным аскетизмом, энтузиазмом, самоотречением, честностью, скрупулезностью, корпоративизмом. Развивается также институт тайного прозелитизма, охвативший со временем едва ли не всю Европу, вплоть до Скандинавии и Тартарии-Руси (в последнем случае преимущественно через торговое пространство Великого Новгорода, но не только).

Бывшие "лионские бедняки" активно внедряются в оптовую и розничную торговлю, что позволяет свободно перемещаться и устанавливать множественные связи. Контакты с вальденсами приписываются практически всем значимым фигурам дореформационного протестантизма: от Джона Уиклифа до Яна Гуса. Изгнанные из легального мира, вынужденные жить в масках, общаться непрямым образом, сектанты обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьезными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для системных операций.

Иначе говоря, они владеют механизмом успешной реализации сговора и контроля над ситуацией, для разработки и реализации сложных, многотактовых проектов, осуществления крупных, часто коллективных, капиталовложений, неформального заключения доверительных соглашений, требующих долговременного оборота средств и деятельного соприсутствия в разных точках земли. Другими словами, для формирования структур энергичного private market в рамках гораздо более аморфного public market.

Эффективность механизма была многократно проверена и со временем усилена историческим союзом, конкордатом прежней ("воинской") и новой ("денежной") аристократии, воплощена в феноменологии компаний-государств (наподобие Ост– или Вест-Индской), а впоследствии подтверждена сохранением соответствующих сетевых структур, развитием их модификаций. И появлением аналогов уже во времена торжества секулярного общества, ког-

да прежние причины возникновения данных форм поведения перестали существовать.

* * *

В XIV и XV веках совершается разделение ересей в социальном отношении. Процесс этот происходил параллельно с обустройством специфических корпораций: коммун и гильдий.

Во-первых, выделились плебейские ереси: народные религии, своего рода крестьянский New Age с хилиастическими ожиданиями и социалистической перспективой, получившие собственную историческую реализацию, в том числе в XX веке.

И, во-вторых, – ереси бюргерские ("городские", "буржуазные"), ставшие закваской будущей радикальной трансформации западноевропейского мира, равно как ереси "университетские" или "интеллектуальные". Их системная реализация, комплексная культурная и социальная композиция, проявилась ближе к концу второго тысячелетия. В том числе в таких политических и идеологических конструкциях, как коммунизм, фашизм, неолиберализм (странным образом напоминая о знаменитых трех искушениях)¹⁰. Однако и по сей день разрозненные фрагменты мозаики уверенно контролируемого мира не соединились в единую картину…

В XVI веке "буржуазная религия" окончательно выходит на поверхность в феномене Реформации, фактически второй "великой схизмы" христианской Ойкумены¹¹. Реформация по-своему легитимирует ряд еретических течений, включив их в западнохристианский социокультурный круг, закрепляя данный симбиоз подчас в форме скрытого синкретизма некоторых протестантских сект. "Когда-то Евангелие вызвало к жизни новую человеческую расу, – писал Эразм Роттердамский. – О том, что зарождается сейчас, я бы предпочел умолчать"™.

В историческом контексте интересен генезис, в том числе и географический, гугенотов и кальвинистов. Не менее плодотворным является анализ конфиденциальных торговых и секретных финансовых соглашений Нового времени, зарождения и истории следующего поколения тайных обществ, чье мировоззрение и практика прямо противопоставляются вполне определенному «вероучению толпы».

Распространяется новый тип мироощущения, в котором эффективно проявляется такая характерная черта кальвинизма – и в той или иной степени протестантизма в целом, как деятельный фатализм, рассматривающий земное богатство в качестве зримого доказательства призвания, а успех – как признак харизмы. В средневековой же Европе доминировала совершенно иная логика: при обязательности труда подчеркивалось противопоставление необходимого – necessitas – избыточному – superbia – с соответствующей моральной оценкой. А стремление к наживе оценивалось как позор (turpitude-) и даже сама деятельность профессионального торговца как едва ли угодная Богу (Dee placere vix potest).

Для человека, придерживавшегося новых взглядов, деньги имеют, прежде всего, символическое значение: они не столько богатство или средство платежа, сколько десигнат статуса и орудие действия в не вполне реальном мире, инструмент управления им. Экономика же сама по себе вторична – она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная Аристотелева хрематистика, но облагороженная и очищенная от низкой алчбы. (Или, как уже в наши дни и по несколько иному поводу выразилась Маргарет Тэтчер: «Экономика – это средство. Целью же является изменение души».)

Горизонт планирования при этом раздвигается, что позволяет со временем развернуть совершенно особое поколение технологий.

* * *

Подобное мироощущение провоцирует искушения, сближающие его практикантов с еретиками и адептами тайных наук.

Ибо романтика схем и цифр, начала дигитальной культуры сливаются здесь с каббалистикой и алхимией: финансовые формулы создают невероятные в прежней логике источники неисчерпаемого богатства, наподобие кредита последней инстанции. И наделяются они силой, обладающей несомненной, очевидной властью в этом мире – в том числе над поведением, судьбами, характером и душами людей.

К тому же, ставя под сомнение человеческую и божественную синергию, то есть возможность подвига преображения, освобождения от греха сотрудничеством, нелинейным сверхусилием человека, действующего в соответствии с промыслом о нем, кальвинизм на деле превращает личность в индивида, эффективно практикующего ту или иную функцию ради достижения максимального результата как зримого доказательства собственной избран-ности¹³. Таким образом, трагизм личного усилия по слиянию с божественными энергиями и преодолению нарушенной природы теряет смысл, подменяясь деятельным гаданием, в результате чего индивид попадает в беличье колесо фетишизации успеха.

Мир же при этом оказывается безнадежно расколотым. И для определения статуса в вечности, принадлежности к сообществу спасенных или проклятых, к избранному народу Ubermenschen или сонмищу Untermenschen, требуется не восхождение лестницей духа, но испытание профессиональной состоятельности. А «милость к падшим» сменяется почти ритуальным к ним презрением.

Погружаясь в эти неблагие пространства, испытываешь, однако, тягостное ощущение, что в жестких, эсхатологических проекциях, пусть и в искаженной форме, все же присутствует некая значимая для человеческой души реальность: предчувствие действительного, но не столько сущего, сколько грядущего вселенского разделения. И отдельные черты будущей космогонии огненного мира отверженных, лишенного реальной сотериологии.

Кстати, вот что еще приходит на ум. Читая о тех или иных ужасах Средневековья, невольно задаешься вопросом: какой могла бы стать европейская ночь после великого переселения народов, если бы в ней не засияла звезда Рождества, то есть отсутствовал бы христианский идеал и вектор истории?

Но вернемся к основному сюжету. Учение о предопределении – квинтэссенция новой веры¹⁴. Именно здесь ощутимо присутствие своеобразного дуализма: жесткость и отчасти механистичность новой антропологии, формирующей в обществе собственную аристократию житейского успеха. Проявляются эти пассажи еще у Лютера, причем не только в «школярских» теолого-антропологических антитезах («если в нас Бог, то места для сатаны просто нет, следовательно, мы можем стремиться только к добру, если в нас нет Бога, значит, его место занимает дьявол, и все наши побуждения будут направлены ко злу»), но и в гораздо более редких у него, изощренных рассуждениях о двойственной воле Творца. О том, что помимо явной воли Бога, которая «ищет спасения для всех людей […] есть и другая, несоизмеримая с первой и представляющая собой непостижимую тайну. Этой волей творится жизнь и смерть людей, этой же волей изначально решается, кому из людей будет даровано спасение, а кого ждет вечное проклятие»¹⁵.

Уже в данных конструктах можно различить истоки будущего состояния мира, когда происходит «постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем»™.

* * *

И опять обратимся к непростым перипетиям генезиса капитализма.

Его зарождение, первую, торгово-финансовую, фазу обычно связывают с XV-XVII веками, хотя по ряду параметров истоки можно датировать даже более ранним временем, что, правда, нередко и делается с использованием термина протокапитализм.

Расцвет же был связан с эпохой географических открытий, кардинально изменившей экономическую картографию, сместив центр тяжести из среди-

земноморского в просторный атлантический (океанический) мир. Растущий приток драгоценных металлов, экзотических товаров, других материальных ценностей вызывал к жизни все более изощренные формы кредитно-денежных отношений, сдвигая одновременно вектор активности в космос финансовых операций, рождая такие эпохальные изобретения, как банк, вексель или ассигнация.

Закат же торгово-финансовой фазы совпал с упрочением на исторической арене национального государства, которое забирает себе наиболее прибыльную часть этой деятельности – кредитование стран и правителей, приступив к самофинансированию собственных нужд, путем выпуска государственных ценных бумаг и эмиссии национальной валюты, особенно (со временем) в форме банкнот.

Капитализм, однако же, успешно преодолевает возникший было кризис, занимая и формируя новую нишу, иногда прямо отождествляемую с ним, что порождает ряд аберраций и иллюзий, – индустриальное промышленное производство.

Эта сфера хозяйственной активности в тот период развивалась по стремительно восходящей линии, с лихвой (в значении, прямо заложенном в данном слове) оправдывая практически любые капиталовложения и создавая на основе характерных для христианской цивилизации радикальных инноваций – перманентного технического прогресса и расширенного воспроизводства – все более обильный прибавочный продукт. От подобного стратегического союза получало выгоду также государство, чьи инфляционные и эмиссионные риски, как правило, оправдывались интенсивным промышленным развитием, ростом национальной экономики.

В общем энтузиазме эпохи и обретении рыночной конкуренцией второго дыхания, в звездном часе рожденной городской революцией демократии временно растворяются, отходят на второй план многие негативные черты денежного строя. В это время особенности капитализма, действующего в христианском обществе, принимаются за черты самого феномена и наоборот.

Однако в завершающем второе тысячелетие веке капиталистический индустриализм переживает как стремительный взлет, так и серьезный кризис.

* * *

В прошлом столетии индустриальное производство, пережив взлет, испытало действие фундаментальных факторов, препятствующих динамичному росту промышленности, а в дальнейшем – накоплению капитала и увеличению нормы прибыли, по крайней мере в традиционных отраслях.

Во-первых – это ограниченность платежеспособного спроса по сравнению с резко возросшими производственными возможностями. Обилие же "дешевых вещей", не уравновешенное платежеспособным спросом, вело к кризису перепроизводства, избытку рабочей силы, затем – растущему напряжению в обществе. И, как следствие, необходимости экспансии потребления, взлома моральных норм и культурных стереотипов поведения, создания механизмов целенаправленной деструкции материальных ценностей, вовлечения в процесс расширенного потребления новых групп населения, развития искусственных, престижных потребностей у платежеспособной его части, разрушению тарифных барьеров, глобальной экспансии.

Во-вторых – обозначившиеся со временем границы хозяйственной емкости биосферы, перспектива серьезного ухудшения ее качества, а также исчерпания критически важных видов природного сырья. Но опасения эти были в значительной мере снижены, если не преодолены, за счет становления высокотехнологичной и постиндустриальной экономики. Инновационная экономика ослабляет значение подобных ограничений, а экономика информационная и финансовая ("канторовская") их практически не имеют.

В третьих – усложнение отношений с научно-техническим прогрессом. В частности, из-за его двусмысленного воздействия на норму прибыли, учитывая необходимость перманентного перевооружения основных фондов вследствие их быстрого морального устаревания. А также из-за потенциальной способности неконтролируемых инноваций, открывающих и закрывающих технологий выбивать почву из-под ног сложившихся хозяйственных организ-

мов и целых отраслей. Произошли, кроме того, серьезные изменения в направлении реализации творческого дара в условиях его рыночной капитализации, в характере самой инновационной динамики.

Последний пассаж, впрочем, – наиболее спорная часть триады. Однако, если мы сравним состояние инновационной сферы в начале и конце прошлого века, перечисляя конкретные прорывные достижения, то обнаружим, что инновационный подъем со временем не возрастал, а скорее затухал, правда, не равномерно, хотя достаточно заметно. При общем росте значения интеллектуальных технологий фундаментальные открытия – radical innovations – сменяются многочисленными эффектными рационализациями открытий – progressive innovations, происходит универсальная технологизация науки.

Наблюдается расцвет информационных и финансовых технологий, оптимизационных по своей природе, а также – социальных инноваций, других "мягких" инноваций и технологий. Происходила постиндустриальная оптимизация всех экономических процессов на планете, ряд отраслей обретал виртуальный характер.

Порог миллениума оказался в итоге пограничной территорией, на которой кристаллизовались стратегические замыслы конкурирующих сил. С этого времени интересы капитализма и промышленного производства, судя по всему, больше не совпадают.

Глобализм и сетевая культура

К. прибыл поздно вечером.

Франц Кафка

Момент истины XX века – это, пожалуй, 1968-1973 годы – эпицентр социокультурной революции, обозначившей рубеж интенсивной трансформации протестантского мира и одновременно выхода на поверхность, реабилитации ряда подсудных течений.

Граница периода была охарактеризована социальными мыслителями как «мировая революция» (Иммануил Валлерстайн), «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (Збигнев Бжезинский), «великий перелом» (Рикардо Диес-Хохлайтнер). В то время, в условиях позолоченного века, материального торжества цивилизации и раскрепощения человека от многих природных и социальных тягот, в мировом сообществе происходят системные изменения.