Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #9"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

ЗАСТОЛЬНЫЕ КРИКИ

– Хозяин нужен! – кричали за столом. – Хозяин! И задницу доллару не лизать, а нефтяные рубли не на Абрамовичей тратить, а на народ. Всех русских в Россию вернуть! Кредиты давать на сто лет и безпроцентно.

– Ворьё на копание траншей! Подростков за курение и пьянку пороть! Телевизоры собрать, спрессовать и закопать! Вон, в Белоруссии, людей ценят, а не хапуг. Лукашенко, Фиделя Кастро и Уго Чавеса в президенты России! Хай будэ триумвират!

– А вот отгадай, что нужно, чтобы любое дело загубить, – спрашивал окончательно поправивший здоровье скульптор, – что? Надо всё время кричать: инновации, инновации, инновации. И каркать: мастер-класс, мастер-класс, мастер-класс. И заездить всех симпозиумами и чтениями.

Я соглашался и в свою очередь тоже выступал:

– Вот вы думаете, зачем я пришел в этот дом? Я от земли ушел, но к земле вернулся. Земля спасет. Земля!

– Отличный посыл! – воспарял специалист по земле Вася. – Не сразу, но запомнишь, я взят сюда не за красивые глаза, а за докторскую, уж я-то знаю, какие травы с какими не растут. Так же и зернобобовые. И времени тратить не надо, рядом сажать. Так же и люди, так ведь? У тебя сколько соток? Тридцать? Неважно. Я тебе устрою на них рай земной. А как от сорняков избавиться – это мой эксклюзив. Не гляди, что пью, гляди в будущее. Сорняки я стравливаю с сорняками, а полезное цветет, расцветает и процветает. Налей мне лично сам. – Я налил ему треть стакана. – Ещё, – попросил Вася. – Подбавь… стоп! Теперь пить, кудри наклонять и плакать.

– До чего дошло! – обращал на себя внимание мужчина в приличном пиджаке – Дошло до создания науки биоэтики. Этично ли отправить маму на прекращение жизни, то бишь на эвтаназию, этично ли послать жену на аборт и этично ли самоубийство, то бишь суицид. Это не выдумано мною тут, в этом месте, это уже в мире. Не хочу в такой мир!

– И не ходи. Тебя и не выпустят, – отвечали ему.

– Но мы успеем сказать, что наука ведет к гордыне. Пример? Письмо происшедших от обезьяны нобелевских лауреатов.

Для окурков оборонщик нашел подобающую пепельницу, приспособил ведро. Ведро тоже как будто курило, постоянно дымилось. Нашелся и садовод в застолье. Он говорил мне и всем, кто ещё мог слушать, что фруктовый сад выгоднее злаков. Легче содержать, а дохода плодовые деревья дают гораздо больше.

– Нет! – кричал специалист по лошадям. – Конь спасет, конь! Заведём сортовую конеферму. Вятскую породу возродим. Везёт как тягач, а когда надо, скачет. Земля же столько железа не выдержит, уже начинает стряхивать. Лошадка мохноногая торопится, бежит. Прибежит, спасет.

И я подливал им и верил, что всё так и будет. Перестанем пить, возьмёмся за ум, будем трудиться. Курить не будем, выражаться. В церковь будем по праздникам ходить.

– А то, что пьём – это простительно. Бог пьяниц жалеет. Да это же не пьянство, это судьба такая. Отцы пили, мы опохмеляемся. Что ж делать, раз мы впились.

– Пьяницы царства небесного не наследуют, – как-то робко сказал бледный большеглазый юноша.

– Не упрекай, Алёшка, – крикнули ему. – Мы не пьяницы, а выпиваем по случаю. Ну и запой бывает, и что? Пьяницы – немцы, а не мы. Они систематически пьют, это плохо. А запоями лучше. Всё-таки в перерывах чего-то изобретаем.

– Да дай тебе денег, тут тебе будет систематический запой.

– А как не пить, в стране хаос, значит, в людях хао'с. Ударения не перепутайте.

– Транссиб проложили, Гитлера победили, можно и отдохнуть.

– Ты что, да чтоб русским дали отдохнуть? Много хочешь. Да мы в любом веке живём с перегрузками. С пятикратными.

– Куда денешься, у них менталитеты, у нас трехжильность.

Кто-то прижимался ко мне заплаканным лицом, кто-то просил взаймы в долг до завтра. Конечно, я говорил, что взаймы не дам, а дам, сколько он хочет и насовсем. Навовсе. Без отдачи. Какие взаймы, какие в долги, когда всё у нас общее.

– Нам нужны победы! – кричал я. – Сопляки и нейтральные идут за сильными. Трижды плевать на спорт: это оттягивание сил на метры и секунды, голы и очки. Это всё то же, что в Древнем Риме. Хлеба и зрелищ! От того и исчезли. Ползают по развалинам. Но здесь же Россия, и мы историю Византии не повторим. Здесь Россия! Вы что, всё ещё не врубились? Хотите и жить и грешить, и снова жить? Тут же не Европа. Нет, парнишки, как хотите, а жить надо начинать серьёзно.

– Мы этого и ждали, – кричали мне, – мы по настоящей работе соскучились. Как в песне поётся: привыкли руки к топорам.

– Для начала надо по рукам ударить тех, кто дрищет на русскую историю.

– Успокойся, всегда дристали. Ломоносов писал об исторических изысканиях Миллера, на память цитирую: "Из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая запущенная в них скотина".

– Кто, кто, ты сказал? Миллер? Братья, мы договаривались, что если кто начнет в этой пьянке…

– В этих поминках, – поправили его.

– …кто начнет ум и память пропивать, того вон из застолья. Договаривались? Не наливайте ему больше – он Миллера от Шлецера не может отличить. Умник! Это не о Миллере Ломоносов говорил, о другой скотине, о Шлецере.

– Вот, вот, – одобрил я, – вот уже и научный и одновременно практический спор. Да, ребятишки, пора вам в переднюю траншею.

– Это законно, на фиг, что в траншею, – одобрил меня как-то внезапно появившийся молодой парень, показав большой палец. – Грянет гром -

мы моментально протрезвеем. А пока он же не грянул, сиди, на фиг, и радуйся. Вообще, это, на фиг, мужская коронка – пить без передышки. Хоть и тяжело, а крылато.

– А гром, значит, ещё не грянул? Ну-ну, – учительски заметил я.

– Вообще, не пить, это так же хорошо, как пить, – высказался выпивший стакан агроном Вася. – Как у нас – с одной стороны, бездельник, кто с нами не пьёт, с другой, как солнце над полями, трезвость. Вот тут и выруливай.

НАСТУПАЕТ ВЕЧЕР

Сидели-то мы плотно, но уже где-то в отдельно взятых группках общего коллектива начинались высокотемпературные разговоры, например: «Я тебе пока по-нормальному говорю, понял? Пока! Или не доходит?» Но такие вспышки я легко гасил, ибо все от меня зависели. То есть не от меня, от моего кошелька. От того, думаю, пока и слушали.

– Кто же виноват в ваших бедах? – вопрошал я. – Вы – русские мужчины. Русский мужчина может спастись или в монастыре, или в семье. И чтобы семья, как монастырь. И – любовь! Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Поняли народную мудрость: с кем венчаться, с тем кончаться?

– Аристотель, учти, назидал правителям: хотите крепкое государство тире контролируйте музыку. – Музыкант подтверждал высказывание Аристотеля дирижерскими взмахами руки.

Аркаша пытался читать стихи:

Я тихонько с печки слез, взял я ножик и обрез. Мне навстречу Севастьян, он такой же, из крестьян. Много дел у нас чуть свет: жгём читальню и комбед.

– Не жгём, грамотей, а жжем или хотя бы поджигаем, – успевал я поправить.

– Главное – набрать объём, – гудел на ухо скульптор. – А сколько я наставил бюстов в Доме моченых и в музее Развалюции, при желании можно атрибутировать.

– А меня батюшка спрашивает, – вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина Людмила, усмирившая испанского быка: – "Почему ты не была на службе, Людмила?" Я отвечаю: "Я вино вкушала, батюшка". – Видно было, что слово "вкушала" ей очень нравилось.

Но вообще за столом было такое разномастное безтолковое общение, что я решил упорядочить беседу:

– Да что ж это никто никого не слушает? Я тоже выпил, но не настолько же. Вы ещё реинкарнацию вспомните. Жизни же не будет другой. Давайте общий разговор вкушать. Есть тут социолог?

Кто-то откликнулся, подняв голову от стола:

– Как не быть, есть.

– И как ты объяснишь сей синдром полного теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

– Ты не поверишь, но я скажу просто: это не безразличие, это необъяснимое преимущество русского народа, то есть торможение истории. России некуда спешить, она живет и, единственная, живет по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут, и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете. Терпение – понятие русское. Смирение – тем более.

– Слышали? – восхищенно возопил я. – Все слышали?

– Сто раз, – отвечали мне.

– И сто первый не вредно послушать. Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие – появилась Русь. За Русь! Конечно, за нее лучше не пить, ей это отраднее, но уж ради встречи и знакомства.

– За Русь! – поддержал меня социолог и вновь залёг своей умной головой на пиршественную столешницу.

– По полной! – крикнул Аркаша.

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб выпить ещё и за здоровье социолога, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но что это отнюдь не проблема, то есть проблема, но решаемая, так как есть проблемы трудно решаемые, есть проблемы долго решаемые, но нерешаемых нет, и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владелец, вот собака, взвинтит по случаю моего новоселья цены. Но это меня не устрашило. И я, помахивая ассигнацией, вопросил:

– Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал – дороги не знаю. Оказалось, что и никто не знает. Только Аркаша.

– Вперёд и с песней! – велел я ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

Вернулся Аркаша с трёхлитровой бутылкой мутной жидкости. Но самогон пить я не стал. Справились с ним и без меня.

ВОТ УЖЕ И НОЧЬ

Проёмы окон, не закрытые шторами, были так черны, что казалось, будто пространство избы сдавливается темнотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвёздная ночь. Аркаше я приказал не сметь выволакивать спящих на мороз. Аркаша всё жаловался на жизнь.

– Негде же заработать. Вот ты приехал, оживил, а то бы я вот-вот и умер. Вот в ноябре я вышел на работку, и отбили сразу мне охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило мне даже на мыло. Тут ещё за автобус заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскАчу, вернусь домой и горькими слезами заплачу.

– Как это – поскАчу? – возмущённо спросил я. – ПоскАчу. ПоскачУ надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял?

– Храню, храню, – торопился Аркаша. – Вот это, это же не я сочинил, а храню. От них слышал: "Люблю грозу в конце июня, когда идет физ-культпарад, и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат".

Нас услышал лежащий у ног скульптор. Тут, я понял, все были не чужды поэзии. Он, не надеясь, что удастся встать на ноги, всё-таки хотя бы сел и читал сидя:

Всё, что надо, есть в жизни для счастья,

Только нету его самого.

Нету в мире к России участья,

И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. А меня посетила простая мысль, что и я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие пальто и полушубки пришедших и показал услужливым жестом: тебе. Сам по-собачьи улегся у ног.

– Да, пьём! – кричал кто-то, – пьём, пребываем во мраке пьянки. Но и в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская теория истории России безплодна! Аналогия с Византией – натяжка!

Эти высверки молний озарили пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в своей раздёрганности, и кто-то горячо шептал на ухо: "Тут она, кухня политики, тут! Ставь свой котёл на плиту, ставь, пока есть место".

АЛЁША И ЛЮДМИЛА НА КРЫЛЬЦЕ

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь оздоровляющий, первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

– Иди в избу, простынешь.

– Нет, – отпрянул он, – нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не напоказ, а когда думаю о доле возмездия. Я вижу мир, – он повёл рукой, как диакон, и поклонился даже кому-то, – я вижу мир, который виноват перед Богом. Но покаяния не вижу. И плачуза свою вину слезами и плачу. Безполезно хотеть быть счастливым без церкви. Это мне наказание. Почему они не поставили условия, чтобы тут была церковь? И они бы так не пали.

– Поплакал, и хватит. Иди спать.

– Алёша, – представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. – Он зарыдал. – Дело моего спасения продвигалось. Мог спастись, действительно мог. И пропал.

– Почему? – невольно спросил я.

– Старец послал меня в мир. Иди, говорит, Алёша, золотая твоя душа, спасай, говорит, братьев.

– Спас?

– Погибли. Одного в Сибирь отправили, второй с ума сошёл. И я погиб.

– Пока человек жив, он может спастись, – утешил я. – Ты ж ещё живой.

– Если вы так считаете, тогда и они тоже могут спастись, да? И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

– Не подумайте чего, покурить вышла. А курить вредно, не буду. Так вот, признаюсь, я была у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься, хоть и сволочь. Счастья с ним я не знала, одни опыты. Умный был, хоть и сволочь, не знаю, жив или уже нет. Даже не знаю, отец ли он моих детушек. А эти все, – она махнула рукой, пошатнувшись в сторону дверей в избу, – это все вирусоносители. И – только! Брюконосите-ли и брюхоносители.

– Ах, всё не так! – воскликнул Алёша. – Вы же его любили! – И поспешно убежал.

– С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Ну, для начала, может быть. Да и кто он?

– Людмила, – сердито сказал я, – мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила? Кто отец? Где дети? Мне это и знать не дано, и не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – колхоз или колония? Или поселение какое?

– Какая тебе разница? – спросила Людмила. – Ну не врубился, не въехал – живи так. – Людмила всё-таки стала выскребать из пачки сигарету.

– Минздрав тебя ещё не предупреждал? – спросил я и, не простясь, отправился досыпать.

Но по дороге, на свою беду, споткнулся о лежащего поэта. Он, будто на пружинке, сел и мгновенно стал читать:

– Надев коварства гримы, сполняя папин труд, из Рима пилигримы на Русь Святую прут. Цветёт в долине вереск, весна пирует всласть. Жидовствующих ересь у нас не прижилась.

Каково? – спросил он. – Конечно, не сменщик Пушкина Тютчев, но!

"ПРОСНИСЬ, ИЛЬИЧ, ВЗГЛЯНИ НА НАШЕ СЧАСТЬЕ!"

А ранним утром… что утром? Нельзя же было их выгнать. Как говорится, мы в ответе за тех, кого приручили. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели виновато, и жалобно, и ожидающе.

– Нам же не для пьянки, – гудел оборонщик, – нам же, чтоб не отвыкнуть. Мы же проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишенные эмоций. Так что, по этому случаю, а? Вася, что ты молчишь? Как ты себя чувствуешь?

– Было бы лучше, не отказался б. Но вообще можно пропустить денёк, – советовал агроном Вася. – Надо же организму давать встряску, надо же раз в неделю не пить. Эх, пиджак-то весь измял.

Аркаша ступал сапогами в просветы меж ещё спящими и пинками их будил. На пинки не обижались.

– Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, – сказал он лысому, с рыжеватой бородкой, человеку.

– Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, – добавил скульптор. – Слышь, Ильич, сделаю тебе предложение, от которого не сможешь отказаться. Хочешь политическое удовольствие получить?

– А почему бы и нет, – зевнул Ильич.

– Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут втолковать собеседнику простую истину, то кричат: "Я тоби руським язи-ком кажу!".

Ильич снова, ещё крепче зевнул и шумно поскреб лысину. Обратился ко мне:

– Ну, как там мавзолей? Все пока ещё, или, несмотря ни на что, уже? Мавзолей – это же Пергамский престол сатаны. Так снесли его или нет? Если всё ещё нет, так зачем было будить? Аль нальете? Это бы вот было ар-хиактуально, архисовременно и архисвоевременно. В Монголии, – он зевнул, – водка называется архи. Там у трапа самолёта прилетевших из России встречают этой архи и очень хвалят Ленина, сказавшего: "Архи нужно, архи полезно, архи необходимо". После этого остальное не помнишь.

В избе колыхались сложные запахи похмелья. Хотелось на воздух. Ясно, что всё равно придется пойти за жидкостью для их реанимации. Другого счастья с похмелья не бывает.

– Ты иди, – виновато говорили они, – мы тут приберёмся.

Дорожка моя была протоптана. Странно, но я чувствовал себя очень даже нормально. Раннее солнце нежилось на облаках над горизонтом, но чувствовалось, что до конца оно из постели не поднимется. Так, потянется пару раз, да и опять на покой. Зима, можно и отдохнуть.

– Ну, и как живёте? – вроде даже сочувственно спросила продавщица.

– Да по-разному, – честно отвечал я.

– Ладно, что хоть не по-всякому. Но всё равно для всех вы хорошим не будете. Они вас уже и так ославили. Знаете, как о вас заговорят: вот, приехал пьяница командовать пьяницами.

– Спасибо за пророчество, – благодарил я. – А пока надо мне их опохмелить.

– Это благородно, – одобрила она.

Меня приветствовали, будто я вернулся с поля боя. В доме было приблизительно убрано. Аркаша дурашливо приложил руку к пустой голове и доложил:

– В глухом краю вглухую пью. Открываем перцовку, начинаем массовку. На кухне, к моему изумлению, распоряжалась юная особа. В передничке даже.

– Кастрюльку принесла, – сообщила она и назвалась Юлей. – Капу-стки, свеколку, морковку, борщ надо сварить. Нельзя же без горячего. Так ведь? А то тут такой "президент-оттель", что с голоду загнёшься. – Она щебетала, а сама ловко распоряжалась посудой и овощами. – Лук я сама почищу, вам плакать пока не с чего. Так ведь? Можно бы и крапиву, у меня есть, положить, но она при вашем возрасте неполезна, кровь густеет.

– А что полезно? Помирать? Воздух не расходовать? В моём детстве пели: "На заборе сидит кот и глотает кислород. Вот поэтому народу не хватает кислороду". А я ж больше кота. Пели?

– Заучу, – пообещала Юля. – Мы были как плюс и минус, как половинки, разве не так? Всё будет хорошо, да? У нас будут красивые дети, не так ли? Аля-улю, лови момент! Дозреет вскоре мой клиент.

Принесённое мною содержимое бутылок было вылито трясущимися руками в звякающие стаканы молча и судорожно, без всяких чоканий, выпито и пережито. И не успел я спросить у Юли, что за момент мне предлагается ловить, как меня дёргали за рукав и говорили:

– Выдай ещё валюты, а то воровать придётся. Надо же продолжить. Надо правильный опохмел соблюсти. А то забуримся. Хоть посидим. Ты не думай, если что, мы тебя под монастырь не подведём.

– Это как раз было бы хорошо, – отвечал я. – Был бы игуменом, вы б уже на поклончиках стояли.

– Ну, ты садист, – отвечали мне. – Мы не только стоять, мы сидим еле, а ты поклончики.

– А ежели гром грянет, а? – вопросил я грозно.

– Ты и вчера громом угрожал, – отвечали мне, обнаруживая свою, лучшую, чем у меня, память. – Мы отвечали, что перекрестимся и встанем. Но сейчас-то не томи.

НОВЫЙ ДЕНЬ. РАЗГОВОРЫ О РАЗНОМ

День, начатый правильной опохмелкой, продолжился криками и уверениями в том, что вот сегодня они начнут жить по-новому. Агроном Вася всё говорил о сортах полезных растений, о том, как различать цветоножку и плодоножку, как бороться с личинками пилильщиков и с открыто и скрыто живущими вредителями корневой системы. Нашёлся и знаток арифметики. Он во всём видел влияние цифр.

– Смотри, какой размах математики, такого ни в одной науке нет: от бесконечно малых величин до бесконечно больших. Вот такая амплитуда, вот такой маятник. Но ведь это же можно и с ума сойти: как это – бесконечно малые? Нужно же ограничить, нужна же точка отсчёта, надо же понять, от какой печки танцевать.

– Тут не только твои цифры, – говорил ему зоотехник, – есть и тела бесконечно большие, прикинь – звезда размером с галактику. Или в эту сторону: нейтрон недоступен визуальному зрению глаза, а для какой-то частицы он – великан. И у блохи' есть свои блохи.

– Визуальное зрение? Ты так сказал? На колени перед русским языком! И предо мной – за вторжение в мои знания. Сказал бы просто: звёзды есть карлики, звёзды есть гиганты. А есть сотни движений галактик, звёзд и планет. И настоятельно рекомендую начать думать, как при грядущих близких катаклизмах вписать нашу планету в более безопасную систему плавания во вселенной.

– Для начала Москву надо затопить, – говорил знаток гидросистем. – Это просто. Берём Среднерусскую возвышенность, переходящую в низменность…

– Это же дорого,– возражали ему, – хоть она и заслужила. Проще её провалить в пустоты.

– Кого её?

– Кого ещё? Москву! В ней же уже провалы начались.

– Лучше всего ядерным взрывом на обоих полюсах качнуть планету, сместить ось, и все! И гуляй! На северном полюсе заряд разместить справа, на южном слева. Делов-то!

– Нет, для начала надо покончить с зависимостью от нефти. Энергий в России огромное количество: солнце, ветер, вода. Но нефтяные воры в законе будут всячески этим энергиям сопротивляться. За энергию без нефти!

Лысый Ильич как-то очень нервно потребовал внимания:

– Вы меня высмеяли, когда я сказал, что западные имена годятся для нас только в собачьи клички. Гор, Буш – чем не клички для кобелей? Никсон – это такой породистый кобель. Тэтчер – породистая сука. Маргарет – это сука медальная. Был же Мольер – победитель собачьих сессий. Блэр, Тони – всё годится. И так далее. Но сейчас не об этом. Язык – это тайна…

– И он впадает в Каспийское море.

– Не язвите. Наводящий вопрос: во сколько раз больше дано эфирного времени, газет, журналов врагам России? Раз в сто. Самое малое. Так почему же они ничего не могут добиться? Они ж непрерывно льют злобу и ненависть на Россию. Но мы по-прежнему любим Родину. Потому что слово Родина – это слово молитвы, и оно неуничтожимо, оно выстрадано нами. Наши слова подкреплены сердцем. Это как золотой запас для бумажных денег. Нет его, и печатай ты свою зелень, сколько влезет. Так и их слова – не обеспечены золотом любви к России. И им поэтому не будет веры никогда. Хотя и притворяются, что любят. Народ слушает и чувствует – фаль-шак! Поймите, русскими правят россияне! Сажусь.

– Садись. Года на два наговорил.

На кухне уже закипал борщ, и запах его перебивал остальные.

– Съешь две тарелки, ещё попросишь, – говорила именно мне при всех Юля. – Ещё и в щёчку поцелуешь.

– Я женат, – на всякий случай сказал я.

– Так это ж где-то.

Собрался и я выступить. Встряхнулся:

– Задаю вопрос. Всем. Как вы думаете спасаться от антихриста? Они вопросили:

– А он что, уже пришёл?

– Пить не перестанете, он быстро придёт, – оповестил я. – И что вы? И как вы? И примете печать антихриста?

– Ни за что! – резко воскликнул лежащий и вроде бы бесчувственный человек.

– А чем будешь питаться?

– На подножном корму! – заявил недремлющий Аркаша. – Я когда на базе потребсоюза мешки таскал, всяких семян наворовал. Как чувствовал. Собирал на жизнь богатство неправедное.

– Аркадий, вы неправильно употребили евангельский текст.

Это Аркашу поправил Алёша. Он, оказывается, сидел тихо и незаметно, но всё видел и всё слышал. Ел ли он что, пил ли, не знаю.