Текст книги "Ностальгия"

Автор книги: Мюррей Бейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Шагая рядом с Борелли, Луиза готова была в любой момент ухватить его за руку. Веселость (непосредственность) словно бы передалась даже ее развевающимся фалдам. Подавшись вперед, она то и дело оглядывалась на своего спутника и пародийно-сочувственно качала головой: ну да, потешаясь над его несуразными теориями и замечаниями. Казалось, что они двое – против всего мира: прорубаются сквозь неодолимый натиск слов и солдатских лиц. Борелли рассуждал о социальном подтексте гренок, английских гренок; вот он присел на корточки на манер вомбата – завязать шнурок, а она обернулась, воздвиглась над ним и ни с того ни с сего потребовала рассказать ей про трость, «и без дураков, пожалуйста».

– Ах ты, дурочка! – От неожиданности Борелли опрокинулся назад, упершись широкими ладонями в тротуар. – Нашла время спрашивать.

А Луизу словно подменили.

Прохожие замедляли шаг или, по крайней мере, оборачивались.

– Не обращайте внимания, – крикнул Борелли, – она не в своем уме!

– А ну говори! Не отпущу, пока не скажешь! – хохотала Луиза, наступив одной ногой на край его куртки. В жизни не вела она себя так беззаботно. За несколько секунд до того Борелли гордо вышагивал, изображая тамбурмажора.

Борелли замахал тростью, взывая:

– На помощь, на помощь! Я калека, а эта женщина… – И уже к Луизе: – Ну погоди, все дядюшке расскажу. Помогите! – вновь хрипло воззвал он.

– Да прекрати же! – Она закрыла ему ладошкой рот. В своем родном городе они бы так себя вести не стали; Луиза, во всяком случае. Все дело в том, что сейчас они – далеко, наслаждаются собственной анонимностью. – Сам виноват.

– Что? – Он взял Луизу за руку. – Учитывая, что ты меня смутила, и впрямь придется рассказать все как есть. И горе тебе, если проболтаешься!

Они пошли дальше; Луиза не поднимала взгляда.

– Нога тут ни при чем. Мои ноги – в превосходной форме. Это все притворство. Способ привлечь к себе внимание и сочувствие. Некоторые носят руку на перевязи. Я нуждаюсь в жалости.

И Борелли двинулся дальше.

– Между прочим, это трость с вкладной шпагой.

– Это все ты уже мне рассказывал; прямо и не знаю, верить тебе или нет. – Луиза обогнала его на несколько шагов.

– Мой дядя уверял: то, как мы ведем себя с женщинами, выявляет нашу истинную суть. И он был прав. Я врал, потому что ты… ты приводишь меня в замешательство. Кажется, мы сбились с пути.

И Борелли вытащил путеводитель.

Вернулись назад, свернули налево, направо, снова налево, пересекли Дин-стрит. Женщины толкали перед собою плетеные коляски, заполненные цветной капустой (и ничем больше). Уличные музыканты; один – бывший боксер. Лысеющий хипстер на кожаных «платформах» выпрыгнул из такси; под мышкой поблескивают серебристые коробки для кинопленки.

Борелли пытался отвечать на Луизины вопросы про дядю: сколько ему лет, как он выглядит, каков с женщинами; словом, выкладывал всю физическую и географическую подноготную; и почему тот предпочитает жить один, и не просто в Лондоне, но в Сохо. Рассказывая, он держал Луизу за руку. Какой-то бородач блевал в канаву.

– В Сохо и один – это потому что дядя воспринимает себя как экспонат в стеклянной витрине. И придирчиво себя изучает. Прошлый раз он мне сказал, этим-де объясняется его сутулость. И я ему верю. Он сказал, его комната – это, по сути дела, географический центр Лондона. Что-то вроде маленького музея. Углы и линии давят на него со всех сторон, равно как и все население вкупе. И загоняют все глубже «в себя». Как бы то ни было, он говорит, все мы – музейные экземпляры.

– Так вот, значит, от кого вы набрались этих своих вздорных идей? Эй?

Борелли, нахмурившись, отвернулся.

– Я обещал навестить его еще раз. Он – мой родственник по матери.

– Думается, он мне понравится, – промолвила Луиза, размахивая сумочкой.

Подъемный кран испещрил искусственными облаками внешнюю стену кинотеатра.

Как всегда, Борелли не удержался. Он остановился как вкопанный.

– Любопытно видеть, как нормальность… или реальность вещей продолжается помимо наших описаний! Мы тратим время на каталогизацию объектов и животных, на истолкования и объяснения, а они между тем существуют себе, осязаемые и самодостаточные. Чем дольше живу, тем больше удивляюсь. Мы так любим классификации и характеристики. Мы стремимся понять; я, во всяком случае. Но тем самым мы лишь прибавляем что-то к природе вещей; сама природа не меняется.

Луиза покачала головой.

– Нет, я не то имела в виду! Мне так приятно быть с тобой!

Борелли поднял глаза.

– Только после вас.

Они поднялись по лестнице над бутербродной лавкой. Перегнувшись вниз на лестничной площадке. Борелли прочел вывеску напротив:

«У ФРЕДДИ – ШОУ ЧТО НАДО!»

– Прошлый раз я ее не заметил…

И он продолжил. Голос его гулко прокатился под сводами.

– Вы ведь понимаете, о чем я. Все на свете существует помимо описаний, и однако ж описания – это все, на что мы способны. Так мне кажется. И мне это странно. Вот взять, например, музеи…

Борелли постучал тростью в дверь.

Открыла стареющая рыжая тетеха в розовом пеньюаре. Борелли, улыбаясь, заглянул внутрь. Она решительно загородила проход рукой; складки пеньюара распахнулись.

Женщина присмотрелась к Луизе.

– Кого надо?

Борелли оглядел лестничную площадку.

– Это ведь седьмая квартира? Да, седьмая. Я сюда заходил несколько недель назад.

Тетеха скрестила руки на груди.

– Нет, не заходили. Я бы запомнила. – И она вновь воззрилась на Луизу.

– Нет-нет, я не о том! Я к дяде, – поправился Борелли. – Он тут живет.

Женщина расхохоталась.

– В апреле четыре года будет, как я сюда въехала. Никого больше тут нет. Никаких мужиков. У меня, между прочим, имя есть. Флора Бертон меня кличут.

– Но я же помню, – нахмурился Борелли, – вот и перила расшатаны, вот, глядите!

– На моей памяти так всегда было.

И хозяйка устало добавила:

– В жизни своей не видывала перил, которые бы не расшатались.

– Вы сказали, ваша фамилия – Бертон?

– Но вы же не Бертона ищете, так? Вообще-то я здесь всегда, заходите, коли понадоблюсь. – Она улыбнулась – и закашлялась.

– Джеймс, пойдемте, – потянула его за руку Луиза.

– Я заходил сюда всего-то несколько недель назад! – громко запротестовал Борелли. – Дядя был здесь!

– Переехал, наверное, – шепнула Луиза.

Борелли отошел в сторону, пощупал стену, перила.

Все здание казалось каким-то шатким и зыбким.

– Послушайте-ка, – завопила хозяйка от двери, – я тут много лет прожила! И нечего тут выдумывать, ясно? Нечего людей беспокоить. – Голос визгливый, пронзительный; словно у подержанной скрипки.

– Пойдемте же, – звала Луиза, – мы ошиблись адресом.

Борелли поглядел в окно на вывеску «ФРЕДДИ» и вновь поднял глаза наверх. Лестничная площадка опустела. Воцарилась тишина.

– Бедная женщина, – вздохнула Луиза.

Со всех сторон в глаза им ударил блеск хрома и зеркального стекла. На лестнице-то было темно; облупившиеся стены захватаны руками, точно так, как Борелли запомнилось; здание-смертник. Основной цвет внутреннего декора – буро-коричневый. Даже машины, терпеливо поджидавшие у тротуара, выглядели в точности как тогда. Ярко подсвеченная ясность всегда обманчива. Берегитесь!

Луизе пришлось подергать спутника за рукав.

– Ну пойдем же!

Ее мягкая настойчивость подразумевала ошибку.

– Я и матери про него писал. И он приглашал меня заходить снова. У нас так много общего. Улица – та самая. И дом тоже: я помню лестницу.

– Если пройдемся немного, может, мы его на улице повстречаем, – предположила Луиза.

Надо было любой ценой увести его прочь.

– Ну не выдумал же я всего этого…

«А даже если бы и так», – вертелось на языке у Луизы. Она оглядывалась по сторонам в поисках уютного ресторанчика. Необходимо удалить Борелли от былых ошибок.

За стеной выступали смертельно усталые стриптизерши – механически, под музыку-туш. Бизнес есть бизнес. Утро в Лондоне выдалось погожим.

Над дверью вилась прихотливая надпись (резные деревянные буквы обмакнули в типографские чернила):

ЗЕЛЬНЕР И РОЙ ДЖ. БИВ

* Описания, карты *

– Нам сюда, – кивнул Джеральд.

На пружинке подергивался крохотный медный колокольчик в форме запятой. Туристы вошли; колокольчик пришел в движение, растревожив недвижный покой лавки, и трепетал еще долго, точно умирающий на крючке лосось. Не иначе как свидетельствуя о подспудной тревоге, что таилась за мраморной невозмутимостью как умирающего библиофила Зельнера, так и его бесправного младшего партнера Бива (изрядно склонного к блаженному ничегонеделанию). В тихом омуте, как говорится, черти водятся; даже в здешнем высокоученом болотце. Иначе с какой бы стати колокольчик, этот несносный гаденыш, так действовал им на нервы? Возможно, как впоследствии размышлял Норт, звоночек скрашивал им жизнь, дробя пергаментно-желтую размеренность их дней и напоминая о внешнем мире – здесь он, за сводчатым окном, только протяни руку! – о словах и делах, о настоящих поступках. О Зельнере уже немало всего понаписали в научных журналах по всему миру. Рой Бив, перебирающий карты в глубине комнаты, поднял взгляд. Но не старик Зельнер, о нет. Не поднимая головы над рабочим столом, где стопки книг кренились напластованиями сланца, он аннотировал брошюру о фонологии языка суахили. Согревающий электрожилет ограничивал его движения довольно узким радиусом: истертый бордовый шнур вел от розетки к воротнику. Небольшое объявление, набранное полужирным шрифтом «кларендон», гласило: «НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ».

– Нам сюда, сюда, – потер руки Джеральд. Похоже, он изрядно гордился своей находкой.

Собранные со всех уголков мира слова сберегались в переплетенных фолиантах, единичных либо в комплектах. Мутно-серый воздух кишмя кишел фосфенами: световыми кругами, что возникают перед глазами при нажатии на глазное яблоко благодаря раздражению сетчатки. «Зельнер и Бив» продавали все мыслимые словари и словотолковники; весь ассортимент Харрапа, все «Ляруссы», в том числе и старые издания; древний Гримм, и Литтре, и новехонький Лангеншейдт; синие тома «Оксфорда» с Приложениями, и тут же – «XX век» Чеймберза, столь популярный среди кроссвордистов; «Уэбстер интернешнл», «Америкен херитидж» и прочие американские выскочки, как иллюстрированные, так и нет. «Зельнер и Бив» держали на складе глоссарии, языковые карты, семантические справочники по англишу, ост-индскому, птидепе, джарману, двойному немецкому [114]114
  Англиш (Anglish) – искусственная разновидность английского языка, в которой слова греческого, латинского и романского происхождения заменяются германскими. Птидепе (Ptydepe) – вымышленный искусственный язык канцеляризмов, доведенный до абсурда; использован чешским драматургом Вацлавом Гавелом (1-й президент Чехии (1993–2003) и 10-й президент Чехословакии (1989–1992)) в его пьесе «Меморандум». Джарман (Jarman) – искаженный немецкий. Двойной немецкий (Double Deutsch) – искаженная форма немецкого, где ошибочно взаимозаменяются родительный и дательный падежи.


[Закрыть]и языку плевков. И разумеется, непременный швейцарский разговорник. И любые дерзкие разновидности арго, страйн и Партриджи. [115]115
  «Страйн» – шутливо-гротескный австралийский вариант английского языка (термин возник в 1964 году). Эрик Партридж – составитель словаря английского сленга.


[Закрыть]На нижней полке прятались словари непристойностей и ругательств, или «сквернословники»; желающим их полистать приходилось нагибаться или устраиваться на корточках [Wowser, сущ. (австр.) – фанатичный пуританин; брюзга; зануда; воинствующий трезвенник]. [116]116
  Непонятно, к чему относится это уточнение. Так – в квадратных скобках прямо в тексте и стоит в печатном варианте. Прим. верстальщика.


[Закрыть]

Лакированные стремянки вели к верхним полкам – астрономические дефиниции, научные термины; лестницы раскладывались буквой «А», веревочные растяжки перекрещивались тугой буквой «X». На полу валялись слова и целые статьи. О слова посетители спотыкались. «Зельнер и Бив» располагали одной из богатейших коллекций собирательных существительных в целом мире. Настоящий скрипторий; сокровищница полиглота.

Словари фамилий, словари «ошибок узуса, произношения и семантики»; длинные полки гнулись под тяжестью исторических принципов. То и дело выплывали «слова-призраки». [117]117
  «Слова-призраки», несуществующие слова – слова, зафиксированные в словаре ошибочно, как результат типографской опечатки или неправильного истолкования.


[Закрыть]В тускло освещенном углу томились, покрываясь пылью и плесенью, языки – жертвы энтропии: древнеисландский, кельтский, латинский, занудный древнеанглийский, дикий бурский, воляпюк, зендский язык, язык аборигенов Тасмании, язык навахо и мандаринское наречие. И т. д.

Гигантский кассовый аппарат, антикварный «ремингтон», изрядно смахивал на японскую пишущую машину или на небольшой печатный станок: такой высокий и объемистый, такой черный и исцарапанный, на диво уместный. По обе стороны глянцевитыми рядами выстроились новые, маскулинные языки. Тут и всевозможные канадианизмы, и афро-французский, и вест-индский, и англо-индийский, и упрямый эсперанто, и обновленные неологизмы Америки, такие как «джип», «кока», «напалм», «апартаменты» и «скунс». Лингва франка! В качестве дополнительного товара «Зельнер и Бив» торговали почтовыми ящиками.

Не в состоянии сосредоточиться ни на одной из полок, Джеральд то усаживался на корточки, то метался направо и налево. В кои-то веки он понял Кэддока – как тот, вцепившись в фотокамеру, выплясывает вокруг какой-нибудь небывалой редкости; понял – и уподобился ему.

– Так зачем мы все-таки сюда пришли? – Норт почесал в голове. Он стоял на самой верхотуре, листая «Библию ученого» (1973 год).

– Так у нас дома такого нет, – пожаловался Джеральд. – Это – недостающая часть инфраструктуры. Основная лакуна.

Зельнер за столом откашлялся.

Хранилище слов, подобно линиям на карте, регистрирует и фиксирует бытие сущностей. Внутри лавки, этого склада, господствовала атмосфера безмятежности, как если бы в этих четырех стенах вмещался целый мир и даже все то, что за его пределами; и каждая из его частей была изолирована, идентифицирована и заприходована. Эта классификация базировалась на фактах и известных свойствах. Здесь царили точность и аккуратность. Какой ненавязчивый контраст с хаосом впечатлений, захлестнувших наших туристов! Они блуждали в чаще, а здесь – обрели гавань.

Ску-у-чно! Саша сидела на скользкой кожаной табуретке, скрещивая и вновь распрямляя ноги. Тоска смертная! Несколькими минутами раньше она беззаботно призналась, что всегда считала этимологию каким-то кожным заболеванием, – и привлекла-таки на миг внимание Норта: тот снисходительно потрепал девушку по щеке. Теперь Саша взялась за Бива.

Тяжело спускаясь по стремянке, Норт удовлетворенно улыбался.

– Нам нужен разговорник и хорошая карта – если вы, конечно, соизволите на секунду оторваться от работы.

Джеральд уткнулся в «Словарь архитектурных терминов» (полное издание). Открыв разговорник в красно-белой обложке, Норт провел пальцем сверху вниз, нашел слово «блат»: «Получение желаемого через друзей либо благодаря служебному положению».

– Подойдет. Вполне современная версия.

– Мой друг обожает карты, – доверительно сообщала Саша Рою Биву. – Если бы не я, он бы тут весь день проторчал. А карты складывать трудно? Вы-то, наверное, привыкли?

Бив, прижмурившись, глядел куда-то мимо нее. Саша была примерно одного с ним роста и возраста.

– Послушайте, вам не кажется, что туп воняет какой-то затхлостью? Ну, то есть если с утра до вечера здесь сидеть. А почему вы окно не откроете? Я хочу уйти…

Перегнувшись через стол, Саша ухватила чертежный сорокапятиградусный угольник, потускневший от царапин, и новый справочник, «Стены Пекина». Девушка бессознательно прижалась бедрами к краю стола, прямо перед собеседником. Ох ты господи! Бив разом ударился в рассуждения о пользе карт, включая карты памяти, и о картографии в целом; вдруг ей интересно? Карты – это зримая, проверяемая истина. Карты не изменяют физический мир; составление и даже производство карт – одна из немногих еще сохранившихся достойных профессий.

– Карты, это, безусловно, метафоры. От них никакого вреда. – Бив повторил то же самое еще раз. – Карты созданы в помощь людям. – И он принялся превозносить до небес таинственность карт и даже каталогов улиц.

– Ох, ну ладно, так-то лучше, – согласилась Саша. – Вот теперь вы дело говорите; по мне, так нет ничего скучнее фактов. – Она провела накрашенным ноготочком по гипотенузе. – Моя жизнь, – девушка внезапно отбросила угольник, – это сплошная неразбериха. Наверное, я слишком много переживаю. Но, как ни забавно, ничего особенного в итоге не происходит.

У Бива были волосы апельсинного цвета и лохматый твидовый свитер. Что тут можно сказать, он понятия не имел. Он повертел в руках чертежные лекала – и вновь отложил их на прежнее место.

Подоспели Джеральд Уайтхед и Норт, «умудренные волхвы», очень собою довольные, и, как это водится за путешественниками, выказали самый живой интерес.

Бив вдруг застеснялся своего посиневшего носа и, дабы не чувствовать себя не у дел, расхохотался непонятно над чем.

– А какое у вас тут самое симпатичное слово? – полюбопытствовала Саша, приходя Биву на выручку. – Какое слово – ваше любимое?

Скрипнула спинка стула: Бив откинулся назад. Он не колебался ни секунды:

– «Мостовая»! «Мостовая»! Я часто размышляю об этом слове. Оно даже по звучанию такое ровное, гладкое… И связано с картами.

Мосто-вая.

Зельнер громко фыркнул в своем углу.

– Сдается мне, вы не одиноки в своем предпочтении, – откликнулся Джеральд.

– А мне нравятся слова «веранда» и «бумеранг», – подхватила Саша.

– «Бумеранг» и впрямь звучит приятно. Это слово – в самый раз для путешественника.

Книжный червь порылся в боковом кармане и вытащил книжку в бумажной обложке:

– Послушайте-ка!

– Ну вот, опять он за свое! – пожаловалась Саша Биву.

Норт ласково толкнул ее локтем.

– Да нет, вы послушайте! Какой-то русский считает нас загадочными! – И Норт зачитал вслух: – «При виде Австралии на карте сердце замирает от восторга. Кенгуру, бумеранг!» Вот, на странице сто пятьдесят один.

– Гип-гип-ура! – откликнулась Саша.

Джеральд повернул книгу так, чтобы видеть обложку. Некто Андрей Синявский, он же Абрам Терц.

– Неплохо, а?

– Разумеется, написал он это в исправительно-трудовом лагере. Из обезьянника, так сказать.

– Вы недооцениваете свою страну, – раздался голос.

Все обернулись: Зельнер взирал на посетителей сквозь просвет между двумя стопками книг.

– Слово «кенгуру» завораживало очень многих писателей. «Бумеранг» – в меньшей степени. Эти два слова словно вобрали в себя тайну Австралии: дали и расстояния.

– Вы, наверное, имеете в виду Д. Г. Лоуренса? [118]118
  Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – английский прозаик, автор романов «Сыновья и любовники», «Радуга». «Любовник леди Чаттерли».


[Закрыть]– почтительно осведомился Джеральд.

– И не только его. Это – пусть незначительное, но вполне ярко выраженное течение в мировой литературе.

– Правда? Продолжайте!

Доктор Норт как раз специализировался на кенгуру, наряду с прочими сумчатыми. Многие его работы, опубликованные в научных журналах, начинались с подходящей цитаты – цитаты с севера.

В частности, кенгуру издавна привлекал французских романистов. Зверь этот совершенно сюрреалистичен: что биологически, что визуально. Само слово исполнено театрального пафоса: последовательность ритмических подъемов и спадов. «Беспощадные кенгуру смеха», – писал молодой Лотреамон; [119]119
  Граф Лотреамон (псевдоним; настоящее имя – Изидор Дюкасс, 1846–1870) – французский прозаик и поэт, поздний романтик, предтеча символизма и сюрреализма. Цитата заимствована из четвертой песни «Песен Мальдорора» (пер. В. Козового).


[Закрыть]и ведь блестящая метафора! Просто блестящая. На счету у юного Альфреда Жарри [120]120
  Альфред Жарри (1873–1907) – французский поэт, прозаик, драматург.


[Закрыть]не один, но несколько кенгуру: клетка для метасамца! Это существительное выпрыгивает на манер глагола со священных страниц Луи Арагона, [121]121
  Луи Арагон (1897–1982) – французский поэт и прозаик, член Гонкуровской академии; политический деятель коммунистического толка.


[Закрыть]Мальро [122]122
  Андре Мальро (1901–1976) – французский писатель, культуролог, герой французского Сопротивления, министр культуры в правительстве де Голля.


[Закрыть]в Китае, Гонкурова [123]123
  Братья Эдмон и Жюль де Гонкур – французские писатели, романисты, историки, мемуаристы и художественные критики.


[Закрыть] «Дневника» – да-да, автор сообщает, будто ел кенгурятину в ходе осады Парижа. А взять Жида, [124]124
  Андре Жид (1869–1951) – известный французский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1947).


[Закрыть]представителя натурализма! В своем дневнике он описывает некий памятник на площади маленькой французской деревушки, украшенный «знакомыми кенгуру». Прусту [125]125
  Марсель Пруст (1871–1922) – французский романист, автор цикла «В поисках утраченного времени» из семи романов.


[Закрыть]некий до времени постаревший знакомый внезапно показался чужим и странным, «как кенгуру». А вот еще Тиффож, этот людоед, оседлавший «похожего на кенгуру коня». (Ну да Мишель Турнье [126]126
  Мишель Турнье (р. 1924) – французский писатель, лауреат Гонкуровской премии. Авель Тиффож – персонаж романа Турнье «Лесной царь».


[Закрыть]и бумеранг умел кидать. Так говорят.) Кенгуру фигурирует в «Жизни» Босуэлла, [127]127
  Джеймс Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, автор двухтомной «Жизни Сэмюэла Джонсона» (1791) – книги, которую часто называют величайшей биографией на английском языке.


[Закрыть]в «Мельнице на Флоссе»; [128]128
  «Мельница на Флоссе» – роман английской писательницы Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс), впервые опубликованный в трех томах в 1860 году.


[Закрыть] «Кенгуреныш» – ласковое прозвище в письмах Вирджинии Вулф, [129]129
  Вирджиния Вулф (1882–1941) – британская писательница и литературный критик; ведущая фигура модернистской литературы первой половины XX века.


[Закрыть]ха-ха-ха. А как же звался тот шут гороховый из Ирландии, который на протяжении многих страниц путал кенгуру с женщинами и «хвостами» рубашек? Чем дальше к северу находится писатель от Австралии, тем чаше встречается пресловутое слово. Удаленность обусловливает необычность и желание подчинить себе. Работая в Цюрихе, Джеймс Джойс [130]130
  Джеймс Джойс (1882–1941) – ирландский писатель и поэт, представитель модернизма. Kangarooschwanzsuppe (нем.) – суп из хвоста кенгуру.


[Закрыть]рекомендовал Kangarooschwanzsuppe. «Кенгуруподобный» – расхожая метафора. Взять, например, описания зайцев у Исака Динесена [131]131
  Исак Динесен – один из псевдонимов датской писательницы баронессы Карен фон Бликсен-Финеке (1885–1962).


[Закрыть]или, например, юного философа в работе Томаса Манна [132]132
  Пауль Томас Манн (1875–1955) – немецкий писатель, эссеист, мастер эпического романа, лауреат Нобелевской премии по литературе (1929).


[Закрыть] «У „Пророка“». В своих записных книжках Чехов использовал этот образ при описании беременной женщины с длинной шеей; в романе Эренбурга ретромобиль подскакивает, как кенгуру. Великий Осип Мандельштам задается вопросом о логике кенгуру в Армении. Рассуждая о космосе в своей автобиографии, Владимир Набоков пишет: «Кенгуриной сумке его не вместить». Неплохо, а? Да что там, отлично! В грозу Генри Миллер [133]133
  Генри Валентин Миллер (1891–1980) – американский писатель и художник, автор скандальных интеллектуально-эротических романов («Тропик Рака», «Тропик Козерога» и т. д.).


[Закрыть]разоблачался догола и «прыгал как кенгуру», придурок несчастный.

– Синявский, – Зельнер вновь опустил голову, – принадлежит к северной традиции.

– А как же «бумеранг»? – У Норта руки чесались законспектировать услышанное.

– Согласен, слою великолепное. Хотя, насколько мне известно, встречается оно не так часто, как «кенгуру». Возможно, потому, что бумеранг – всего лишь, строго говоря, неодушевленный предмет. Хитро сработанная деревяшка. Но в северной литературе этот образ зажил новой жизнью: европейцы словно окружают вашу страну, чтобы ввести ее в игру, – бумеранг летит, как лассо. Вы становитесь государством-участником:

 
…L'amour revient en boumerang,
L'amour revient à en vomir le revenant.
 

– Аполлинер, [134]134
  Гийом Аполлинер (настоящее имя – Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий Вонж-Костровицкий; 1880–1918) – французский поэт польского происхождения, один из наиболее влиятельных деятелей европейского авангарда начала XX века. Цитата взята из стихотворения «Тысяча сожалений»: «Любовь как бумеранг верна / Верна до тошноты вернувшись тенью снова…» (пер. Б. Дубина).


[Закрыть]– кивнул Норт, зоолог и книжный червь.

– Тогда вы наверняка знаете, что слово «бумеранг» использовал и Сэмюэл Беккет, [135]135
  Сэмюэл Беккет (1906–1989) – ирландский писатель, один из основоположников театра абсурда: лауреат Нобелевской премии по литературе 1969 года.


[Закрыть]– откликнулся Зельнер, оценив ею интерес. – Использовал при описании одного из своих персонажей, бродяги, который всегда возвращается обратно к отправной точке. По-моему, новелла называется «Дин-дон».

– Обычно он так много не рассуждает, – нахмурился Бив. – Повезло вам.

– Он – душка, – восхитилась Саша, склонив голову набок.

– У Набокова есть один проникновенный рассказ, «Путеводитель по Берлину», так в нем настоящий динго задействован. И, если я не ошибаюсь, в одном из последних его романов персонажу во время сердечного приступа видятся очертания Австралии.

Джеральд рассмеялся, не сдержал улыбки и Зельнер.

– Конрад! [136]136
  Джозеф Конрад (псевдоним Юзефа Теодора Конрада Коженёвского. 1857–1924) – английский писатель польского происхождения, мастер морского приключенческого романа.


[Закрыть]– подсказал Бив. – Он писал о том, как Австралия выглядит на карте.

Посетители завороженно разглядывали стены, заставленные книгами, дефиниции, нагроможденные от пола до потолка. Здесь хранятся ответы на все вопросы. Зельнер вернулся к работе.

– Мы о вас много наслышаны, – несмело проговорил Джеральд. От почтительности у него даже шея побагровела. – Я просто счастлив с вами познакомиться.

– Мое имя облетело мир? Да, наверное. Я ж тружусь как проклятый. А теперь я очень занят, извините.

И Зельнер вновь уткнулся в книгу.

– С чего это он вдруг разворчался? – рассмеялась Саша.

– Он мне говорит, будущее-де «поджимает», – прошептал Бив. – Но сдается мне, ему порою нравится, как звучат слова. Ему приятно их слышать – после того, как он столько с ними проработал.

Норт купил бедекеровский путеводитель по России издания 1913 года, справочник «Московские улицы» и русский разговорник.

Снаружи ливмя лило: настоящий европейский ливень. И вновь дробились и множились образы, усложняя самые простые воспоминания; а водитель такси, как назло, говорил с гнуснейшим акцентом кокни – ничего хуже они за все свое путешествие еще не слышали.

– Я вам вот что расскажу… – взял слово Кэддок. – Мы видели превосходные газетные фотографии: английские альпинисты на вершине горы Эверест, а еще – тяжелоатлеты, побивающие мировые рекорды. Они могут маленькую английскую легковушку поднять над головой! А еще там выставлены самые скоростные в мире мотоцикл и автомобиль. Они…

– Это еще где? – вскинул глаза Гэрри.

– И спагетти, – подхватила Гвен. – У них и спагетти представлены, потому что они такие длинные. Никогда не знаешь, чего ждать.

– Выставка экстремальностей. – Кэддок развернулся кругом, выискивая Гэрри. – Спонсируется правительством. Очень познавательно; всячески рекомендую.

– Нет уж, спасибочки.

– Скорее уж выставка очевидностей, – поддразнил Хофманн.

– А образчики крайней сдержанности там представлены? – подала голос Вайолет. – Здесь англичанам в целом мире равных нет.

– Да нормальные они ребята, эти англичане, – мягко возразил Джеральд.

– Вижу как наяву, – подхватил Хофманн. – Абстрактная живопись и музыка «2-Tone» в сочетании с коктейлями Молотова. Уж и не знаю, что из них экстремальнее.

– Так и есть, – разочарованно протянула Гвен. – А вы откуда знаете? А нам понравилось.

– Да право! – фыркнул Хофманн. – Не идиоты же мы, в самом деле.

Борелли опять задумчиво притих. Луиза ущипнула его за локоть.

– Я бы всю жизнь вот так путешествовала, каждый божий день. – Шейла выпрямилась на стуле. – Столько всего посмотреть можно!

– Ну а мне оно осточертело. Стоп-вперед, стоп-вперед, вечно одно и то же! – закричала Саша. – Я к такой жизни не привыкла, честное слово, не привыкла! Да никто не привык, если на то пошло.

– Как-то не всегда получается понять, что происходит, – нахмурился Борелли. Норт рассмеялся – Нет-нет, я серьезно! – запротестовал он. – Вот сегодня, например, случился презабавный казус.

– А сколько времени мы уже в пути-то?

– Дайте-ка прикинуть…

Никто так и не сумел вспомнить в точности.

– Как интересно! Саша, послушайте меня. Вы как думаете? – Шейла подалась вперед. Ее пылкая искренность имела в себе нечто от любовной страсти. – Мы повидали много всего такого, чего вы и вообразить не могли. По мне, так все на свете – интересно. Я когда-то мечтала стать стюардессой. Даже справки наводила.

Бывалые путешественники, налетавшие не одну тысячу миль, все обернулись к ней: огромные грустные глаза, восковая бледность, кофта с опаловой брошью – символ иной эпохи. На шее и на лбу проступили до странности блеклые жилки – реки далекой, редко посещаемой страны.

– И ведь группа подобралась такая славная, правда? Куда выше среднего, уж здесь вы мне поверьте. Лучшего и желать нельзя. Хорошие согруппники – это так важно!

И Шейла, без всякой задней мысли, скользнула взглядом по Сашиной ладошке, что покоилась на запястье Норта.

– А много ли вы с этими во всех отношениях замечательными людьми общались впоследствии – вернувшись из очередной поездки?

– Кен! – упрекнула Луиза. И погладила Шейлу по плечу. – Извините его. Он у нас невежа.

– Так порою бывает, когда согруппники перезнакомятся поближе, – бодро отозвалась Шейла. – Люди начинают откровенничать.

И она заморгала, заозиралась по сторонам.

Саша обернулась к Вайолет:

– Что-то ты притихла. А ты что думаешь?

– У меня все о'кей, – пожала плечами та. – Могло быть и хуже.

– Эй, выше нос! – посоветовал кто-то.

– Что? – Джеральд поднял глаза. – О, я задумался обо всем о том, что мы пропустили.

– Но по-настоящему ты никогда не радуешься, – откомментировала Саша. – Я это не в упрек говорю.

– Наверное, нет. Я слишком серьезно все воспринимаю.

Гэрри засвистел какой-то национальный мотивчик – рассеянно и негромко. В середине куплета он пьяно зашатался – и поднял бокал. А затем и слова позабыл.

– Ух ты, смотрите, кто пришел! – завопил Каткарт. – Привет тебе, чужестранец!

Дуг встал – ноги колесом, лицо что дубленая кожа – навстречу смутно знакомой фигуре.

– Эгей, голубчик! – Гэрри протянул руку. – А я думал, ты в Штатах!

– Так я там и был, – непринужденно отозвался Хэммерсли, кивая остальным. – Мне померещилось, отсюда добрый старый национальный гимн донесся. Я и подумал: о, здрасте вам!

– Присоединяйся!

– Да садись уже, ради бога!

Хэммерсли уселся рядом с Шейлой и расстегнул пиджак. Как разительно он выделялся среди группы: он не принадлежал к их числу; он – не турист, он – нечто иное. Естественные ритмы времени, как, скажем, сон, омыли или смягчили лица согруппников. А в рубленых чертах Хэммерсли, в складках его костюма и полосках рубашки, в шелковом галстуке, завязанном виндзорским узлом, читались проблемы успеха и крайних сроков. Со всей очевидностью, этот путешествовал не просто так, а по делу.

– Ну, Шейлочка, как жизнь?

– Ты ему палец в рот не клади! – самозабвенно загомонили все. – Ты с ним, Шейла, поосторожнее!

– Ну ладно вам, ладно! – рассмеялся Хэммерсли. – Дайте парню шанс.

– Я, пожалуй, пойду к себе, – промолвил, поднимаясь, Джеральд Уайтхед.

– Темная лошадка, – пробурчала Вайолет.

– Мы в Англии ненадолго: скоро опять уезжаем, – сказала Шейла Хэммерсли.

– Так вы ж только приехали!

– Туры Кука – они такие, – встрял Борелли. – Но нам нравится.

Луиза коснулась руки Борелли. Тот опять ссутулился в кресле.

– А вот и вы, миссис Каткарт; вы уже вернулись! Ну, как оно?

Судя по ее взгляду, миссис Каткарт, конечно же, заметила, что Луиза нынче разговорчивее обычного.

– У нас с Дугом денек выдался преотвратный.

А всему виной однообразие – плывешь по течению в русле обшарпанных лондонских улиц: знакомые фасады, сырость и грязь.

– Пожалуй, хватит с нас Соединенного Королевства.

– Погоди секундочку, – обратился Хэммерсли к Шейле. – Не убегай.

Бессвязный разговор. Фрагменты.

– Ну, что за сенсация у нас на очереди? – заорал Гэрри. – Еще по рюмочке?

Борелли пожал под столом Луизину руку; Норт и Саша поднялись к себе.

Ночная смена пробиралась на четвереньках по стволу номер три; каска то и дело задевала за потолок. Берт, Вэл, Эдди-бой, Эзра, Кларри, Мик и Лес, все как на подбор – коротышки. Рабочие перебрасывались шутками. Аррррх, эге. (Вот, значит, откуда акцент берется?) Вторая бригада прокладывала рельсы для вагонеток; все подсобляли друг другу, как могли. По скрипу обшивки смутно угадывалось направление к шахте. Электролампы крепились на оптимальном расстоянии друг от друга. Забой, однако, будет освещен ярче, чем греческий полдень. Над головами рабочих политеновая труба диаметром с талию человека обеспечивала постоянный приток прохладного воздуха, а сквозь разрывы и проколы доносилось лабиальное «фсссс» (как в словах «фото», или «философия», или «фырканье»). Вторым источником звука стала нескончаемая капель: вот так прикованный к постели старик давится отсыревшей пищей – и словами. На стенах кирками выбили всяческие непристойности.

Начинаясь от бывшей станции метро в ЕС1, шахта следовала за семнадцатифутовым пластом чистого антрацита, что уводил прямиком на северо-восток, поддерживая Сити – и одновременно подкапываясь под него. Шахта действовала вот уже семь лет. Под Треднидл-стрит и Английским банком она под прямым углом устремилась за недлинной обогащенной частью жилы. А затем свернула на запад: поперечный туннель, известный как ствол номер два, очень богатый, пролег под Квин-Виктория-стрит, под набережной, зарылся под Темзу у моста Ватерлоо и застрял в четырехстах метрах от священного Фестивал-холла. Здесь обнаружилось еще одно многообещающее ответвление. Нежданный обвал вынудил шахтеров отступить, оставляя позади могильный тупик (3.1 жертвы). Этот пробный участок, равно как и тот, что под Английским банком, укрепили и превратили в вентиляционный и вспомогательный колодцы соответственно. Взрывая и копая, отступая и продвигаясь вперед, прокладывая рельсы, а затем – встраивая резиновую ленту конвейера и бытовые удобства, рабочие трудились в стволе номер три денно и нощно, шли прямиком на север, слегка в обход Ковент-Гардена (распоряжение свыше), чтобы взрывные работы, не дай боже, не помешали импортным сопрано. Добравшись до Британского музея и отеля, туннели с размахом удвоились: невидимые невооруженному глазу, сымитировали форму собственного поперечного сечения: π.