Текст книги "Ностальгия"

Автор книги: Мюррей Бейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Место было замечательное. Вытолкнутые вверх вулканическими силами, горы напротив отливали в тени зеленоватой чернотой. Освещенным оставалось лишь небольшое плато с его киосками. Самую высокую из гор, прямо по курсу, оплела свежепрочерченная линия блестящих столбов и проводов – точно задранная коленка пленника в стране Лилипутии, которому не дают подняться. Налетал разреженный, колкий ветерок.

Один только Хофманн вернулся к ванне. Раздвинул ширму, встал поудобнее, помочился в дырку – уперев руки в боки, воплощенное великолепие.

– Ого-го!

От неожиданности Хофманн забрызгал ботинки.

– Прошу прощения, – пробормотал он.

– А я-то думал, это индеец какой-нибудь. Там у въезда есть сортир, вы разве не видели?

– Да мне захотелось эту штуковину опробовать. Она ж все равно здесь стоит.

Фрэнк Хэммерсли рассмеялся.

– Убедили.

Широкоплечий, спокойный, невозмутимый. Силен как бык. И здоровье – позавидуешь.

Хофманн покончил с делом.

– Уф, так-то лучше!

– Должно быть, маршрут у нас сходный.

– Вероятно. Ну да мы-то никуда не торопимся. Неспешное такое путешествие. А вы тут по делу? Деньгу небось зашибаете?

При желании Хофманн вполне мог изъясняться с интонациями дружелюбного дантиста.

– Где-то подзаработаешь, где-то потеряешь, – отделался банальностью Хэммерсли. Поставил ногу на край ванны, пошарил в кармане, ища сигареты.

Засигналил автобус.

Хофманн поспешно застегнул ширинку.

– О'кей, – помахал Хэммерсли. – Увидимся.

Хофманн затрусил к автобусу, а Хэммерсли убрал ногу с края ванны – и огляделся в поисках маски и трубки.

Приметные вехи, смутно запомнившиеся либо замеченные краем глаза и тут же забытые, возникали снова, встраивались в пейзаж, обеспечивая ключ к другим фрагментам. Ничем не примечательные, однако ж запавшие в душу углы улиц (почему?); главная площадь с ее фонтанами; колоннады, гнетущий епископский дворец; широкие, затененные аллеи и виллы известных хинологов; пальма, растущая под характерным углом, – все они утвердились и стали данностью. А привычность будила в душе непонятную грусть – как запыленные фасады зданий. Этот вечный «бьюик» 48 года со снятыми колесами, крылья которого исписаны лозунгами аграрной реформы, – тут и смотреть-то не на что. Всего лишь арматура, вросшая в землю напротив кожгалантереи и шита сигаретной рекламы. Целые окраины и площади поменьше так и остались «белыми пятнами»: их никто и никогда не увидит. Обычно туристы выходили на главную площадь по узкой улочке справа. А уже оттуда через сводчатые галереи расходились в разные стороны. Площадь воплощала в себе весомость авторитета. Позади, в переулке, кто-то обнаружил индейский рынок – шумный, многолюдный, но со всей очевидностью безопасный.

При столь схематичных границах обретенная туристами уверенность была весьма зыбкой: осознание свободы передвижения, не более. Они слонялись поодиночке или группами, любопытство уводило их в закоулки и незнакомые тупики, где рыночный гомон и площадной шум разом смолкали. Скопление сувенирных лавок напротив гостиницы, поблекшая желтая надпись на здании, архиепископский дворец, уличная подсветка, протянутая на темных проводах между зданиями, пористый нос нервозного регистратора за стойкой – все это создавало определенное ощущение от города, от размаха застройки под названием «Кито». На самом-то деле знали туристы всего ничего.

Те, кто, подобно Борелли, предпочитал местный люд музеям и сакральным барельефам, хотя Джеральд Уайтхед пытался объяснить, что это в сущности одно и то же, – искали ответа в лицах, что наплывали крупным планом – и скользили мимо. Лица эти чем-то неуловимо отличались от австралийцев и от англичан. Близкие – и вместе с тем невообразимо далекие. И мысли у них этакие вкрадчиво-обтекаемые. Женщины избегали его взглядов. Однажды (один-единственный раз) Борелли забрел в какой-то проулок, и местные оборвыши принялись швыряться камнями; он помахал рукой и засеменил назад. Что это значило? Почему они так? В нескольких кварталах оттуда Филип Норт, разглядывая ржавые клетки с попугаями, потерял бумажник с чеками и фотографией покойной жены, восседающей на садовой скамеечке.

– Не повезло; ну да в путешествиях всякое бывает, – посочувствовал Гэрри.

И рассказал, как они с Кеном Хофманном откололись от девиц, пошли поглазеть на петушиный бой – и впервые натолкнулись посреди улицы на трупак. Представляете? А народ толпился вокруг да пялился во все глаза.

– А вы бы что делали?

– Мы подумали было, это петухи дерутся.

– А там – нате вам, здрасте! – покойничек, – подтвердил Хофманн. – Ну, мы скорее назад.

А еще развлечения ради оба наваксили ботинки у чистильщика обуви.

– Вы еще не пробовали, нет? – Гэрри картинно выставит вперед ногу. – Каково? А забавно так! Старикашка небось добрых десять минут щеткой возюкал. Верно, Кен?

Чем только люди не зарабатывают на хлеб насущный!

Туристы кивали; сличали записи.

– А мы заблудились, – рассказывала Саша, – пришлось такси брать. Слушайте, а двадцать сукре – это сколько? Так я и думала. – Она обернулась к Вайолет. – Нас облапошили.

Вдоль тротуара и вокруг столбов на корточках расселись целые семейства, поедая собачьи, ну, или кошачьи консервы. Здесь конкурировали между собою марки: «Майти Дог», «Кал-Кан», «Джо-Бо», «Перк», «Пусс-н-бутс», «Чанг-Вэгон» и «Вэг». Мать – далеко не Джоконда, зато в роскошной шерстяной шали – впихивала липкие кусочки прямо в рот чумазому сынишке.

– Монетки у них красивые, – отметила Шейла.

Дуг разложил свою коллекцию на столе.

– Какой курс в банке? Тридцать восемь за доллар? – Он гордо ткнул пальцем в блестящую россыпь. – Пятьдесят три. Кожгалантерею знаете? Есть там один пацан в красной рубашке.

Джеральд повертел в руках одну из монет, затем взял другую: с разросшимся кактусом и ступенчатыми храмами. Откашлялся.

– Это сентаво.

– Что?

– Он вам мексиканские деньги дал.

Все так и покатились со смеху.

Каткарт лихорадочно вытряхивал карманы, сравнивая монеты.

– Отдайте их нищим.

– Я бы купила несколько штук, – вмешалась Шейла. – Подарю знакомым детишкам. Это уже в привычку вошло. – Она обернулась. – Маленькие негодники совсем разбаловались! Если я ничего не привезу, они так и будут канючить.

– Ой, чуть не забыла! – воскликнула Саша. Резко крутнулась, так что груди заходили ходуном, а в следующий миг голос ее донесся уже из-под стола. – Это вам…

И она нахлобучила Норту на голову шляпу-панаму.

– Ух, блин! – пробормотал он, растягивая края большими пальцами. – Ух ты, блин…

Норт снова надвинул панаму на лоб – и разыграл целое представление.

Запрокинув головы, все посмеялись заодно с ним.

– А вам идет, – кивнула Саша. Соски ее призывно напряглись. Она стояла прямо перед ним. – В этой шляпе вы похожи на потрепанного жизнью лентяя.

– Я думал, все и так об этом знают, – отозвался Норт.

Саша уселась рядом с ним.

Гостиница как место встречи: всякий твердо знает, где она находится. Ей раз и навсегда отведено определенное место – где-то в глубинах сознания. Там она и ждет своего часа. Гостиница – законная собственность туриста. Приветливый, просторный вестибюль, и мягкий полумрак, и киоск с миниатюрными колоннами, где выставлены открытки, и карты города, самоучитель «Говорим по-эквадорски», Библии и переплетенные в кожу руководства по ремонту американских автомобилей, снятых с производства десятки лет назад. А еще – кресла с широкими подлокотниками и низкие столики. И аромат универсальной мастики для полов, что используется в отелях повсеместно, и поскрипывающий деревянный лифт, и привычный беспорядок в номерах – повсюду разбросанные вещи, и окно, из которого можно смотреть сверху вниз на внешний, обыденный мир – ощущение такое, будто разглядываешь издалека полотно какого-нибудь соцреалиста.

Норт надумал сходить с утра в зоопарк. Ежели Саша не прочь…

– А мне казалось, вы разочаровались в животных? – отозвалась Саша – и поймала на себе взгляд Вайолет.

– Да, безусловно. Но я подумал, надо же новую шляпу выгулять…

Саша отвернулась, не сдержав улыбки.

– У нас ведь завтра музей.

– Музей вроде бы во второй половине дня.

Дуг и миссис Каткарт, во власти глухого раздражения, собрали и снова придирчиво осмотрели мексиканские монеты – каждую по очереди.

– А Луиза где?

Вайолет обернулась к Джеймсу Борелли.

– Я ее не видел. Наверное, наверху, у себя в номере.

– Кто-нибудь, постучитесь к ним!

– Луиза славная, правда? – робко сказала Шейла. Глядела она неуверенно, но остальные вроде бы согласились.

Они все еще обсуждали Луизу, когда вернулась Гвен Кэддок с коричневым бумажным пакетом в руках.

– А я чего нашла! Сейчас покажу.

Обычно Гвен держалась особняком, из-за Леона. Все не знали, что и думать. Запустив руку в пакет, она пошарила на дне и вытащила за волосы темно-серую голову. Человеческую, размером чуть больше крикетного мяча.

– Нет!

– Ужас какой!

– Я про такие читал. Дайте глянуть.

– Гвен, покажите-ка поближе. Где вы ее раздобыли? Дорогая?

– Осторожнее с ней, пожалуйста. Ради бога, осторожнее.

Гвен не сводила с покупки глаз. Остальные поворачивали ее так и этак, рассматривая со всех сторон. Опасливо ощупывали кончиками пальцев.

– Бедолага! Могу себе вообразить.

– А ноздри-то какие миниатюрные.

Возраст определить так и не удалось, сколько ни приглядывайся.

– Ради бога, уберите эту пакость со стола! – завопила миссис Каткарт. – Меня сейчас стошнит.

И тут Шейла, к вящему изумлению едва ли не всех присутствующих, внезапно расхохоталась. Мало того что неожиданно – так у нее еще и глаза засверкали. Смех поднимался откуда-то из глубин ее горла, бил бурлящим ключом. Может, это все от смущения? В смехе этом было столько неуверенности, что многие даже оглянулись.

– Высушенная голова; такие называются tsantsa, – без запинки отбарабанил Кэддок. – Военный трофей индейцев-дживаро, охотников за головами с верховьев Амазонки.

– Вот это я называю «сложить голову», – подхватил Борелли.

– Что?! Ох, не могу, насмешили! – хохотала Саша.

Все повеселились от души.

Норт вернул голову Гвен.

– Вот вам пожалуйста – зримое подтверждение опасностей психоанализа.

Борелли покатился со смеху, но Шейла уже не хохотала, а вновь глядела во все глаза, открыв рот. Джеральд наклонился поближе.

– В наши дни их делают из козьих шкур и конского волоса. Очередная приманка для туристов.

– Что?! – Дуг резко развернулся.

Джеральд покачал головой.

– Да какая, в сущности, разница?

– Всего за сто тридцать сукре, – рассказывала Гвен.

– А в чем, собственно, дело? – осведомилась миссис Каткарт.

– Не нравится мне этот город, – возвестил Дуг. Он заерзал на стуле. – Местные – они либо психи, либо норовят обобрать тебя как липку. Я ж не дурак.

Наверное, все дело в этом недвижном безмолвии: в нездешней задумчивости, что нависла над миром. И эти тоскливые местные, распевающие на улице яраби… [83]83
  Яраби – одна из самых популярных разновидностей латиноамериканской андской музыки; отличается крайней сентиментальностью.


[Закрыть]Их даже из бара порою слышно. Что за атмосфера – нереальная, неестественная, даже внутри, в помещении. Шероховатая, рваная. Люди то и дело ушибались плечами – без всякой на то причины. Тьма окутала сдвинутые вместе кубики домов, заполнила пустоты и впадины, слившиеся с горами, что обычно находились слева, изничтожила всю перспективу и чувство направления; даже источники звуков утратили определенность. Лишь несколько отверстий зияли во тьме, некоторые – размытыми скоплениями, как Млечный Путь. Земля стала небом.

Любопытно, что бармен с его скользящим, влажно-ореховым взглядом взмок насквозь ниже линии волос: лоб переливался и поблескивал хрусталиками пота, пока тот не утерся. А ведь здесь, на экваторе, на самом деле не жарко. Климат-то мягкий. Кроме того, из этого парня слова не вытянешь, даже gracias не скажет. На нулевой широте утвердилась всеохватывающая, недвижная тишина. Поры и пульс ширились и нарастали, убывали и сокращались. Почти все легли спать, мучаясь зудом.

В баре Гэрри Атлас расплескал содержимое стакана на чьи-то ботинки из крокодиловой кожи. Да это ж южноамериканский гонщик, Рикардо Монсан!

– А ведь я вас знаю. – Гэрри засунул в зубы сигарету. – Иисусе, вы присаживайтесь! Надо же, как оно бывает. Эй, Хэммерсли! – окликнул он. – Иди-ка сюда. Познакомься с великим Рикардо Монсаном.

Монсан щеголял в традиционном тонком облегающем комбинезоне (огнеупорном), излюбленной одежде международных звезд. На груди его с одной стороны красовалась вышивка: «ФАЙРСТОУН». Сам – лысоватый, фигура на грушу смахивает.

– Иисусе, это ж надо…

Монсан протестующее поднял руку.

– Прошу прощения: дело в том, что моего отца и брата зовут Хесус. Отец живет в Буэнос-Айресе.

Ага, стало быть, звезда по-английски разговаривает!

Монсан кивнул бармену.

– Кстати, вот этого моего хорошего друга тоже зовут Хесус.

Гэрри подмигнул Фрэнку Хэммерсли.

– Да ладно, ладно!

– Помнится, Джек Брэбэм [84]84
  Джон Артур «Джек» Брэбэм (р. 1926) – австралийский автогонщик, трехкратный чемпион мира по автогонкам в классе «Формула-1».


[Закрыть]всыпал вам по первое число… минутку, это когда ж было-то? – встрял Хэммерсли. – Ах, ну да! Гран-при США. Как вам это понравилось?

– Этот южноафриканец…

– Брэбэм – австралиец! Он – чемпион мира!

Осушив стакан, Монсан отставил его на стойку.

– Это всем и каждому известно, – настаивал Хэммерсли (аж вены вздулись на шее). – Вы давно ездите-то?

Монсан всем своим видом демонстрировал невозмутимое спокойствие и компетентность, типичные для гонщиков: сперва скользнул взглядом по прочим любителям бурбона, а затем снизу вверх по стене, где углядел вертикальную трещину в форме крокодила.

Но загорелая рука, лежащая подле стакана, заметно дрожала.

Приходится держаться; а что делать?

Гэрри почесал шею – в той самой точке, что обычно бывала зарезервирована для проблем.

– Вы сюда на гонки приехали, или как?

Монсан заморгал.

– Или по пути задержались? Или отдохнуть ненадолго вырвались?

Южноамериканец указал на опустевшие стаканы. Это сколько-то расположило к нему собеседников, хотя понять не помогло.

– Ладненько, лохом побуду я, – отозвался Хэммерсли, изящно меняя тему. – Еще пива, пожалуйста.

– Слушай, – Гэрри, воспользовавшись возможностью, обернулся к нему, – я как раз собирался спросить: а чем ты на жизнь зарабатываешь?

Хэммерсли извлек из бумажника визитку размером со спичечный коробок:

– Да это по большей части пиар, – объяснил Хэммерсли. – Живу на гребаных чемоданах. Путешествую по свету.

Гэрри кивнул. Он уже сложил в уме два и два.

– Стремительно развивающиеся регионы. Демографический взрыв, увеличение времени. Мяч – у наших ног, главное – понять это. Мы продаем тонны и тонны чертовых теннисных ракеток и суспензориев. Только что выпустили защитный шлем нового типа. Я бы рассказал Монсану, да только парень, похоже, не вспомнит, какой сегодня день. – Хэммерсли рассмеялся. – Налился по самые жабры, ты только глянь.

Монсан удерживал в руках заказанные напитки, но при этом атлетического вида латиноамериканец крепко сжимал его локоть. Монсан высвободился, когда тот с помощью влажного носового платка изобразил эффектный выпад тореадора.

– Это мой старый друг, – объяснил Монсан. – Синоптики предсказывают: оно неизбежно. Прогноз подтвержден. Да будет так.

Гэрри оглянулся на Хэммерсли.

– Вон те, в углу, – все они матадоры. Некоторые здорово сдали. Утратили былую форму. Они, как и я, уже немолоды. Вон и бармен тоже. Вы о великом Порфино Пасе слыхали?

Нет, о великом Порфино Пасе они в жизни не слышали.

– Нервы у него совсем разболтались – ни к черту не годятся. Последняя коррида прошла хуже некуда. – Монсан пронзительно, пьяно рассмеялся. – Для всех нас сезон выдался непростой. И легче не становится. Ну вот мы и стоим прямо у него на пути. Самая легкая вибрация меня в ужас вгоняет – с самого детства. Но ожидание придаст мне сил. Мы – группа. Тринадцать человек. Это испытание. Подобная подготовка необходима для грядущего сезона.

Должно быть, в лице Гэрри отразилось недоумение.

– А, так вы до сих пор землетрясения на себе не испытывали? А я-то подумал, что и вы за тем же самым приехали.

– Иисусе! – выдохнул Гэрри.

Было уже поздно.

Присмотревшись к гладкому лицу Монсана повнимательнее, собеседник поневоле замечал, что нос гонщика повлажнел от пота, а темные клочья волос, торчащие из ушей, увядают и поникают, точно мятлики в пампасах. Верхняя губа легонько подрагивала; движением языка дрожь эту удавалось унять, но она тут же начиналась снова.

– И вы, значит, здесь только ради землетрясения?

– Шокотерапия такая, – подтвердил Монсан.

– Вы с ума сошли!

– А вы кто, собственно, такой? Чего вы испытали-то? Ровным счетом ничего! Ясно? Ни-че-го! Можете считать, что вам повезло. Que suerte? [85]85
  В чем состоит везение? (исп.)


[Закрыть]Страдаешь через природу и боль. Становишься сильнее.

– У нас бывают лесные пожары, – попытался втолковать Хэммерсли.

– Живите опасно! Вырывайтесь за пределы! – Монсан топнул привыкшей к тормозу ногой по половице. – Мы находимся аккурат над сейсмическим поясом. Он прямо под нашими ногами проходит. Земля как разверзнется! Просто стоять здесь – и то почти невыносимо. Кто провалится в бездну?

– Только не я, – пробормотал Гэрри, нахмурившись.

До поры до времени вулканы были напрочь позабыты. Пусть себе извергаются в другой раз как-нибудь, на следующий год. Благодарение Господу, есть одна статуя, стратегически расположенная близ Кито. – Пресвятая Дева Кинчская, заступница, ограждающая от землетрясений.

Хэммерсли рыгнул.

– А вот на Австралию всем плевать.

Пошатываясь, с налитой кровью физиономией, Гэрри пялился на Монсана.

Ну да, фобий на свете существует великое множество: акро-, клаустро-, агора– и зоо-. Между прочим, некоторые боятся полуночи и узоров на персидских коврах. В лифтах международных отелей нет кнопки «13».

– Пошли отсюда, – позвал Хэммерсли. – Они ж психи. Вот вы – верите в Санта-Клауса? В том-то и беда этих маленьких стран.

Но Гэрри побрел в угол. Он в жизни не встречал тореадоров, а тут их собралось с дюжину по меньшей мере, все – в плохо подогнанных костюмах; и еще один, в стельку пьяный, валялся на полу.

В номере 217 изысканно украшенная деревянная кровать со скрипом ходила ходуном – волею противоборствующей плоти. Уж таковы эти живописные гостиницы, построенные на рубеже веков: перевязка каменной кладки – в лучших монастырских традициях, зато шпунтовые соединения пола истерлись и растрескались. Тоненькая струйка пыли, точно подрагивающая струна, точно песок в песочных часах, сыпалась на Шейлину подушку. Шейла замерла, чутко вслушиваясь – почти в точности дублируя Луизу, хотя она-то, Шейла, лежала неподвижно – ноги, рот, глаза распахнуты, во рту пересохло, дрейфует, погруженная в грезы, а Луиза выкручивалась, отбивалась, ночная рубашка задралась выше талии… она попыталась было оттолкнуть руки Хофманна. Но он – сильный; всегда таким был. И она принадлежит ему. Свет оставлен включенным, как если бы ее насиловали на глазах у толпы. И она, и Шейла закусили нижнюю губу – в силу разных причин. Луиза с натугой отвернулась; Шейла задрожала всем телом. «Ну, давай же!» Это Хофманн приказал. Шейла, этажом ниже, готова была поручиться, что слышит невнятный шепот. Мужняя рука стиснула ее грудь – и он рывком вошел внутрь; и то и другое словно жило своей жизнью. Луиза расплакалась.

Она всегда плачет.

«Заткнись!» – послышался голос Хофманна.

Расслабься и получи удовольствие.

Правой рукой Шейла выключила ночники; несколько желтых струек просочились сверху и разлиновали ее тело – в «клетку». Она провела рукой по щеке.

– Мне все опостылело, – отчетливо прозвучал Луизин голос. – Это из-за тебя.

– Да что ты говоришь!

У самого изголовья раздался другой шепот:

– Ой, где здесь свет-то? Ради всего святого. Шейла, ты здесь?

Она резко села в постели.

– Привет. Это я.

Перед Шейлой стоял Хэммерсли, высокий, прямоугольный. С развязанным галстуком.

– На ночь надо запираться, Шейл, – пожурил он, поддергивая брюки. – Мало ли какой маньяк заявится. – И некстати осведомился: – Как поживаешь?

У Шейлы слова не шли с языка. Она беспомощно озиралась по сторонам.

А Хэммерсли уже чувствовал себя как долга.

– Номер – в точности как мой. Такое же зеркало, и ванная комната тоже.

– А который, собственно, час? – прошептала Шейла.

– Какая разница, – отмахнулся он. – Живи опасно. – Гость плюхнулся на край постели. – Я вчера прилетел.

– Я уже засыпала. Что тебе надо? За столом кто-то упомянул, что тебя видел.

– Я приехал за тобой, Шейл. Слово чести. По всему миру за тобой гоняюсь.

Шейла потрясенно глядела на него.

– Да ты вся горишь! Открой окно.

– Я ужас какая взлохмаченная, – с трудом выговорила она, снова смутившись.

Движения ее сделались неуклюжими – или это только казалось? – а тело, напротив, обмякло и расслабилось. Надо скорее задать ему какой-нибудь вопрос, отпустить замечание, все, что угодно. Она попыталась сосредоточиться.

– Сними очки, – тихо попросил он. – Не то чтобы они тебе не шли. На самом деле, наоборот. Точно говорю.

Тогда зачем он придвигается? Что задумал? Лицо его было совсем близко. Он выпил лишнего, его костюм пропах табачным дымом, но говорил он уверенно, настойчиво, не спуская с нее глаз.

Не успела она оглянуться, как с нее медленно, неспешно сняли пижамную рубашку («Прям как мужская», – выдохнул он). Шейла вздрогнула, ощутив прикосновение его ладоней, шершавых и грубых, мельком заметила в зеркале свое отражение – глаза и рот; и едва не вскрикнула, когда Хэммерсли легким рывком высвободил ее руки из рукавов. «Ну вот, так…» – хрипло выдохнул он. Груди ее призывно приподнялись. В зеркале Шейла различала его плечо и затылок. Она задышала через рот – тяжело, с усилием; и тут краем глаза увидела, как распахнулась дверь – и комнату заполнил голос Гэрри Атласа.

– На огонек забрел. Есть кто дома-то? Эй…

Хэммерсли встал и откашлялся.

– Ого-о-о-о! Да чтоб мне провалиться! – Атлас, похоже, себя не помнил от удивления. – Прошу прощения! Я вас оставлю!

Он отвернулся от Хэммерсли – и, вздернув подбородок, воззрился на Шейлу. Шейла, лицом к стене, еле уловимо покачивала головой.

Атлас улыбнулся Хэммерсли этак небрежно:

– Ну, ты, старик, не промах!

И зашевелил губами, не произнося более ни слова.

– А как же твои тореадоры? – полюбопытствовал Хэммерсли, прикуривая.

– Да они все на каком-то непонятном языке трепались – сплошь тарабарщина! И текилой ужрались до полной несознанки. Вот я и подумал: навешу-ка добрую старую подругу, нашу Шейлочку. Прихожу – и что же я вижу? Тебя! Вот, значит, почему ты улизнул пораньше? Ушлый ты шельмец, как я погляжу! Думаешь, бабы только о тебе и мечтают?

– Минуточку, – возразил Хэммерсли.

Но Атлас, пошатываясь, уже повернулся к Шейле.

– Он тебе здесь зачем-нибудь нужен? Если нет, так ты только скажи…

– Минутку! – Хэммерсли протестующее поднял руку.

– Слышь, ты вообще не с нами, ты не из нашей компании. Мы – группа. Ясно? Наглец ты, вот ты кто.

Атлас шагнул вперед.

– Ш-ш. Перестаньте!

Они обернулись к Шейле. Голова у нее шла кругом.

– Уходите, пожалуйста. Оба.

Шейла ушла в ванную комнату и затворила дверь.

Хэммерсли и Гэрри Атлас остались стоять на месте, пепеля друг друга взглядами.

– Ммм… – Хэммерсли обеспокоенно нахмурился.

– Ты в дерьме, парень, – небрежно обронил Гэрри. – Пойман с поличным. Как там дома женушка? Детки в порядке? Ну, удачи на следующий раз.

– Да хрен ты с ушами! Чего ты вообще сюда приперся?

Атлас дернул головой в сторону ванной.

– Знаю, знаю, она ничего себе. Не такая зануда, как выглядит. А тебе как, свезло?

Хэммерсли скромно пожал плечами.

– Да ладно, выкладывай!

В обоих карманах у Атласа торчало по банке «Хайнекена».

– Эй, чуть не забыл!

Он вскрыл жестянки, забрызгав зеркало. Пододвинул стул, задрал ноги. Хэммерсли присел на кровать. Они чокнулись банками.

– Удачи на будущее!

Атлас громко заржал.

– Ну, ты ублюдок.

Гэрри коротко рыгнул.

– Шейл, – он крутнулся на стуле, – пивка хочешь? Ты давай выходи.

– Мы не кусаемся. – Хэммерсли подмигнул Гэрри.

Никакого ответа.

– Выйдет, – предсказал Гэрри. – Шейла – девчонка что надо. Просто застенчивая малость.

Путешествия расширяют кругозор. Дальше по коридору Гвен Кэддок шевелила губами: ей снился здоровенный круглый диск, испещренный зарубками, иероглифами и изображениями молодых побегов, – изобретение какого-то местного жреца-майя; это приспособление позволяло восстановить в памяти события за последние триста лет (неурожаи? свадьбы? моровые поветрия?). В номере 219 страдающий бессонницей полуночник вздохнул и разочарованно закрыл Бертонову «Анатомию меланхолии».

Музей привлекает типажи вроде миссионеров либо Старых Мореходов, [86]86
  Старый Мореход – персонаж поэмы английского поэта С. Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе», написанной в 1797–1799 гг., – неприкаянный скиталец, вынужденный рассказывать всем и каждому о сверхъестественных событиях, произошедших с ним во время плавания.


[Закрыть]ослепленных собственным рвением. «Да, но… но…» – вмешивается гид; у него нет времени дослушивать очередного болтуна. А те не отступаются, стоят на своем: взгляд – повлажневший, хватка – крепче щипцов, красноречие – под стать философам-перипатетикам. Иные, как ни странно, достигают желаемого эффекта, изображая скуку,и тем самым повышают статусность искомого объекта. «Некогда он украшал, – излагает всезнайка со скучающим видом, – гробницу такого-то…»

– Этих одержимцев до того «заносит», что под конец они уже и рассказать внятно ничего не могут.

Кто-кто, а Филип Норт с этим типажом был знаком не понаслышке. Вспомнил – и даже заулыбался.

– Нам эти безобидные люди нужны как воздух. Мы должны за них Бога молить.

В зоопарке они с Сашей ходили по пятам за смотрителем с замызганным ведром и львиным ликом (безнадежный случай!), а потом долго наблюдали за еще одним, в птичьем вольере, – тот был бос, руки – что воробьиные лапки, и без умолку разговаривал с орлами.

А знаете, есть еще этот дебелый ирландец, хранитель Музея картошки в Рейкьявике – мировое светило; а в С. – бенгалец-экскурсовод, жует себе бетель весь день напролет под солнышком и сплевывает в сторону струю красного сока (скандинавские туристы отшатываются: «Туберкулез!»), указкой с фаллическим наконечником тыкая в ту или иную деталь примечательных эротических скульптур; а вот еще взять Ватикан и тамошнего болтливого чичероне с вечной улыбкой на губах, продающего оптом и в розницу потрясающие чудеса! Да их там десятки (чичероне с вечными улыбками на губах). Хранители фактов, реестров цивилизации, прелюбопытных обломков, произведений рук человеческих, впоследствии сохраненных и увековеченных.

В Нижнем Кито находился Museo de Piernas, [87]87
  Музей ног (исп.).


[Закрыть]добраться до него можно было только пешком. Путь туда пролегал через каменные мосты, мощеные улочки, новые районы – само по себе ценный опыт. Туристы добрались до места приятно запыхавшиеся.

На ступенях крыльца, в порядке убывания, вальяжно расселись от двадцати до тридцати бездельников. Завидев туристов, они разом смолкли. Вокруг на корточках устроились несколько малолетних чистильщиков обуви («Им в школе полагается быть!» – отметила миссис Каткарт). Мальчишки застучали щетками, забренчали жестянками (гуталин «Киви», экспортное качество), принялись тыкать пальцами в обувь вновь пришедших. «¡Zapatos sucios!» [88]88
  «Грязные ботинки!» (исп.)


[Закрыть]

Должно быть, сработала сигнализация, потому что из вращающихся дверей выскочил директор музея, коротышка на костылях из красного дерева, и заорал что-то на итальянском, то и дело переходя на испанский; оба языка звучали вполне сценично. Одной ноги у него недоставало. Что характерно, коричневый ботинок на второй ноге был надраен до блеска. Пустая брючина обвисала, точно спущенный ветроуказатель на сельском аэродроме, чуть прихваченная над коленом булавками, демонстрируя пустоту и ясный солнечный свет.

А вот костыли… ничего подобного туристы в своих странствиях еще не видели. Инстинкт подсказывал: обязательно надо откомментировать, выказать живой интерес. В конце концов, здесь – Музей ног; это предоставляет посетителям своего рода привилегию. Дуг Каткарт присел на корточки (жена заглядывала ему через плечо) и постучал костяшками пальцев по левому костылю.

– Занятно, занятно, – произнес он весомо, немного в нос. И поднял взгляд на остальных. – Вы приглядитесь хорошенько!

Отрекомендовал.

Оба костыля были покрыты резьбой в стиле одного из барочных монастырей Кито: темное дерево обрело формы мифов и фигур, разъясняющих доктрины католичества. Какой опрятный – да что там, элегантный! – человек этот директор! Сам невысок; красная рубашка пузырем надувается.

Директор держался так естественно и живо, что австралийцы расслабились, стали сами собою. Столпились вокруг, точно знали его вот уже много лет. И, ненавязчиво отводя взгляды, дали директору понять, что он принят и одобрен.

– А-го-сти-нел-ли, – произнес он по слогам свое имя, одарив сияющей улыбкой всех по очереди.

– У нас соседей так зовут. – Миссис К. отпрянула назад; и этот тоже – большой любитель чеснока.

– А как так вышло, что во главе здешнего музея стоит итальянец? – полюбопытствовал Джеральд.

Смех итальянца походил на дребезжание электрического звонка.

– «Стоит»? – Он взмахнул костылем. – Ну насмешили! Ха-ха! – Директор вынужден был прерваться и утереть глаза. – Надо будет запомнить. Директор Museo de Piernas, он не кто иной, как… Scusi. [89]89
  Прошу прошения (ит.).


[Закрыть]Вы спросите: почему я? Все из-за формы моей страны, Италии; а еще – вспомните-ка историю происхождения обтягивающих брюк. Кроме того, я – римский католик. Самоочевидный выбор.

Луиза, бледная, с красными глазами, проявляла ко всему повышенный интерес; Шейла, сосредоточенная больше обычного, союзнически держалась ближе к ней и то и дело искоса поглядывала в направлении Атласа. Усевшись на корточки, Кэддок старательно пытался взять в фокус костыли. Итальянец заинтересовал всех. Его энергия производила впечатление беспредельного оптимизма.

Хофманн, засунув руки в карманы, кивнул:

– А что случилось с вашей второй ногой?

– По своей собственной инициативе я ее удалил, – произнес директор, глядя в пространство. – Чтобы привлечь внимание к коллекции музея. Оно того стоило.

– Он с нами на короткой ноге, что правда, то правда! – прошептал Гэрри.

Одна только Луиза отозвалась: изобразила улыбку.

На глазах у группы итальянец на диво проворно взлетел вверх по ступеням. И развернулся.

– Вне всякого сомнения, леди и джентльмены, музея более значимого вы в жизни не видели – где бы то ни было. Meraviglioso! [90]90
  Изумительно! (ит.)


[Закрыть]Вы спросите, почему – Музей ног? Почему ноги – это так важно? Да потому, – выпучив глаза, он по привычке обвел лица слушателей взглядом, точно круговым движением кинокамеры, – потому что ваша нога – это первооснова. И не только туризма. Это – сердце всего человеческого. Квинтэссенция!

Джеральд откашлялся: вопрос иерархии явно требовал обсуждения. Но Агостинелли уже приглашал их внутрь, пропуская дам вперед.

– Принципиально значим, – развивал свою мысль директор уже внутри, – тот славный миг, когда homo sapiens впервые распрямил ноги, оторвал лицо от земли, отделился от приматов и мартышек. Нога – ключ к нашей эволюции. Мы теперь знаем, что человек встал прямо для того, чтобы высказывать свои мысли, чтобы продвигать вперед слова. – Голос итальянца надрывно взмыл вверх и сорвался на фальцет. – Вы задумайтесь об этом! Распрямление ноги поспособствовало развитию языка – главному умению человека! Видите? Видите? Мы этого никогда не забудем. На молитве человек преклоняет колена – мы возвращаемся к земле. Выражаем свою признательность. Колено играет ключевую роль в изъявлении почтения – перед богами, перед королями… иногда перед женщинами. Обычай диктует нам припадать к ногам, целовать ноги. В мечетях и других храмах принято снимать обувь. Иисус шелпо воде. Заметьте, не полз, а шел!