Текст книги "Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты."

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Так вот, мы должны вынести такое решение, чтобы никому неповадно было, – товарищ Атабаев повернулся к докладчику. – Там в горкоме строгий выговор ему дали? Ну, это много поначалу… Есть мнение дать ему выговор. Идите, товарищ Айрапетов, работайте и помните…

– До последней капли крови… – заведующий универмагом выпрямился, опустил по швам руки. – Пусть партия только прикажет, на смерть пойду!

Второй секретарь обкома товарищ Епифанов добродушно махнул рукой:

– Ладно, иди. И смотри там, чтобы идейно-воспитательная работа у тебя была на высоте, – он нашел меня глазами. – Вот и корреспондент здесь. Так что будем с двух сторон смотреть за тобой!

Теперь все улыбались мне. А я чувствовал, что все у меня сделалось деревянное: руки, ноги, голова.

В перерыве Шамухамед тихо сказал мне:

– Это Аман-Батрак за него перед Атабаевым просил. Айрапетов двести тысяч за это дал…

Меня будто холодной водой окатило. Аман-Батрак, мой друг, про которого столько написано! И в «Огоньке» его фотография. Стоит в сапогах и в вельветовом костюме уже с двумя золотыми звездами на пиджаке. Хлопок с крупными белыми коробочками ему по грудь. Кто-то сказал, что Сталин самолично вырезал картинки из «Огонька» и обклеивал ими стены на своей даче…

В редакции со смехом рассказывают, как у Амана-Батрака полутора миллионов в колхозной кассе при ревизии не хватило. Его позвали в обком на бюро. «А если я сейчас пошлю домой сказать, чтобы положили их туда?» – спросил он у инструктора обкома. Еле отговорили его: мол, тогда хуже будет. Он и схлопотал тогда выговор…

Я не спал ночь в поезде, снова и снова вспоминая происходившее на бюро обкома. Полный чувств, не заходя в редакцию, явился я в ЦК. И товарищ Тарасенков опять принял меня.

Он всегда теперь радостно улыбался при виде меня. Я молча положил перед ним акты проверки айрапетовского универмага за несколько лет. Там было на миллион откровенного грабежа. Потом я ходил от окна к столу и все говорил. И тут опять опять увидел, что второй секретарь ЦК товарищ Тарасенков получает явное удовольствие от этой моей горячей речи. Нет, не в том смысле, что ему нравится ее содержание, а в другом. Он смеялся: искренне, от души, и казалось, вот-вот захлопает в ладони. Я умолк на полуслове.

– Вот что я тебе скажу. – Теперь он уже больше не смеялся, в глазах появились черные иголочки. – Бюро обкома партии вынесло решение?

– Вынесло! – сказал я.

Он отодвинул все привезенные мной документы, придвинулся ко мне своим большим телом:

– Что же, ты хочешь быть умнее партии?

Я молчал.

– Может быть, ты партии не веришь?

– Верю.

– И я верю. Вот и давай подумаем. Кто мы с тобой? Обычные люди. Партия, наверно, лучше нас разбирается в этом деле. Как ты полагаешь?

Он говорил мне уже это в прошлый раз, слово в слово. А теперь забыл.

– Вот видишь, – продолжал он. – А ты мне всякие бумаги суешь!

Он отодвинул от себя документы, не глядя. Я собрал их, положил назад в папку. А он уже снова улыбался:

– Я так и говорю всегда самому себе: «Партия лучше тебя все знает!» И вот, как видишь…

Он обвел рукой кабинет с лакированными панелями, лепным потолком с бронзовой люстрой, высокой двойной дверью.

У меня совсем не осталось в голове мыслей. Являлись какие-то обрывки, которые я никак не мог связать вместе. А он все говорил:

– Выискиваешь негативные факты. Так ведь недалеко знаешь куда скатиться. Кому это все на руку, не соображаешь?.. А перо у тебя красивое, четкое. Вот и написал бы что-нибудь хорошее, художественное, о рабочем классе. Кто создает все эти ценности вокруг? Он, его величество рабочий класс. Ты и создай образ. Я ведь-сам из рабочих, простым слесарем был. Этими вот руками… – он придвинул свои руки к самому моему лицу. – Вот и опиши, как эти руки мир преобразуют, счастье для человечества куют…

Я видел их прямо перед собой, его большие, белые руки, с пухлыми подушечками ладоней. Он протягивал их мне с настойчивостью, сам любуясь ими. А через минуту уже говорил, забыв о только что сказанном:

– Думаешь, легко людями руководить. Я ведь как. С семнадцати лет – школу так и не закончил – запрягли в комсомол. Инструктором, после секретарем, партшкола, ну и пошел: то на Волге, то на Сахалине, то у химиков, то в Африке, и теперь вот здесь. Так и тяну всю жизнь. Ты бы описал. На ком это держится? Все мы. Сам видишь…

Он говорил еще долго, с доверием ко мне. И я слушал…

Какая-то необыкновенная усталость была во всем теле. Будто меня долго били. Я перешел улицу, зашел в сквер. Сидел на скамейке, опершись подбородком на папку с документами. Тугой шар с маклюры сорвался, ударился рядом, забрызгал меня горьким соком. Потом я выпил стакан вина в голубенькой будке при аллее парка и решил махнуть на все рукой. Ехать в редакцию не хотелось, и я опять пошел в ЦК. Но теперь уже в другое крыло, к Сашке Бараннику, который прежде работал у нас в Ханабаде. Да и прочие ребята были мне там знакомы, вместе доклады писали.

Среди моря времянок из фанеры после великого ханабадского землетрясения новое здание ЦК с усеянным окнами куполом высилось среди них как гигантский бетонный корабль среди плывущих по жизни щепок. Я шел бесконечным пустым коридором, и ковровая дорожка скрадывала шаги. За дверями с многочисленными фамилиями-табличками тоже было тихо. Кружилась голова. Начинало казаться, что жизнь остановилась, и никого больше не осталось на земле. Но вот я увидел табличку со знакомой фамилией и толкнул высокую глухую дверь.

Сашка сидел, уткнувшись в бумаги, заслоненный от двери лежащими перед ним на столе тяжелыми книгами. Там были «Краткая советская энциклопедия», «Вопросы ленинизма», что-то еще – красное и муаровое.

– Здорово! – сказал я, подойдя к столу.

– Фу ты… твою мать! – Сашка облегченно вздохнул, смел рукой сразу все книги. – А я думал, кто это там крадется?

– Что, проверяют? – спросил я.

– Да нет, может так кто-нибудь зайти.

Он снял трубку, принялся звонить:

– Тут наш приехал… Приходи!

Скоро в Сашкиной комнате собралось пять или шесть человек: почти все ханабадские – инструкторы, инспекторы, замзавсекторами. Спрашивали, как там в Ханабаде с севом, кого сняли и назначили. Когда заговорил я об Айрапетове, они переглянулись.

– Айрапетов – мужик серьезный! – сказал Сашка и почему-то потер рукав у своего костюма.

А потом началось то, что всегда происходит, когда пять-шесть человек собираются здесь вместе. Поначалу рассказывались анекдоты на аграрно-колхозную тему, вовсе безобидные: про хитроумного директора совхоза и про цыгана, которого судили за халатность – кобылу увел, жеребенка оставил. Но вот Федор Павлович, самый старший из всех, принял суровый вид. Мы все тоже посуровели, облизывая губы от предвкушения…

– Не знаю, куда Васькин смотрит! – говорит он озабоченно и даже чуть покачивает головой. И мы с укоризной качаем головами, поскольку Васькин – министр государственной безопасности республики.

– Еду, понимаете, вчера в автобусе, и вдруг слышу за спиной такую антисоветчину, что волосы дыбом!..

– А что? – спрашивает кто-то их нас.

– Анекдотец травит фрукт один. Мол, заспорили Сталин, Трумэн и Черчилль, у кого страна богаче…

Мы сдвигаем головы, глаза наши горят преступным любопытством:

– Ну!

– Будто Трумэн хвалится, что в год у них выпускают столько автомобилей, что вся Америка может сразу сесть и поехать. Черчилль говорит, что у них в один год производится такое количество тканей, которым можно одеть все человечество. А Сталин вынимает изо рта трубку и смеется: «У нас в один день столько воруют, что можно все ваши ткани и автомобили в одночасье купить, еще и останется. Так кто из нас богаче?»

Мы прыскаем в кулаки и тут же выпрямляемся, искоса поглядывая друг на друга. Громко возмущаемся, что не следят как следует и не пресекают подобные анекдоты.

– Хотел было на остановке придержать его, так он за угол и как сквозь землю! – заключает Федор Павлович.

– Это что, я и похлеще слышал! – вступает Нажметдинов, инструктор орготдела. – В поезде ехал, в командировку. Один там спрашивает: почему, мол, не выполняем сталинское решение Америку перегнать. Так сам товарищ Сталин будто бы сказал, что не надо. Догнать можно, а перегонять не следует.

– Почему? – спрашивает кто-то.

– Если перегнать, то сразу они голую задницу у нас увидят!

Все повторяется. Мы захлебываемся хохотом, потом мрачнеем и опять клянем органы, которые не расстреливают на месте подлецов, рассказывающих такие анекдоты. Это длится добрых два часа. Потом мы спохватываемся и поспешно расходимся, поглядывая друг на друга. В душе некое освобождение от давящей тяжести и одновременно тревога…

Редактор молча жевал бумагу.

– Что же ты, голубчик, ходишь в ЦК, не согласовав с нами?

Он поднял на меня свои блеклые глаза.

– Так я же, как коммунист…

Он уныло смотрел в пол. Я принялся ему рассказывать, как реагируют в области на нашу критику. Пилмахмуд продолжает руководить облОНО, и ему по-прежнему собирают дань. Выговор с него давно уже сняли. И в педучилище тот же Сагадуллаев продает дипломы. А в школах учителя с жуковской справкой продолжают учить детей. То же самое и с управляющим банком Мовыевым, которого заместителем министра финансов назначили. Хлебозаводу, о котором мы писали, присуждено переходящее Красное знамя…

– Вот что, поедешь по спецзаданию! – веско сказал редактор.

Я вернулся в Ханабад и включился в «людоедское» дело. О нем говорили, но никто толком не знал, что там правда, и что вымысел…

Все, как водится в Ханабаде, происходило на базаре. Да, на том самом базаре, расположенном в полуразрушенных стенах старой крепости, про который мы уже писали в самом начале, совершая экскурсию в ханабадскую историю. Там, рядом с проломом в стене, где столкнулись некогда известные исторические деятели, положившие начало вражде левобережных ханабадцев с правобережными, в наше время поселился одноногий инвалид со своей румянощекой, крепкой женой. Приехали они к концу войны откуда-то с Кубани и построили здесь добротный дом с пятью окнами и высоким забором. Их не смущала гнилостная вонь, исходящая от протекающего через их двор крепостного рва, по которому теперь сбрасывались отходы местного масложиркомбината. Пахучая желто-бурая жижа обычно стояла там. А разводили они свиней…

Ханабадский базар за две тысячи лет нисколько не изменился. Разве что вместо цветастого халата и шитых серебром туфель там сейчас можно купить югославскую дубленку и ботинки «Саламандра». Впрочем, как и во времена Александра Македонского, нет той вещи в мире, которую невозможно было бы приобрести на ханабадском базаре. Говорят, в последние годы, имея деньги, тут можно купить небольшой атомный реактор. Я не имею оснований не верить этому.

А в остальном все тут было по-старому. Широкоплечие, с лиловатым румянцем во все лицо женщины продавали топленое молоко, сметану и мацони в стаканах, тут же высокими стопками лежали жареные решеточкой блины, от самых ворот сидели с полотенцами в руках продавцы лепешек. Во всю глубину базара, до дальней крепостной стены высились горы цветистых дынь, арбузов, пламеннокрасной тыквы. Стояли корзины с виноградом, урюком, шапталой. Ни с чем не сравнимый, устоявшийся в тысячелетиях запах будоражил обоняние.

А по левую сторону находились сколоченные из досок прилавки. На них было разложено мясо, пересыпанное крупной солью сало, рассеченные надвое крупитчатые курдюки. Висели обдуваемые сухим горячим ветром пустыни бычьи, свиные, бараньи остовы. Бычьи и бараньи туши тут же заветривались, покрывались плотной, не допускающей проникновения воздуха пленкой. Лишь свиные туши продолжали сочиться, к вечеру уже источая все усиливающийся запах. Их надо было продавать как можно скорее, что и делала тетя Фрося, жена Кости-инвалида, живущего у крепости. Это ей было тем легче, что свинина у нее была плотная, отборная, с ясно видимой границей мяса и сала. Красивая свинина. Да и продавала она ее обычно рублем дешевле других. Местные почему-то эту свинину упорно не брали, но тут и приезжих было достаточно.

Дело в том, что как во времена Александра Македонского и правившего затем Антиоха, именно здесь находился центр мировой торговли. Все так и оставалось в нетронутости. За много тысяч километров, с другого конца великой ханабадской низменности, кто-то вез сюда общим вагоном полсотни женских цветных платков. Обратно торговый гость увозил два десятка каракулевых шкурок-камбар, несколько кусков мыла, верблюжью пряжу жене и серую кунжутную халву детям. Случалось, между уложенными платками попадались мешочки с анашой или сухая конопля. Поскольку с приходом эры всеобщего ханабадства мечети были взорваны, а заодно и примыкающие к ним караван-сараи, перед путником, приезжавшим с торговой целью, вставала проблема ночлега. В здешней восьмикоечной гостинице можно было поселиться лишь по брони райкома партии, так что необходимо было искать какое-нибудь другое место. И тут оказывалась кстати тетя Фрося, выносившая к вечернему поезду домашнюю колбасу и сдобренный чесноком холодец. Она определяла достоинства приезжего и между делом предлагала переночевать в собственном доме. Мягкая певучая речь и весь хозяйственный вид ее располагал к себе, и человек шел за ней вместе со своими платками и кокнаром, если случалось везти его с собой. Тетя Фрося выставляла на стол закуски, муж ставил бутылку самогона…

В городке рассказывали шепотом про странные крики, которые иногда ночью неслись из дома на краю крепости. Кто-то видел человека, убегавшего оттуда с рассеченной головой, Но мало ли что говорится между людьми. Иногда приезжали какие-то люди, разыскивали пропавших родственников, но в милицию не обращались. Милиция между тем часто угощалась у дяди Кости, тем более, что закуска у него была добротная, да и место подходящее, подальше от глаз начальства. Как вдруг из самой Москвы нагрянули люди. Костю-инвалида с тетей Фросей увезли ночью, дом опечатали и поставили вокруг военную стражу. Вот тогда и пошли разговоры про людоедство…

Все оказалось еще страшнее. Муж с женою и вправду лакомились человечиной. А под домом нашли объеденные свиньями, кости тридцати восьми человек разного пола и возраста. Может быть, потому еще не едят на Востоке свинины, что это единственное из всех домашнее животное, с удовольствием поедающее человека. Я лихорадочно вспоминал, не покупал ли у добродушной тети Фроси холодец или что-нибудь другое при моих наездах сюда.

Полмесяца вместе со следователями занимался я этим делом. Находились все новые жертвы, под стрехою сарая обнаружили ящик, в котором лежали десятки паспортов. Сколько людей было сброшено в протекающий через двор канал, определить не было возможности. Кости их перемешались там с древними костями тех, кто каждый в свое время осаждал эту крепость: воинами Тимура, нукерами Чингисхана, сельджуками, кушанами, парфянами, вплоть до гоплитов Александра Македонского. Истекавшая из масложиркомбината ядовитая жижа одинаково разлагала их, лишая временных признаков.,

Когда я положил перед редактором очерк об этом деле с продолжением на три номера, он недоуменно посмотрел на меня:

– Зачем ты это писал?

– Чтобы напечатать! – ответил я с подъемом.

– Что же, по-твоему, у нас в стране существует людоедство?

И здесь во мне привычно что-то повернулось, вроде детской картинки-перевертыша. Реальность вдруг пропала, и на том же самом месте проступил мираж. Действительно, как это я написал такое? Откуда у нас людоедство? Да еще и про анашу с кокнаром упомянул. Получается, что у нас существует и наркомания. Да кто же пропустит такое? Значит, этого нет и быть не может. Я находился в зоне миража и пользовался соответствующей логикой. Хотите верьте, хотите нет, но я в ту минуту искренне верил, что не может всего этого быть у нас.

– Зачем же вы посылали меня? – вырвалось у меня. Я почувствовал, что шагнул одной ногой назад, в зону реальности.

Редактор тускло смотрел на меня, не отвечая. И я вдруг все понял. Меня нужно было хоть чем-нибудь занять на время, чтобы, по первородной своей глупости, не влезал куда не надо.

– Этот материал мы передадим куда следует! – веско сказал он.

Я взял черновик, выбрал из него кое-какой материал и все же написал фельетон. Там не было ни людоедства, ни наркомании, никакого очернительства. Речь шла о ханабадском базаркоме. Это у него работал Костя-инвалид сторожем при базаре. И не мог тот ничего не знать о занятиях своего сотрудника. Следователь говорил, что преступники наверняка сплавляли через кого-то отобранную у своих жертв анашу. А по данным областной милиции при базаре действовала опиекурильня. Но санкции на обыск или следствие почему-то не давали.

Полностью безграмотный базарком ездил в черном ЗИС-е и имел особняк на двенадцать комнат с садом на полгектара. Я и написал об этом, поскольку сад был отрезан в его личную собственность от бывшего «Государева имения». Того самого, что было основано когда-то для внедрения цивилизующего начала в ханабадскую действительность. Сейчас там располагался специализированный санаторий, занесенный во все мировые справочники, и базаркомовская стена вторглась на его территорию, заслоняя свет в окнах. Администрация санатория много лег вела тяжбу с базаркомом, наследующим владения бывшего государя-императора Александра Третьего, но ничего не получалось.

Я сам ничего не знал и ни в коем случае не думал в очередной раз подводить своего редактора. Он так и этак вертел фельетон, но там не было чего-нибудь крамольного. И что значит какой-то там базарком в районном центре? Пару абзацев на всякий случай сократили, и фельетон пошел.

Герой его па этот раз оказался родным дядей Бабаджана Дтаевича Атаева, того самого, невысокого и припадающего на ногу, которого товарищ Маленков лично отобрал в первые секретари ЦК. Между тем, я к тому времени не мог уже не понимать, что человек, ведающий базаром, во все времена был одной из главных политических фигур ханабадской истории. Нечего и говорить, как поднялось его значение в эпоху всеобщего ханабадства.

Но случилось самое худшее. То ли какую-то роль сыграло московское следствие, то ли еще что-то, но базаркома арестовали и осудили на четыре года. Правда, в колонии он трудился в качестве хлебореза и вышел через полгода, вернувшись к руководству ханабадским базаром, но трещина, которую я давно уже приметил у себя под ногами, сразу вдруг расширилась и превратилась в зияющую пропасть. Я заглядывал туда и видел лишь поднимающийся оттуда туман. Перепрыгнуть на другую сторону уже не было возможности. В одной из дней меня позвали в трехэтажный серый, с мечами и щитами, дом и под расписку вручили оружие. Я примерил в руке удобный «Вальтер» – второй номер и задумался. Давненько не держал я такой штуки в руках!..

Шаганэ между тем окончательно изменилась. У нее появилась какая-то плавная, основательная уверенность в бедрах. И все остальное уже исходило отсюда: непроизвольное повышение тона, приподнимание подбородка в разговоре, властность жеста. Она была уже выше меня, хоть, к чести ее, старалась держаться со мной по-прежнему. Значительность ее нового положения ощущалась во всем. Она теперь не говорила уже о пустяках и значительно поджимала губы, когда разговор касался вопросов государственных. Ей было все известно, и я невольно ощущал некую неполноценность от этой особой информированности. Она помалкивала даже в самые ответственные моменты наших отношений.

Я испытывал с ней даже некоторую робость. Чувствовалось ее приближение к государственным делам. И обстановка вокруг соответствовала этому новому ее качественному состоянию: полированный стол, мягкие кресла, ковры, и как бы в центре всего – широкий, раздвигающийся диван-кровать. Она болыце не говорила со мной о товарище Атабаеве, и я почему-то не заводил о нем разговора. А о первом секретаре ЦК товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве Шаганэ заметила, что он очень хороший человек и много работает. Между прочим, она обмолвилась, что вскоре перейдет на работу в столицу республики, на выдвижение…

Седьмая глава

Здесь следует сделать скачок во времени – вопреки природному ханабадскому стремлению к плавности. Пока происходили описываемые события, умер Сталин. Не стану распространяться о многообразии чувств, охвативших меня при этом неожиданном известии. Впрочем, неожиданным оно не было. Что-то ожидалось, потому что не могло больше продолжаться то, что было. Миражи уже настолько перемешались с реальностью, что нарушены оказались некие вселенские законы тяготения…

Когда же это произошло, было чувство растерянности и облегчения. Растерянность, преломляясь в системе миражей, воспринималась как подлинное горе. Тот, кому приходилось хоронить по-настоящему родного человека, понимает эту разницу между искренним горем и столь сомнительным чувством. И еще где-то на уровне диафрагмы ощущалась тревога: вот ОН сдерживал до сих пор все злое, кровавое, нечеловеческое, которое совершалось из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день. Как же теперь будет без него? Но в глубинах сознания, куда не достигал свет миражей, таилась радость. Так бывает после тяжелой болезни…

В силу профессиональной тренированности переход от реальности к миражам и обратно совершался во мне уже механически. По заданию редакции я сидел и писал зарисовку (так у нас это называется) о всенародном горе. Плакали люди по берегам Хандарьи, а молодая звеньевая, в шелковом платье и модных туфлях, только что закончившая школу, ушла от подруг, чтобы пережить наедине самое великое несчастье в своей жизни. Чистые девичьи слезы падали в мутно-серую речную воду, несущую жизнь колхозным, полям. Она думала, какое огромное счастье принес ей великий человек, ставший отцом и учителем народов. И не знала она, что слезы ее смешиваются со слезами другой девушки, которая плачет о великой утрате там, по ту сторону границы, одетая в тряпье и прикрытая паранджой. Как мечтает она, что благодаря оставленному на земле завету этого человека «с лицом рабочего, головой ученого и в одежде простого солдата» (так я и написал!) явится к ней освобождение, как неминуемо придет оно ко всем народам земли…

Глаза мои были влажными от подступивших слез, я посидел еще немного, чтобы успокоились чувства. После этого встал и отнес материал заместителю редактора Мо-торко. И он, бывший боцман с линкора, тоже всплакнул, читая его. А я получил за этот материал тройной гонорар.

После этого время понеслось с неслыханной быстротой, Ханабад бурлил. Это особый материал для исследования – бурлящий Ханабад. Сам Бабаджан Атаевич Атаев по три и по четыре раза в день выступал на митингах, развенчивая культ личности. Рассказывали, что на собрание в медицинский институт он, припадая на ногу, пришел пешком. Все было брошено на разъяснение партийных решений по этому поводу. Товарищ Тарасенков на республиканском активе звал печать к смелости при разоблачении отдельных недостатков, порожденных культом. В области секретарь обкома партии товарищ Атабаев, не называя фамилий, указывал на пристрастие некоторых журналистов к сенсационности. Вместо того, чтобы предложить позитивную программу, смело распространять передовой опыт, они порой выискивают отдельные отрицательные факты и на этом основании мажут грязью всех трудящихся, которые в эти дни с небывалым трудовым подъемом борются за выполнение поставленной задачи – в трехлетний срок создать изобилие сельскохозяйственной продукции в стране. Подобное шельмование кадров не может быть терпимо, когда партия смело и, главное, своевременно разоблачила культ личности товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.

Ни один человек не оставался в стороне. Пилмахмуд выступил со статьей в областной газете, где остро критиковал некоторые школы области, где не выполняется постановление о горячих завтраках и имеются отдельные случаи хищения предназначенных для этой цели продуктов. Директор педучилища товарищ Сагадуллаев на городском партийном активе назвал имена преподавателей, которые в период культа личности устраивали гонения на честных руководителей. Между тем, эти руководители все свои знания и опыт отдают делу воспитания будущих учителей. В областном универмаге товарищ Айрапетов на месте портрета генералиссимуса вывесил шелковое красное знамя с кистями, под которым на беломраморном стенде располагались портреты отличников советской торговли.

По всему Ханабаду убирали бюсты товарища Сталина и вместо них ставили другие. И лишь базарком в Ханабаде не убирал висящую над его столом панорамную картину «Утро нашей родины»: товарищ Сталин с переброшенным через руку плащом стоит один на всей земле. Видны только уходящие за горизонт просторы колхозных полей и столбы высокого напряжения. Ханабадский политический консерватизм, как известно, всегда начинался с базара.

Были и другие формы оппозиции, опирающиеся на ханабадский исторический опыт, который отличается в этом смысле своим богатством. Так, товарищ Панкратская, например, освобожденная с должности заведующей отделом пропаганды и агитации ЦК и переброшенная в ИМЭЛ (Институт Маркса – Энгельса – Ленина) в разговоре с друзьями упорно именовала свое нынешнее место работы ИМЭЛС. А на вопросы слушателей партшколы, где преподавала по совместительству, какой литературой им пользоваться, теребила свои редкие волосы и говорила с тонкой улыбкой на губах:

– Не знаю, товарищи. Могу лишь сказать, что дома у меня лежит «Краткий курс»…

Порой оппозиция проявлялась совсем открыто. Так, присланный на укрепление из Москвы второй заместитель редактора вывесил у себя в кабинете привезенную с собой гравюру «Товарищ Сталин на борту крейсера «Молотов». Редактору доложили об этом, но тот жевал бумагу и ничего не говорил. А второй заместитель редактора поселился в новой, еще не сданной строителями гостинице рядом с вокзалом, куда поместили и меня. И вот тут произошла некая демонстрация.

В один из дней в столицу республики прибыл вдруг целый поезд с дипломатами. Это были первые иностранцы в Ханабаде со времен гражданской войны, когда они явились сюда со слонами и сипаями[9]9
  Сипаи английские колониальные солдаты.


[Закрыть]. В гостинице спешно подготовили несколько номеров и с минуты на минуту ждали их прибытия. Как водится в Ханабаде, во всю ширину лестницы постелили ковер, по бокам встали городские власти, представители общественности с хлебом и солью, просто молодые люди, чье присутствие обязательно в таких мероприятиях. Послышались клаксоны подъехавших машин, широко отворились двери и на пороге появился дуайен дипломатического корпуса с супругой. И тогда по ковру с самого верха лестницы кто-то стал спускаться им навстречу. Все бы ничего: человек был в галстуке и золотых очках, с сигаретой в зубах, но больше ничего на нем не было, даже плавок. И спускался он почему-то на четырех, руками вперед, со спокойной сосредоточенностью в движениях. Я с ужасом узнал нашего заместителя редактора. В полной тишине он дошел до самого низу, с интересом посмотрел снизу вверх на дуайена, его супругу, и тем же порядком направился по коридору к буфету. Опомнившиеся молодые люди бросились за ним, но все остальное уже не имело политического смысла…

Для меня знак эпохи возник вдруг среди белого дня на главной ханабадской улице. По ней шел невысокого роста человек с загадочным индийским лицом, невыносимо мне знакомый. Главное было не лицо, а бархатно-черные спокойные глаза. Это большая редкость, когда глаза черные и спокойные. Некая древняя мудрость содержалась в них.

– Михаил Петрович! – закричал я шепотом. Он остановился, пожал мне руку, словно расстались с ним только вчера. Мы пошли в городской парк, сели на скамейку напротив огороженного нестругаными досками монумента. Третий день гудели там тракторы, стягивая его с постамента. Сквозь щели забора был виден бетонный сапог с оголившейся арматурой, который никак не удавалось оторвать от основы. Мой знакомый молча смотрел, и не было движения в его лице.

Я был ошеломлен этой встречей. Не потому, что снова увидел его, явившегося из того, призрачного мира, а просто вдруг невыносимо ясным стало собственное мое участие в происходившем. Нет, не действием, а какой-то готовностью чувств. Когда Михаил Петрович исчез из этой жизни, это было для меня так же закономерно, как дождь или смена дня и ночи. Такое исчезновение людей и даже целых народов имело некую связь с тайной происхождения жизни…

Все было как будто только вчера. Незримая волна зародилась где-то в вершинах ханабадской тропосферы и катилась, завихряясь смерчами и самумами, унося хижины и разваливая дворцы. Делалось это просто. Когда запланированная волна достигала назначенной республики, в центральном органе всеобщего ханабадства появлялась статья за тремя подписями. Это были секретарь ЦК по пропаганде и агитации республики, собственный корреспондент и известный толкователь книги Пророка, профессор Люцианов. С каждой республикой менялись секретари и корреспонденты, но профессор непременно присутствовал во всех этих статьях.

Статью затем перепечатывала соответствующая «Ханабадская правда», тут же приводились гневные отклики рядовых ханабадцев, требовавших возмездия. К этому времени десять – двенадцать деятелей местной ханабадской науки уже допрашивались и признавались, как дошли до жизни такой и какой разведке служили: японской, турецкой или ЦРУ. Люди это были творческие, и составить соответствующий скажет для них не представляло труда.

Я дружил с Михаилом Петровичем, хоть был тот лет на двадцать старше меня. Собственно говоря, не был вовсе он Михаилом Петровичем, а был Оразмухамедом, но в Институте красной профессуры, где когда-то учился, слушатели-интернационалисты подчеркнуто брали себе русские имена и отчества. По профессии Михаил Петрович был экономистом, еще довоенным кандидатом наук, но, как всякий неординарный человек, занимался еще историей, филологией, писал рецензии, изучал эпос. И имел соответствующих ученых друзей в академических институтах. Их всех привлекли к ответственности, и его заодно.

Помню, в начале, когда лишь смутно ощущались признаки приближающейся бури, он говорил мне, высоко приподнимая брови:

– Ну, написал мой предок полторы тысячи лет назад непролетарский эпос, так я здесь при чем?

Этот его неизвестно когда живший предок изобрел также первый на земле музыкальный инструмент и сделал немало еще полезного, за что и прославлен был как родоначальник многих племен и народов. А то, что на войну с соседями звал, то такое было тогда жестокое феодальное время. Так или иначе, а все, имевшие отношение к преподаванию эпоса или просто читавшие его, получили по десять лет и отбыли на ближайшую стройку коммунизма. Их я, очевидно, и видел на канале, в размазанном на песке прямоугольнике в окружении собак.