Текст книги "Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты."

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Все бы на этом и закончилось, но кто-то из тройки судей посчитал дело не таким простым. Один из подсудимых, поэт и философ с тонким лицом и ниспадающими кудрями, на дополнительном допросе признался, что собирались они друг у друга не просто пропагандировать панханабадский эпос, а еще составили при этом подпольное правительство. Премьер-министром его избрали Михаила Петровича, как единственного среди них экономиста.

Всех вернули в Ханабад и судили заново. Теперь им дали по двадцать пять лет. Трех или четырех думали расстрелять, но как-то обошлось. Дело, как рассказывали, происходило таким образом. Приведенный на очную ставку, кудрявый поэт дал подробные показания, кому какой пост был назначен в подпольном правительстве. Когда он закончил говорить, слово дали Михаилу Петровичу. Ровным голосом тот подтвердил, что все было именно так, но показания их друга-поэта не полные.

– Как это не полные? – удивился председатель суда.

– Как премьер-министр я дал ему особое поручение. Почему наш товарищ умолчал о нем?

Бедный поэт растерянно хлопал глазами.

– Помнишь, дорогой мой, когда утром мы проснулись. Тебя еще тошнило, потому что смешивал накануне водку с шампанским. – Михаил Петрович говорил убедительно, не повышая голоса. – Я поручил тебе тогда быть у нас министром государственной безопасности. Зачем же ты про это не рассказал?

Говорят, все трое судей не могли удержаться от смеха, глядя на физиономию поэта и философа. Оттого и заменили расстрел Михаилу Петровичу и его товарищам. Так ли было на самом деле, я не спрашивал. Мы говорили совсем о других вещах, об этом он говорить не захотел.

– До свидания, Михаил Петрович! – сказал я на прощанье и пожал ему руку.

– Михаила Петровича больше нет, там остался, – он говорил очень серьезно. – Я Оразмухамед, и никто другой!

Редактор отправил меня в длительную командировку. Я должен был сопровождать в поездке ответственных товарищей из Москвы, прибывших в Ханабад для изучения условий перехода на новый метод хозяйствования на селе, вплоть до создания отдельных семейных звеньев на хозрасчете. Два работника аппарата ЦК КПСС, к которым я непосредственно был прикреплен, один уже в возрасте, другой помоложе, оказались нормальные люди, во всяком случае ничего не напускали на себя. Старший был экономистом, а другой выдвинутый из глубинки. Приступали к делу мы с горного юга великой Ханабадской равнины.

– С чего же начнем знакомство? – спросил меня Николай Иванович, старший.

– С чайханы! – сказал я.

Он посмотрел на меня удивленно:

– С чайханы, так с чайханы.

Это была столица другой ханабадской республики. Не в сверкающую инородной бронзой и электричеством чайхану повел я их. И не в показательную столовую при городском парке с красным знаменем в углу. Километрах в пяти от города располагался кишлак, быстро становящийся городской окраиной. Там, напротив старого базара, было место, с которого я не в первый раз начинал знакомить приехавших сюда людей с подлинным Ханабадом.

Заведующий чайханой и давний мой знакомый, вышел к нам навстречу, обеими руками пожал руки гостей, нисколько не теряя достоинства. Все здесь было, как всегда. В глубине основательного сырцового строения стояла прохладная полутьма. Саманные стены хранят прохладу, когда снаружи за сорок. Самые различные люди находились здесь: они располагались на устланном кошмами деревянном помосте-тахте, сидели у столиков на полу. Это великий закон чайханы: каждый ведет себя так, как ему удобней. На краю тахта, притянув к голове шинель, спал солдат. Никто не беспокоил его, и разносчик чая с невозмутимой уважительностью обходил отдыхающего человека. У солдата было широкое рязанское лицо, и здесь это не имело никакого значения. Невольно вспоминалась первая заповедь Пророка: «десятую часть путешествующим, вдовам и сиротам…» Все было в порядке вещей.

Мы прошли на веранду, подпертую потрескавшимися столбами с резьбой. На дворе под кроной тысячелетнего платана сидели четверо стариков: важные, белобородые. Они пили чай с лепешками и беседовали между собой. Их цветные халаты вместе с небом отражались в воде древнего хауза. Места для воды здесь не меняются тысячелетиями, и кто знает, не смотрел ли в эту самую воду Двурогий Искандер, как зовут здесь великого македонца. Совсем недалеко отсюда вполне реально стоит над ущельем построенный им мост и ездят по нему самосвалы. Лишь доски из века в век меняются на каменных быках. А Двурогим его называли, потому что на голове у него росли рога, но не наружу, а острием внутрь. Когда он останавливался в своих завоеваниях, рога начинали колоть его мозг, причиняя чудовищную боль. Она заставляла завоевывать все новые и новые страны. Такое было наложено на него необыкновенное проклятие…

Мы тоже пьем чай, едим утреннюю самсу. А я пока что договариваюсь с заведующим чайханой о плове. Он варится тут же в огромном казане, и хоть мясо тут казенное, это очень хороший плов. Но я говорю не об этом плове. Вместе с заведующим иду я к сидящим у хауза старикам. Тот здоровается с ними, представляет меня и сообщает при этом, что я давний его знакомый и очень хороший человек. Я молча стою, в знак уважения опустив руки. Один из стариков окидывает меня строгим взглядом и остается удовлетворенным.

Заведующий между тем продолжает говорить, что эти люди, которые приехали со мной, из самой Москвы и пользуются там большим уважением. Они слыхали, что именно здесь могут готовить настоящий плов и специально приехали сюда, чтобы убедиться в этом.

– Если бы почтенный Бобо-Мирзо согласился показать этим уважаемым людям свое искусство, они были бы вечно благодарны ему. – Заведующий приподнимает руки к небу. – Да, где еще могут они испробовать такой плов!

Бобо-Мирзо, старик с тонкими благородными чертами лица, думает еще некоторое время и согласно кивает головой. Заведующий кладет на коврик переданные мной деньги на продукты, старик и не смотрит на них. Мы благодарим его за согласие оказать нам такую большую услугу и идем назад на веранду.

Жизнь в чайхане между тем идет своим чередом. Человек пять или шесть в халатах поверх обычных костюмов ведут степенный разговор. Они молодые, но говорят с основательностью. Некий хромой Гафур, оказывается, возвратился из Новосибирска, куда возил курагу, свою и купленную у соседей. Ему удалось ее хорошо продать, поскольку цены там теперь достойные. Еще лучше цены в Иркутске, но дальше Иркутска везти нет смысла. Дорого обходится и кроме того сделалось известно, что в те города у моря привезли сейчас много сладкой сушеной сливы из Вьетнама. Также в Москву не нужно везти изюм, там сейчас продается в магазинах белый изюм из Турции. Я слушаю и думаю, что вовсе это не спекулянты. Тысячу и две тысячи лет назад их предки водили караваны с курагой и изюмом в Сибирь и к скифам, и туда, где стоят сейчас совсем другие города и живут другие народы. Неужели было бы хорошо, если бы на иркутском базаре совсем не было кураги?

А рядом с нами назревает ссора. Двое почтенных ханабадцев укоряют в чем-то друг друга. Голоса они не повышают, но в тоне их явно слышатся угрожающие нотки. Они говорят каждый свое и не слушают друг друга. Вдруг один из них цепко хватает другого за бороду, одновременно то же самое делает и другой. Так, не выпуская бороды друг у друга, уходят они с веранды и усаживаются в сторону у дувала, выясняя отношения. Каждый теперь вынужден слушать другого, и по очереди, притихшими голосами, они выговаривают прямо в лицо друг другу свои претензии.

А мы наблюдаем за тем, что происходит у хауза. Дело там закипело. Минут через пять, неизвестно каким образом оповещенный, появляется возле стариков молодой человек, почтительно выслушивает Бобо-Мирзо и уходит. Затем какие-то указания получает мальчик, помогающий при чайхане. Через некоторое время приносят мясо, и мне даже отсюда видно, что это свежее, парное мясо от только этим утром зарезанного барана, причем именно та его часть, которая идет на плов. Мальчик приносит дочиста промытые в арыке лук, морковь, горох в деревянной миске, какие-то мешочки со специями. Лук особенный, белый и сладкий, который растет лишь в низовьях Хандарьи, его можно есть как яблоко. И морковь такую не найдешь на базаре: она янтарная, звонкая, без единой царапины или искривления. Горох, которым приправляют плов, тоже особого сорта, крупный, каменной твердости, его распаривают в миске. Но самое главное, в белом полотняном мешочке приносят «ханский» рис: жемчужно-матовый, продолговатый, которого не увидишь в магазинах. Бобо-Мирзо достает из чехла у пояса свой нож мягкой, домашней стали, и начинает резать лук. Полчаса уходит на одну луковицу: держа на весу, он отслаивает кружевные почти прозрачные кольца. И морковь стругается тем же способом, от себя, так что от одной моркови вырастает целая гора невесомых розоватых лепестков. Старики помогают Бобо-Мирзо осуществлять приготовления к плову. А мальчик уже почистил казан, наколол саксаул. Бобо-Мирзо не понравилось что-то, мальчик уносит часть дров, приносит другие, более плотные…

Мы уезжаем по своим делам, предупрежденные, что обязаны быть здесь к пяти часам дня. Опоздать в этом случае было бы неуважением. Приезжаем мы ровно к пяти и, выйдя из запыленной, проделавшей в этот день немалый путь «Победы», вдруг останавливаемся. Дух совершенства, который невозможно уже забыть, наполняет воздух. Это не грубый запах еды, пусть и очень вкусной, а именно дух, говорящий о чем-то более высоком, чем стремление к утолению голода. И мы не сразу садимся за еду. Вместе с заведующим я несу к хаузу отдельное небольшое блюдо с пловом и прошу глубокоуважаемого устада Бобо-Мирзо и его почтенных друзей разделить с нами счастье вкушения столь замечательного чуда, каковым является приготовленный им плов. Старый «мастер плова» не говорит ни слова. Он принимает блюдо, ставит его посередине, произносит молитвенную формулу. То же делают другие старики. За изготовление плова Бобо-Мирзо не берет денег. Этот достойный ужин для себя и друзей и есть его плата. Этим и живут старики, сидящие возле чайханы…

Мы едим плов без помощи ложек, стараясь подражать аксакалам. Иначе это кощунство: ложка, металлическая или деревянная, разрушает структуру напоенного особым ароматом риса, превращает его в обыкновенную кашу. Каждое зерно являет собой прообраз всего творения, и здесь, как и везде, нельзя разрушать гармонию. Впрочем, это обычное варварское высокомерие – презирать другой народ за свойственную ему манеру жизни. Между тем, я вижу, что Николай Иванович внимательно наблюдает за тем, как едят старики. Никто не касается еды другого. Берется тремя пальцами кусок мяса с вершины конуса, облепляется на своей части блюда рисом и отправляется в рот. Плов невозможно иначе есть. Я, впрочем, знаю, что шурпу эти старики едят деревянными ложками, как едят серебряными суп из рептилий завсегдатаи в парижском ресторане «Орион». Видимо, я правильно решил начать изучение Ханабада с чайханы…

Это переплетение много лет некошенной травы и одичавших, причудливо изогнутых веток деревьев было пугающе непонятным. И плоды, перезрелые, неестественно крупные, имели некий багровый оттенок. Персики, яблоки, лиловатые, величиной с кулак сливы валялись на земле, тяжелые гроздья винограда светились сквозь листву. И видны были остатки стен, проломы дувалов. Не было ни дороги, ни тропинок, все это стояло сплошной стеной, огороженное речкой, которую легко было перейти вброд, по камушкам. А по эту сторону висела в воздухе дорожная пыль, сотни людей на ишаках и в больших, с колесами выше человеческого роста арбах ехали, не поворачивая головы в эту сторону. Но они все знали и видели. Это чувствовалось в особой напряженности их позы, когда проезжали мимо, в отстраненности взгляда.

– Что это там? – с удивлением спросил старший из гостей.

Я как бы заново посмотрел туда, за речку. Действительно, почти рядом теснятся дома и дворики старого города, начинаются хлопковые карты, где каждый метр земли на учете. Вокруг пустыня и горы, а здесь вдруг целый огромный массив с плодоносящими деревьями, древней кирпичной кладкой в арыках, тысячами поющих в ветвях птиц, стоит в запустении. Ни одного человека не видно среди этой безудержной зелени…

Я знал уже про это и все объяснил. Конная армия Буденного в Тридцатые годы боролась здесь с басмачеством. За два года прошла она всю Ханабадскую равнину, горы, пустыни и оазисы. Там, где обнаруживались басмачи, селения окружались, так что и птица не могла оттуда улететь. После орудийной подготовки в дело шли клинки. А по древней, еще зороастрийской традиции, нельзя заново селиться там, где произошло великое смертоубийство, ибо оно обязательно повторится. Безразлично, от чего бы это ни случилось: от мора, землетрясения или человеческой злобы.

В разных местах Ханабада можно увидеть такие мертвые селения. Туда прорывается вода из речек и арыков, цветут и плодоносят сады, но люди туда не ходят…

Гости молчали. Николай Иванович захотел было перейти на ту сторону, но кто-то предупредительно крикнул с остановившейся арбы, что не надо этого делать.

– Почему? – спросил Николай Иванович.

Человек на арбе ничего не ответил, только указал камчой в гущу зелени. Там, совсем вблизи, оплетя толстую виноградную лозу, висела змея. Г олова ее покачивалась у самой воды, словно выжидая того, кто ступит сюда. И тут мы увидели, что и на других деревьях висели змеи. Они сплетались и расплетались: сами похожие на ветви, трава внизу колебалась от их невидимого присутствия…

Мы долго ходили по базару. Кажется, что общего имеют переход на звеньевой метод хозяйствования и базар. Но я уже упоминал о роли базара в ханабадской истории. Впрочем, и мировая история не обходилась без этого. Эго лишь казалось властителям, что они правят миром. Все в конце концов начиналось и заканчивалось на базаре…

Тысячами невидимых нитей связан ханабадский базар с мировой политикой. Дело здесь не просто в возможности приобретения там атомного реактора. Достаточно остановиться и понаблюдать день или два за его жизнью. И не нужно идти в глубь торговых рядов, чтобы ощутить крепость этих нитей.

Вот у самых ворот неровной стайкой сидят благообразные старики. Перед ними скромные коврики, на которых стоят мешочки с зеленым насваем и стаканчики для отмеривания. Тут же пиалы, и чайничек с геок-чаем, которым обычно угощают серьезного покупателя. Насвай продают желающим и насыпают его в узкие бумажные кулечки. Вот и все. Но я знаю, что если подойду и скажу некое слово, то старик в плюшевой тюбетейке с присущей ему обходительностью нальет и протянет мне пиалу янтарного чая. А передавая пиалу, лишь слегка коснется моего мизинца, к которому приклеится зернышко зеленоватого теста. Прихлебывая чай и беседуя со стариком, я могу положить его под язык…

Есть тут и более серьезные продавцы, перед которыми и вовсе лежат пустяки: горка ваты, шнурки для ботинок. Время от времени к ним подходят какие-то люди, говорят одно-два слова и уходят. Потом подходят другие люди, выслушивают эти слова и исчезают, будто проваливаются сквозь землю. И больше ничего. Но кому-то это очень нужно, и расчеты тут идут уже на десятки тысяч рублей. Ханабадский базар полон тайн.

Бывает, что появляется тут вдруг новый милиционер, молодой человек в только что выданной форме со звездочками младшего лейтенанта и комсомольским значком. Он замечает какие-то незаконные действия, кричит, разбрасывает ногами чайники и мешочки, даже задерживает кого-то. Старики терпеливо сносят все это и подбирают разбросанный товар. Потом сходятся вместе, пьют чай и ведут разговор о случившемся.

– Хороший молодой человек, честный. Это сразу по его лицу видно! – говорит один.

– И смелый, настоящий джигит! – поддерживает его второй. – Как вы думаете, Сулейман-ака, из каких мест он родом, какого племени? Я его впервые у нас вижу.

– Слышал, что он оттуда, откуда и наш почтенный Назрибулло, который теперь секретарем в облисполкоме, – сообщает третий.

– Вот ты, Мамедали-ака, и посети сегодня почтенного своего земляка Назрибулло, – говорит первый старик. – Передай ему наши пожелания здоровья, а заодно похвали достоинства этого молодого человека, который назначен к нам в милицию. Если он от необдуманной горячности избавится, то хорошо будет служить, далеко пойдет.

Старики согласно кивают головами.

– А ты, почтенный Музафар-ака, скажи о том же самом своему племяннику, который у нас в милиции работает. Думаю, что пока этого будет достаточно.

– Да, да, молодежь надо учить! – соглашаются старики.

На следующее утро младший лейтенант является на службу в то же самое время. Он проходит и, не глядя на мешочки и пиалы, здоровается со стариками, держа правую руку у сердца. Старики кланяются в ответ, перешептываются.

– Достойный молодой человек… Старших уважает!

Всего этого не объяснишь гостям.

Третью неделю бороздим мы ханабадские просторы, переезжаем из одной части Ханабада в другую, и теперь заехали в такие места, что здесь кажутся утерянными всякие координаты пространства и счет времени. Целый час уже, натужно воя, взбирается машина на вершину песчаной горы. Впереди еще большие горы, и ветерок свистит на вершинах, срывает и крутит песок, передвигая его по кругу, как в громадном котле. Вдруг обнажается остов древнего строения с проваленной крышей, чьи-то кости, старый казан. Через полчаса все это вновь опускается на дно песчаного океана и никогда больше не явится свету. Это здесь исчезла когда-то огромная армия персидского царя, и никого не осталось, чтобы рассказать о ней…

И вдруг слышится гулкий собачий лай. Он какой-то рыкающий, и мы непроизвольно вжимаемся внутрь старого «виллиса» с двумя ведущими, который единственный пока может осилить эти пески. Где-то наверху бархана появляются две громадные собаки серо-желтого цвета, скорее похожие на сказочных зверей. В два-три прыжка они догоняют нас, и вот уже с двух сторон лезут в машину чудовищные квадратные пасти. Но в это время откуда-то слышится легкий свист, и собаки оставляют нас.

Только теперь видим мы на вершине бархана человека. Он в черном тельпеке, длинные космы овечьей шерсти падают ему на лицо. Не поворачивая головы, недвижно сидит он на маленьком коврике, один в пустыне, и никого не видно вокруг до самого горизонта. Но я знаю, что это не так. А человек этот – кумли, «житель песков», пасущий здесь колхозную отару в трехстах километрах от главной усадьбы. Это могло произойти даже не с дедом его, а с прадедом два века назад; когда тот во время ссоры убил соплеменника. И аксакалы изгнали его из аула сюда – пасти скот. Его дети, внуки и правнуки – до седьмого колена, обязаны жить здесь. Их могут навещать родственники, но они не имеют права приближаться к своему аулу. Таково проклятие. Иногда из таких людей образовывались даже целые аулы-кумли, но не было случая, чтобы те раньше установленного срока возвращались к своему роду.

Кумли – это люди, живущие по своему собственному закону, многие, родившиеся и выросшие здесь, не хотят уже возвращаться в оазисы. Два-три раза в году им привозят сюда необходимые товары, а во время окота направляют в помощь людей…

Мы взбираемся на бархан, здороваемся, садимся рядом. Человек смотрит куда-то в небо. Собаки уселись у нашего «виллиса» и равнодушно поглядывают на нас. Каждая из них в состоянии придушить барса. Но барсов в этих песках не водится, только жилистые каракумские волки, которые вместо воды пьют овечью кровь. Где-то там, среди барханов, находится колодец, где отдыхает сейчас подпа-сок-чолук с отарой, скрипит колодезное колесо, блеют овцы. Там и дом этого человека, а здесь его мир, где он укрывается от шума цивилизации.

Кумли не разговаривает с другими людьми и, по всей видимости, не слушает, что те говорят между собой. Николай Иванович тихо спрашивает у меня, не поехать ли нам дальше. Я отрицательно качаю головой: нет людей добросердечней кумли, и наш приезд для этого человека – настоящий праздник. Посидев так молча еще некоторое время, он вынимает нож и начинает ковырять им песок рядом со своим ковриком. Мы смотрим с удивлением, как он достает из песка бутылку «Московской», потом другую, ставит перед нами. Я понимаю в чем дело. Сам кумли не пьет, скорее принимает терьяк. А в автолавке берет два-три ящика водки для гостей и хранит их здесь, рядом с собой.

Наш хозяин пока что ковырнул песок по другую сторону коврика, достал оттуда мешок коурмы[10]10
  Коурма – особым образом зажаренная баранина, спрессованная в форме колбасы. Хорошо сохраняется в сухом песке.


[Закрыть], крупно порезал ее. Там же, не вставая с места, достает он из песка стаканы, пиалы…

Мы и заночевали там, на вершине бархана, овеваемые сухим ветром, на прогретом солнцем песке.

А сейчас мы в дебрях Хандарьи. Тугаи здесь выше головы, между плотным тростником и подлеском группами стоят вековые деревья. В этих местах недавно пограничники застрелили последнего ханабадского тигра. Тот выпрыгнул из тугаев, содрал крышу у машины. Его прошили автоматной очередью…

Мы петляем уже третий час в поисках колхозной свинофермы. Выделенный нам проводник сам потерял направление и беспомощно разводит руками. Мне все это известно, но я молчу. Пусть гости сами увидят плодотворность некоторых исторических решений. Живо помнится, как, приехав в Ханабад, выступал здесь тогдашний руководитель партии и государства: «Товарищи мусульма-ны – те больше конятинку любят. Другие, православные, уважают свинятинку. А надо так, чтобы православные конятинкой не брезговали, а товарищи мусулъманы пусть приобщаются к свинятинке. Оно и будет дружба народов!» В тот же день во все концы Ханабада полетела директива: заводить свинофермы!..

Что-то дикое, невероятное пробежало перед самыми колесами машины, издало громкий визг и скрылось в тростниках. Мы переглянулись. Неужели?.. Да, в чем-то это было похоже на свинью, но с другой стороны своей худобой и подвижностью напоминало волка. И еще какие-то желтые полосы вдоль спины вовсе сбивали с толка…

Выйдя из машины, мы пошли в ту сторону, куда побежало непонятное животное. В самой гуще тугаев стоял полуразрушенный сарай, в котором на проломленной раскладушке спала женщина неопределенного вида. Она была прикрыта телогрейкой, а на свесившейся с раскладушки руке выделялось солнце с синими лучами и крупная неровная надпись: «Мама, прости, что тебя не слушала!» Судя по запаху и валяющейся посуде, женщину было не добудиться. Опять то же существо пробежало где-то близко от нас, но с уже вполне очевидным яростным хрюканьем. Проводник подтвердил, что это и есть колхозная свиноферма.

Что же, ханабадцы не лишены здравого смысла, а опыт истории приучил их к неукоснительному выполнению предначертаний начальства. Не перенося и на дух «самой производительной отрасли животноводства», они наняли нигде не прописанную инородную женщину ухаживать за свиньями, а ферму с ней вместе вынесли за пятнадцать километров от поселка, в тугаи. Заведующую свинофермой, чтобы не сбежала, они обязались обеспечивать едой и питьем.

Пока мы размышляли, что нам делать дальше, женщина приподняла голову. Мутно посмотрев на нас, она выругалась почему-то по-немецки, перевернулась на другой бок и снова захрапела. Все бы ничего, да накануне с нами увязался Гулам Мурлоев, который настойчиво требовал организовать фотоэтюд. У него в связи с правительственным постановлением о свиноводстве был заказ от «Огонька». Долго рассказывать, как, разделившись, мы ловили в тугаях поросенка. Это удалось более ловкому и молодому Вадиму Павловичу, недавнему комсомольскому вожаку где-то в Кузбассе. Гулам суетился, приседая с камерой, отползая, снова вскакивая, а тот держал на вытянутых руках что-то худое, злобное и, действительно, оказавшееся с полосами. По-видимому, это была уже помесь с дикими свиньями. Гулам успел дважды щелкнуть, как вдруг произошло невероятное. Пусть тысячу раз говорят мне, что свинья не может поворачивать головы. Озверелый поросенок вдруг извернулся на полных сто восемьдесят градусов. Раздался истошный человеческий вопль. Вадим Павлович мотал рукой, разбрызгивая кровь во все стороны. Полпальца оказались у него напрочь отхвачены. А брошенный на землю поросенок мгновенно исчез в тугаях. Гулам Мурлоев утешал Вадима Павловича, что снимок получился. Поросенка, правда, придется подретушировать, но тугаи вышли замечательные. В «Огоньке» это любят…

– Ур-ра-а!

Бурля и пенясь, миллион тонн воды сразу ударяет в бархан. Вначале он еще держится, лишь края отслаиваются, с пылью и брызгами рушась в кипящий водоворот. Но вода уже проникла в тысячи сусличьих нор, в многометровые пустоты, образованные корнями древнего, давно превратившегося в прах саксаула. Бархан темнеет, набухает водой и вдруг взрывается тысячелетней пылью, затмевающей солнце. Проходит менее получаса, и от гигантской песчаной горы в миллионы тонн ничего не остается. Вырвавшаяся из-под контроля вода заполняет низину, прорывается в стороны, плещется далеко уже, у других барханов. Там тоже с шумом рушится столетиями слежавшийся песок. В пустыне образуется новое озеро километра два длиной, с неопределенными топкими берегами. А вода просачивается все дальше, вправо и влево от главного русла канала, и вскоре болотистые озера возникают на много километров вокруг…

Сердце мое ликует. Мы стоим рядом с начальником строительства канала – тем самым генерал-майором государственной безопасности и учеником великого американского инженера Дэвиса, которого я три года назад критиковал за отсутствие энтузиазма. Только канал это уже другой. Тот, прежний, где вода должна была течь вверх, законсервировали. А этот, хоть называется «Большим», все же уже не «Великая стройка коммунизма». Начальник строительства теперь уже в гражданском пиджаке, и строители не за колючей проволокой. Это в большинстве своем бывшие зеки, выпущенные досрочно на свободу по «ворошиловскому указу» с правом жить и работать только здесь, на канале.

Я с восторгом пишу о новом, прогрессивном способе строительства канала, когда главным средством производства является вода. Ее накапливают в кулак, потом рушат перемычку, и она сама уже размывает себе путь. Подсчитано, что это втрое дешевле, чем рыть канал экскаваторами, ограничивая берега, и впятеро дешевле, чем уплотнять, а тем более бетонировать его дно. Сама Хандарья с ее бешеным нравом подсказала строителям этот экономный способ, до которого нигде не додумались, даже в Америке.

Правда, находятся люди, извечные консерваторы, которые возражают против передового метода. Говорят о засолении почв и что вода на три четверти пропадает в пустыне. Как будто в Хандарье мало воды. Еще беспокоятся, что целое море может усохнуть, в которое она впадает. Но разве плохо, что тысячи озер появились в сыпучих песках? Тростник там стоит стеной, и даже кабаны появились. Жизнь пришла в пустыню!..

Я твердо решаю писать документальную повесть, главным героем которой станет начальник строительства. Был тот консерватором, а теперь сама наша жизнь заставила его идти в ногу со временем. Совершенно новый способ проложения канала в пустыне заслуживает пропаганды. Когда я говорю об этом с начальником строительства, он почему-то криво усмехнулся. Наверно, забыть не может ту нашу критику…

Там, где будущий канал пересекался железной дорогой, мы увидели множество народа. Люди сидели или лежали на песке, ничего не делая. Это было странное зрелище: солнце в синем небе, пустыня, и полтысячи ничего не делающих людей. Большой рыжий человек, стоя на холме, мял в руке и бросал вниз комочки земли. Это оказался здешний прораб.

– Вода подходит, к празднику кончать надо обводной канал, за мост приниматься, – он говорил каким-то безразличным голосом, не глядя на нас. – Людей уже четыре дня назад привезли, а самосвалов нет. Ничего нет. Даже лопатами не обеспечили…

Вдруг лицо его озарилось слабой улыбкой. Он перестал мять в руке такырную землю. Мы посмотрели туда, куда он смотрел. Шлейф пыли приближался сюда. Первым оттуда вынырнул черный «ЗИМ», за ним одна за другой «Победы», сначала новые, черные, потом все старее и светлее. В самом конце поспевал знакомый маленький «Москвич» с помятой дверцей. Товарищ Тарасенков в просторном летнем костюме строго спрашивал с прораба. Тот молчал. И люди вокруг молчали. Лишь те, которые вылезли из машин, что-то записывали в блокноты. Я оглянулся по сторонам: что тут было записывать.

– А ты здесь чего? – спросил я Костю Веденеева, оставшегося сидеть в «Москвиче».

– Чулпанов заболел, – нехотя ответил он.

Мне стало понятно. Когда едет второй секретарь ЦК, то с ним из области едут второй секретарь обкома, вторые секретари соответствующих райкомов, заведующие отделами и управлениями облисполкома. Или люди, их заменяющие…

– Работать надо! Тогда лопаты будут! Всё будет!..

Товарищ Тарасенков произнес это убежденно, полуобернувшись к окружающим людям, чтобы все его слышали. Мягко захлопнулась дверца «ЗИМа», захлопали дверцы у «Побед», и шлейф пыли стал быстро удаляться дальше по трассе канала. Все это состоялось в какие-нибудь две-три минуты. Только «Москвич» сельхозуправления все не заводился. Его дружно подтолкнули обрадовавшиеся хоть какой-то работе люди, и он понесся следом, ныряя между барханами и принимая на себя всю поднятую пыль…

Амана-Батрака не оказалось дома, и мы поехали к видневшимся по всему горизонту силуэтам ближних и дальних крепостей. Это был когда-то единый огромный город-полис с созвездием шахристанов-дворцов, базарами, бесчисленными караван-сараями, что, впрочем, тоже означает «дворцы для путешествующих», тенистыми садами и мудрецами, проводящими жизнь в библиотеках. Здесь рождались современная алгебра и астрономия, комментировался Аристотель, писались чеканные рубои о любви и смысле жизни. Мы ехали среди грязных, поросших неопрятной рыжей колючкой бугров. Тысячелетняя пыль стояла над нами. Это была особенная пыль, светлая и пористая от кипевшей тут некогда жизни. Один из холмов, величиной с трехэтажный дом, был разъят дорогой надвое, и по обе стороны виделись плотно спрессованные и почему-то светло-серые человеческие кости: бедра, голени, тазовые полукружья. Они, словно бумага, ничего не весили и ломались в руках, высвобожденные из общего массива. Черепа такого же серого цвета составляли другой, отдельный холм. Часа полтора петляли мы среди молчания ханабадской истории, и только каракумская кобра подняла однажды голову из ложбины между холмами.

Наконец мы выехали к совсем уже древнему городищу, где следовало задирать голову, чтобы смотреть на оплывшие валы. Казалось невероятным, что в неведомые времена, задолго до начала нашей эры люди смогли насыпать посреди равнины эту чудовищную гору. Здесь кончалась история и снова продолжалась в зеленых картах хлопковых полей все того же колхоза, которым управлял Аман-Батрак. Сам он находился тут же, на полевом стане, с Шамухамедом и Костей Веденеевым.