Текст книги "Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты."

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Я был уже матерым ханабадцем и все понимал. Разумеется, за день до нашего приезда позвонили председателю и расписали всю программу нашего пребывания здесь. Областного агронома прикрепили для соответствующих разъяснений и Шамухамеда для порядка от обкома партии. Вот мы как бы ненароком и встретились с ними в полеводческой бригаде. Нет предела тонкому ханабадскому лукавству…

Все было предусмотрено. Тут же, на границе эпох, располагалась археологическая экспедиция, которую предполагали посетить гости. Покуда на полевом стане готовили чай-пай, известный миру семидесятилетний ученый с молодыми глазами легким шагом повел нас на гору, к раскопанной им цитадели. Мы стояли на самом верху и нашим глазам открывался удивительный вид. На многие километры тянулась среди пустыни серая холмистая равнина, оставшаяся от государства-полиса, и по оттенку развалин можно было определить сменявшие друг друга цивилизации. Всякий раз очередную из них истребляли без остатка, и уцелевшие люди, памятуя о заклятии, ничего не восстанавливали на этом месте. Они строили свои дома рядом. Потом их в свою очередь подвергали «мечам и пожарам». В их бывших жилищах селились змеи, высыхали, превращались в труху сады, рушились стены и лишь серый прах наслаивался на развалинах век за веком. Мы видели недавно такое воздействие истории так сказать, в самом начале процесса. Сады там еще плодоносили, но на ветках висели змеи и листья деревьев были покрыты слоем этого праха…

Мы стояли наверху и молчали. Явственно были видны отсюда границы мертвого городища с проступающей по краям зеленью колхозного поля.

– Тут ведь отличная земля. Дувальные супеси, – Костя Веденеев показал вниз рукой. – Все тут может расти: сплошная органика!

Никто ему не ответил. Старый археолог принялся объяснять видную отсюда структуру раскопанного им средневекового селения:

– Традиция не менялась с античных времен. В центре всего находился дом владыки, а в поздние времена – бека или султана. Внутри самой цитадели селились ближайшие родственники, из коих и формировался управляющий аппарат. За стенами цитадели – следующая защитная линия, усадьбы-крепости приближенных к властителю людей. Затем жилища дружинников и так далее. Была как бы личная огороженность от начинавшего предъявлять свои требования государства. Но, в свою очередь, и определенная зависимость от собственных подданных. Феодалу приходилось с ними считаться…

Я смотрел на четко различимую сверху планировку раскопа, рвы и стены. Где-то я совсем недавно видел это. Потом, спустившись вниз, мы смотрели собранные в этом сезоне трофеи. Полевой музей экспедиции располагался в старой колхозной конюшне. На деревянных стеллажах лежали бесчисленные древние скребки, ножи, осколки посуды, но больше всего было проржавелых мечей и наконечников стрел. А рядом в поле, среди кустов хлопчатника стояли древние парфянские хумы в рост человека для хранения зерна, кувшины, корчаги. На них четко проступали орнаменты с преобладающим красным цветом.

– Смотрите! – сказал нам археолог.

В междурядьях женщина в золоченом борыке мерно поднимала и опускала кетмень. Из-под красного халата и голубого платья-кетене выглядывала ковровая вышивка шаровар. У щиколоток, многократно повторяясь, вился тот же самый орнамент с античного кувшина. И цвет был прежним…

Когда мы прощались, старый археолог отозвал меня в сторону. Что-то беспокоило его. Я знал об этом. Месяца два назад вдруг здесь была найдена огромная голова бронзового Будды. Это разрушало историческую традицию, утвержденную соответствующими постановлениями. Так или иначе, а археологов предупредили, чтобы не распространялись о своей находке. В «Ханабадской правде» была в последний момент снята с полосы информация о найденном Будде и изъяты все его фотографии. Теперь археолог не знал, можно ли показать находку гостям. Я успокоил его, что этим гостям можно. Голова оказалась как голова, ничего особенного, только величиной с комнату. Будда спокойно усмехался над чем-то, ему одному хорошо известным…

И вот мы сидим на полевом стане у Амана-Батрака, куда обычно возят значительных гостей. Все здесь дышит повседневностью. Даже обед готовят вместе с обедом для колхозной бригады: плов со свежей бараниной, пироги-«фитчи», суп-«пети» в горшочках, различного вида фрукты, сортовой виноград, дыни-«бахрман». Юная прекрасная библиотекарша с маникюром на ногтях, как раз привезшая заказанные колхозниками книги, вывешивает свежий номер стенгазеты. А в яслях даже ползают три или четыре малыша. И молодой человек в двубортном костюме с пробором в волосах ведет политическую беседу с первыми вернувшимися с поля женщинами. Остальные, я знаю, увидев здесь посторонних мужчин, хоть убей, не приблизятся сюда. Они продолжают мерно махать кетменями, не обращая внимания на призывы бригадира.

– Соревнование! – показывая в улыбке все золото зубов, объясняет их поведение Аман-Батрак. Крупные черные глаза его с красными прожилками отечески щурятся.

– Египетский труд! – громко говорит вдруг областной агроном Костя Веденеев. Я замечаю, что он уже на приличном взводе.

Все смотрят в поле. Там женщины все машут и машут кетменями. Какой-то странный у них вид. Знающий человек сразу определит, что не ходят на такую работу в шелковом кетене. В этой бригаде им довольно часто приходится так наряжаться. Ну, а что труд египетский, так я читал переводы древних иероглифов о тогдашних нормах питания. Довольно-таки сносно кормили фараоны строителей своих пирамид. Пальмовое масло и все такое прочее…

Я внимательно наблюдаю за гостями, с которыми сблизился за месяц поездки. Понимает или нет Николай Иванович, что происходит. Сам он руководил некогда заводом, потом совхозом, был секретарем обкома, крайкома. Но все это вне пределов коренного Ханабада. Нам уже известны результаты работы по семейно-звеньевому принципу в других местах. Полтора года назад в четырех республиках здесь заложили опыт. Полнокомплектная бригада на хлопке-«американце» по ту сторону Хандарьи имеет поле обычно в сто – сто двадцать гектаров при ста пятидесяти трудоспособных мужчинах и женщинах. Такое поле отдали одной семье из четырех-пяти человек, дали трактор, семена, удобрения и отменили всю отчетность. Начальству приказали не ездить туда. В пяти местах, где закладывался опыт, ничего не получилось. А в одном месте дехканская семья из четырех человек дала хлопка-сырца больше, чем весь колхоз, и получила миллион рублей прибыли. В колхозе у Амана-Батрака не получилось ничего с этим начинанием.

– Как вы думаете, Аман Курбанович, почему у вас люди не захотели производить такой опыт? – спросил Николай Иванович.

– Ай, им в колхозе нравится. Не хотят быть единоличниками!

Аман-Батрак даже губы скривил, произнося последнее слово.

– У Амана дисциплинированный народ! – заметил Шамухамед, сверкнув глазом в сторону гостя.

– Египетский труд! – громко повторил Костя Веденеев. Я знал эту его привычку – повторять одно и то же.

Как видно, это был старый разговор. Аман-Батрак убрал с лица свирепость и, полуобернувшись к гостям, принялся объяснять Шамухамеду:

– Ты, дорогой, жизни не знаешь. Только воевал и в школе детей учил. С народом не работал. А подумал о том, что если четыре человека за сто двадцать человек дело начнут делать, то куда сто шестнадцать девать?

И тут замахал руками Костя Веденеев:

– А куда прежде девались? Пусть возле каждого дома сад с. виноградником в полгектара будет. Уж как-нибудь прокормят себя!

– Ай, курага – детям кушать! – пренебрежительно отозвался Аман-Батрак.

– Пусть кушают. Все пусть кушают – от Москвы до Владивостока. Изюм и курага в России копейки стоила. А люди, если ткацкий и шелковый комбинат на месте построить, работу себе найдут…

– Это что же тогда: заработает человек миллион и еще погреб с шампанским себе заведет. Где уж тут будет социальное равенство, за которое борется наш уважаемый Аман-Батрак? – единственный глаз у Шамухамеда, моего друга, сверкал, как раскаленный уголь. Между ними была вражда, и дело было не в том, что Аман-Батрак был левобережным, а Шамухамед правобережным.

Гости все подробно записывали в блокноты.

– Что же тогда делать Аману-Батраку, если каждый станет сам себе хозяином, – тихо сказал мне Шамухамед. – Главное, сам он останется без работы. Управлять будет некем. А что он еще умеет, кроме как управлять и… еще людьми торговать.

Я быстро посмотрел на него, но Шамухамед стал разливать чай. И сидящий во главе дастархана Аман-Курбан как-то загадочно смотрел на меня. В черных с прожилками глазах его был какой-то вопрос. Он всегда так смотрел на меня. Я понял его. Этот неординарный человек все хотел выяснить, с какой целью я пишу свои разоблачения. Неужели я верю во что-нибудь? Что я мог ответить ему?..

Ничего не пошло в печать об опыте семейных звеньев в Ханабаде, даже упоминания об этом не было. Из всей моей месячной поездки «Ханабадская правда» дала информацию о строительстве моста через будущий канал. Да и то не впрямую. «Ты мне скажи спасибо, что пошла информация, – кричал мне в трубку Михаил Семенович Бубновый. – В цензуре сказали, что мост – стратегический объект. Я переделал на «сооружение при пересечении канала железной дорогой». Сооружение можно!»

Что-то странное происходило со мной. Проводив гостей, едущих прямо отсюда в Москву, я шел по улице.

По цели бьем, по цели бьем,

Все цели разобьем!..

Впереди линейные с флажками, и общим строем, с сержантами во главе, печатая шаг, шла на занятия рота. Я подстроился под шаг, и стало вдруг легко и покойно. Сколько лет прошло, а это всякий раз случалось со мной. Независимо от себя подстраивался я под шаг идущей роты и шел вместе по тротуару, даже слегка раскачиваясь, будто на мне кирзовые подкованные сапоги. Те самые, что, сношенные до дыр, давно уже валяются в сарае. В такт равномерным ударам о землю сотен ног ни о чем не хотелось думать, и некое радостное чувство общности властно заполняло пустоты мысли и чувства. Это также надо учесть при изучении феномена всеобщего ханабадства.

Рота шла по Гератской улице, которая переходит в дорогу, ведущую прямо в Индию. Запевалы: тенор и хриплый баритон затеяли попурри. Это тоже было мне знакомо из прежней жизни: припев образуется из двух или нескольких песен. Получается плавный переход:

Мы за мир, и песню эту

Пронесем, друзья, по свету,

Э-эй, бей, коли, руби, ха-ха!

Я и не заметил, как закончилась улица, и только тут применил внутреннее усилие, чтобы остановиться. Рота прошла мимо, замыкающие несли безличные поясные мишени. Не людей, а тени, миражи. Их следовало поражать за двести, триста и четыреста метров…

Проскользнув в темноте в парадную, я позвонил у знакомой двери. Она открылась, на пороге стояла незнакомая женщина с папильотками в волосах. Из-за нее выглядывал мужчина в майке и пижамных брюках. Слышался детский крик…

– Так она уже в ЦК. На прошлой неделе переехала! – сказал мне Шамухамед на следущее утро, когда я как бы между прочим спросил его о Шаганэ…

Восьмая глава

Дальше все происходило для меня в сумерках, прерываемых слепящими вспышками реальностей. Сколько длилось это состояние – месяц или год, не могу сказать. В памяти сохранились именно эти черно-белые картины без любых признаков цвета. Реальности до удивления были похожи на миражи…

Первая такая реальность вдруг возникла в Москве. Я сидел в ресторане и, в ожидании заказа, рассматривал настенные росписи, являющие ханабадский идеал счастливой и зажиточной жизни. Среди чайных кустов, битой птицы и корзин с виноградом плавно ходили невесты в белом, сопровождаемые женихами с рукой на рукояти кинжалов, а за ними вертелись турбины ГЭС. Знакомый голос заставил меня повернуть голову. Я сразу даже не узнал его, рядового ханабадского деятеля, которого привык видеть с располагающей улыбкой на устах. Он ведал какой-то фабричкой, выпускающей красители для нужд местной промышленности, и сидел на всех активах где-то в предпоследнем ряду. Здесь он был неузнаваем. Не то, что новый дорогой костюм или золотая, с крупным камнем булавка на галстуке изменяла его вид. Сама уверенная поза, жесты, тон были другими. С ним сидели еще четверо ханабадцев того же ранга, и это были хозяева в своем отечестве. Нет, не в том, плакатном смысле, а действительные хозяева. Это было видно по всему: по тому, как смотрели на них другие посетители, как немедленно подошел к ним официант.

– Петя, здравствуй, как дела? – произнес мой знакомый густым голосом, приветствуя официанта. – Как Георгий Афиногенович поживает?

– Ничего дела, Бекназар Мамедович. Георгий Афиногенович только что из отпуска вернулся. А как ваше здоровье?

– Пока не жалуемся… Гостей хороших ждем, так что посмотрите там с поваром, что есть. Ну, и чтобы с собой. Это тебе за старательность!

В карман куртки официанта скользнули три или четыре сотенных бумажки.

Почему я остался и с начала до конца наблюдал всю картину?.. Был конец рабочего дня. Двое ханабадцев исчезли из-за стола и через некоторое время вернулись с двумя другими людьми.

– О, Сан Саныч… Ван Ваныч!..

Душевные объятия, истовые ханабадские поцелуи свидетельствовали о давнем и плотном знакомстве. «Камю» и «Двин» менялись на столе вместе с прочим. Наряду с легкомысленными восклицаниями и веселым смехом слышались обрывочные фразы о каких-то накладных, вагонах, красителях.

Это были тоже невысокого ранга министерские деятели: Сан Саныч и Ван Ваныч. Такие сидят по трое в одной комнате и курят лишь отечественные сигареты. Их дело подготовить и обосновать бумажку для начальника…

Один из ханабадцев, наиболее молодой, куда-то исчез и вернулся с двумя роскошными блондинками, тоже хорошо знакомыми присутствующим. Блондинки закурили. Через некоторое время вся компания, захватив пакеты и сумки с бутылками, куда-то уехала. Я оглянулся: за всеми другими столами теперь сидели все такие же ханабадские компании, слышались возгласы, здравицы, и только акценты при этом отличались: южные, северные, западные, восточные. И в каждой компании, полные великодушного понимания собственной значимости, сидели Сан Санычи и Ван Ванычи…

А на другой день в составе большой ханабадской делегации я был на приеме у министра нефтяной промышленности СССР.

– О, так вы из Ханабада! – воскликнул Министр. – Вот видите, у меня тут ханабадский ковер.

Он показал рукой на пол, где действительно лежал огромный ханабадский ковер метров на пятьдесят.

– Мне Бабаджан Атаевич два таких ковра подарил, – непринужденно объяснил нам хозяин кабинета. – Один у меня дома, другой здесь…

Я с изумлением слушал. Это был не обычный машинный ковер, на производство которых перешла ха-набадская промышленность, а оригинальный, ручной работы. Пять или шесть мастериц по полтора-два года ткут его, используя растительные краски. На венских аукционах такой экспонат оценивается в десятки тысяч долларов.

– У нас настоящая дружба народов! – услышал я голос Министра.

Прямо из Москвы отправился я на курорт. И в первый же день встретил там знакомых. Это был Пилмахмуд и сопровождающие его на отдыхе директора детских домов с Сагадуллаевым во главе. Они не видели меня. Встреча произошла в местном универмаге, где висели невероятные по цене котиковые манто. Какая-то дама примеряла их, и у нее тоже было очень знакомое лицо. Я узнал ее: это была столичная певица, чьи афиши висели здесь на всех столбах и деревьях. Пилмахмуд с подчиненными с уверенным видом охотников, не скрываясь, наблюдали за ней из-за барьера. Певица с одухотворенным лицом перемерила три или четыре манто, посмотрела на цену и вздохнула. Она собиралась уже было уходить, но тут возле нее оказался Сагадуллаев. Он что-то говорил, играя антрацитовыми глазами и прижимая руки к сердцу. Подошли остальные, и в центре полукруга оказался Пилмахмуд. Он в чем-то убеждал певицу, делая великодушные ханабадские жесты. Сагадуллаев пока что отвел в сторону детдомовских директоров, те вытащили по пачке денег, продавщицы заворачивали примеренное певицей манто, перевязывали розовой ленточкой…

Поздно вечером из люксовой палаты фирменного санатория «Ханабад» раздавалась тихая музыка. За листьями пальмы можно было разглядеть облаченного в пижаму Пилмахмуда и его даму в халате с желтыми драконами. Это была она, без всяких скидок – талантливая певица. Воздух был напоен ароматами южной ночи. Торжествовало всеобщее ханабадство…

Ночью мне снился детдом, и лица детей, зажимающих в кулачках слипшиеся конфеты-подушечки. А еще стучал барабан и пел горн…

Этим делом я занимался уже полгода. Начальник республиканской милиции полковник Житников, в прошлом танкист, маленький, крепкий, с гвардейскими усами, принес ко мне килограмма четыре документов. Я разговаривал с десятками людей, перепроверял каждый факт, дважды ездил в Москву.

– Только газета может сдвинуть дело с места. Тут мы или прокуратура ничего не можем. Поставят по стойке «смирно», и все! – сказал полковник Житников нашему редактору. Тот рвал полосками и жевал бумагу…

Из четырех или пяти ханабадских министерств некоторое время назад, согласно веяниям эпохи, было образовано одно большое министерство, долженствующее обеспечивать ханабадцев всеми видами довольствия. В этой реорганизации с особенной яркостью проявилась природная ханабадская революционность. Министром, разумеется, был назначен один из самых опытных ханабадских деятелей, подряд возглавлявший перед этим четыре или пять разных министерств от геологии до рыбной промышленности. И вот вместе с годовым отчетом в объединенное союзное министерство был отправлен в Москву вагон с дарами ханабадской земли. Здесь все было: от известных уже ковров до коньяков и тонких изюмных вин. Зернистая икра, знаменитые ханабадские дыни гарры-кыз в полтора пуда весом, мешки с изюмом и курагой были лишь дополнением к более вещественным подаркам. Их получили все, согласно своему весу и положению, от министра до рядовой машинистки. Тем, кто пытался отказаться от подарка, говорили, что таков священный ханабадский обычай, и не взять коврик или набор коньяка означает смертельно оскорбить национальное ханабадское чувство. Впрочем, тех, кто сомневался в правильности подарка, оказалось не так уж много. Всего на этот вагон и кое-что еще было потрачено три миллиона восемьсот тысяч рублей теми, дореформенными деньгами. Аппетиты тогда, как видим, были скромнее. Редактор выплюнул изо рта бумагу, долго смотрел куда-то в стену и приказал дать фельетон. Какой-то свой горн пел в нем…

Все произошло в течение трех-четырех месяцев. Редактор вышел на пенсию, заместитель редактора Моторко снялся с учета и уехал в Москву работать в открывшееся там новое агентство, параллельное ТАССу, а полковник Житников перевелся начальником управления в Новгород. Все добровольно, без всякого со стороны кого бы то ни было давления или преследования. Перевели на другую работу и министра, посылавшего в Москву вышеозначенный вагон. Он был утвержден председателем Президиума Верховного Совета республики.

Ну, а мне выделили две комнаты в трехкомнатной квартире нового дома в соответствии с окончательным переводом из области в редакцию. Это был один из немногих домов, построенных после великого ханабадского землетрясения, и в нем селились лишь ответственные товарищи.

– Ну, как, доволен? – спросил у меня при встрече в коридоре ЦК товарищ Тарасенков. – Как видишь, партия заботится о людях. Теперь, надеюсь, не будешь все только в черном свете видеть. Жизнь у нас замечательная, надо только найти в ней свое место!..

Шаганэ была неузнаваема. Хоть я уже привык к ее значительности, но со времени последней нашей встречи прошло полгода. Сейчас она сидела в президиуме, неподалеку уже от самого товарища Бабаджана Атаевича Атаева и смотрела выше голов в зал. Белое, с черными дугами бровей лицо ее выражало теперь одну только значимость, и ничего больше. Меня она не видела, поскольку ни разу не перехватил я ее взгляда.

– Смотри, как Хромому она плечи показывает, – шепнула мне сидящая рядом знакомая ханабадская деятельница. – Во все командировки теперь с ним ездит!

Я освещал этот республиканский актив. Зайдя в перерыве в секретариат за материалами, встретил Шаганэ в коридоре.

– Ты о чем там с Бибишкой шептался? – спросила она, остановившись, хриплым голосом. Значит, видела все-таки меня…

Девятая глава

От меня уже ничего не зависело. Видимо, силен враг рода человеческого, подталкивающий на несуразные поступки. Так или иначе, некая стена рухнула передо мной, унося вместе с тысячелетней пылью устоявшиеся миражи. За глухими, без окон, дувалами открылась сама ханабадская сущность. Та самая, которую я бессознательно чувствовал и пытался разгадать все эти годы…

Все оказалось до удивления просто, как вода, земля или рождающий видения горячий туман. Ханабад не менялся в основе своей. Он послушно укладывался в чуждые ему формы, осваивая их и внося собственное содержание. Это была его защитная реакция во все времена, начиная с Александра Македонского. Вспомните, как строился средневековый ханабадский полис: на искусственно насыпанном холме стояло жилище правителя, вокруг располагались родственники, сподвижники, зависимые дружинники, а по краям уже прочий народ, ищущий у стен шахристана защиты от врага, в каждую историческую эпоху пытавшегося создать централизованную систему. Ханабад внешне покорялся, входил в эту, как свидетельствует современная ханабадская историческая наука, прогрессивную систему, но суть его оставалась прежней. На протяжении веков и тысячелетий пирамида стояла основанием книзу, и это устойчивое положение было залогом сохранения той воистину великой ханабадской самобытности, которая и зовется культурой.

Я с самого начала понимал, что и современная ханабадская структура строилась по испытанной временем модели. Внешние атрибуты: общие собрания, социалистическое соревнование, стенгазеты и все остальное не имели принципиального значения. Ханабад за свою историю привык к миражам, да и местоположение его способствовало этому оптическому явлению. Слова раис или башлык, как именуют тут председателя колхоза, имеют вполне ханабадскую историческую традицию. Сам колхозный поселок закладывался, как мы видели, по тем же историческим канонам. И все же что-то здесь было не так…

Многое должен был я узнать и пережить, чтобы определить эту принципиальную разницу. От легендарных времен до самого последнего времени все централизованные системы, включавшие Ханабад в орбиту своего благоденствия, так или иначе не нарушали его внутренней симметрии. Примером может служить хотя бы приход сюда России, где здравомысленные политики, составленные из ученых-востоковедов, в меру возможностей, сдерживали природную российскую отвагу администраторов. Это происходило и в первые годы революции, когда только лишь утверждалась ленинская восточная политика. Но потом наступила эпоха всеобщего ханабадства…

Не таким уж однозначным, как казалось на первый взгляд, было ханабадское общественное устройство. Безусловно, многое сохранилось здесь с прежних времен: родофеодальная зависимость или хотя бы то же рабство. И тем не менее, не может человек жить без всякой надежды. Любой эмир или сердар так или иначе чувствовал взаимозависимость от подвластных ему людей. Если это было в степи, они могли попросту откочевать от него, если в оазисе – сбежать к другому хозяину, переметнуться к врагу. Наконец, доведенный до отчаяния человек имел негласное право на кровную месть. Это была своя устоявшаяся жизнь, тем не менее, развивающаяся, закономерно подверженная мощному влиянию подступившей к порогу современности, без введения в живой исторический организм искусственных стимуляторов.

Наступившая эра всеобщего ханабадства перевернула пирамиду, сорвав ее с основания и поставив вершиной вниз, то есть в самое неудобное, с точки зрения элементарной физики положение. «Кто был ничем, тот станет всем!» – этот умозрительный лозунг был воспринят с ханабадской непосредственностью, то есть буквально. Тем более, что и ханабадская история предлагала многочисленные примеры того, как бывшие рабы становились властелинами. Все так и было в прошлом, но они не подводили под это теорию и, покоряя тело, не покушались на душу. Пирамида, согласно с законами природы, оставалась в естественном своем состоянии устойчивости…

Но оставим всеобщее ханабадство и проследим, что же произошло непосредственно в Ханабаде. Мы знаем уже, как были сокрушены всяческие султаны, эмиры, сердары и прочие феодально-байские элементы. На смену им пришел Аман-Батрак. Никакого другого исторического опыта у него не было, кроме того, который являлся в виде стоявших на холме тех же цитаделей с родственными усадьбами вокруг. Вот и начал он организовывать новую жизнь по тому же принципу. А как это называлось: колхоз, совхоз или социалистическое предприятие, не имело значения. Аман-Батрак в силу собственного опыта великолепно разбирался в миражах. То есть это был тот же султан или сердар, только лишенный каких-либо сдерживающих рамок.

Тут следует сказать, что вместе с феодально-байскими элементами в Ханабаде устранялись всевозможные ходжи и муллы. Оставался только мираж их присутствия, но реальность скрылась за глухими дувалами. Между тем, нигде, как в Ханабаде, религия не переплелась так со светской культурой. Молла – называют здесь попросту ученого, грамотного человека. Аману-Батраку, хоть он много не задумывался над этим, такое состояние общества, когда вне закона оказалась вся прежняя культура, было на руку. В старом Ханабаде ученый молла мог, растолкав приближенных, сесть рядом с эмиром. Аману-Батраку это было не по нраву. Всеобщее ханабадство требовало, как мы уже говорили, дисциплинировать не одни тела (этим Аман-Батрак занимался в прошлой своей жизни), но само человеческое естество, и его темной душе понравилась идея. Со свойственным ему реализмом он сразу разглядел здесь для себя несомненную пользу. И принялся всеми выработанными ханабадской исторической практикой способами поддерживать стоящую вершиной вниз пирамиду. Вот тут бедные ханабадцы, поначалу индифферентно наблюдавшие за процессом перевертывания, ощутили, как ноги их отрываются от земли, по которой они ходили от начала времен, и принялись было пытаться сопротивляться на старый ханабадский манер. Да не тут-то было…

Если в прошлом султан или сердар должен был опасаться в какой-то степени людского раздражения, во всяком случае ему приходилось самому улаживать свои дела с зависимыми от него людьми, то теперь о каком-либо протесте не могло быть и речи. Уйти, уехать, откочевать было невозможно из-за отсутствия паспортов, а того, кто все же делал попытку встать с головы на ноги, или даже подозревался в этом, тут же объявляли врагом народа. Защиту Амана-Батрака и его действий в самом чудовищном их выражении взяла на себя система. Таким вот образом расцвел руководимый им колхоз. К слову сказать, ученым-ханабадоведам следовало бы задуматься, почему именно здесь функционировали самые передовые колхозы…

Присутствовал и еще один фактор, усугубляющий процесс тотального ханабадства. Эмир или сердар, как и российский помещик-крепостник, все же были заинтересованы в определенном благоденствии своих подданных, поскольку от этого получали пропитание. Аман-Батрак был заинтересован только в благорасположении начальства, и чтобы заслужить его, мог содрать с рядового ханабадца последнюю рубашку. Тем более, что чаще всего такой деятель, получив очередной орден, через какой-то срок переводился на другое место работы, а те руины, что он оставлял за собой, зарастали тростником. Это никого уже не интересовало.

Дальнейшее ханабадское процветание тесно связано с теорией и практикой всеобщего ханабадства. Пирамиду следовало ежемгновенно поддерживать в столь необычном, противном законам всемирного тяготения равновесии. Стоящая на острие, основанием кверху, она всякую минуту могла повалиться на сторону. Призванный к перевертыванию Аман-Батрак мог в дальнейшем уже не справиться с более сложными задачами. И, само собой разумеется, потребовались свежие силы. Как мы помним, их рекрутировали из детских домов и интернатов, где будущие руководящие кадры жили обособленно от родителей, в соответствующей предстоящей задаче обстановке. Это тоже был старый ханабадский метод. Так султаны воспитывали мамелюков для своей личной гвардии. Да и то, что потом случилось, имеет в ханабадской истории многочисленные параллели. Мамелюки убивали своих благодетелей и сами становились султанами. Все было закономерно. Дело только в том, что, в отличие от прежних исторических закономерностей, пирамида теперь стояла кверху основанием.

Артыкмач!.. От мала до велика знали в Ханабаде, что это означает. За каждый полученный с гектара центнер сверхпланового хлопка-сырца давали двойную плату и соответствующие ордена. Все было проще простого. Пытливый ханабадский ум нашел немедленный выход. Земли вокруг было целый континент, а вода текла бешеная, которую учесть в новых ханабадских аграрных структурах не представлялось возможности: то ли в пустыню утекла, то ли испарилась на миражи. Вот и сеял Аман-Батрак вместо тысячи гектаров полторы, а то и две тысячи, благо дисциплина у него в колхозе была показательная, а труд – делом чести, доблести и геройства. В свободное время он играл в карты с другими председателями. На кон ставился хлопок: тысяча или две центнеров. Выигравшему на хлопкозаготовительном пункте приписывали этот хлопок, и тот становился Героем Социалистического Труда.

Это был простейший из способов. А вообще среди ханабадских председателей установилась очередь: каждый год весь «лишний» хлопок шел тому, кто намечался в Герои Социалистического Труда. Соответственно делились и доходы. Весьма значительными людьми сделались приемщики «белого золота» на заготовительных пунктах и хлопкозаводах. В свою очередь они, за счет влажности и демократичности весов, экономили сотни тонн хлопка и имели возможность добавить их к урожаю того или иного колхоза. В Ханабаде почти не осталось председателей без звезд на груди.

Новый редактор – присланный из Академии общественных наук шатен с густой кудрявой шевелюрой – внимательно прочитал мой фельетон и попросил ненадолго выйти из кабинета. При нас он не разговаривал по «вертушке». Вскоре он уехал и вернулся без моего материала. Говорил он со мной, глядя куда-то вбок…

Все они смотрели на меня, повернув головы, никакого выражения не видел я на их лицах. Ни гнева, ни осуждения, ни даже безразличия. С чем сравнить мое состояние? Я почувствовал себя голым на рельсах, перед стремительно приближающимся поездом, и смотрел завороженно, не в силах сдвинуться с места. Сидящий во главе стола на подложенной подушечке Бабаджан Атаевич Атаев молчал, а они говорили короткими фразами, словно пулеметными очередями, все одиннадцать человек. Лишь товарищ Тарасенков произнес краткую речь, сожалеющую о том, что свой талант я использовал не в том направлении, что и привело меня к печальному финалу. Общее мнение подытожила новый секретарь ЦК, предложившая освободить меня от работы в «Ханабадской правде» со строгим партийным выговором. Это была Шаганэ, которая сидела теперь вплотную к Бабаджану Атаевичу.