Текст книги "Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты."

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

История свидетельствует, что просвещенный потомок завоевателей Индии, ведущий свой род от кровавого Тамерлана, по очереди посещал мечеть, христианскую церковь, синагогу, буддийский и индуистский храмы, творя в каждом одну и ту же молитву. Совесть – какие бы формы она ни принимала, в том числе и атеистические, едина в человечестве. Вместе с тем некое единство ненормальной, атавистической тяги к человеческим жертвоприношениям роднит идолов – религиозных и идеологически выдержанных. Они бесперспективны и бездарны, кровь человеческая необходима им для самоутверждения, обмазанный кровью идол испокон веков противостоит совести…

Всхрапывает ишак в загородке. Слышно, как трется он боком о вкопанный в землю кол. Я не сплю и смотрю в уставленное мириадами свечей небо. Почему мне так хорошо и чисто здесь, в пустыне, в этом доме? Ведь родился я в большом приморском городе, где утром ревут гудки, скрежещет трамвай на повороте и ругаются в порту на разных языках матросы.

Мне явственно видится, что я был уже некогда тут, в какие-то прошлые времена, и Шамухамед, его старый отец, все эти люди вокруг родные мне. Я помню всем своим существом, что так же лежал тогда и смотрел в это же небо…

Нет, наверно, не случайно необходимы людям и такие смешные вещи, как сахар головками и жатое в старом дупле масло. Как и тепло собственной печи, и хлеб, испеченный в ней из своей муки. Все это противостоит окружающему нас космическому холоду, некоему сверхразуму, выражаемому голой математикой, лишенной чувств. Сюда же относится и «садок вишневий коло хати», и изба-старуха, жующая челюстью порога мякоть тишины, и китайский обычай везти кости предков на родину. Среди американских миллионеров – коренных янки – существует обычай иметь собственное ранчо. Высшим знаком аристократизма считается, когда, подавая на стол бифштекс, хозяин с гордостью замечает гостям, что своими руками пестовал бычка, из которого он приготовлен. Рядом это должно быть: мелькомбинат и маленький «млин» с греблею для полноты жизни…

Это главный вопрос бытия: соотношение формальной логики и интуиции. Может быть, теория относительности и есть некий прорыв из абсолютного холода математики к высшему состоянию, и мы слишком узко регистрируем лишь очевидную ее сторону. Разве не ее продукт само явление человека во Вселенной?..

Это было особенное состояние организма. Все определялось предшествующим воспитанием. Звучал горн, а я вскакивал, готовый к действию. Миражи не имели значения, и я корчевал зло, не ведая сомнений. Я и сейчас временами слышу, пробуждаясь, этот горн из детства. Его не заглушили ни бомбовые разрывы, ни давний приход в отчий дом следователя, ни даже строгий выговор с предупреждением на бюро ЦК одной из республик Ханабада…

Ничего не пропускалось. Я шел по главной улице областного центра с учителем вечерней школы Айрапетовым. В дверях универмага, закрытого на перерыв, стоял другой Айрапетов. Открыв в улыбке все золото, он сказал что-то негромко моему попутчику. Тот как-то сразу помрачнел, виновато поскреб воздух рукой, опустил голову. Все напряглось во мне. Я посмотрел на учителя – худого, гордого человека в стареньком довоенном пальто, из-под которого виднелись офицерские лицованные брюки со следом артиллерийского канта, на его ботинки с явно протекающей подошвой, на опущенное от проникающего ранения плечо, на стопку ученических тетрадей в клеенчатом портфеле у него под рукой. Потом я посмотрел на директора универмага. Несмотря на осеннюю непогоду, тот стоял в одном жилете, надетом на шелковую рубашку, с золотой цепочкой и брелоком поперек живота, и ему было жарко. Лицо его собиралось благородными складками у подбородка…

Вечером на квартире учителя Айрапетова мы пили домашнее вино, заедая магазинным пендыром – армянской соленой брынзой, культивируемой в Ханабаде карабахскими поселенцами.

– Что он тебе сказал, Геворк? – добивался я.

Хозяин мотал головой и не отвечал. Только после нескольких стаканов он вдруг выпрямился и совсем трезвым голосом сказал:

– Он сказал мне: «Вот я Айрапетов и ты Айрапетов, на одной улице родились. Ты ученый человек, институт закончил, других людей жизни учишь. А я четыре класса отсидел и все. Посмотри на твои ботинки и на мои, на свой дом и на мой. К кому люди с поклоном идут: к тебе или ко мне!»

Я сидел уничтоженный.

– Это он пошутил! – добавил учитель Айрапетов, увидев мое лицо.

Утром я позвонил знакомому работнику Контрольно-ревизионного управления.

– Айрапетов? – переспросил он и, помолчав, сказал.

На прошлой неделе только с обехеесовцами в паре мы его проверяли. На сто тысяч пересортица и все остальное…

– Ну, и что? – спросил я.

– А ничего. Там такие надолбы – не пробьешь. Пробовали уже!

Через час я был у него в управлении и смотрел акт внезапной проверки универмага, сделанной за два часа до конца работы. В тот день продавали тюль и женские модные резиновые сапожки. Тюль был стоимостью семнадцать, двадцать восемь и тридцать пять рублей метр. Сапожки по семьдесят, восемьдесят пять и сто двенадцать рублей, в зависимости от сорта. А все продавалось только высшим сортом. В кассе универмага нашли лишних девяносто восемь тысяч рублей. Я дал подвальный фельетон и стал собираться в дорогу. После каждого очередного фельетона меня посылали в другую область, на противоположный край Ханабада…

На этот раз я поехал к перегретому, пахнущему бензином ханабадскому морю и не успел остановиться в гостинице, как мне позвонил начальник здешнего КРУ. Он привез ко мне большой портфель с документами, из которых явствовало, что управляющий местным банком, молодой человек, два года назад закончивший институт, некто Мовыев, открыто берет из кассы деньги и тратит их в морском ресторане. Туда к нему носят чеки на подпись.

Глава областных ревизоров мялся, переступал с ноги на ногу, явно не решаясь дать мне некое разъяснение такого – даже для Ханабада – не совсем обычного поведения молодого управляющего банком. Он оглянулся на дверь, наклонился к моему уху, и хоть были мы совсем одни, произнес шепотом:

– Атаев!

– Что Атаев? – не понял я.

– Товарищ Атаев! – проговорил он уже совсем беззвучно, одними губами.

Я ничего не понимал. Только после получаса вздохов и ежеминутного умолкания, удалось мне выяснить, что управляющий Мовыев приходится племянником лично товарищу Бабаджану Атаевичу Атаеву, первому секретарю ЦК. Тому самому…

Имея уже некоторый опыт, я ни слова не сказал об этом редактору.

– Управляющий банком? – небрежно спросил редактор, когда я положил перед ним привезенный из командировки фельетон. – В набор!

А наутро, когда я пришел в редакцию, редактор сидел, уставившись взглядом в одну точку, и жевал бумагу, полосками отрывая ее от лежащего на столе листа. Это был у него признак крайнего душевного волнения. Меня он вроде бы и не видел.

– Вот что, больше никуда не поедешь. Останешься при редакции! – произнес он через некоторое время.

Ему уже позвонили о том, чей племянник Мовыев. А в редакционной приемной меня уже ждал молодой человек спортивного вида с упрямой складкой губ и сросшимися бровями. У него был прямой, открытый взгляд. Секретарша Мария Николаевна сказала мне, что товарищ ожидает моего приезда третью неделю и ни с кем больше в редакции не хочет говорить. Меня приятно кольнуло такое доверие, и я готов был к действию.

Все было в порядке вещей. Хлебозавод, самый большой в городе, ежедневно выпекал на несколько тонн хлеба и булочных изделий больше, чем значилось в накладных. Левая мука для этого регулярно поступала с мелькомбината. И еще нарушались нормы припека, что давало дополнительно пять-шесть тонн. С документальным подтверждением этого ко мне и пришел рядовой технолог завода, в этом году закончивший техникум. Как кандидат партии он говорил об этом на партийном собрании. Само собой разумеется, ему дали выговор и задержали переход в члены партии.

– Как же реализуется лишний хлеб? – спросил я.

– А у них свои магазины. «Центральный» и два на базаре. Еще, наверно, есть!

Он даже пожал плечами, удивляясь наивности моего вопроса. Действительно, разве не знаю я, сколько стоит в Ханабаде должность заведующего магазином. От двадцати пяти тысяч до полумиллиона единовременно, в зависимости от оборота, безопасности действий и установленных связей. Затем ежемесячные отчисления наверх, гарантирующие все: благодушие ревизоров, слепоту ОБХСС, благоприятствование директивных органов вплоть до места на Доске почета. А коль дойдет все-таки до суда, то – сниженный до минимума срок, место хлебореза в тюрьме и непременное досрочное освобождение за «образцовое поведение». После этого можно будет занять ту же должность. Связаны так же между собой соответствующие магазины и мясокомбинат, колбасная фабрика, пивзавод, ликеро-водочный завод и все остальные. Там, откуда они получают сырье, цепь продолжается через базы, склады, заготовительные конторы, колхозы, совхозы. И уходит, все укрупняясь и самосовершенствуясь, в заоблачные выси, где рождаются громы и молнии и откуда изливается благодать. Это и есть материализованная система всеобщего ханабадства.

Зачем же я снова сижу с технологом Джумаевым, изучаю документы, шлифую образы вполне отвратительных мне людей? Я ведь сам – производное этой системы, и никуда мне от нее не деться. Зная всю нерушимость пирамиды, я как бы отодвигаю ее в сторону и перехожу в царство миражей. Поверьте, это вовсе нетрудно сделать. В нас сидит условный рефлекс, культивируемый с самого момента рождения. «Спасобо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Этот лозунг висит в каждом родильном доме, и коль правы ученые, что нравственное воспитание человека начинается во чреве матери, то как не восхититься предусмотрительностью вывесивших его людей. Нужно сказать, что особые условия ханабадской истории создали предпосылки для такого рода воспитательных условий задолго до наступления эры всеобщего ханабадства. Корни этой педагогики тянутся через века чуть ли не к Перуну («Выдыбай, боже, выдыбай!»). Исходя из постулатов самой передовой в мире науки, можно предположить, что за столь длительный исторический период означенные условные рефлексы дали безусловный результат. (Помните: количество переходит в качество!) Нельзя при этом забывать, что мы и сами талантливы, а роль педагога не может быть односторонней. Для достижения успеха нужны усилия обеих сторон: воспитателя и воспитуемого. Но этот теоретический разговор далеко нас заведет. Так что вернемся к ханабадской практике.

Сразу признаюсь, здесь я лукавил, говоря, что не знаю, зачем беспокоюсь, пишу свои фельетоны и совершаю прочие необдуманные поступки. Это чистая правда, что не дает мне покоя тот самый горн из детства, который слышу по утрам. Сам от себя не убежишь. Но ведь правда и то, что, отодвигаясь в сторону реальности, я сознательно ухожу в область миражей. Как убежденному ханабадскому гражданину, мне известно, что критика и самокритика – движущая сила нашего общества. Каковое идиоматическое выражение означает, что не только можно, но даже необходимо вскрывать отдельные недостатки. Например, в деятельности того же хлебозавода. В данном случае это лишь подтверждает здоровье всего административно-хозяйственного организма, что в свою очередь свидетельствует о непобедимости великой ханабадской идеи. Вот я и стараюсь. И даже жду награды за свою смелость…

Накануне только с другом моим, работником парткабинета Мишкой Точилиным зашли мы в гастроном, где работает его жена Фаина. Мишка выбил чек на два рубля, означавший бутылку лимонада. Фаина отвесила ему кило колбасы, полкило масла, сыр, дала банку консервов, две бутылки водки с белой головкой, еще какую-то мелочь. После закрытия гастронома она присоединилась к нам, выпила стаканчик, вздохнула.

– Это так, в порядке самопотребления! – кивнул на стол Мишка.

– Что-то еще набегает? – спросил я.

Я был для них свой человек. Фаина посмотрела на меня темными, усталыми глазами:

– Когда четыреста, когда пятьсот в месяц. Столько же и зарплата, если без начета. И еще каждая продавщица раз в неделю отоваривается, – она кивнула на стол. – Павел Аверьянович позволяет, он мужик правильный…

Павел Аверьянович был заведующим секцией в гастрономе. Продавщицы две недели работали с восьми утра до девяти вечера и две недели отдыхали. К концу смены заведующий секцией подсчитывал вырученную сумму, после чего раздавал каждой свою часть.

– А недовесы? – спросил я.

– Этим только дура необразованная станет заниматься! – махнула рукой Мишкина жена. – Главное, что с базы лишнее идет. И еще списания. Нам с Павлом Аверьяновичем что если остается, то зернышки.

– А остальные куда?

Мишка с Фаиной переглянулись и замолчали. Я пил водку, заедал колбасой и прямо-таки физически ощущал собственную невинность…

Фельетон о хлебозаводе я написал достаточно убедительный. Редактор читал его трижды: отодвигал от себя, снова придвигал и все-таки дал. На меня завели в отделе писем целый ящик, куда складывали отклики на мои фельетоны. В низовьях Хандарьи, куда не достигла еще железная дорога и лишь раз в неделю летали самолеты, объявился некий гражданин, назвавшийся моей фамилией и целый месяц ездивший по колхозам, полной мерой пожиная плоды безоглядного ханабадского гостеприимства…

Стороной (в Ханабаде этот способ информации называют «мыш-мыш») мне сделалось известно, что стоит вопрос о моем отозвании из области с должности собственного корреспондента. Нет, никакого снятия с работы не предвидится. Наоборот, предстоит мое выдвижение на должность заведующего отделом в самой редакции. Я долго думал об этом. В ханабадской истории со времен легендарного царя Кира сплошь и рядом наблюдаются такие перемещения работников, обративших на себя сугубое внимание начальства. Пока что я работал в редакции и жил в гостинице, временами наезжая в подведомственную мне область…

Я сразу почувствовал, что Шаганэ хочет сообщить мне нечто значительное. Было очевидно, что в ней борются какие-то сильные, неведомые мне чувства. Приблизительно через полчаса, после того как были исполнены установленные между нами ритуалы, она все рассказала.

Где-то уже к концу работы ее вызвал к себе товарищ Атабаев. Говорил по-отечески, интересовался самочувствием, работой, бытовыми условиями. Потом достал из пачки и положил перед ней письмо. Оно было без подписи.

– Читай! – сказал он.

Наряду с другими обвинениями в письме говорилось, что первый секретарь обкома партии на глазах у всех сожительствует с Шаганэ, являющейся заместителем заведующего отделом обкома, что он предоставил ей квартиру вне очереди, во всех речах и докладах хвалит ее работу и многое другое.

– Прочла? – спросил товарищ Атабаев.

Шаганэ, по ее словам, не знала, что ответить, и просто говорить не могла от возмущения. Это все, конечно, Каролина Петровна, заведующая сектором учета, устроила, ее действия. Она давно уже с Атабаевым крутит, все в обкоме это знают. В Крым в прошлом году вместе ездили, в санаторий ЦК. И откуда у нее каракулевая шуба за десять тысяч?.. Шаганэ даже расплакалась там, в кабинете, от возмущения.

– Так что будем с тобой делать? – спросил товарищ Атабаев.

Она утирала слезы, ничего не видя вокруг, и лишь поправляла завязочку платья, съезжающую на плечо. Это был совершенно непроизвольный жест. А плечи у Шаганэ изумительные, матовой белизны и какой-то особенной, необыкновенной округлости. Товарищ Атабаев прошел вокруг стола, положил ей руку на плечо, принялся успокаивать.

– А может быть, так с тобой и сделаем, – он все не убирал своей руки. – Раз пишут про нас, то теперь уже все равно!

Шаганэ не понимала, о чем идет речь. А он опустил руку ниже, приподнял ее со стула и стал вести в комнату отдыха. Там, рядом с бюстом товарища Сталина, слева от него, есть дверь…

Это я знал. Позади кабинета у первого секретаря обкома партии есть комната отдыха. Не одна там даже, а три комнаты: гостиная с пальмами и банкетным столом, малый рабочий кабинет и спальная с соответствующими удобствами: ванной, душем, туалетом. Личная квартира при кабинете имеется и у председателя облисполкома. Разумеется, так же оборудованы всем необходимым рабочие места у руководителей республики: первого секретаря ЦК, Председателя Президиума Верховного Совета, председателя Совета Министров, которые проводят ночные совещания во время сева, подписки на заем и других ответственных политических кампаний. Соответственно и низовые руководящие товарищи организуют при своих кабинетах места отдыха с диваном, холодильником и прочими необходимыми предметами. В крайнем случае, диван ставится прямо в кабинете, у рабочего стола. На этот счет существуют прямые ханабадские анекдоты…

Шаганэ оказалась на высоте. Она отвела руку товарища Атабаева и вышла.

– Так он же павиан, Шаганэ! – я расхохотался. – Посмотри на рожу: чистый павиан. И уши к голове приросли…

– Нет, ты напрасно так говоришь, он не такой…

Шаганэ даже обидчиво рукой повела, как бы защищая товарища Атабаева от моих замечаний по поводу его внешности. И тут я внимательно посмотрел на нее.

– Рост у него видный. Не старый еще мужчина, – продолжала она перечислять его достоинства.

Все тут было понятно. Мужчина, обративший внимание на женщину, пусть даже в таких сомнительных обстоятельствах, конечно же вырастает в ее глазах. Как можно осудить его за то, что не смог сдержать своих чувств при виде ее достоинств. Тем более, что на ней было это ее платье: в оборочку, внизу клеш и плечи открытые. Все это я прочел в ее глазах.

Однако увидел я там и еще что-то, от чего холодок прошел во мне. Некое торжество победительницы таилось в ней. Где-то там, в коридорах и кабинетах шла невидимая, непонятная мне битва. И Шаганэ не могла удержаться, она непроизвольно гордилась передо мной своими в ней успехами.

– Думает, я ему какая-нибудь Каролина Петровна!

Шаганэ теперь ходила крупными решительными шагами в незапахнутом халатике и говорила резко, громко, с неизвестной мне раньше хрипотцой в голосе. А я полулежал на глубокой тахте под торшером с шелковым абажуром со стаканом в руке и все пытался снова увидеть скромную учительницу, к которой пришел как-то вечером в старый коммунальный дом на окраине Ханабада. Тогда она краснела, угловато поворачивалась, брала с самодельной полки книгу, читала мне что-то. И боялась, не подумают ли чего-нибудь соседи.

– Шаганэ ты моя, Шаганэ!..

Она остановилась на полпути, посмотрела на меня подозрительно:

– Что это ты?

– Так, стихи читаю, – ответил я.

Шестая глава

Иду через сквер, где вросли в береговую глину могучие карагачи. Между ними продольная аллея с розами, тут же площадка для танцев, летний кинотеатр. Невысокий обрыв к реке, которая течет с афганских нагорий, почти из Индии, и здесь растекается вся, без остатка, в хлопковых полях и уходящих в пески джарах. Вода в ней мягкая, густая, желто-бурого цвета…

В конце сквера виден за деревьями трехэтажный дом темных тонов на квартал с широкими полукружьями балконов и лестницами пожелтелого мрамора. Ранее дом был облицован цветным кирпичом, и лишь потом поверх всего выкрашен единым суровым цветом. Сквозь тяжелую, в палец толщиной, штукатурку проглядывают блестки цветной глазури, напоминая о первичном предназначении дома, бывшего когда-то купеческим клубом с номерами. Отсюда шел торговый путь в Индию, и здесь не жалели денег на обустройство и увеселения. При доме за высокой чугунной оградой ухоженный сад – продолжение все того же сквера с розами и карагачами. И еще замкнутый двор с воротами для автомашин – явление позднейшего времени.

Я показываю пропуск и захожу внутрь, так как здесь сейчас обком партии. Вдоль этажей идут коридоры с табличками на дверях по обе стороны, где значатся одни лишь фамилии товарищей и ни в коем случае название отдела или сектора, которые они представляют. Мало ли что может выяснить по названию проникший сюда посторонний человек. В рабочих кабинетах кое-где сохранились следы прошлого их предназначения: кафельная кладка, изразцы, овальный полукруг от зеркала на стене или мраморная подставка от сорванных удобств, которыми пользовались былые обитательницы дома. Всему областному активу известно, что в кабинете управделами обкома товарища Табейкина имеется фигурный электрический звонок с французской надписью: «Звонить мадам!» И еще от прежнего сохранились на виду две огромные вековые пальмы, которые стоят в приемной первого секретаря обкома партии товарища Атабаева.

Я пришел на целых сорок минут раньше начала заседания бюро. В приемной никого не было, кроме Розы Рашидовны, которая сидела за своим столом с машинкой и телефонами. Она с интересом посмотрела на меня. Это кое-что значило: Роза Рашидовна была старейшим работником обкома, с тридцатых годов, и знала все. Дело было не в том, что я пришел раньше времени, нарушив деловую партийную точность. Меня уже больше года не приглашали в бюро, хоть я все еще числился собственным корреспондентом и большую часть времени находился в области. И сегодня позвали меня не случайно.

Пока что я прошел в дверь напротив, к помощнику первого секретаря Ермолинскому. Тот в силу должности подкармливался в газетах и дружил с корреспондентами. Информация о трудовой победе тружеников шерстомойной фабрики, что передали утром по радио, была подписана одним из его литературных псевдонимов. Ермолинский как раз заваривал чай для хозяина. Деловито кивнув мне, он понес в большой кабинет металлический поднос с литровым чайником, пиалами и горсточкой конфет на блюдце. Это подтверждало, что у товарища Атабаева сидит кто-то значительный из республики.

Ермолинский тут же вернулся, своим утиным шагом прошел к окну, приоткрыл его и сел за стол, улыбаясь мне углами губ. В продолговатых, цвета перегорелого повидла глазах его светились огоньки. Это был всегдашний его вид: мол, знаю что-то важное, тебя касающееся, да не скажу, поскольку роль моя такая и значение. Мы поговорили с ним о пивзаводе, о новой лимонадной линии, которая должна вступить в строй. Сколько лет прошло уже после войны, а в городе нет своего лимонада. Я слушаю его дружеские разговоры и не верю его тону. При разборе еще первых моих фельетонов, когда приезжала московская комиссия, он подбирал против меня материалы. Я ведь искренне верил ему, когда он всячески поносил Пилмахмуда…

Выйдя от Ермолинского, я столкнулся с зампредоблисполкома Костецким. Тот спешил в большой кабинет с папкой в руке, но остановился, пожал мне руку, сказал вполголоса:

– Подожди меня!

Это был единственный из членов бюро обкома, который здесь открыто симпатизировал мне, несмотря на всем известное мнение обо мне товарища Атабаева. Я вышел на лестницу и стал ждать. Если меня сюда позвали, то явно будет обсуждаться что-то, меня касающееся. Хорошо в своей области работается Бахтееву, тоже собственному корреспонденту. Он фельетонов не пишет, лишь серьезные статьи о необходимости развертывания социалистического соревнования. И еще отчеты с партийных активов, пленумов и других ответственных совещаний. Когда происходит бюро, за ним из обкома присылают машину, сам первый секретарь подолгу беседует с ним. Что же сделать, чтобы достичь такого уважительного к себе отношения?..

Мимо проходили заведующие отделами и те, кто готовил вопросы к заседанию бюро. Со – мною здоровались как-то торопливо, стреляя глазами вверх и вниз по лестнице. Во всегдашних своих сапогах из серой парусины и линялой рубахе под старым шевиотовым пиджаком прошел областной агроном Костя Веденеев. Шамухамед остановился, хотел мне что-то сказать, но его срочно позвали наверх.

До бюро оставалось еще десять минут. Костецкий вышел улыбающийся, дружески взял меня за локоть, отвел в сторону. Там он отступил на полшага, мельком оглядел всего меня: пиджак, брюки, летние сандалии.

– Зачем ты это носишь? – спросил Костецкий с сочувствием в голосе.

Мне сделалось почему-то неловко. Я не понимал, что имеет в виду заместитель председателя облисполкома. А он продолжал, все так же улыбаясь:

– Это все законно, не подумай чего-нибудь плохого. Костюм, который на мне, знаешь сколько стоит? – Костецкий дал мне пощупать мягкую, светло-серую шерсть, из которой был сшит его костюм. – Сто двенадцать рублей. Оптовая цена, все по закону. Это еще до войны дали разрешение продавать по оптовым ценам некоторые товары для руководящих работников. Товарищ Сталин лично дал указание…

Я растерянно держал в руке полу его пиджака, ничего не понимая. Зачем вдруг этот разговор о костюмах? И цена, о которой он говорит, какая-то странная. В универмаге обычный костюм стоит не меньше тысячи, а такие как на Костецком, вообще там не продаются. Правда, я слышал о какой-то базе, где одеваются обкомовцы. Еще с упоением рассказывали, что в подмосковных санаториях для работников ЦК коньяк стоит вовсе какие-то копейки…

– Вот и подойди к Айрапетову. Он ведает этим. Такой же костюм отпустит. И еще что-нибудь, если понадобится. По той же цене. В обиде не останешься…

Я смотрел на него ошеломленно и почему-то чувствовал, что мне вдруг хочется петь. Какой-то знакомый мотив и слова подступали к горлу и вот-вот готовы были вырваться наружу. Костецкий осторожно высвободил из моих рук свой пиджак, кивнул мне…

Потом я сидел на бюро обкома и удивлялся, как это Шаганэ прошла мимо меня, и я ее не увидел. А может быть, она и раньше находилась у товарища Атабаева? Я посмотрел на маленькую дверь рядом с бюстом товарища Сталина. Дверь сливалась со стеной, и ее трудно было заметить.

Уже некоторое время слышался мне чей-то знакомый голос. Я оторвался от своих мыслей и увидел адвоката с фамилией Коржак. Тот стоял на большом, во весь пол, ковре перед бюро и что-то объяснял. Я принялся слушать.

– Прошу товарища секретаря, я же в тюрьме тем часом находился!

Адвокат говорил глухим голосом, с каким-то не то польским, не то литовским акцентом, и седые кольца волос падали с высокого лба в разные стороны. Я знал его историю. Был он польским коммунистом, состоял в компартии Западной Украины. В Тридцать девятом наши войска освободили его из виленской тюрьмы. Он устанавливал советскую власть в западных областях Украины. Потом оказался здесь, в Ханабаде, состоял в адвокатуре, женился, имеет детей. Было какое-то указание в отношение бывших польских коммунистов, перешедших в ВКП(б). Его исключили из партии за утерю партийного билета. Не теперешнего, а тогдашнего, в Польше, о чем было указано в личном деле. Он подал апелляцию.

– Как это можно потерять партийный билет? – товарищ Атабаев говорил чуть в нос, но с чувством искреннего непонимания. – Настоящий коммунист должен носить свой партийный билет здесь, возле сердца!

– Так. Но товарищ секретарь и его коллеги уже слышали мое разъяснение. Партийный билет был запрятан мною при аресте политической полицией за год до войны. Это произошло в Варшаве. А что случилось с Варшавой, товарищ секретарь, наверно, знает!..

Бывший польский коммунист с недоумением на лице осмотрел всех членов бюро, снова обратился взглядом к первому секретарю. Тот смотрел не мигая и как будто не слышал его.

– Партийный билет! Нет ничего выше и дороже для человека. Как это можно куда-то его запрятывать?

– Товарищ секретарь знает, очевидно, условия подпольной работы… – начал Коржак.

– Что-о?!

Товарищ Атабаев как-то неестественно выпрямился над столом, открыв рот в беззвучном крике. Руки его дрожали. Второй секретарь обкома товарищ Епифанов задвигался, крякнул, тяжело посмотрел на адвоката:

– Есть предложение утвердить решение горкома об исключении… За неправильное хранение партийного билета! – сказал он четко, с расстановкой.

Члены бюро молчаливо одобрили это решение. Я встретился глазами с Шамухамедом, и мы поняли друг друга. Потом я посмотрел на Шаганэ. Она сидела в стороне от стола бюро, у противоположной стены, и держала в руках папку с документами. На меня она совсем не смотрела, будто меня здесь и не было. И опять удивился я происшедшей в ней перемене. Все в ней увеличилось, словно налилось некой особенной вескостью: плечи, бюст, размах бедер. И посадка головы определилась раз и навсегда. Эта величественность, которая происходит от хорошего питания, отдаляла, делала ее чужой…

– Айрапетов!..

Вначале я не понял, о чем идет речь… «в бедняцкой семье…участвовал в организации социалистической торгов^, ли… обеспечение фронта сухофруктами… коллектив универмага систематически перевыполняет планы, налажена политико-воспитательная работа…»

Я вертел головой, тревожно вглядываясь в лица членов бюро. Они были непроницаемы, лишь зампредседателя облисполкома Костецкий улыбнулся мне заговорщически: мол, наше с тобой дело!.. Ага, вот и суть. «Контролирующими органами в универмаге вскрыты случаи пересортицы, обмана покупателей. Все это говорит о слабом контроле со стороны директора, партийной и профсоюзной организаций универмага за работой продавцов…»

– Думаю, достаточно, – товарищ Атабаев с некоторой брезгливостью повел рукой, останавливая докладчика.

– Члены бюро ознакомились со справкой по этому делу. Пусть сам Айрапетов теперь нам скажет!

Я смотрел, не веря собственным глазам. Неужели этот скромный, замученный работой человек с печальными глазами и хлюпающим носом тот самый Айрапетов, которого я встретил недавно на улице, идя с учителем Айрапетовым. На нем был много лет ношенный пиджак с мятыми бортами, вместо рубашки – выцветшая гимнастерка, галстук сдвинулся набок. Из-под темных, утерявших форму брюк выглядывали старые, армейского образца, ботинки. И зубы у него как будто были другие, не золотые. Он вдруг заплакал, зарыдал, растирая обеими руками слезы по небритому лицу… «Партия!.. До последней капли крови… Всю свою жизнь!»

Он долго еще кричал фальцетом, и все слушали, стараясь не встречаться глазами. У меня почему-то чесалась спина. Первый секретарь обкома вдруг резко положил руку на лежащее перед ним дело:

– Хватит… товарищ Айрапетов!

Наступила тишина.

– Представление тут устраивает, – ядовито заметил второй секретарь Епифанов. – Вместо того, чтобы честно, по-партийному…

– Обворовываете народ и государство! – товарищ Атабаев загремел, указывая пальцем на Айрапетова – Какие там отдельные недостатки, когда сплошное воровство. В один день сто тысяч украли. А теперь плачете. Раньше надо было думать!

Голос товарища Атабаева сотрясал зал, отдаваясь эхом в коридорах обкома, позванивали люстры под потолком., Я распрямился и, будто живительное лекарство, впитывал каждое слово. В душе у меня происходила буря. В одну минуту я все простил товарищу Атабаеву. Зачем же я воюю с ним, ведь это настоящий партийный руководитель. Ему тоже нелегко приходится. В чем-то, очевидно, я неправ. Главное, все теперь увидят, что партийная справедливость существует, и она превыше всего. Я с вызовом посмотрел на зампреда Костецкого: тот сидел с безмятежным видом и словно бы даже наслаждался гневной речью первого секретаря.