Текст книги "Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты."

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Пятая глава

Сижу и ем шурпу. Никогда и нигде я не ел ничего вкуснее. Нет, это обычный суп, который едят во всех краях Ханабада: в горах и долинах, в предгорьях, оазисах и пустынях. И не лучшая эта шурпа: разве такую проливал я с ложки тогда, в колхозе, когда организовывал материалы по поводу досрочного завершения сева в Ханабаде. Плов там золотился горой, и сочное, янтарное мясо увенчивало вершину, источая тонкий, неповторимый аромат знаменитой ханабадской баранины.

Нет, мясо мой друг Шамухамед, заведующий отделом обкома, привез с собой, и на нем стоял проникающий в глубину до кости чернильный штемпель. В замороженных до белизны волокнах расплывалась несмываемая фиолетовая краска. Этой же краской метилось все в обкоме: столы, стулья, предметы пользования в туалетах, гардины на окнах. Тут содержалось первое нарушение вековой ханабадской традиции. Коренной ханабадец, не проникнувшийся веяниями современной ему цивилизации, ни за что не станет есть замороженное мясо. Вместо килограмма он лучше купит у известного ему мясника только двести граммов, но мясо это будет от зарезанного сегодня утром барана, по всем установленным законам из него будет выпущена кровь, и еще оно нигде не валялось, прежде чем попасть в плов или шурпу. С уважением к бывшему недавно живому существу оно было подвешено на особый крюк, обсушено чистым, естественным ветерком. Занимающийся мясом и всегда уважаемый в Ханабаде человек, так же как дед его и прадед, обязательно знает, в каком месте веет такой ветерок. Мясо, будучи недосоленным, может висеть там и неделю, и две, сохраняя свой свежий, первозданный вид. Они, ветерки, очень разные на земле. Впрочем, подлинный ханабадец, о котором речь, и из двухсот граммов мяса приготовит такой плов, что каждое зернышко риса одинаково пропитается чудным его запахом. Все насытятся, и каждому будет казаться, что мяса в плове было вполне достаточно.

Да, тут смещены акценты. Отец Шамухамеда, высокий сухощавый старик с орлиным носом и белыми молодыми руками, отворачивается, когда сын передает замороженное мясо во двор, кому-то из домашних. Здесь явно небогатый дом. Шамухамед, потерявший глаз на фронте, единственный человек в обкоме партии, который носит до сих пор короткую, зеленого цвета английскую шинель. В шурпе, которую мы едим, взбито лишь одно яйцо, масло хлопковое, темное. Оно неочищенное, и его продают на базаре дешевле государственного рабочие хлопкового комбината. А по незыблемым ханабадским законам масло не следует покупать ни на базаре, ни в магазине, пусть оно там даже очищено до полной прозрачности. Один раз в полгода за ним следует ехать в некий отдаленный район, где сохранившийся мастер-устад давит его прессом в колоде из тутовника, и масло – чаще всего кунжутное, не касается при этом железа. Также и сахар почитающий чистоту человек не станет брать в виде песка или пиленый. В разных концах великой ханабадской равнины еще сохранились два или три заводика, выпускающих сахар головками. Он необыкновенной плотности, и когда колют его на мелкие кусочки, синее пламя выбивается из-под пальцев…

Почему же мне кажется такой вкусной эта шурпа, магазинные медовые пряники из грубой муки, зеленый чай С придержанными для гостей прошлогодними конфетами из вареного с мукой сахара? Но я уже знаю, что это от присутствия в этом доме великой древней честности, которая не является продуктом чьих-то умозрительных идей, а составляет саму плоть и душу, передаваясь через бесчисленное количество поколений. Зеленая армейская шинель на друге моем Шамухамеде, заведующем школьным отделом обкома партии, и эта небогатая шурпа в его доме – только видимая часть уходящего в глубины истории процесса. Никакое самое изощренное зло не в состоянии разыскать и облучить своим мертвящим присутствием его корни…

Я знаю также и истоки этого знаменитого восточного гостеприимства, его различные выражения. Истинно ханабадский стол – дастархан в виде расстеленной по ковру скатерти – может быть уставлен сказочными яствами, и щедрость хозяина не вызывает сомнений. Но все при этом так или иначе будет иметь сниженную цену, ибо тут очевидно был притоптан росток все того же дерева. Явно кто-то другой, не имеющий отношения к дому, оплатил эту избыточную щедрость. Совсем иное дело, когда вы понимаете, что в доме ничего нет. Единственная тощая курица бродила на пустом подворье при вашем приезде, а потом вы видите эту курицу в шурпе, приправленной все тем же дешевым хлопковым маслом – сырцом. И отказаться от угощения не смейте, потому что человек всю жизнь будет помнить это ваше пренебрежение его добрым чувством.

Не думайте также, что в исконном Ханабаде главную роль играет кичливость богатством или достатком в доме, свойственная вселенскому ханабадству. Это, особенно в первом случае, тоже имеет место, но даже и здесь чаще лишь притоптаны, но не убиты до конца вечно зеленые побеги человеческой нравственности. Впрочем, присутствует и такое. Но суть самого принципа лучше всего являет себя в той части Ханабада, где суровость пустыни делает действия человека видными глазу без полутонов и присущего жителям средних широт флера ложной стыдливости. Вы заходите в кибитку или дом-тепе и видите сидящего на кошме хозяина. Он коротко кивает головой и молчит, не делая вам даже знака садиться. Вы садитесь и тоже поначалу молчите. «Мир вам!» – вы уже сказали перед порогом. Лежащий там огромный пес с квадратной мордой ждет этого вашего громкого объявления хозяину о своем приходе. Только не подумайте заходить беззвучно. Сказав «Салям алейкум!», можете спокойно переступать через него. Пес и ухом не поведет: хозяин предупрежден о пришельце.

А теперь вы сидите справа от хозяина и приводите в порядок свои мысли. Они текут плавно, никто не мешает вам думать. Вы не суетитесь, как в тех же средних широтах, не заготавливаете для завязки разговора фраз. Просто молчите. Время словно бы отступило куда-то, сердце ваше бьется спокойно. Потом приносят еду, заваренный чай. Независимо от хозяина вы делаете кайтарму: трижды выливаете чай в пиалу и обратно в чайник, давая остыть и настояться. Ломаете лепешки и едите. То же самое, независимо от вас, делает хозяин дома, так ни разу и не пригласивший вас есть словами или жестом. Все естественно: человек, пришедший в дом к другому человеку, не является здесь кем-то посторонним. Приглашая его есть, тем более уговаривать, подкладывая и нахваливая куски, верх неприличия. Человек сам выберет себе лучший кусок, а если от смущения начнет брать худшее, это вызовет недоумение…

Возникает разговор, такой же естественный. Если о погоде, то только когда она действительно интересует говорящих. И ни в коем случае не станет навязывать тему разговора сам хозяин. А можно продолжать молчать. Может быть, у пришедшего в дом человека такое настроение. Если у него горе, то слова тут излишни. Он может остаться ночевать, и потом уехать, так и не сказав ни слова…

Пустыня приучила к молчанию и созерцательности. О людях, живущих здесь, среди других ханабадских народов существует притча. По поручению общества поехали как-то два из них через пустыню с товаром в Хиву. Собрали со всего аула товары, нагрузили караван. Три недели ехали через пески и молчали. Но вот как-то утром один из них посмотрел на север и увидел голубой купол главного минарета Хивы. Он долго смотрел, зачарованный, и потом тихо произнес: «Хива!» Другой посмотрел на него неодобрительно.

Они доехали до Хивы, выгодно продали товар, закупили необходимые в ауле вещи и благополучно вернулись домой. Следующей весной старейший аксакал аула, ввиду их прошлогоднего успешного похода, предложил им опять поехать вместе. «Нет, с ним не поеду!» – твердо сказал другой. «Почему?» – спросил аксакал. «Болтал всю дорогу. У меня до сих пор голова болит!»

Но мы с Шамухамедом вовсю говорим. Лишь отец его – аксакал молчит и даже движением брови не реагирует на наш разговор. Его борода, строго подстриженная по трехтысячелетнему канону, с выщипанными на щеках волосами, ниспадает на красный, в тонкую полоску, халат. У рукава и возле воротника видна аккуратная штопка. Внизу на голое тело надета чистая белая рубаха без всяких вышивок и украшений. Собственно говоря, это обычная нижняя рубаха, которую здравомысленно используют здесь в обоих смыслах. Старик смотрит немигающими глазами прямо перед собой, в известную лишь ему даль…

А мы с Шамухамедом говорим… Я многое уже знаю про роды и племена этой расположенной в пустыне части исторически единого Ханабада. Знаю в некоторой степени и внутриродовые сложные связи. Роды и племена кочевали по этой пустыне, сталкиваясь друг с другом, объединяясь, разъединяясь, мирясь и воюя. Примыкающие к пустыне шахства, ханства и эмираты заключали с ними единовременные союзы для нападения друг на друга. Рабство, как промысел и составная часть жизни, было столь же естественной частью бытия, как любовь к детям и почтение к родителям. Некто с самыми добрыми помыслами вознамерился отменить его путем объявления в законе о его ликвидации. О, извечная вера в силу писанного слова. Я читал законы Хаммураппи, выдавленные на глине и обожженные для вечности. В основе своей очень недурные для того времени законы!..

А рабство продолжалось, лишь видоизменившись, приняв форму того сосуда, который привнесла сюда со стороны новая эпоха. Ну хотя бы, что теперь трудодни прежнего раба в колхозе «Путь к коммунизму» приписываются его владельцу, да и кнут… Впрочем, кнут сохранился в самом непосредственном его значении. И дисциплина в этом колхозе была образцовая. Когда беременная на последнем месяце женщина не смогла выйти на сбор хлопка, председатель-башлык приподнял ее, как пушинку, и посадил на раскаленный для печения хлеба тамдыр, от чего она тут же и родила. Прямо в эту печь…

Так что о рабстве я теперь уже кое-что знал. В том числе и о производстве манкуртов – тоже в прямом смысле этого слова. Только не у журженей это было полторы тысячи лет назад. Я сам видел этих манкуртов. Полвека тому: захваченных в соседних краях Ханабада пленников связывали, выбривали им голову и натягивали на нее еще теплую кожу от шеи только что зарезанного верблюда. После этого бросали на несколько дней перед домом на жгучее ханабадское солнце. Человек умирал от жажды, шкура начинала ссыхаться, давить голову. Волосы у человека, не находя выхода наружу, росли внутрь черепа, принося неимоверные муки. И каждый день с утра до вечера пленника – чаще всего мальчика или юношу – били: не со злобой, а по необходимости. Били в обязательном порядке все члены этой семьи: мужчины, женщины, трехлетние дети. Били палками, камчой, прижигали железом, чтобы до конца дней он запомнил своих хозяев. Вечером они же его кормили, давали воду. Через неделю его развязывали, и забывший имя, лишившийся ума, физически здоровый человек мог делать все: пасти овец, носить воду, собирать хлопок, но только не думать и не разговаривать. При этом он хорошо знал своих хозяев и смертельно боялся каждого из них, хоть бы и ребенка. Что же, история показала, что так можно поступать и с целыми великими народами…

Никто из ханабадских писателей и газетчиков уже больше не писал о рабстве. Разве не были мы производным от тех же манкуртов, знающими хозяина. И как быстро сам я свыкся с тем, что это в порядке вещей. Оно существует, вполне классическое средневековое рабство, в системе социализма, и одновременно как бы не существует. О чем бы я ни писал, я обходил этот вопрос. И чувствовал себя хорошо.

Рабство между тем в Ханабаде, помимо классического, сохраняло многочисленные и самые разнообразные формы. Пожалуй, самое распространенное из них – домашнее рабство, когда в полностью зависимом от хозяина положении – душой и телом – находится его родственник или сородич со своей семьей. Он может считаться даже членом семьи хозяина, но так или иначе, это доверенный раб, которого не пустят за стол, и он доедает то, что осталось после хозяйского дастархана. В прошлые воинственные времена он обязан был еще и с оружием в руках защищать хозяина. Теперь он просто работает на него. Историческое название ему: гулам, туленгут, мамлюк и другие. Об этом немало написано в ханабадской литературе, да только чаще всего этот институт рабства преподносится в эпических красках: верность, честность и прочие человеческие добродетели…

Знаю я теперь и многое другое, помимо родов и племен, что в различных формах присутствует в разных краях исконного Ханабада. В этом пустынном краю, в большинстве родов, есть избранные – иг. Это сохранившиеся в тысячелетиях потомки древней кочевой аристократии, формировавшей в свое время еще кушанские, парфянские, эфталитские – от «белых гуннов» – государственные образования. В Ханабаде сухой, прокаленный солнцем песок хранит в нетронутости не только древние предметы, но и дух сохраняется как бы в законсервированном, недоступном разрушающему кислороду виде. Иг – это и сегодня люди высшего порядка. Из них, наряду с теми интеллигентами, кто не пользуется своими родовыми привилегиями и трудится наряду со всеми, присутствуют и такие, кто ничего не делает, раскатывает на машинах, пьет и веселится вполне на современный лад, а все его расходы оплачивают сородичи. По некоему древнему правилу они обязаны содержать своих иг, не давая им в чем-либо нуждаться. Разумеется, когда люди из иг, занимающие руководящие места, попадают под следствие или им грозит какая-нибудь другая жизненная неурядица, аксакалы сделают все, чтобы выручить их. Да и представители других родов тут обязаны им помочь, и чистый иг всегда может рассчитывать на поддержку в служебном продвижении, в суде, при любом рассмотрении своего дела, в том числе в партийных инстанциях. Существуют некоторые внешние признаки, по которым определяется иг. Например, кожа у него светлей, и на груди не должны расти волосы. Основное же население – кулы – древние оседлые жители предгорных оазисов, тысячелетиями кормившие завоевателей, хоть давным-давно уже смешались с ними…

Есть еще тюре или торе, как называют их в разных народах. Это потомки более поздней завоевательной волны – чингизиды, и пользуются они уважением и правами, близкими к иг. Затем идут приближенные к нашему времени выделения из общего ряда: ата, ших и другие. В разных местах варьируются их названия, разная принадлежность к тому или иному этническому, социально-историческому слою. Они могут быть потомками тимуридов, шейбанидов и множества других героев исконного ханабадского цикла, но суть все та же. Это привилегированные по отношению к общей народной массе структуры.

Особняком стоят ходжи или кожа, как зовут их на свой лад в иных краях. Они тоже потомки завоевателей, в данном случае ведущие свой род от самого Пророка или его сподвижников-ансаров, и имеются в каждом мусульманском народе – от Малайзии до Марроко. В отличие, скажем, от иг или торе, они олицетворяют собой не родовую аристократию, а духовное начало, являются хранителями правовых устоев, совести, нравственности. Разумеется, ходжи это прежде всего муллы, ишаны, пиры, духовные наставники, но из них чаще всего формируется и светская интеллигенция, в том числе ее революционное крыло. Впрочем, подлинной интеллигенции много и в той же родовой аристократии: иг, торе и прочих, что естественно, как естественны были Герцен и декабристы. Немало негативного содержит в себе практика ходжей, но есть и положительные элементы. В эпоху непрерывных войн, каждодневных распрей, именно они играют миротворческую роль. Переговоры об окончании или недопущении войны обычно начинались с того, что ходжи одного народа ехали к своим родственникам-ходжам во вражеский лагерь и обговаривали справедливые условия мира. В наше время достаточно часто так мирятся между собой общественные деятели и целые академические институты…

Множество неписанных законов, которые в ханабадской практике не в пример крепче писанных, пронизывают тут реальную жизнь. Иг или торе могут брать в жены избранницу из любой семьи, от других иг или торе до кулов. Но происходящему от кулов они не отдадут в жены кого-либо от себя. Особые правила в этом смысле и у ходжей…

Где-то в начале моей работы корреспондентом в области мне позвонили ночью, и вместе с нарядом милиции я прибыл на поле, примыкающее к находящемуся на краю города общежитию женского учительского института. Уже светало, в небе золотились легкие тучки. На просохшей земле, среди кустов цветущего хлопка, в юном страстном объятии лежали Он и Она. Казалось, юноша и девушка забылись и не видят подъехавших машин, людей, встающего солнца. Лица юноши нельзя было разглядеть, а у девушки была откинута голова, и черные вьющиеся волосы рассыпались в хлопковом междурядье. Лицо ее со вспухшими губами светилось застывшим навеки счастьем. Наверно, поэтому молодой врач-судмедэксперт никак не решался приступить к своим обязанностям. Оба они были приколоты к земле одним прямым кинжалом, который загнан был по рукоять через спину юноши.

В тот раз все открылось в одну неделю. Девушка была из ходжей, причем из-за непосредственности поведения удостоилась прозвища «артистка». О, в ханабадской интерпретации о многом говорит это вполне невинное слово! А парень был из какого-то невидного рода по ту сторону пустыни. Ее предупредили от имени аксакалов о нежела тельности этих встреч, но она не вняла советам старших…

Интересно, знал ли что-нибудь– обо всем этом лихой балтийский матрос с маузером в руке – «краса и гордость революции», который устанавливал тут социализм? Но ему простительно. А вот знает ли сегодня все тонкости ханабадского бытия закончивший две партшколы товарищ Тарасенков? Так ему это и не нужно. Больше того, он считает такое знание вредным для успешного строительства всеобщего ханабадства, которое выдает за реальный социализм. А кто заговорит или напишет о рабстве, например, или о вполне интеллигентных и почти официальных туленгутах в науке или литературе социалистического реализма, тот должен будет дать политическую оценку своему поведению. Сам пускай и определит, кому на руку такая клевета на социализм. Это и испытал в свое время на бюро ЦК Николай Николаевич. И то, что не исчез навсегда из поля зрения, великая его удача. По ханабадским правилам, когда дело на бюро доходит до политической оценки собственного поведения, то внизу, на заднем дворе, уже ждет не имеющая внешних знаков закрытая машина без окон. Пока происходит бюро, молчаливый шофер в защитного цвета ватнике поливает колеса из шланга или пробует ногой скаты. Обыденное дело…

Мы выходим с Шамухамедом прогуляться вдоль арыка. Собственно говоря, ниоткуда мы не выходим, потому что дворов по старой кочевой памяти тут нет, как почти нет и деревьев возле домов. Возле некоторых домов нового типа с открытыми верандами и широкими окнами разбиты кибитки, где летом принимают гостей и живут старики. Мне знаком вид здешнего аула, и я не спрашиваю у своего друга Шамухамеда, где чей дом. Во всех кишлаках и аулах исконного Ханабада, полукочевых и оседлых, дома располагаются одинаково. Посередине дом башлыка или раиса – председателя колхоза. Вокруг по периметру – дома председателя сельсовета, парторга, завскладом, председателя сельпо, директора школы. Следующее кольцо – дома бригадиров, штатных агитаторов, заведующих полевыми станами, близких и дальних родственников председателя. А дальше уже остальные – тоже в негласном, имеющем какой-то свой, определенный смысл порядке.

В голову приходят всякие мысли. Вспоминается недавняя свадьба, когда дочка товарища Тарасенкова выходила замуж за сына директора центрального столичного универмага. Справляли ее два дня в новом ресторане, заняв для этого и соседнее кафе. И сын начальника железнодорожного ОРСа женился на дочери полковника из ОБХСС – там уже три дня играли свадьбу. Они не исконные ханабадцы, а вот все чаще роднятся избирательно, на некоем строго горизонтальном уровне. Тоже что-то вроде завоевателей. Любопытно, как будут зваться в ханабадской иерархии третьего тысячелетия потомки сегодняшних ханабадских сердаров?..

Я не спрашиваю у Шамухамеда ни о рабстве, ни о делении людей по историческим горизонтам. Мой друг замолкает при таких расспросах, и от него уже не добиться ни единого слова. Почему это так? Ведь он гневно говорит о том же Пилмахмуде, о первом секретаре обкома партии Атабаеве, о самом товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве, а про это молчит. Оглядываюсь на его дом, верней, на дом его отца – колхозника. Тот стоит как бы в стороне, не очень близко к председательскому дому…

Мы уходим далеко за аул. Здесь уже заканчивается огромное хлопковое поле, прореженное столбиками тутовника без листьев. Прожорливый шелкопряд ест непрерывно, днем и ночью, и весь аул, от мала до велика таскает ему листья вместе с ветками. Сразу же за кромкой поля, без всякого перехода, начинается пустыня: придерживаемые верблюжьей колючкой и мелким саксаулом, набегают на скудные зеленые кустики едва заметные волны песка. Метрах в двадцати уже высятся барханы побольше, а за ними, совсем невдалеке, вздымаются над равниной чудовищные песчаные валы, застывшие в тысячелетнем неудержимом движении. Где-то под ними, говорят, погребена армия персидского царя Кира. Вершины барханов красные от заходящего солнца. Я спрашиваю у Шамухамеда о том, что давно уже вызывает мое недоумение. Все без исключения секретари обкомов, председатели облисполкомов и другие руководители в Ханабаде – в прошлом детдомовцы. Если не детдомовцы, то интернатские, в малом возрасте посланные по разнарядке в город на учебу и жившие там без родителей. Посылали туда чаще всего нелюбимых или неродных сыновей. С сурового детдомовского детства они хорошо знают друг друга. И год вступления в партию у них обычно один и тот же: 1937-й или 1938-й. При этом детдомовское происхождение обозначается как особо положительный штрих в биографии при назначении на должность. Шамухамед лишь пожимает плечами. Он молчит, но не так, как при предыдущих моих расспросах, и смотрит на меня с некоторой иронией: мол, дурак, ты, что ли, если не понимаешь такой простой вещи.

Ну, а почему все первые секретари ЦК в Ханабаде одинаково малого роста, хорошо известно. Все знают происшедший несколько лет назад случай, когда по чьему-то недосмотру именно здесь был избран первым секретарем ЦК рослый человек, видом и статью удавшийся в кого-то из своих дальних предков: гоплита Александра Македонского или воина-парфянина, от которого происходит здешнее слово пахлаван, означающее богатырь. А может быть, и в римского легионера, захваченного в плен этим парфянином. Так или иначе, а через какое-то время новый секретарь поехал на утверждение к товарищу Сталину. Рассказывают, что товарищ Сталин, войдя в комнату, где ждали его ханабадские руководители, остановился вдруг на пороге, с растерянностью глядя на высокого человека среди них. Во время разговора он все оглядывался на нового секретаря, и в глазах его было беспокойство. Потом он ушел, не попрощавшись и не закончив даже беседы. Не успел новый секретарь возвратиться домой, как туда позвонил по «ВЧ» товарищ Маленков и сказал, чтобы немедленно собирали пленум для выборов нового первого секретаря ЦК. Товарищ Тарасенков стал предлагать кандидатуры, но все, одна за другой, отвергались.

– Там у вас, в Ханабаде, в облисполкоме, есть такой маленький, хромой. Вот его! – сказал товарищ Маленков.

Так первым секретарем ЦК стал товарищ Бабаджан Атаевич Атаев. А высокорослого секретаря не вернули даже на должность президента Академии, которую он прежде занимал, а оставили на учебе в Москве, где он через несколько лет умер…

Мы возвращаемся в аул, когда уже вечереет. На плоской крыше дома молится отец Шамухамеда. Он стоит неподвижно, в белой нательной одежде. Потом смотрит налево и направо, чтобы увидеть этот мир как бы заново, уже отрешенным взглядом. После чего быстро опускается на колени, склоняется к расстеленному садджаду[8]8
  Молитвенный коврик.


[Закрыть], знаменующему плоскость земли. Некоторое время он находится в таком положении, постигая собственную ничтожность перед величием Вселенной и выражая покорность сущему в ней порядку. Затем будто просыпается, встает, переводит дыхание и готовится к следущему ракату молитвы.

– Это для здоровья хорошо, – застенчиво говорит Шамухамед, как бы оправдывая веру отца. – Пять раз в день таких упражнений – вот физкультура. И в дороге полезно: сойти с коня, размяться…

Мой друг в невинности своей слегка кривит душой. Так все интеллигентные люди в Ханабаде говорят, стремясь объяснить нарушение в собственном доме принципов научного атеизма. Сюда же относят некоторые обряды, производимые над мальчиками и позволяющие содержать в чистоте крайнюю плоть. Пророк словно бы завещал правила санитарии и гигиены, так что опасаться здесь нечего. Между тем, все мы в «Ханабадской правде» знаем, что если председатель колхоза – верующий человек, то люди там чувствуют себя как-то защищеннее. Конечно, если вера не для камуфляжа. Мне уже приходилось писать фельетон о заведующем отделом пропаганды и агитации райкома, который, будучи исключен из партии по морально-бытовому поводу, тут же приступил к обязанностям ишана Суть ханабадства – форма, а не содержание. Но я знаю и кое-что еще. Суровая небесная кара за женские само сожжения, выраженная на земле запретом на молитву муллы и похоронах не на общем кладбище, неизмеримо эффективней, чем передовая статья в «Ханабадской правде». И калым вовсе не примитивная продажа женщины, как представляют его ветераны идеологического ханабадства, воспитанные еще на статьях в журнале «Безбожник» В переводе калым это «остаток» и отражает он сложную, реальную систему отношений, учитывающую все моменты, в том числе физиологическое соответствие будущих супругов и при этом защищающую интересы обеих сторон. Дается задаток, который в определенной степени уравновешивается обратными подарками. В течение года молодая жена может уйти от супруга назад к родителям, и тогда собственно калым не выплачивается. Разумеется, здесь, как и во всяком человеческом деле, может играть свою роль и корысть, но разве не имеет она места в других широтах, где и не слыхивали о калыме?..

И еще один древний закон, по которому жена умершего человека переходит к его следующему по возрасту брату Оно, конечно, звучит экзотично в системе отношений тургеневского или современного соцреалистического романа, но ведь у женщины обычно убывает куча детей и престарелые родичи в придачу. Так как дело происходило в безводной пустыне, где испокон веков кочует народ, то не такая уж это желанная награда для брата. Хочет или не хочет, а он обязан взять в жены вдову вместе с ее детьми. И он так воспитан, что ему и в мысль не придет поступить иначе. Может быть, поэтому и возникло такое общепринятое определение по отношению к религии – свобода совести?..

– Ах, так это же древняя дикость! – воскликнет сохранившийся в нетронутости ветеран-безбожник – Где вы видели у нас кочующие роды? А я вспоминаю голод Тридцатых годов в Казахстане, когда начисто лишенные скота миллионы людей тронулись из золотой Сарыарки куда глаза глядят, и совершались ужасы, не снившиеся людям и в библейские времена. К слову сказать, на этом скорбном пути, где до ближайших городов тысячи верст, погиб и скот, реквизированный для нужд великого перелома. Какое же семейное право лучше всего подходит для такого состояния общества?..

Древность и современность – в каком соответствии находятся они при формировании совести? Что принимается и что отбрасывается людьми на их многотысячелетнем пути к идеалу? При одной из древних мечетей на великой ханабадской равнине, у сохраняющих безукоризненную красоту и строгость линий стен, я увидел нишу со свежим пеплом. Люди пишут на бумажке молитву с пожеланиями выздоровления близкому человеку и сжигают ее здесь, передавая таким образом богу свое послание. Это отсветы зороастрийского огня, который предшествовал здесь исламу. Полтора тысячелетия боролась религия с этим предрассудком, но он жив, и вера молча включила его в свой обиход вместе с деревьями у святых могил, где к веткам подвязываются памятные лоскуты-молитвы. Вспоминаются Иван Купала, крашенки на пасху и многое прочее…

Я лежу на помосте из перекинутых через арык тутовых досок и смотрю в ханабадское небо. Оно полно звезд, чудовищно ярких от абсолютной сухости воздуха. Я чувствую себя отстраненным от суеты мира. Что-то шуршит в сложенной на топливо сухой колючке рядом с тахтом, где мне постелили на ночь одеяла, поставили кумганчик с водой. В огороженном кольями и обмазанном глиной сарае позвякивает уздечкой ишак, на котором ездит на базар старый Давлетака, отец Шамухамеда. Пахнет кизяком, дымом от тамдыра и покойными запахами пустыни. Она с двух сторон окружает узкую полоску оазиса, где первые люди селились еще тогда, когда не было ни Мекки, ни Иерусалима, ни Ниневии, и хмурые, чистые льды покрывали землю там, где сверхчеловеки потом построили Освенцим…

Откуда это понятие – совесть? Она утверждается в мире с того самого мгновения, когда ангел отвел руку патриарха, занесшего нож над сыном. И в развитие идеи сам бог уже приносил в жертву собственного сына за все человечество. В другом направлении суровый Пророк требовал от своих последователей обязательной и непрекословной десятины в пользу вдов, сирот и не имеющих крова над головой.

Не в одной Аравийской пустыне, во всех народах земли совесть утверждалась, как признак рода человеческого. Кельтские и германские многообразные боги тоже требовали человеческих жертв, в их числе и сыновьями. И как бы ни умилялись досужие умы Перуном, но тот не был благостным исключением. Порою слишком узко смотрим мы на введение и приятие христианства, беспричинно радуясь историческим изыскам, подтверждающим тоску по идолам (Выдыбай, боже, выдыбай). Грамотность и новые формы архитектуры лишь сопутствовали процессу осознания совести, без чего уже не могло человечество вершить свой дальнейший путь. То же самое происходило в мусульманстве. Не одним лишь завоеванием утверждалось оно в человеческих душах.

Другое дело, что и в наши дни прикрытые священными одеждами тупые идолопоклонники готовы жертвовать двенадцатилетними детьми, перебить миллионы людей, поджечь весь мир, чтобы утвердить тем самым свою единственную форму совести. Между тем, отводя руку патриарха от сына, вышний посланник тем самым отвергал и фанатизм. Явившийся вполне материально выраженному разуму и чувству бог не принимал кровавую жертву во имя свое. Оно-то, конечно, дикость – весь этот религиозный экстремизм, потрясающий нынче значительную часть мира, и тут безусловно правы ханабадские безбожники. Однако, исходя из этих высоких принципов, каким образом классифицировать практическую сторону самых правильных учений нашего времени. Разве не были мы свидетелями того, как сын доносил на отца, принося тем самым кровавую жертву. Имя сына за то заносилось в святцы. Такого и в древние времена не смог придумать сам враг рода человеческого, ибо был все же продукт человеческого самосознания. Ну, а разве не на нашем веку приносились в жертву идолам целые народы и классы?..