Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

9

Людо Сокол, директор банка в Погорелой, который одновременно был командиром городской гарды и начальником пожарной части, долго размышлял, не отменить ли сегодня традиционный весенний праздник пожарных.

Утром к нему в банк прибежала жена католического пономаря, пан декан прислал ее. Она принялась божиться: в Каменной завелась нечистая сила. Вечером она вместе с двумя бабами возвращалась домой, они собирали сыроежки, и она видела двух чертей, летящих на круглых беленьких облаках. Женщины в испуге бросились бежать. Увидев на полянке три больших костра и услыхай выстрелы, пономариха сунула кусок хлеба за пазуху, чтобы злые духи не схватили его, и тоже бросилась бежать сломя голову. Она так торопилась, что потеряла корзинку с грибами и не помнит когда. Наверное, тогда, когда на узенькой тропинке у Каменной ее остановил незнакомый мужик, весь обросший, как медведь, и начал выкрикивать что-то на непонятном языке. Пан декан говорит, что это мог быть русский партизан.

Первый раз в жизни Сокол услышал о партизанах от живого свидетеля, но, когда он зашел к начальнику жандармского участка с просьбой прислать на праздник вооруженных жандармов, начальник начал изворачиваться, что, дескать, женщины просто болтают, что у страха глаза велики, что здесь неоткуда взяться партизанам.

Сокол послал к гардистам слугу из банка с приказом всем явиться к Каменной, имея при себе оружие. Но из ста гардистов в получении этого приказа расписались только четырнадцать, остальные сказались больными или отговорились нехваткой времени, а двое прислали через своих жен мундиры, заявив, что больше не хотят состоять в глинковской гарде.

Отказаться от проведения праздника теперь, когда народ уже валил к Каменной, было невозможно.

С самого утра Сокол оделся в пожарную форму с золотыми шнурами и пуговицами и принялся смотреться в старомодное зеркало в позолоченной раме, стоявшее между двумя окнами в большой темной столовой.

«Идет мне и эта форма», – подумал он и почистил воротник старой, истертой щеткой. Затем Сокол перешел в спальню и открыл шкаф. Его взгляд остановился на двух мундирах: гардистском и офицерском.

Он слегка улыбнулся. Мундиры были его страстью. В свое время, когда он решал, вступать ли ему в гарду Глинки, будет ли режим Тисо более устойчивым, чем был режим Бенеша и Годжи, возможность получить, в дополнение к уже имевшимся у него мундирам пожарника и офицера, новый, третий мундир – командира ГГ, облегчила ему выбор.

Сокол редко думал о политике. Он вообще не любил думать. В гимназии, которую он окончил с помощью преподавателя Кустры, земляка из Погорелой, он усвоил на всю жизнь: меньше думай, а то голова будет болеть. А Сокол не любил неприятных вещей. Если что-нибудь причиняет боль, рассуждал он, то ну его к черту.

Дела как будто оборачивались не в его пользу. Ведь положение немцев на фронтах весьма незавидное. Но есть еще надежда, что они остановят русских и перейдут в контрнаступление. Разве большевики преодолеют Карпаты?! Нет, ничего страшного не произойдет. А что касается партизан, то это только слухи, распространяемые коммунистами. Ну кого могли видеть женщины там, за Каменной? Наверняка каких-то браконьеров. Или вообще никого не было. Черти на облаках – это же сущая чушь. Начальник жандармского участка прав. Если бы еще фронт был близко, тогда это могло бы иметь стратегическое значение, а здесь, где все спокойно…

Он осторожно повернул ключ в дверях своей холостяцкой квартиры, сбежал по лестнице вниз и длинным темным коридором, который вел также и к банку, вышел на улицу.

Прямо перед ним остановился автомобиль Захара. За рулем сидел Эрвин, на заднем сиденье – старый Линцени с длинной виргинской сигарой в зубах, а рядом с ним Мариенка.

Сокол обменялся рукопожатием с Эрвином и Линцени, несмело поцеловал холеную, тонкую руку Мариенки и опустил свое тяжелое тело на мягкое сиденье рядом с Эрвином. Машина тронулась и спустя четверть часа остановилась у Каменной, где паслись выпряженные из повозок лошади, а люди обедали сидя на траве.

Группа мальчишек крутилась вокруг красного пожарного автомобиля. Сокол отругал их, а потом извинился перед Мариенкой за грубые слова, и все четверо пошли к большому танцевальному кругу у Каменной.

Их ждал сколоченный из досок стол, стоявший чуть-чуть повыше круга, где играл оркестр пожарников и кружилась в танцах молодежь. Недалеко от их стола пристроились за стойками все корчмари из Погорелой, наливая в большие стаканы грушевицу.

Мариенка Захарова задумчиво сидела рядом со своим дедом, а когда Людо Сокол пригласил ее на танец, она неохотно встала с лавочки и молча пошла перед ним на круг. Танцевали чардаш. Над кругом стояла пыль, оркестр фальшивил, звуки музыки отражались от окрестных утесов.

Солнце уже клонилось к западу, тени высоких елей росли, сквозь ветви на танцующих падали солнечные лучи. В круг, пошатываясь, вошел комиссар села Ондрейка. Он закрутил длинные с проседью усы, хлопнул в ладоши и заорал во все горло:

 
Дай мне салата,
Дай мне салата…
 

Последовавшие далее непристойные слова песни оскорбили Мариенку. Она отстранилась от Сокола, повернула к нему бледное лицо и сказала:

– Пойдемте сядем, я не могу слушать этого человека.

Сокол слегка покраснел, улыбнулся и последовал за Мариенкой длинными, неуверенными шагами. Он окинул робким восхищенным взглядом ее стройную фигуру в легком светло-синем платье, стянутом поясом.

Когда они снова сели за стол, он чокнулся с Линцени, шутя упрекнул его за то, что он отравляет чистый воздух своей сигарой, и принялся шептать на ухо Мариенке, предлагая ей пройтись с ним.

Мариенка отказалась:

– Мне хорошо и здесь.

Сокол уже подвыпил, но настаивать тем не менее не решился. Окинув жадным взглядом обнаженные руки молодой учительницы, стоявшей с Эрвином у стола, он подумал с удовлетворением, что вечером снова зайдет за ней. Потом налил полный стакан грушевицы. Вино и сладкий напиток ударили ему в голову, и он, увидев группу гардистов, развалившихся на траве около Ондрейки, встал и закричал во все горло:

– Тихо! Оркестр – чардаш для гарды Глинки!

Мариенка покраснела от стыда и посмотрела на деда с упреком:

– И зачем только ты его позвал, дедушка, теперь стыда не оберешься.

– Не смеши ты с этой своей гардой, – откликнулся из-за спины Сокола Эрвин. – Им бы надо вместе с тобой идти на фронт, а не здесь околачиваться.

Сокол обернулся и махнул рукой:

– Да что там мы! Немцы и без нас справятся.

– Боюсь, – ухмыльнулся Эрвин, – что от большевиков спасет только гора динамита, если взорвать всю землю.

Сокол уже не слушал его, а когда оркестр перестал играть, закричал еще громче:

– Песню для гардистов!

На кругу раздался хохот, и сразу же несколько молодых людей и девушек затянули: «Волга, Волга…»

Подвыпивший гардист, сидевший на бочке в нескольких шагах от стола, расстегнул мундир и присоединился к молодежи. Сокол вскочил с лавки, пошатываясь, подошел к гардисту и ударил его кулаком в лицо. Когда гардист свалился в траву, Сокол прошипел:

– Скотина!

Он вытащил из кармана брюк револьвер и выстрелил в воздух, но молодежь продолжала петь. Схватившись рукой за деревянные перила, он закричал хриплым голосом:

– Молчать! Не смейте петь большевистские песни!

Неожиданно танцующие устремились с круга к трем высоким елям, где столпились люди. Два гардиста, оказавшись среди зевак, бросились бежать, в направлении села. Растрепанный парень в рубахе с засученными рукавами прокладывал себе дорогу в толпе девушек. Пожилая женщина в черном платке тащила за руку дочь и за что-то ей выговаривала. Два корчмаря устремились к елям, держа полные стаканы вина. Третий, толстый как бочка, на которую он забрался, вытаращил глаза, заломил руки и принялся лихорадочно укладывать бутыли с вином в два больших ящика.

Из разношерстной людской толпы раздался вдруг тонкий женский голос:

– Да ведь это наши, словаки!

Линцени забеспокоился: что происходит? Он встал, поднялся на широкий пень и, увидев среди людей группу вооруженных мужчин, прошептал со страхом в голосе:

– Мариенка, пойдем скорей, ведь это…

Сигара вывалилась из его трясущейся руки. Он схватил внучку за локоть и только теперь заметил ее неподвижный взгляд: как загипнотизированная, смотрела она на круг, посреди которого стоял плечистый молодой человек в военной гимнастерке. На боку у него висел револьвер.

– Янко, – прошептала она, и кровь бросилась ей в лицо. – Янко Приесол! Возможно ли это?

Нагнувшись к ней, Линцени увидел в глазах девушки слезы.

– Пойдем, – сказала и она, но ноги не повиновались ей.

Она сидела не шевелясь, бледная как смерть, не видя никого, кроме Янко.

Янко подошел к барабанщику и закричал:

– Играйте же, люди хотят веселиться!

Музыканты как будто очнулись от сна и заиграли чардаш. Пузатый барабанщик с усами непрерывно бил в барабан изо всех сил и лишь в момент, когда его громоздкий инструмент получал передышку, обтирал рукавом своего пожарного мундира вспотевший лоб.

Мариенка увидела, как трое партизан бросились к Людо Соколу. Партизан в форме солдата словацкой армии, в котором она узнала Пятку, приставил к спине Сокола автомат и закричал:

– Ты, пес, пойдешь с нами!

Людо Сокол побледнел как полотно, а когда второй партизан схватил его за плечо, выпучил глаза. Пот градом катился с его лба. Мариенка, избегая его взгляда, шепотом повторила деду:

– Пойдем, дедушка…

Лиыцени хотел было броситься на помощь Соколу, но передумал, схватил Мариенку за руку и голосом, полным ужаса, сказал:

– Смотри, ведут его…

Мариенка не слушала. Когда кто-то закричал, что Сокола ведут на расстрел, она ужаснулась, но потом почувствовала к нему холодное безразличие. В глубине души она даже слегка обрадовалась: если расстреляют, отец оставит ее в покое.

Партизаны вели Сокола мимо стола, где сидел Линцёни с Мариенкой. Пятка подталкивал его автоматом под ребра. Сокол повернул свое позеленевшее лицо к Мариенке.

– Мариенка! – проскулил он; в его глазах был смертельный страх.

А если его расстреляют? Имеет ли она право желать ему смерти? Может быть, попросить Янко? Но с чего начать? Неужели первые слова, которые она скажет Янко, должны быть об этом человеке?

Янко вышел из круга.

– Подожди, собака лопоухая! – закричал Пятка на Сокола.

Янко встретился взглядом с Мариенкой. Мариенка опустила глаза, а Янко покраснел. Он ждал, что она будет просить, чтобы отпустили Сокола.

«Нет, даже пальцем не пошевелю, – подумал он. – Но вдруг она решит, что я хочу ей отомстить?»

Он широко расставил ноги и сказал:

– Отпустите, его час еще не настал. Мы рассчитаемся позже.

У Сокола затряслась нижняя челюсть, он бросился в ноги Янко и протянул к нему руки.

– Клянусь своей честью, господом-богом! – кричал он, но Янко отошел от него, сердито сжал кулаки и сквозь зубы произнес:

– Чихать на ваши клятвы, все равно мы за вами придем. – Он посмотрел на Мариенку и не сумел сдержать гнев. Язвительным тоном бросил через плечо: – Получите своего жениха, барышня Захарова!

Увидев, как Сокол поднимается с земли, партизаны дружно засмеялись.

Мариенку глубоко обидело язвительное замечание Янко. Все это время она стояла, опираясь рукой о столик, ничего не понимая. В глазах ее блеснули слезы. Она вынула из кармана платочек с кружевными краями, точно такой же, какой она когда-то подарила Янко с вышитой ею монограммой «ЯП». Янко сказал с гневом:

– Возьмите же его!

Лицо Мариенки залил румянец, и плачущим голосом она произнесла:

– Берите его сами!

Потом она вдруг повернулась и, сопровождаемая удивленным и в то же время полным ужаса взглядом деда, бросилась за ели.

Партизаны все еще хохотали, только Янко стоял озадаченный. Потом он неожиданно повернулся: к нему подходила стройная светловолосая девушка в цветастом платье. Она радостно улыбалась. Все ее лицо – губы, глаза – смеялось. Она протянула Янко руку и веселым голосом сказала:

– Янко! Так ты в самом деле пришел?

– Милка! – воскликнул он, и его голос выдал радость и удивление, охватившие его при виде подруги детства. – Ни за что не узнал бы тебя!

10

Выбежав из здания лесного компосесората, Милка Пучикова чуть не столкнулась со старым Приесолом.

– Куда ты, девушка? – схватил он ее за плечо.

Милка рассмеялась:

– Пустите меня, иду посмотреть на солдат.

– А на кой черт? – удивился Приесол.

Милка пожала плечами, по ее красивому круглому лицу, покрытому загаром, разлился румянец.

– Да просто так! – бросила она через плечо. – Наверное, устроят какие-нибудь танцы.

Приесол нахмурился и покачал головой.

– Слишком уж легко ты ко всему относишься. Мы должны заботиться о партизанах, а ты думаешь о танцульках.

– Но, дядя, – запротестовала Милка, – ведь я могу при этом и уговорить их уйти туда.

Приесол прислонился к стене и громко вздохнул. Он вспомнил, как недавно дал Милке несколько листовок, чтобы она расклеила их вечером на заборах. Утром девушка примчалась к нему и с хохотом рассказала, что намазала клеем ручку калитки священника, чтобы декан приклеился, а о том, где листовки, упомянула лишь мимоходом.

– Очень ты легкомысленна. Надо бы матери быть с тобой построже, – сделал он ей выговор.

Глаза Милки погрустнели, густые брови ее удивленно приподнялись, она пожала плечами и сказала виноватым голосом, что такая уж она есть и другой не станет.

– Послушай, не время сейчас думать о проказах, – сказал Приесол, – ты должна больше помогать нам.

– Какая от меня помощь! – махнула она рукой. – Вот разве только расклеить какую-нибудь листовку…

Старый Приесол долго подбирал слова, потом огляделся, нет ли кого поблизости, и шепотом произнес:

– Послушай, как бы тебе это… Я сам, бывало, чувствовал себя пятым колесом в телеге. Да и товарищи все меня одергивали, дескать, куда ты, старый хрыч. А теперь? Большинство из них ушли в горы, осталось нас всего-то несколько человек, вот я и начал крутиться. Знаешь. Милка, каждый нужен, я теперь даже забыл о своем несчастном ревматизме.

Милка слегка опешила. Так дядя Приесол с ней никогда не разговаривал. Она испытующе оглядела его. Неспроста он говорит все это. Но почему он на нее, сердится? Что она может поделать, если у нее такой характер? Ну а помочь – поможет.

Слова Приесола вывели ее из размышления.

– Ступай-ка в канцелярию, я сейчас тоже приду туда.

Милка бросила на него непонимающий взгляд и, слегка пристыженная, исчезла за воротами. Приесол поспешил вверх по улице, размышляя о Милке. Все сделает с удовольствием, а уж ловка – слов нет. Печатать на машинке сама научилась, берет книги читать, но все делает со смехом. Ничего хорошего в этом нет. Как ребенок, во всем одно только баловство.

Из жандармского участка вышел сотник словацкой армии, слегка волоча левую ногу.

– Жандармский начальник болен, командир гарды отнекивается… Я, что ли, должен за них? Будем надеяться, что хотя бы комиссара найдем, – говорил он на ходу, обращаясь к маленькому коренастому надпоручику, достававшему ему только до плеча.

Приесол приблизился к ним и пошел по пятам, как тень. Перед банком без дела толпились какие-то люди, и среди них Чвикота. Блестя живыми, плутоватыми глазами, он вышел на дорогу.

– Послушай, дядя, – обратился к нему сотник, – как пройти к сельскому управлению?

Чвикота скорчил рожу и развел руками:

– Откуда я знаю, там сидят господа, а я – нищий.

– Идиот! – скрипнул зубами сотник.

Пожилая женщина в поношенном крестьянском платье показала рукой:

– Управление там, только пан комиссар отправились в город, а у нашего пана нотариуса колики.

Приесол не мог удержаться от смеха и подмигнул женщине, которая с обидой в голосе обратилась к нему:

– Я правду говорю, пан Приесол, ведь я служу у них.

Сотник встрепенулся. Он впился глазами в лицо Приесола и, удивленный, прорычал:

– Что? Приесол? Некий Ян Приесол отсюда родом. Не приходитесь ли вы ему отцом?

– Что же, отцом так отцом, да только его отца нет в живых, – ответил Приесол, и лицо его покраснело. – Янко мой внук.

– Надо же! – ухмыльнулся сотник. – Скажите, а где он сейчас?

Приесол провел рукой по подбородку. Что он замышляет?

– Янко не вернулся с фронта, – пробормотал он, но сотник лишь покачал головой:

– Не вернулся, не вернулся, а кто ехал в одном купе со мной? – Нагнувшись к надпоручику, он прошептал ему на ухо: – Я узнал его по фотографии.

Старый Приесол опустил глаза и медленно побрел по пыльной улице. Да, Янко рассказал ему, как выскочил из поезда. Только бы эти не натолкнулись на него в лесу!

Около дома католического священника сидел на лавочке смуглый поручик с двумя солдатами. Впереди Приесола шел комиссар села Ондрейка и благодарным взглядом смотрел на запыленных, вспотевших солдат, рассевшихся у канавы перед домами. Он был какой-то веселый и очень довольный, так что Приесол сразу же подумал: «Это он их вызвал, продажная шкура».

– На страж, на страж! [10]10
  Приветствие словацких фашистов. – Прим. ред.


[Закрыть] – приветствовал Ондрейка солдат, подкручивая свои усы.

Солдаты бормотали что-то в ответ на его приветствие, а когда он попробовал призвать их хорошенько поколотить партизан, отворачивались от него или смеялись.

– На страж, пан капитан! – Ондрейка нарочно называл капитаном смуглого поручика. Еще в Пепле, где он был перед войной сапожником, он понял, что заказчика следует титуловать повыше. – На партизанов идете? Ну, конец им, ведь у вас есть и пушки.

Поручик лениво встал с лавочки и проворчал:

– Отстаньте!

Увидев, что Ондрейка не перестает ухмыляться, поручик процедил сквозь зубы:

– А поздороваться как порядочный человек вы не умеете, что ли?

Ондрейка огляделся по сторонам. Увидев Приесола, который вдруг нагнулся, делая вид, что завязывает ботинок, он почувствовал стыд.

Десятник [11]11
  Унтер-офицерский чин. – Прим. ред.


[Закрыть] с худым продолговатым лицом, сидевший у канавы, заорал на Ондрейку:

– Проваливайте! Мы в ваших советах не нуждаемся! Солдат с изрытым оспой лицом и голубыми глазами погрозил ему с лавочки кулаком:

– Послушай, кем была твоя мать, черти бы ее взяли? Сестрой Гитлера?

– Гадюка! – пробормотал десятник, опустив голову. Приесол посмотрел на него, и его глаза радостно засияли: ведь это Феро Юраш! Но почему он делает вид, что не знает его?

Ондрейка быстро повернулся, поскреб пятерней затылок, испытывая неприятное чувство, будто солдат целится в него из винтовки, и перешел через улицу. Он исчез в переулке, который вел к жандармскому участку.

Около забора сада католического священника собрались солдаты, человек двенадцать. Молча смотрели они на большие буквы, белевшие на трухлявых досках. Худой солдат в гимнастерке с непомерно длинными рукавами, из которых торчали только его пальцы, читал вслух:

– «Ни одного словака на фронт, ни одного словацкого геллера немецким захватчикам!»

Приесол остановился около них, продолжая думать о том, почему это Феро не сказал ему ни слова. Потом стал прислушиваться к тому, что говорят солдаты. Двое ругались и говорили, что надо бы наказать людей за такую писанину, что это наверняка написали евреи. Но другие одобряли надпись.

К забору подошел и Феро Юраш вместе с рябым солдатом.

– Отпустили бы нас лучше по домам, – раздался чей-то хриплый голос, а солдат с рябым лицом и большими голубыми глазами пробормотал:

– Твоя правда, ведь нас уже второй год держат, а теперь вот против партизан посылают. А чем они меня обидели? Отпустили бы нас по домам, пусть воюет кто хочет.

– Послали бы офицеров, а нас бы отпустили, – добавил второй. – Вот-вот начнется жатва.

Тогда в разговор вмешался и Феро Юраш:

– Кто хочет получить Железный крест, тот пусть и воюет.

Солдат с длинными рукавами усмехнулся:

– А деревянный не хочешь?

– Вот именно, деревянный, – ответил тот же самый охрипший голос. – Мой брат уже получил его. К черту такую войну, отпустили бы нас.

– Отпустили! Много ты понимаешь! – разозлился Феро Юраш и украдкой покосился на старого Приесола. – Лучше пусть нас пошлют против немцев…

– Тс-с, – забеспокоились сразу несколько солдат, а Феро уже перепрыгнул через канаву и остановился у другой группки.

«Так, хорошо! Агитирует, значит, их», – улыбнулся про себя старый Приесол. Он кое-что разузнал: когда они отправятся в горы, сколько их в Погорелой, сколько у них пулеметов. Потом он многозначительно покачал головой и подмигнул:

– Значит, вас посылают против партизан?

– Конечно, дядя, – процедил сквозь зубы рябой солдат, но другой сразу же обрушился на него:

– Замолчи, Грнчиар, с гражданскими о таких делах нечего говорить.

Грнчиар смерил солдата злым взглядом и проворчал:

– Осел ты, осел!

Приесол притворился, будто не слыхал, как они обмениваются ругательствами, почесал за ухом и сказал:

– Ну, что ж поделаешь, раз посылают! Но вы не бойтесь, они вас не обидят, только вы их не трогайте.

Грнчиар сунул руку в карман и с большим интересом спросил:

– А вы их разве уже видели?

Приесол кивнул:

– Да, видал я одного такого, он ушел из армии. Разве ему в горах не лучше, чем в казарме? Если бы я был молодым…

Не закончив фразы, он резко обернулся и посмотрел на башенные часы. Все-таки и от старости есть какая-то польза: видит он теперь дальше; с тех пор как ему исполнилось шестьдесят лет, он должен надевать очки на нос только тогда, когда читает. Да и язык у него теперь лучше подвешен. Да, жизнь его изменилась. Раньше он мочил кожи, а Захар откладывал себе денежки; а теперь он может заниматься и более полезным делом.

«Уже восемь, – подумал он. – Через полчаса они отправятся».

– Подумайте хорошенько, ребята, – улыбнулся он солдатам, а потом ускорил шаг, направляясь вверх по улице.

С верхнего конца села пожилой унтер-офицер с кривыми ногами тащил шестилетнего мальчика. Мальчик вырывался, но унтер-офицер крепко держал его за воротник старенькой курточки и грубо толкал перед собой. В другой руке он держал рогатку, которую показал столпившимся у забора солдатам.

– Посмотрите-ка на разбойника! – кричал он. – Из этой штуки он в нас стрелял! Он партизан, сопляк.

«Ведь это малыш Юраша», – подумал Приесол и сразу же увидел, как к ребенку подошел Грнчиар и заступился за него:

– Чего ты хочешь от мальчика?

– А тебе какое дело? Он в нас стрелял, не в тебя. И порядочными камнями, – добавил унтер-офицер со злостью в голосе. – Отведу его к сотнику.

Грнчиар погрозил ему кулаком:

– Отпусти-ка его!

У мальчишки, увидевшего, что у него есть защитники – за него стал заступаться и старый Приесол, – ожили большие голубые глаза. Он забормотал:

– Я ведь только из рогатки, а у настоящих партизан есть автоматы.

Грнчиар схватил унтер-офицера за руки, а мальчик тем временем вырвался и бросился бежать, да так, что пыль за ним поднялась столбом. Когда он скрылся за садом священника, унтер-офицер выругался и пригрозил, что донесет на них.

– А ты знаешь, что с такими делают на войне? – проворчал Грнчиар. – Пристал к ребенку! У меня тоже остался такой сын.

Унтер-офицер ответил уже более спокойно.

– Так и у меня тоже есть сын, ты, осел, – заворчал он. – Только не такой… Чего он задирается?

На площади перед евангелической церковью, залитой лучами весеннего солнца, прозвучала команда:

– Стройся!

Лениво переносилась команда от группы к группе. Кое-где взводные кричали: «Строиться!» Солдаты ворчали в ответ: «Идем, идем».

Когда солдаты, построившись в длинную колонну по три, двинулись к верхней части села, старый Приесол, совершенно запыхавшись, оказался в темной канцелярии лесного компосесората. Там была только Милка.

Опершись руками о зеленую конторку, он жадно глотал воздух. Потом огляделся вокруг, как будто опасаясь, что кто-нибудь спрятался под столом или за круглой высокой печкой, обитой жестью, какие делают в Погорелой, нагнулся к Милке и принялся что-то шептать ей на ухо.

Милка беспокойно смотрела на двери. Она боялась, что кто-нибудь может войти. Потом она кивнула, щеки ее покраснели.

– Понимаю, дядя, я сейчас же позвоню ему. Вы только посторожите у этих дверей.

– Я послушаю, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице, – махнул рукой Приесол, когда Милка повернулась к стене, на которой между портретами Глинки и Тисо висел деревянный ящик с большой, тяжелой трубкой. Это был телефон, связывающий село с лесными сторожками.

Она долго вертела ручку этого поистине музейного экспоната, потом прижала трубку к уху. Левой рукой поправила волосы, упавшие ей на лицо, и как-то торжественно закричала в большую изогнутую трубу:

– Алло, алло! Кто это?

Погрустнела, как будто ожидала, что на другом конце раздастся иной голос.

– Это вы, Имро? – спросила она, понизив голос. – Дядя передает, что они отправились, примерно триста. Да. Три орудия, четыре тяжелых пулемета, девять легких… Настроение, говорите? Ну, конечно, хорошее. Ничего не будут делать. Да, пока не забыла, только сотник у них злодей. Он как будто знает Янко Приесола, как бы они где-нибудь не встретились. Ну хорошо. До свидания. – Она повесила трубку, застегнула пуговку на вышитой блузке, посмотрела на старого Приесола и, виновато опустив глаза вниз, каким-то неуверенным, чуть испуганным голосом сказала: – Когда что-нибудь надо будет сообщить Янко, приходите снова.