Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Милош Крно
Лавина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В эту тихую сырую апрельскую ночь в долину спустилась непроглядная тьма. Она лежала неподвижно, как вода в мутном пруду. Скорый поезд прокладывал себе дорогу сквозь тьму; он как будто прорывал ее горячей железной грудью паровоза, из которого вылетали искры, исчезая во тьме. По крышам вагонов стлался густой дым, и его толстый негнущийся хвост тянулся за поездом, сливаясь со мглой. Вдоль железной дороги с обеих сторон чернели широкие пояса сосен. Их верхушки, пропитанные темнотой, были так же неподвижны, как и окрестные вершины, как мгла и дым.

Впереди неожиданно вспыхнул кроваво-красный огонек величиной не больше человеческой ладони. Паровоз дважды свистнул, заскрежетали тормоза, заскрипели буфера, и ритмичный, бодрый стук колес сменился протяжным, заунывным шипением пара.

В предпоследнем вагоне замигали маленькие синие огоньки. Когда поезд останавливался, вагоны, резко сталкиваясь, загрохотали и спящие сразу же проснулись. В одном из купе раздался хрипловатый женский голос:

– Что это, уже Попрад?

Толстый мужчина лет пятидесяти с блестящей лысиной прикрыл пухлой рукой рот, устало зевнул, протер рукавом окно и в перерыве между зевками протянул:

– Эта-а-а-а, пожалуй, туннель…

Произнося первое слово, он глубоко вдохнул воздух, а последующие произнес на выдохе, так что женщина, сидящая в уголке у двери, укрытая пальто, из-под которого торчали ноги в ботиках, вздрогнула. Скрежет тормозов ее не разбудил, она проснулась только теперь и испуганно вскрикнула:

– Что это, что происходит?

– Ничего, просто стоим, – раздраженным голосом ответил толстяк. Потом еще раз громко зевнул и сокрушенно проговорил себе под нос: – Пожалуй, это все же не туннель.

Он неуклюже поднялся, лениво, но старательно потянулся, так что кости затрещали, и, ухватившись за ремень, хотел было открыть окно. Но его соседка ожила, как форель в чистой воде, и жалобно захныкала:

– Не открывайте, очень вас прошу, я и без того простужена.

Она сразу же чихнула, а чтобы не оставалось сомнений в состоянии ее здоровья, еще и закашляла. Толстяк проворчал что-то, медленно уселся, достал из-за спины туго набитый портфель и, постелив на столик у окна газету, вытащил хлеб и колбасу. Потом он начал быстро поглощать куски толсто нарезанной колбасы, громко чавкая.

– Почему мы, собственно, стоим? – забеспокоилась женщина, которая сидела у двери, и высунула из-под пальто свою растрепанную голову.

– А вдруг на нас напали разбойники? – испуганно спросила простуженная дама и чихнула еще раз.

Напротив нее сидела сильно надушенная девица. Услышав вопрос простуженной дамы, она осторожно высвободила свои пальцы из руки молодого офицера и, разбираемая любопытством, разразилась смехом:

– Какие разбойники?

Простуженная дама возмутилась:

– Ничего смешного в этом нет! Я совсем недавно из Братиславы. Я часто туда езжу к сыну, ординатору… А вы не были в Братиславе? – Не дожидаясь ответа, она всплеснула руками и начала рассказывать: – Просто подумать страшно, как там грабят! Это правда, истинная правда. Ходит там по квартирам человек, представляете? Звонит у дверей, а когда открывают, делает так… – Она неожиданно распахнула кофту, и у нее на груди заблестела брошка. Затаив дыхание, но уже более спокойным голосом она добавила: – А из-под пиджака торчат ребра…

– Ну-ну, – прервал ее сосед и зачмокал губами. – Он что же, мертвец, что ли?

– Этого я вам сказать не могу. – Рассказчица не заметила в голосе соседа насмешки. – Кажется, нет, – поправилась она, – но его видели, смею вас уверить. Одна знакомая моей невестки. Она сразу же упала в обморок. Ну а из квартиры, сами понимаете, все было украдено… А еще говорят, что этот человек… ну, который с ребрами, может прыгнуть прямо на второй этаж. – Заметив, что толстяк недоверчиво ухмыльнулся, она продолжала, повысив голос: – Да-да! Говорят, у него на подошвах пружины… И такое происходит с тех самых пор, как началась эта проклятая война…

Последние слова она произнесла с глубоким вздохом, и это неприятно задело молодого офицера. Тот заерзал, как будто сидел на горячих углях, проглотил слюну и с возмущением сказал:

– Почему проклятая война? Речь идет о свободе народа. Я был в России, там меня ранили, и я снова туда пойду. Надо бить большевиков, разве это не ясно? А вы – проклятая война…

Девица вздрогнула, сжала руку офицера.

– Оставь, Пишта.

– Да ведь я это просто так, – заметила дама извиняющимся тоном. Она перевела испуганный взгляд с лица офицера на угол у окна, где напротив толстяка сидел какой-то молодой человек. Ей казалось, что он дремлет, но, когда офицер упомянул, что был в России, молодой человек открыл глаза и украдкой взглянул на него.

Толстяк завернул в газету остатки колбасы и, еще не проглотив еду, тихо пробормотал себе под нос:

– Что там война, были бы деньги!

Девица прошептала офицеру на ухо, что это свинство – из-за Сталинграда запретить танцевальные вечера, а женщина, сидящая у дверей, вытянула ноги и повторила с тем же самым выражением, что и несколько минут ранее:

– Почему мы, собственно, стоим?

Это же интересовало людей и в коридоре, и проходивший по нему низкорослый проводник с массивным фонарем на животе сердитым голосом ответил:

– Воздушная тревога. Попрад не принимает.

Женщина, сидевшая у дверей, не могла себя сдержать. Она наклонилась к офицеру и с упреком сказала:

– Вот вы обрушились на эту даму за то, что она назвала войну проклятой. Ну а тревога, что в ней хорошего?

Офицер хотел что-то ответить, пожал плечами, но девица закрыла ему рот ладонью.

Из последнего вагона донесся галдеж, но сразу же, точно какой-то невидимый дирижер подхватил ломающиеся голоса и взял на себя руководство ими, грянула немецкая песенка.

– Просто передушил бы этих деток, – проворчал в коридоре старый крестьянин в суконных брюках и шляпе, из-под которой торчали длинные седые волосы. – Явились сюда объедать нас.

– Да, всюду полно этих немецких детей, – не выдержала женщина, сидящая у дверей. – Недавно на Штрбе порезали ножами двух девушек, наших, словачек. Ну а вчера вырезали всех в вагоне первого класса…

Офицер зевнул и перебил ее:

– Это только сваливают на них, выдумки врагов…

– Да каких там врагов?! – воскликнула женщина. – Мой муж, железнодорожник, видел все своими глазами…

– Ну, хорошо, хорошо, – проворчал офицер, а женщина, не уловившая насмешку в его голосе и думая, что ей удалось убедить его, добавила:

– Вот видите.

Потом она выглянула через приоткрытые двери в коридор. Старый крестьянин все еще ворчал на подростков из гитлерюгенда. Собственные ругательства распаляли его, производя такое же действие, как масло, подлитое в огонь. Он уже посматривал на дверь, собираясь пойти к этим деткам и прикрикнуть на них, чтобы замолчали, но в этот момент к нему подошел молодой человек в комбинезоне под изношенным плащом и тихо сказал:

– Осторожно, дядя, и у стен бывают уши… Скоро мы с ними рассчитаемся.

Женщина закрыла дверь купе. От греха подальше! Взгляд ее упал на угол у окна. Молодой человек спал, прикрыв лицо рукой.

Но вот все разом облегченно вздохнули: поезд тронулся. Девица склонила голову на плечо офицера, и тот прижался к ней, как влюбленный кот; женщина у дверей начала шептать что-то простуженной даме, а та только вздыхала и беспрестанно повторяла: «Скажите на милость, надо же!» Толстяка одолел сон; его голова с открытым ртом отклонилась назад, и вскоре раздался храп, время от времени прерываемый посвистыванием.

Молодой человек одернул пальто и посмотрел в окно. Потом закрыл глаза, и на его лице появилась слабая улыбка. Он подумал, наверное, что этот поезд, это купе отражают словацкую действительность: молчание и протест соседствуют друг с другом. Нервозность, ожидание чего-то необъяснимого, безграничный эгоизм обывателя, галлюцинации города, беспечная молодость, тупость фашистского прислужника, рассудительность рабочего. Все это уместилось на нескольких квадратных метрах купе и коридора. А в последнем вагоне – дети оккупантов. Распевают, что сегодня им принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир.

Может быть, об этом думал парень у окна, который ни с кем не вступал в разговор, а может быть, он улыбался только потому, что вспомнил о своей милой, которая где-то ждет его.

Через полчаса вагоны снова загрохотали, поезд остановился. Пассажиры проснулись, а проводник на затемненном перроне закричал:

– Попра-а-ад!

Из предпоследнего вагона вышла женщина с узелком в руке, а в коридоре раздался сухой мужской голос:

– Извольте предъявить паспорта!

Луч карманного фонаря забегал по лицам пассажиров, которые до сих пор знали друг друга только по голосам и могли различить лишь синеватые, расплывчатые черты лица. В то время как жандарм с гардистом [1]1
  Член «Гарды», фашистской организации военного характера, – Прим. ред.


[Закрыть] проверяли паспорта, пассажиры обменивались испуганными взглядами. Молодой человек в углу у окна заложил руки за голову, как бы закрывая лицо от любопытных соседей.

– Это вы пан Лани? – спросил жандарм толстяка.

– А что, разве не похож? – сердито отозвался тот. – Да, это я, мясник из Бистрицы…

Жандарм ухмыльнулся.

– На фотографии у вас усы, – возразил он.

– Ну и что? – пожал плечами мясник. – Что ж, мне теперь всю жизнь носить усы? Мне и без того истрепали все нервы.

Жандарм вернул ему документ и сказал:

– В соответствии с правилами вы должны заменить фотографию.

– Нет уж, я лучше отпущу усы, – захихикал толстяк, сложив руки на животе.

Офицер, судя по петлицам – сотник, документов не предъявил и показал на девицу многозначительным взглядом:

– Это моя невеста.

Жандарм отдал честь, а потом долго рассматривал удостоверение молодого человека. Наконец вернул документ и спросил:

– Вы из Прешова?

Лишь теперь пассажиры впервые услышали голос молодого человека:

– Совершенно верно, из Прешова.

– А куда едете?

Молодой человек прищурил глаза и ответил:

– В Жилину, по торговым делам…

Когда жандарм вышел из купе, гардист еще раз зажег фонарь и, как будто не удовлетворенный проверкой паспортов, обратился к пассажирам:

– Это все? Больше здесь никого нет?

Мясник расхохотался.

– Разве что в чемодане. Проверьте, – выдавил он сквозь смех, но гардист проворчал, чтобы такие замечания он оставил при себе и, выпятив грудь, последовал за жандармом.

Простуженная дама посмотрела на сотника ласковым взглядом; в темноте его голос ей не понравился, так что пропало даже желание продолжать разговор, но при свете он оказался весьма симпатичным.

– Куда изволите следовать? – спросила она, набравшись смелости.

– В Тренчин, – рассеянно ответил сотник.

Напрягая зрение, он старался разглядеть в падавшем из коридора тусклом свете сидящего у окна молодого человека. Сотник лихорадочно припоминал, где уже видел его. Светлые волосы, удивительно голубые глаза, высокий лоб, выступающие скулы… Наконец он не выдержал. На его лице появилась улыбка, и он обратился к молодому человеку:

– Извините, но ваше лицо кажется мне очень знакомым. Вы сказали, что вы из Прешова?

– Да, из Прешова.

– Я был там в сороковом. Может быть, тогда я вас и видел.

– Не помню, – ответил молодой человек спокойным голосом и принялся заводить свои ручные часы.

Поезд тронулся. Сотник закурил сигарету и в свете догорающей спички еще раз внимательно посмотрел на своего соседа.

Молодой человек потянулся, нарочито застучал зубами и сказал, зевая, что ему холодно, что он продрог. Потом он встал, надел кожаное пальто и медленно уселся. Сотник сразу же шепнул девице:

– Одевайся, выходим.

– Ты с ума сошел! – ужаснулась девица. – Ведь нам до Тренчина…

– Я должен, – он нагнулся к ее уху, – я должен кое о чем заявить.

Молодой человек посмотрел на сотника, и в голубоватом сумраке их взгляды встретились. Он разобрал только первые слова сотника и нахмурился.

Поезд сбавил скорость. Молодой человек встал и вышел в коридор.

Сотник прошептал девушке:

– Одевайся. Через пять минут выходим.

Заскрипели тормоза, мясник засуетился. Он дважды дернул за ремень рамы и, не обращая внимания на новые протесты простуженной дамы, высунул голову в открытое окно.

– Это только разъезд, – облегченно произнес он. Взглянув затем направо, мясник крикнул грубым голосом: – Ого, смотрите, выскочил на ходу!

Сотник сорвался с места, но паровоз в этот момент начал быстро набирать скорость. Офицер выбежал в коридор: двери были открыты, ветер заносил в вагон капли дождя вместе с хлопьями мокрого снега. Молодого человека и след простыл. Сотник вошел в купе, хлопнул дверью и взволнованным приглушенным голосом сказал девице:

– Я уверен, что это дезертир. Я узнал его. Из нашего батальона… Под Одессой он перешел к русским…

2

На шоссе за деревянным мостом, соединяющим над двумя рукавами Вага асфальтовое шоссе с грязной каменистой дорогой, остановился грузовик. Закрашенные синей краской фары осветили сапоги и кожаное пальто человека, который захлопнул за собой дверцу и осторожно обошел блестящую лужу.

Когда грузовик снова тронулся, мужчина быстрым шагом перешел через мост. По его походке и резким, прямо-таки военным движениям было видно, что этот человек молод. Шапку он натянул на глаза, в руке держал продолговатый электрический фонарик, время от времени освещая дорогу. Издалека, со стороны гор, донесся колокольный звон, извещая о том, что наступила полночь.

На дороге затарахтел мотоцикл. Молодой человек перепрыгнул через канаву и побежал по меже, уходящей в размокшие поля, пересеченные петляющим ручейком и окруженные низкими холмами, на которых торчали голые в эту пору года кусты орешника и терна. Мотоцикл промчался мимо развесистой липы и исчез за мостом, как будто растворился в темноте.

Молодой человек энергично зашагал по тропинке вдоль ухабистой полевой дороги. Там было не так грязно. Время от времени он останавливался. Казалось, что он что-то вспоминает.

Снег прекратился, начал моросить мелкий дождь. Где-то залаяла, а потом протяжно завыла собака. Молодой человек остановился у склонившейся трухлявой ивы; по ее растрескавшейся коре забегал луч света. Он легонько дотронулся до широкого ствола в том месте, где было вырезано большое асимметричное сердце, а в нем две буквы: «М» и «Я».

Выражение его лица смягчилось. Потом он вздрогнул и улыбнулся.

– Глупости, – сказал он.

Может быть, это слово было адресовано мелькнувшей у него мысли: говорят, что смерть минует человека, если неожиданно испугает его. А может быть, оно относилось к этим двум буквам в сердце на стволе дерева, потому что долго еще освещал он их своим фонариком. Потом он свернул на межу, ведущую к задворкам села.

Перед длинным ровным рядом амбаров с белыми каменными столбами и этернитовыми крышами молодой человек остановился. От деревянной калитки между двумя амбарами дорожка вела к небольшому чулану. Он вытащил из запора колышек, петли калитки заскрипели, а когда он подошел к забору, за которым торчали голые ветки высоких деревьев, в соседнем саду залаяла собака.

– Цыц, Дунай, фу! Разве ты меня не узнаешь? – обратился он через щель в заборе к собаке, которая сразу же радостно заскулила.

Затем молодой человек тихо прошел по дорожке, посыпанной гравием, кое-где выложенной досками или плоскими камнями. Слепо темнели окна. Он перебежал через широкую улицу, потом осторожно проскользнул через узенький мостик. В этот момент на улице раздался шум мотора: на вершину пригорка к массивным воротам каменного дома с двумя елями в саду поднимался автомобиль.

Дверцу в воротах амбара удалось открыть без труда. Молодой человек осторожно прикрыл ее и пробрался в сарай; в нос ему ударил острый запах сена. Он хотел войти в хлев, откуда доносилось мычание коровы, но на дверях висел замок. Переходя по узенькой дощечке, переброшенной через навозную жижу, он осветил клеть: борова не было, дверцы распахнуты, клеть набита соломой.

Во влажном воздухе стоял неприятный кислый запах навозной жижи, в соседнем дворе противно визжали кошки.

Молодой человек подошел к двери маленького каменного домика. Из-под нее узкой полоской пробивался слабый свет. Он легонько нажал на ручку, дверь поддалась, и он оказался в маленьких сенях. Через стекло в двери кухни свет лампы падал на лавку с подойником, ушатом и бадьями, на побеленную дверь, из-за которой доносился непрерывный храп.

Возле кухонной двери он снял с головы шапку и через оконце заглянул в кухню. На лавке за столом сидела женщина и пришивала пуговицу к поношенному зимнему пальто. Ей было около сорока лет. Правильные, мягкие черты лица, прозрачные, светлые глаза, тонкие бледные губы; в каштановых волосах, заплетенных в тугую косу, первая седина. На ней была простая деревенская кофта, связанная из серой овечьей шерсти, с черными плоскими пуговицами.

Женщина сосредоточенно шила, лишь время от времени втыкала иглу в материю и дыханием обогревала окоченевшие пальцы. Справа от занавешенного окошка, возле вылинявшей вышивки с надписью «Кто рано встает, тому бог подает», на побеленной стене висел календарь с изображением красного оленя перед заснеженной лесной сторожкой и надписью «Погорелая, 1944». С левой стороны в глаза бросалась маленькая фотография в непропорционально большой, старомодной рамке – портрет мальчика.

В сенях заскрипел пол, и женщина устремила взгляд на дверь, которая быстро открылась. Вскочив с лавки, она хотела что-то крикнуть, но слова застряли у нее в горле. Она откинулась назад и, чтобы не упасть, схватилась одеревеневшими от страха руками за стену. Глаза ее выражали одновременно и радость и ужас.

– Мама!

Женщина вздрогнула, зажмурилась, но сразу же открыла глаза, как бы желая убедиться в том, что это не сон. Она обошла стол, остановилась посреди кухоньки. Сквозь бисеринки слез она видела только плечистого парня в кожаном пальто, все остальное вокруг нее перестало существовать. Появившийся перед ней человек вызвал в ее сердце одновременно два чувства – радости и страха. Этот человек был для нее, вероятно, всем в этом мире, и она бросилась к нему:

– Янко, милый мой Янко!

Она судорожно обняла его за шею и крепко прижалась лицом к его груди. Пылающей щекой она чувствовала сквозь кожаное пальто, как сильно бьется его сердце. Он поцеловал ее в лоб, и она тихо заплакала.

– Ты жив, сын мой, ты жив! – шептала она вне себя от радости, нежно поглаживая его шею дрожащими руками.

Затем, как бы спохватившись, она перестала плакать, вытерла синим платочком глаза и начала расстегивать его пальто.

– Раздевайся, раздевайся, – приговаривала она, помогая ему дрожащими руками. – Прости мне мою слабость, просто не верится… Нет, я знала, что ты придешь, знала… А сколько болтали!..

– Но, мама, – улыбнулся Янко Приесол, – я ведь тебе сказал, что приду. Помнишь, когда уходил в армию?

– Да, да, Янко, – ответила она, и ее влажные глаза опять радостно засветились. – Вот посмотри. – Она показала рукой на стол. – Я ждала тебя, вот видишь, чиню твое пальто.

Янко нахмурил брови, но тут же рассмеялся:

– О, ты обо всем заботишься, мама… Ну а теперь знаешь что? – продолжал он сквозь смех. – Я голоден как волк…

– Ой, да что же это я! – сокрушенно воскликнула она и топнула ногой. – Подожди, подожди, вот здесь на полке у меня…

– Тише, мама, – прервал ее Янко, – не разбудить бы кого… Никто не должен обо мне знать, даже дедушка и бабушка.

– Понимаю, понимаю, – согласно бормотала она, хотя в действительности ничего не понимала. Она принялась растерянно хлопотать у плиты, словно бестолковая хозяйка, которая не знает, что подать к похлебке из брынзы, а что к лапше с маком, что посолить, а что посыпать сахарным песком. Потом она вспомнила о сале на полке и дрожащими от волнения руками подала его на деревянном блюдечке. Она долго искала нож, потом отрезала большой ломоть хлеба и, когда Янко принялся за еду, робко спросила сына:

– Как ты пришел? Откуда?

Охваченная страхом и опасениями, она едва осмелилась задать этот вопрос. Мать с ужасом ожидала, что сын прошепчет: «Я бежал, мама, за мной гонятся жандармы». Она не сводила с него глаз и тогда, когда наливала ему молоко в кружку и когда отрезала второй ломоть хлеба.

Проглотив кусок сала, Янко лукаво улыбнулся. Он прищурил левый глаз, как делал всегда, когда шутил, и приложил палец к губам:

– Свалился с неба.

Мать удивилась. Не поверила:

– Ой, шалун ты мой, шалун!

– Да нет, мама, правду говорю… Слыхала ты о парашютистах?

– Ну, это те, которые из еропланов, – не задумываясь ответила она, но, поняв смысл своих слов и их прямую связь с сыном, судорожно схватила его за плечи.

Янко снова лукаво улыбнулся и произнес с полным ртом:

– Ну вот, я тоже парашютист.

Морщины на лбу матери стали еще глубже, она бросила на сына полный отчаяния взгляд, как будто в ней что-то надломилось. Потом, наклонившись к его уху и затаив дыхание, она прошептала:

– А скоро все это кончится?

Она очень боялась услышать в ответ: «Нет». Ей казалось, что до конца войны уже рукой подать, и поэтому у нее неожиданно вырвалось:

– Не бойся, я тебя хорошо спрячу, и пока это…

Сын посмотрел на нее и покачал головой. В уголках его рта все еще таилась лукавая улыбка.

– Нет, мама, – сказал он, – не для этого я пришел сюда.

Он взял ее за руку и посадил рядом с собой на конец лавки, покрытой домашним ковриком, какие делали в Погорелой из пестрых тряпочек, ленточек и бахромы.

– Послушай. – Янко бросил на нее испытующий взгляд, взгляд человека, который знает, чего он хочет. Его голос неожиданно заставил ее вспомнить мужа. Как бы читая ее мысли, он продолжал: – Ведь и отец дрался с фашистами, чего же ты хочешь… Пойми, я должен сейчас же идти в партизаны, – добавил он, понизив голос, слегка раздраженный тем, что мать не понимает такой простой вещи.

Мать испугалась. Ей пришла в голову мысль, что Янко может погибнуть, как погиб его отец в Испании. Она почувствовала, как страх стискивает ее сердце и сжимает горло. Но наперекор этому страху всем своим существом она покорилась Янко. Она не хотела с ним ссориться, была готова во всем угодить сыну. Более бодрым голосом она сказала:

– Ладно, только смотри будь осторожен! – Она прижалась к нему и добавила: – Ты уж скажи мне, как… Что с тобой произошло? Что?

Довольно неохотно он начал рассказывать:

– Ну что же… Попали мы на фронт, а под Одессой ушли к русским партизанам. Там мы скрывались под городом, в катакомбах. Затем меня отправили учиться в Москву, ну а потом, – засмеялся он, – потом меня забросили… Месяц назад, в Восточную Словакию.

Он привлек ее к себе и веселым голосом добавил:

– И вот я у тебя.

– Знаешь, а Пучикова меня все успокаивала, – просияла мать, и ее испуганные глаза ожили. – Она говорила, что ты жив. Один раз меня вызвали жандармы, не знаю ли я чего-нибудь о тебе. Вот тогда-то я и начала догадываться, что ты у русских.

Она поспешно рассказала ему о последних событиях. Говорила торопливо, бессвязно, обо всем, что приходило ей на ум. Коммунисты собираются, приходят из района; доктора Главача глинковцы [2]2
  Словацкие фашисты. – Прим. ред.


[Закрыть] хотели перевести в другое место; Ондрей Захар – сущий дьявол; Пудляк очень старается; жандармы куда-то убрались, гардисты боятся… На кожевенной фабрике бастовали… Кроме этого мать припомнила все свадьбы и похороны. Янко слушал ее внимательно, кое о чем расспрашивал, кое-что старался запомнить, кое-что вызывало у него лишь улыбку, и он прерывал мать.

– Ой, чуть не забыла! – спохватилась она после паузы. – Когда гардисты хотели забрать у всех радиоприемники, вмешались ребята с кожевенной фабрики. А знаешь, у них у самих-то этих приемников нет, они только у крестьян. Крестьянам это понравилось. Хорошо, что они за них заступились.

Янко припомнилась ива за амбарами, которую он осветил карманным фонариком.

Неожиданно у него вырвалось:

– А как поживает Мариенка Захарова?

– Кажется, собирается замуж, – ответила мать, но сразу же запнулась и посмотрела на сына испытующим, слегка боязливым взглядом. Янко же лишь усмехнулся и спокойным голосом произнес:

– Мама, ведь ты не думаешь… – Лицо его покраснело, и он добавил: – Ведь это было давно. И вообще теперь не до этого, у нас другие заботы…

Янко украдкой взглянул на часы. Была половина третьего. Он резко поднялся со стула.

– Мне надо идти, пока не вышли подводчики.

Мать встала с лавки и схватила сына, за руку:

– Нет, Янко, подожди, ведь не сразу же…

– Не могу, мама.

– Ну хотя бы до завтра… Я сварю обед, хорошей лапши…

– Пойми, мама, – начал объяснять Янко. – Я приехал сюда попрадским экспрессом, а в поезде меня узнал мой бывший командир. Этакая дрянь! Я должен был быстро… – он удержался от слова «выпрыгнуть», чтобы не слишком перепугать мать, – быстро сойти. Потом мне попался грузовик. Здесь меня могут выследить.

Конечно, задерживать его дома было неразумно. В горах он будет в безопасности. Но в ней взбунтовались материнские чувства. Подобно вышедшему весной из берегов горному потоку, горячая и слепая любовь затмила ее разум. Она так долго не видела сына, а теперь он здесь, рядом с ней. Нет, не может она его отпустить. Если бы он остался хотя бы на часик-другой! А когда начнет светать, идти ему будет легче.

– Поешь еще, вздремни часок, – упрашивала она. Ей хотелось, чтобы Янко заснул и она смогла бы насмотреться на него. А что, если он погибнет в горах, ведь там он не будет сидеть просто так!

– Не бойся, я вернусь к тебе, – понял ее Янко. Но у матери защемило сердце: какой он непреклонный, как изменился, стал будто чужим ей. Но потом она испугалась этой мысли. Махнула рукой, как будто хотела отогнать назойливую муху.

«Ой, какая я глупая, думаю только о себе, – убеждала она себя. – Ведь здесь его и в самом деле схватят».

Легче стало на душе, и она понемногу успокоилась. Когда Янко оделся и крепко обнял ее, мать обрадовалась его ласке.

Она вышла с ним во двор. Ей пришло в голову, что она ничего не дала сыну с собой. Она вернулась и вынесла ему кусок хлеба с маслом.

Янко беспокойно хмурил брови и смотрел на часы. Он хмурился потому, что оказалось – о самом главном он и забыл.

– Да, мама, – сказал он, – обо мне никому ни слова, только Имро передай, чтобы в воскресенье утром пришел к лесной сторожке. Я буду там.

Когда он обнял ее во второй раз и ушел, мать застыла, как одурманенная. Она терла виски ладонью, как бы желая убедиться, что это не сон. Подождала, пока Янко скрылся за калиткой, а потом неуверенным шагом прошла через двор и вернулась в кухоньку.

На столе стояло блюдце и лежала шкурка от сала. На недавно вымытом полу у дверей остались мокрые следы. Она подошла к столу и оперлась руками на спинку стула.

«Да, Янко был здесь, это не сон», – осознала она и от радости заплакала.