Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

15

Мариенка завязала рюкзак, набитый бельем и книгами, и присела на железную кровать. В маленькой мансарде, приютившейся под крытой дранкой крышей лесной сторожки «На холме», приятно пахло омелой, которой были набиты корзины, стоящие недалеко от низкой печки. Мариенка жила здесь вместе с Еленой вот уже десять дней, с той самой поры, как разбрелись жильцы «домика свободы». Если бы она знала, что Душан в Стратеной, она сразу же ушла бы с ними; она уже целую неделю собиралась отправиться туда, но жена лесника все время удерживала ее.

Из кармана лыжного костюма Мариенка вынула сложенный листок бумаги и бегло, уже в третий раз, пробежала взглядом строчки из письма Душана. Пожилой партизан принес ей письмо и ждал ответа, но Мариенка вместо ответа решила сама пойти в Стратеную.

«Мариенка, – писал ей Душан, – ты, наверное, удивляешься, что я тогда не зашел к тебе. Но пойми меня, я был огорчен, несчастен. Я думал, что ты знала, где я нахожусь, и тем не менее отдала предпочтение этим типам, которых я презираю. Извини, что я тебе так пишу, но я собственными ушами слышал разговор Яншака с этой блондинкой. Мне было обидно, что ты осталась в таком обществе, а не пришла ко мне. Только теперь, после разговора с Мишо Главачем (он у нас в штабе), во мне зажглась искорка надежды: может, Мариенка не знала, где я? Поверь, только эта мысль утешает меня. Я знаю, что ты в сторожке, и сразу же прибежал бы к тебе, но сейчас я должен уйти на несколько дней, жду лишь приказа…»

Когда Мариенка в первый раз прочитала эти строки, она рассердилась на Душана. Откуда же она могла знать, где он? Как он мог подумать, что ее что-то связывает с этими людьми, с которыми она уже давно порвала?! Он говорил, что любит ее, зачем же тогда эти подозрения? Но вспомнив, в каком он был упоении, когда поцеловал ее, Мариенка решила, что он действительно любит ее. Больше, чем она его.

«Боже мой, как неожиданно это пришло! – вздохнула она. – Душан был для меня товарищем, мы понимаем друг друга. Это так прекрасно, но все-таки… Во мне это еще не созрело, а он уже признался мне в любви».

Ее поразила эта мысль, и она начала убеждать себя в том, что любит его и сильнее любить уже не может. Ведь это за ним она пришла из Бистрицы. А как она волновалась за его жизнь, когда увидела его в Длгой! Может быть, это приходит с годами мудрая, зрелая любовь, и человек не может уже любить так слепо, как ранней весной молодости, когда он видит весь мир в розовом цвете.

«Говорят, что расстояние делает любовь более крепкой, – подумала она. – Это неправда. Когда он рядом, мне кажется, что я его люблю сильнее».

А что касается письма, то Душан, собственно, во многом прав. Все они, кроме Луча, и в самом деле неприятные типы. У Луча было хоть какое-то оправдание, он лечил ногу. Слава богу, что всему этому пришел конец.

Она осторожно сложила письмо, спрятала его в карман, и ей, как никогда раньше, захотелось поскорее поговорить с Душаном.

На лестнице раздался хохот. Это Елена с женой лесника. Затряслось чучело сойки на деревянной стене, дверь быстро распахнулась, и смех Елены заполнил всю мансарду. Она хлопнула дверью и бросилась на кровать.

– Подумать только, – закричала она, – я видела Эрвина! Он маршировал с партизанами! И с таким рюкзачищем на спине! – Она указательным пальцем вытерла слезы, выступившие на ее глазах. – Ну, в точности вьючный мул. Из него сделали великолепного партизана.

– Перестань, Елена! – рассердилась Мариенка и встала с кровати. – Я сыта этим по горло. – Она повернулась к Елене спиной, прижалась лбом к оконному стеклу, потом быстро повернулась и сказала: – Я решила пойти в Стратеную. К партизанам…

Елена еще раньше заметила рюкзак. Теперь она уставилась на Мариенку и прикрыла ладонью открытый рот.

– Я могу им готовить, – добавила Мариенка как бы про себя. – У меня там друг, – покраснела она, – он мне написал.

Еленка рассмеялась громким звучным смехом. Потом ее лицо вдруг стало серьезным, она посмотрела на Мариенку с сочувствием и сказала:

– Мариенка, уж не лихорадка ли у тебя, дорогая?

– Как видишь, нет, – отрезала Мариенка, стараясь говорить спокойно. – Здесь я валяться не буду. Если хочешь, – пожала она плечами, – то и ты можешь…

Лицо Елены вытянулось. Она широко открыла зеленоватые глаза, замерла как будто в ужасе, а потом взорвалась:

– Чтобы я пошла к партизанам? Ты с ума сошла, душа моя! – добавила она напыщенно и надула губы. – Еще и меня сделают вьючным мулом, как Эрвина. Не для этого, кажется, я пришла в лес. Нет, отсюда я и шага не сделаю, а если мне здесь надоест, пойду к дяде. Ничего мне не будет! В субботу жена лесника отправляется за покупками, я могу пойти вместе с ней в Погорелую.

– Не понимаю, как ты можешь быть такой? – вырвалось у Мариенки, но Елена лишь усмехнулась и с сочувствием взглянула на нее.

– Ну и ну! – певуче произнесла она, покачивая красивой головкой.

– Послушай, Елена, – обратилась к ней Мариенка, – у нас с тобой разные взгляды, мы никогда не поймем друг друга.

Она взяла рюкзак. Елена, подавая ей руку, не выдержала. Она лукаво прищурила глаза и дружеским тоном спросила:

– Ну а твой приятель, по крайней мере, красив?

– Наверняка красивее, чем все твои, – отрезала Мариенка и, сжав губы, выбежала из мансарды.

«Какая пустота!» – думала она, сбегая вниз по лестнице. Она простилась с женой лесника, которой с трудом удалось заставить Мариенку взять с собой овечий полушубок, и сбежала вниз со склона по узенькой, вытоптанной дорожке.

К счастью, перед сторожкой она увидела сани, в которых ехали три партизана. Пегая лошадка остановилась и пронзительно заржала, из ее трепещущих ноздрей вылетали облака пара.

Впереди в ватнике сидел Светлов. На голове его была серая папаха с красной звездой. Он взял из рук Грнчиара вожжи и оглянулся назад, где сидел капитан Хорват. Рядом с ним было свободное место, и Хорват кивнул Мариенке, чтобы садилась рядом.

– Мне надо в Стратеную, – сказала она и прыгнула в еани.

Светлов дернул вожжи, и сани заскользили по заснеженной дороге, оставляя за собой две блестящие полосы укатанного снега. Солнце стояло высоко, и вся долина светилась белым пламенем, сверкала всеми цветами радуги. Светлов обернулся к Мариенке и принялся расспрашивать ее, кто она и зачем ей надо в Стратеную. Когда она сказала, что жила в Погорелой, Светлов спросил ее, знает ли она Янко Приесола.

– Да, – покраснела она, – мы были знакомы еще детьми…

Потом она вкратце рассказала, что делала в Бистрице. Ее рассказ привел Светлова в восторг:

– Это замечательно, что вы декламируете. В Железновцах нам надо наладить культурную работу. Мы и учителя ищем. В Стратеной есть дети, нужно о них позаботиться, – добавил он в смущении с сильным русским акцентом.

Мариенка удивилась: им нужен учитель? Кто бы мог сейчас об этом думать!

– Нет, – прервал ход ее мыслей Светлов. – Мы лучше оставим вас в Железновцах. В Стратеной справимся сами, там у нас поэт Звара.

– Как раз его я и ищу! – воскликнула Мариенка, готовая от радости обнять этого замечательного партизана, который заботится о детях.

Светлов лукаво усмехнулся и заметил:

– Звара ушел на операцию, вернется дня через три. – Он натянул вожжи, сдерживая перешедшую в галоп лошадь, и добавил: – Ему предстоит трудное дело.

Мариенка приуныла. Хорват покосился на нее и, увидев выражение ее лица, улыбнулся:

– Не бойтесь, барышня, он молодец, наверняка вернется.

Печаль охватила ее: а вдруг она его не увидит? Но из этих дум ее вывел голос Светлова. Светлов по-русски попросил Хорвата, чтобы тот пока устроил девушку в Железновцах, о ее работе они поговорят позже.

Мариенка впервые после долгого перерыва услышала русскую речь. Она напрягала слух, прислушиваясь. Неожиданно она вспомнила партизанку Наташу, которой дала букет роз.

«Что она теперь делает? – подумала Мариенка. – Кто знает, не погибла ли она под Бистрицей, ведь последние бои были особенно жестокими».

Сани пролетали мимо источников минеральной воды, и взгляду Мариенки предстали небольшие деревянные виллы Железновцев, в которых богачи когда-то проводили летние дни. И она жила здесь под самой горой, в вилле «Голубая горечавка».

Уже тогда она видела бьющее в глаза несоответствие между возвышенной, радостной природой и скучающими лицами курортников, которые прохаживались, заложив руки за спину, по обсаженным елочками узким улочкам и коротали долгие часы за обедом и ужином разговорами о деньгах, о протекциях в учреждениях и школах, о выгодных покупках земельных участков, о непокорных рабочих. Она не могла понять и своего дедушку Линцени, которого вовсе не приводили в восторг прогулки в сказочном лесу, устланном мягким мхом, и который всякий раз начинал свое: «Знаешь, Мариенка, если сложить весь лес, которым владеем я, твой папаша и вся наша семья, то окажется, что каждый четвертый ствол принадлежит нам. Ты понимаешь, что это значит?»

Так выглядели когда-то Железновцы, а теперь здесь другие люди, совершенно другие. У каждого винтовка за спиной, фуражка или папаха на голове. Серьезные обветренные лица, блеск смелых глаз.

«Это люди будущего», – подумала Мариенка, когда сани остановились перед двухэтажной виллой.

16

Душан ночевал у старого шахтера Рибара в Лехоте. Ему нечем было дышать в комнатушке, где спали четверо взрослых и трое детей.

Через два окошка, смотревших на освободившийся ото льда ручей за улицей, проникали утренние лучи. Солнце начало припекать уже с утра, и с тоненьких, как бы обсосанных, сосулек, свешивавшихся с соломенной крыши, капала вода.

Лапша с грибами пришлась Душану по вкусу, не отказался он также и от козьего молока, к которому когда-то испытывал отвращение.

– Когда же наконец пройдет этот патруль, товарищ Рибар? – спросил он старого шахтера с морщинистым лицом и белыми как лен волосами.

– Да вот как раз теперь должен бы, – ответил Рибар и протянул кусок хлеба, посыпанного сахарным песком, своему годовалому внуку, который уставился на Душана, свесив худую ручонку из подвешенной к потолку холщовой колыбели.

Душан обошел ткацкий станок и остановился перед окошком. В Лехоту он попал почти вечером, его привезли из Длгой. Между обеими деревнями проходила граница: в нижнем конце Длгой был партизанский пост, в верхнем конце ее стояли гитлеровцы. Только на ночь немецкая стража спускалась ниже костела, где, собственно, начиналась Лехота и «соломенный порядок», как называли верхний конец с его разбросанными деревянными избами, крытыми соломой. Посылая Душана в Ружомберок, в штабе сказали, что из Длгой лучше всего перейти на верхний конец Лехоты, на немецкую территорию, под вечер, где нужно будет подождать до утра, когда немецкий патруль снова пройдет к околице деревни. После этого немцы уже не проверяют в Лехоте документы, только часовые останавливают прохожих.

Он достал из кармана паспорт, который ему дал Светлов, и улыбнулся: его зовут Даниель Вуммер, он управляющий лесопромышленной фермы, в настоящее время место его жительства – Лехота, место рождения – Спит в Подолинце. В случае чего, он, значит, спишский немец. Слава богу, что он довольно хорошо знает немецкий язык.

В темную комнату вошел хромой зять Рибара, и с ним ворвалась струя свежего воздуха.

– Они уже идут, – произнес он, – а наш сосед, торговец, как раз собирается на телеге в город, я думаю, вам надо как можно скорее…

Он не закончил фразы, как мимо окна прошли восемь солдат в немецких мундирах. Душан почувствовал биение своего сердца где-то в горле. Лица немецких солдат, от которых ему удалось уйти из школы в Длгой, преследовали его и во сне.

Он распрощался с хозяевами и вышел на крыльцо. Под ботинками солдат чавкал мокрый снег. А если они заметят, что он нездешний? Глупости, кто станет его разглядывать?

Пробираясь к телеге соседа Рибара, он нарочно принялся громко здороваться со встречными, как будто знал здесь каждого. За сто крон торговец согласился его отвезти.

В нижнем конце Лехоты на улице околачивались немецкие солдаты. Теперь Душан смотрел на них смело, ибо понял, что, когда выставлен пост под горой, здесь его никто не остановит.

На ясене перед сельской управой была прибита красная бумага с серпом и молотом. Немецкий офицер в ярости топал ногами и кричал:

– Schnell! Schnell! Schweinereil [44]44
  Скорее! Скорее! Безобразие! (нем.)


[Закрыть]

Пожилой немецкий солдат прикрепил к ногам «кошки» и, открыв рот, смотрел на листовку.

Душан затаил дыхание. Ему казалось, что достаточно на него взглянуть, как первый же гитлеровец увидит в нем то же самое, что и в серпе с молотом: вот он, коммунист, партизан!

Отлегло на душе, когда за их спиной остались последние избы и тощая лошадка, высоко вскидывая ноги, побежала по грязной дороге.

«Только два километра нас разделяют, – подумал он о Длгой, – а здесь совсем другой мир. Люди запуганы, несчастны».

Жалко, что он не успел зайти за Мариенкой… Каким он был смешным, когда так артачился! А потом это письмо… Напишет ли она ему ответ? А может, придет в Стратеную, когда Душан вернется? Есть у нее право сердиться на него? Есть. Если бы она подозревала его так, как он ее, он наверняка бы обиделся. Он ее любит, верит ей, а тут вдруг вообразил, что она знала, где он, и не пришла к нему. Если и Мариенка сильно любит его, она должна была обидеться, иначе…

Когда они приближались к городу, Душан постарался отвлечься от этих мыслей, но сразу же на него напала тоска. А вдруг его схватят? И он уже никогда больше не увидит Мариенку?

«Глупости!» – махнул он рукой, как будто разговаривал с кем-то. Он должен успешно провести операцию, ведь Светлов ему ясно сказал: скоро будет получен боевой приказ, на Микулаш наступают красноармейцы и от него, Душана, многое зависит.

От старой бумажной фабрики Душан пошел пешком. Улицы кишели немецкими и венгерскими солдатами. Перед «Культурой» немецкий патруль проверял документы у четверых мужчин. Чтобы не оказаться в их положении, Душан перешел на другую сторону улицы и принялся рассматривать витрину. Из кармана кожаного пальто он осторожно достал спички: на коробке был написан адрес, по которому ему предстояло явиться.

Он не успел прочитать его, как услышал тяжелые шаги. Ему показалось, что кто-то приближается к нему. Скосив глаза, Душан увидел начищенные до блеска сапоги, бриджи и, почувствовав чей-то пристальный взгляд, резко повернул голову.

– А, пан Звара! – зазвенел в его ушах знакомый голос. – Ты, кажется, не хочешь меня и узнавать?

Одетый в гардистскую форму, позади него стоял его бывший одноклассник Рента. Душан вздрогнул. Откуда он здесь взялся? Последний раз он видел Ренту в университете. Потом говорили, что его арестовали партизаны в Погорелой, а затем отпустили. Надо же было, черт возьми, появиться этому подлому фашисту именно здесь! Тогда он, говорят, божился, что не будет заниматься политикой, а теперь вон даже в мундир вырядился, гад вшивый.

Душан повернулся, что-то пробормотал и хотел было побыстрее уйти, но Рента схватил его за рукав и процедил сквозь зубы:

– Не делай глупостей, я позову немцев. Пойдем-ка по-хорошему, так будет для тебя лучше. Ведь, если я не ошибаюсь, пан партизан, на твой арест выдан ордер?

Кровь запульсировала у Душана в висках. Ну и влип же он! Бежать? Нет, это бесполезно: всюду полно немцев. Он напряженно думал. Взяв себя в руки, окинул Ренту презрительным взглядом, сморщил лоб и сказал:

– Да, ордер на мой арест выдали, но ты – предатель.

– Чепуха! – ухмыльнулся Рента и посмотрел на Душана. – Поговорим в гестапо.

Может быть, запугать Ренту, пригрозить, что он его застрелит? Глупость, не настолько тот наивен или труслив. Вдруг в голове Душана как молния сверкнула спасительная мысль.

– Хорошо, пойдем в гестапо, – сказал он твердым голосом и кивнул головой. – Ну пойдем! Меня расстреляют, но и тебе казни не миновать.

– Пугай кого хочешь, все равно вас никто не боится, – ответил Рента, скривив губы. – Ты в моих руках, братец.

– Ну-ну! – усмехнулся Душан. – Так вот, Рента. Ты отведешь меня в гестапо, и первое, что я там скажу, это то, что ты вместе с партизанами ходил воровать у немцев бензин. И свидетелей я назову, найдутся они в Погорелой, будь спокоен.

Рента застыл как вкопанный. По выражению его лица Душан понял, что эти слова оказали нужное воздействие.

В самом деле, воспоминания Ренты о тех двух неделях, когда он сидел под арестом в Погорелой, не были приятными. Партизаны брали его с собой в грузовик, когда ездили в Микулаш (тогда Погорелая была как бы ничьей, в действительности же – партизанской), а он предъявлял немцам свое гардистское удостоверение и объяснял, что этот бензин (на самом деле украденный с немецких складов) куплен для погорельского компосесората..

Рента широко расставил ноги, покраснел как рак, покосился на Душана и со злостью прошипел:

– Скотина!

Душан заметил, что Рента колеблется и ругается только для того, чтобы придать себе храбрости.

– Послушай, Рента, – сказал он угрожающе, – я ведь не сдержусь и врежу тебе.

Они молча шли рядом. Какой-то венгерский унтер-офицер отдал Ренте честь. Тот не ответил на его приветствие, лишь бросил на Душана недоверчивый взгляд и сказал:

– Ты меня плохо знаешь, Звара, ведь за народ я отдам и жизнь. Пусть меня посадят, раз ты такая баба-сплетница, но и тебе пули не миновать. Ты и я – мы два разных мира, – ударился он в риторику, – нам обоим места на словацкой земле нет. Ты пошел против народа.

– Не стоит говорить на эту тему, – прервал Ренту Душан. Сейчас перед ним был артист, провинциальный артист, причем весьма слабый, – Ты прав в том, – продолжал Душан, – что нам обоим места здесь нет. Другой вопрос, кто противопоставил себя народу. Ну, – пожал он плечами, – чего вы, собственно, хотели?

– Счастья словацкому народу, – загорячился Рента, но Душан махнул рукой:

– Не смеши! Вы одурачили народ, хотели эксплуатировать его сами, без чешских господ. Но нет. Колесо истории не остановишь, кому бы ты меня ни передал… Я погибну, но другие будут жить.

Рента как-то жалко высморкался и сказал с усмешкой:

– Ты думаешь, что я буду ждать твоих русских братьев?

– Тебе их и не дождаться, если ты пойдешь сейчас в гестапо.

– Ну, черт с ним, с гестапо! – начал Рента доверительным тоном. – Вот увидишь, разочаруешься ты и будешь жалеть, что не пошел с нами. Мы еще встретимся! – повысил он голос. – Так легко мы вам не сдадимся, и тогда твои слова о каком-то там бензине не будут ничего стоить. Понимаешь?

Он замолчал, так как мимо них прошел немецкий офицер. Душан же поддразнил его:

– Ну так как насчет гестапо? Пойдем?

– Не болтай, – надул губы Рента, – лучше проваливай отсюда, пока я не передумал.

Душан повернулся, прибавил шагу и быстро скрылся за углом. Камень свалился у него с сердца. Плохое начало, но, может быть, конец будет хорошим? В городе ему нельзя показываться, а то этот гад может все-таки выдать его.

Он остановился перед аптекой, еще раз достал спичечный коробок и проверил номер дома, где его должен ждать член Центрального Комитета.

17

Как же может не найтись чего-то для внука пана председателя компосесората!

Лесник Гусарчик в Железновцах доставлял Эрвину из своих тайных запасов все, чего бы тот ни пожелал. Эрвия относился к этому гостеприимству как к само собой разумеющемуся, хотя и был вместе с Пуциком прикреплен к кухне третьей и четвертой партизанских групп в Железновцах. Во время боевых операций они себя ничем не проявили, поэтому получили новую работу: колоть дрова и охотиться на дичь.

Сегодня было исключительно торжественное событие. Елена перебралась из сторожки «На холме» к Гусарчику и шепнула Пуцику, что у нее день рождения. Леснику пришлось приготовить обильный ужин, о чем узнал и Мишо Главач, пришедший сюда в связи с этим из Стратеной. Он решил, что неплохо будет поразвлечься в обществе обитателей «домика свободы», оказаться среди знакомых лиц.

Когда Мишо вошел в уютную мансарду, увешанную оленьими рогами, чучелами глухарей, дешевыми картинами, изображавшими охоту, и фотографиями, среди которых бросался в глаза портрет председателя компосесората Линцени, настроение всей компании было уже приподнятым. Мишо был встречен аплодисментами. Он по очереди протянул руку Лучу, Пудляку, Еленке, капитану Хорвату, Эрвину и, наконец, Пуцику. На столе он увидел колбасу из мяса дикого кабана, сало, зельц. До торта с двадцатью свечками еще не добрались. В рюмках блестела золотистая медовуха, казавшаяся поначалу сладкой и невинной, но в действительности крепкая, как спирт.

Эрвин, угрюмый, сидел на круглом стуле, у которого вместо ножек было три оленьих рога. Он злился на Мариенку за то, что та отказалась прийти. Пуцик молчал, растянувшись на диване, покрытом медвежьей шкурой, взгляд его был устремлен на обнаженные плечи Еленки. Пудляк хвастался перед Хорватом тем, что был в главном партизанском штабе и с ним разговаривал какой-то большой партизанский начальник. Луч без конца напевал затасканный французский шлягер и отбивал мелодию пальцами по столу. Пудляк набрал в рот медовухи, встал одной ногой на стол, замахал руками и загудел, как пчела, обрызгав присутствующих липким напитком.

Елена, которой Пуцик порядочно надоел, обрушилась на него:

– Ты трутень, а не пчела. – Она рассмеялась, а потом добавила, понизив голос: – Да и то слабый!

Луч, который, выпив, становился невыносимым, перестал барабанить, ощерил белые зубы и закричал:

– Да здравствует наша матка, да здравствуют крепкие трутни!

В горле его булькала медовуха, красноватое лицо закрывали темные волосы.

Мишо украдкой взглянул на Елену. Она тряслась от смеха и весело хлопала в ладоши. Он удивился: как она могла ему нравиться? Почему тогда, в долине, он ревновал ее к Пуцику?

Эрвин сморщился, будто пил уксус, а не мед. Ему очень хотелось поораторствовать, использовать случай, чтобы убедить себя и других в том, что он необыкновенный партизан.

Он оперся руками об угол стола, икнул, подержался за нос, а когда икота прекратилась, опрокинул еще рюмку и начал:

– Я рад, очень рад, что мы собрались. На остальных мне чихать! – рубил он рукой дымный воздух. – Нет, я не могу найти себе места в мире. Я надеюсь, каждый поймет мою поэзию. Я воспеваю инстинкты, но никому нет до этого дела сейчас… Смешно то, что я все время вожусь с людьми, спотыкаюсь о них, а хотел бы жить один, без людей… Черт побери, – закашлялся он, – чушь я порю, ведь инстинкты имеют люди, а не дикие свиньи… Ну нет, моя поэзия спустилась вглубь, в подсознание, но я хочу подняться вверх, над людьми. Понимаете?

Кто-то рассмеялся. Пуцик закричал, чтобы он не болтал чушь, но Луч, взобравшись на стул, начал защищать Эрвина:

– Оставьте его, он говорит умные вещи.

Эрвин продолжал:

– Я буду писать только о звездах, и баста, как говорит мой отец… Нет, я не буду хныкать, что звезды гаснут, что падают августовской ночью… Я не буду сравнивать с ними глаза, чихать мне на такие вещи! Я буду писать, – повысил он голос, – астрологические, нет, – поправился он, и лицо его приняло страдальческое выражение, – астрономические стихи. В цифрах. Зачем слова! Музыка, цифры…

Луч сверкнул глазами и восторженно зааплодировал:

– Браво, браво! Это будет революция. Так еще никто не писал, ор-ригинально! Но я не буду тебе подражать, – обратился он к Эрвину, оттопырив губы. – Я навсегда останусь на земле, но хочу специализироваться в поэзии. Я буду петь только об алкогольных напитках. О крепких, божественных алкогольных напитках!

Капитан Хорват долго молчал. Поэзия его не интересовала. Он думал только об одном: почему он до сих пор не получил повышения? Правда, он уже представлен к чину майора, но разве для того он поставил свою жизнь на карту, чтобы, оказавшись на фронте, быть не имеющим никакого значения офицером? Если бы его сделали хотя бы подполковником! У его отца был большой магазин в Жилине. Немцы его ограбили вчистую. Вся семья из-за него страдает, а они представляют его только к званию майора. Где же, спрашивается, справедливость, пусть и его наградят!

– Пан Захар говорил здесь, – набрался смелости Хорват, – что он не может найти места в мире. А что могу сказать я? Я проливаю кровь за родину, а кто мне приказывает? Ведь я ненавижу немцев, ненавижу их с детства. Они мне больше стоят поперек горла, чем какому-то там Приесолу. Ну что ему немцы сделали? У него и так ничего нет, а моего отца они пустили по миру. Я офицер, а выполняю работу писаря.

«Ну и противный же он, – подумал Мишо. – В конце концов признался в том, что привело его в горы. И таким людям народ доверяет!»

Нетвердыми шагами направился он к двери, а перед его глазами возникло лицо партизана Грнчиара. Мишо как-то вправил ему вывихнутую ногу, и как же благодарен был ему Грнчиар! Как это он ему тогда сказал? Никак не вспомнить. Да, он хотел, чтобы его нога побыстрее зажила, теперь он уже знает, за что надо сражаться, жалко, говорит, времени столько зря пропало.

Да, Грнчиар знает, а он, Мишо… С каким энтузиазмом шел он в Бистрицу, а вот потом заколебался. Жабка улетел, студенты разошлись кто куда, и он думал, что все уже потеряно. Необходимо было, чтобы кто-то поддержал его, а эти… Думать о них не хочется.

Вверх по лестнице бежал лесник Гусарчик, кричал во все горло:

– Звара ведет венгров из Лехоты. Они ушли от немцев, их человек триста…

В мансарде раздался смех. Мишо услышал еще, как Эрвин закричал:

– Звара! Звара! Хорти на белом коне…

Но мысли Мишо были уже о Душане. Его охватило чувство зависти. Он закусил верхнюю губу и громко вздохнул.

Холодная луна висела над горами. Вершины гор еще белели, словно солдаты в маскировочных халатах, но на узких дорожках в Железновцах грязь уже сменила снег.

Из толпы венгерских солдат вышел вперед Душан, и почти в тот же самый миг из виллы «Даринка» выбежала стройная девушка и бросилась к нему. Ветер слегка растрепал ее длинные темные волосы.

– Душан! – переводя дыхание, закричала она. – Мне сказали, что ты идешь! Слава богу! У меня есть для тебя новость. Через несколько дней мы должны перейти через линию фронта. Ты должен будешь пойти в Кошице, и я с тобой…

Она говорила быстро, отрывисто.

У Душана заблестели глаза, лицо озарилось радостью. Он крепко обнял Мариенку.