Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

5

Ужин у Газдиков длился короче, чем обычно. Уже без четверти восемь Газдик почувствовал, что сыт. Посмотрев на часы, висящие на стене между двумя выцветшими картинами в золотых рамах, он немного удивился и непонимающе взглянул на супругу.

Ему не надо было спрашивать ее, почему именно в воскресенье они не выдержали повседневную программу, заполненную едой, сном, прогулками по образцово ухоженному саду, а иногда и нечрезмерными заботами в маленьком кабинете, из которого Газдик без особой инициативы руководил унаследованной лесопилкой. Пани Газдикова все поняла по его взгляду.

– Что-то быстро мы наелись, – сказала она тонким голоском и вызвала звонком служанку. – А все из-за твоих гостей! – Вздохнув, она налила в японскую чашку крепкого черного кофе. Потом отнесла чашку, чтобы все-таки выполнить программу, на круглый столик, стоявший между тремя большими кожаными креслами и диваном.

Газдик двумя глотками выпил кофе, осушил рюмку зеленого ликера, а когда служанка в белом передничке и чепце вошла в столовую, чтобы убрать посуду, встал с кресла и пересел в качалку в темном углу у печки. Он закурил короткую сигару, жена подала ему пепельницу, и на его мягком, хорошо ухоженном лице появилась такая же мягкая и ухоженная улыбка. На рукаве легкого бежевого пиджака он заметил белую нитку, взял ее осторожно двумя пальцами, рассмотрел со всех сторон и манерно подул на нее.

Он был доволен сегодняшним днем, и, хотя ужин продолжался короче, чем обычно, у него еще оставалось время попить черного кофе за круглым столиком да еще посидеть в старомодной качалке.

– Подожди, душенька, – нежным голосом обратился он к жене, которая отправилась было вслед за служанкой на кухню. – Как это странно: включишь радио – война, бомбардировки, а мы живем в свое удовольствие. – Он постучал ногтем по деревянной спинке качалки. – Не хуже, чем прежде. Домик наш стоит, деревья цветут… Все беды обходят нас стороной.

Пани Газдикова остановилась на минутку в дверях с озабоченным лицом:

– А ты думаешь, фронт и в самом деле здесь не пройдет?

– Да что им здесь делать, что? – мягко засмеялся Газдик, рассматривая спокойным взглядом голубоватые спирали ароматного дыма, таявшие под белым потолком.

– Ну а эти, как их там, ну эти, партизаны? – еще сомневалась пани Газдикова.

Лицо мужа стало серьезным, он прищурил свои голубые, кроткие глаза и уже более резким голосом ответил:

– Да что им здесь делать? Ничего не случится, ничего…

Между тем на массивном дубовом столе появились принесенные служанкой три блюда со сладостями. Газдик встал, отведал рогаликов с ванилью, фирменное блюдо своей жены, потом орехового пирожного, почмокал губами и с видом знатока констатировал:

– Прекрасно! А все это потому, что мы не привыкли ко всяким там эрзацам.

Он походил около стола, бесшумно, как тень (благодаря мягким суконным домашним туфлям и толстым коврам), а когда жена удалилась из столовой, поправил картину на стене, на которой пани Газдикова была изображена молодой, в словацком костюме с корзиной яблок, и с грустью подумал:

«За что господь бог так наказал человека, не дав ему два желудка? Если люди могли бы есть больше, они сразу же перестали бы скучать, придумывать войны».

Он снова развалился в кресле-качалке, мечтая о том, как было бы хорошо, если бы у человека было два желудка. Из сладкого полусна его вывели шаги в передней. Он быстро поднялся. Кто-то сильно постучал в дверь, и вся столовая заполнилась мужскими голосами.

– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбался Газдик, пожимая гостям руки.

Он рассадил их в кресла у круглого столика: доктора Главача лицом к окну, шестидесятидвухлетнего нотариуса Шлоссера, который никак не хотел уходить на пенсию, спиной к дверям, помощника старосты Блашковича напротив доктора, а сам удобно разместился на диване.

Сначала все выпили ликера, потом Газдик угостил их пирожными. Нотариус поправил очки на фиолетовом носу и обменялся взглядом с доктором.

Глаза доктора Главача сияли. Он оглядел комнату, заставленную мебелью из разных гарнитуров. Его взгляд как бы говорил: эта столовая станет свидетелем необычайных, поистине исторических событий. Энтузиазм, который зажег в его душе визит депутата Жабки, не покидал доктора всю неделю. Сначала он хотел созвать этих людей в своем коттедже в тот же вечер, но сразу же вошел в роль конспиратора и понял, что если бы к нему пришли эти господа, в отношении которых у него были серьезные намерения, то это могло бы показаться подозрительным. Светлый коттедж не был, по его мнению, тем таинственным местом, откуда протянутся нити будущей подпольной работы. Поэтому доктор решил, что проведет собрание через неделю, причем сделает это у владельца лесопилки Газдика, который еще недавно был функционером местной организации ГСЛС.

– Друзья, – самоуверенно начал он, живо жестикулируя, – мы собрались, поскольку наступил важный момент. Мы должны потолковать…

Газдик вздрогнул, как будто гром грянул с ясного неба. Он хотел что-то сказать, но доктор заставил его замолчать, сделав решительный жест указательным пальцем правой руки.

– Да, наступил важный момент. Дела обстоят так: неоспоримым фактом является то, что фронт приближается. Уже появляются… – Он приложил палец к губам и прошептал: – Уже появляются и партизаны, причем прямо из России.

Когда до Газдика дошел смысл этих слов, ужас приковал его к дивану. Он готов был расплакаться и, тяжело дыша от страха, пробормотал:

– Неужели и у нас уже появились?

Врач кивнул головой:

– Да, появились и у нас… Только об этом, пожалуйста, пока ни слова… Ну а коммунисты не дремлют, создают революционный комитет, подпольный, само собой разумеется. Поэтому мы и должны что-то предпринять.

Нотариус облизал кончиком языка губы и, поскольку уже ранее говорил с доктором, охотно его поддержал:

– Надо бы нам что-нибудь сделать… Устроить сбор средств для партизан…

– Пан нотариус! – сразу же воскликнул Газдик. – Ты ведь знаешь, что я тебя уважаю и всегда последую твоему совету, но уж это… Нет, господа, меня вы в свои подполья не заманите. Ни за что на свете! У меня… у меня, – он начал заикаться, – своя лесопилка, сад, жена, Нет, нет, меня оставьте в покое!

Доктор стукнул кулаком по столу. Он покраснел как рак, его глаза заблестели.

– Этого я не ожидал! – воскликнул он и, ухмыльнувшись, продолжал: – Покой! Что ж, вы получите его… на виселице. Вы были глинковским функционером! Или вы уже забыли это? Надо искупать свою вину.

– А разве это грех? – удивился Газдик, и щеки его покраснели. Однако в душе он радовался, что перестал выполнять функцию экономического референта в ГСЛС. Не из страха перед будущим, а только потому, что претендовал на большее. Депутатом глинковцы его не сделали, ну и чихал он на них. Ведь если были политические партии, значит, должны же были в них состоять люди. За что ему обижаться на государство? Доски его шли хорошо…

– Коммунистов это не будет интересовать, – сердито рубил воздух рукой доктор. – Советую вам как друг. Вы или войдете в революционный комитет, или, по крайней мере, будете со мной встречаться и, если будет нужно, оказывать партизанам финансовую поддержку… Если мы не сядем с ними за один стол, – он намеренно преувеличил, – то они нас всех перевешают.

Газдик зажмурился. Ему показалось, что к нему движутся обросшие мужики, ободранные, с ружьями и ножами в руках. Старый Приесол показывает на него: фашист! Нет, он должен призадуматься, ведь коллаборационистам угрожают и из Лондона. Но какой же он коллаборационист? Ну, был он глинковским функционером, продавал доски, и в Германию продавал, но ведь это торговля, а не политика. Если бы он был депутатом, а то местный функционер – смехота… Ну ладно уж, он согласен, вот и нотариус постоянно повторяет: «Черт не дремлет». Еще в тридцать восьмом, когда была мобилизация, он боялся, что большевики придут республике на помощь, и повел себя разумно: принял обратно на работу коммуниста Сохора, как только его выпустили из тюрьмы. Он взял его, надеясь в душе, что Сохор будет защищать его перед русскими. С тех пор он забыл об осторожности. Да, в этом его ошибка. Живется ему, не сглазить бы, хорошо, но эти слова нотариуса «Черт не дремлет» следует все время помнить. Он должен проявить решительность.

Возможность отделаться деньгами от участия в этом докторском подполье пришлась ему по вкусу. Можно позволить себе время от времени сыграть с ним в преферанс.

Вот именно, чего бояться, какой в этом риск? За это его никто не упрекнет, даже сам декан [7]7
  Старший священник (у католиков). – Прим. ред.


[Закрыть].

Он ухватился обеими руками за эту вторую возможность, предложенную ему доктором, и с готовностью согласился:

– Ну, конечно, в денежной помощи я приму посильное участие, если это сделает и Захар. Ну, а со всем остальным надо бы нам, господа, еще подождать.

Толстяк Густо Блашкович, который делал вид, будто его все это не касается, будто речь идет только о Газдике, открыл свои водянистые глаза. Бесстрастным голосом, словно желая показать, что ему ни до чего нет дела, что все отшумит безболезненно, раз уж должно отшуметь, он посоветовал друзьям:

– И в самом деле, лучше всего подождать. Ну а с Захаром нам надо бы…

Доктор Главач вскочил с кресла и взволнованно воскликнул:

– Подождать? Чего вы собираетесь ждать? Когда русские появятся у вас на огороде? Когда вам дуло приставят к спине? Тогда вы пожелаете начать? – Он снова опустился в кресло и прибавил по-венгерски: – Most vagy sòha! [8]8
  Сейчас или никогда! (венг.)


[Закрыть] – Ему на язык попал табак из сигареты. Выплюнув его в носовой платок, он продолжал: – Венгров я ненавижу, по пословицы у них хорошие. Да, господа, дело обстоит так: сейчас или никогда!

Блашкович тоже начал рассуждать так же, как тогда, когда уничтожали республику и глинковцы спешили занять теплые местечки. Он занимал пост старосты до тридцать девятого года, хотя и не претендовал на эту высокую должность и был всего лишь подставным лицом Ондрея Захара и земельного магната Линцени. Ну а в Словацком государстве [9]9
  Так называли фашисты Словакию, где захватили в 1938 г. власть после насильственного расчленения Чехословакии. – Прим. ред.


[Закрыть] он стал заместителем старосты.

Нет, ничего не изменится и в том случае, если придут русские. Блашкович даже не представлял, что в его однообразной жизни могут произойти какие-то изменения. Почему же он должен сейчас беспокоиться, почему?

Нотариус понял, что, как должностное лицо, он будет зависеть от государства. Он хорошо понял это, когда доктор Главач сказал, что, как врач и ничем не скомпрометировавший себя чехословак, он мог бы и не вести подпольную работу, но делает это только как патриот, а вот все другие должны были бы заняться ею в своих же собственных интересах.

– Все было бы хорошо, пан доктор, но ведь не можем мы сами создать этот революционный национальный комитет? Значит, мы должны действовать заодно с Газухой? Я думаю, что нам следует больше ориентироваться на наших людей в Лондоне, а на Россию не обращать внимания.

– Директивы у нас ясные, – сказал доктор, четко произнося слова по слогам, – надо идти вместе с коммунистами, ну а потом… А потом будут выборы, – махнул он рукой, – и так далее, и так далее. Что же касается меня, то я не побоялся бы и ориентации на Россию, – старательно повторил он высказывание Жабки.

Аргументы врача были вескими, и господа согласно закивали головами. Договорились, что Газдик и Блашкович выйдут из партии, а доктор с нотариусом попросятся к коммунистам в революционный национальный комитет. Кроме того, Главачу поручили поговорить с Ондреем Захаром, чтобы выяснить, могут ли они рассчитывать по крайней мере на какую-то финансовую помощь.

Разошлись поздно, в одиннадцать часов. Врач с нотариусом уходили улыбаясь. Газдик был несколько обеспокоен, но полностью смирился с предложенной формой подпольной деятельности. Только Блашкович грустил. Он едва волочил опухшие ноги, опираясь на палочку. Почему люди всегда его морочат? Почему постоянно кто-нибудь вмешивается в его жизнь? Почему он не может остаться на своем месте заместителя старосты и почему ему не хотят позволить потихоньку, безболезненно, раз уж до этого дошло, обменять партийный билет ГСЛС на билет аграрной партии или, если уж это необходимо, то и на билет коммунистической партии?

Он остался стоять посреди улицы, опершись на свою палочку, а из его горла вырвался жалостный стон. Что-то коснулось его колена. На внешние раздражители он реагировал обычно медленно, с опозданием. Так и теперь, сначала он зевнул, а уж потом посмотрел: у его ног вертела хвостом собака. Она пришла встречать его, хотя была уже старой, хромой на заднюю лапу и слепой на один глаз, Блашкович с жалостью посмотрел на нее, потом погладил по голове и прогнусавил:

– Не дают нам с тобой покоя…

Он отошел на тротуар. По улице шла группа молодых людей, человек десять. Два солдата в гражданских шапках несли за спинами винтовки. В свете луны он видел их лица: солдаты были молодые, не старше двадцати лет. Высокий, худой парень, заметив глядящего на них Блашковича, подошел и плюнул в него.

– Ну, что; недорезанный коллаборационист? – закричал он и с хохотом побежал догонять товарищей. – Двигайте, чтобы он нас не схватил…

Блашкович опустил глаза и потащился дальше. Он не возмутился, только подумал, почему эти молодые люди такие дерзкие. Какой же он недорезанный коллаборационист? Сопляк, а еще плюется. Хорошо, что не в лицо ему. Издевается над старым человеком.

Только когда он дошел до ворот, из-под которых в нос ударил знакомый, приятный запах навозной жижи, ему вдруг пришло в голову: ведь доктор говорил о партизанах!

Он открыл было рот, но слова застряли в горле. Впервые в жизни он почувствовал, как по его спине побежали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота, челюсть задрожала, а потом отвисла. Со страхом в душе, стиснувшим его горло, он подумал: «А что, если это были партизаны?»

6

– Тетя, не называйте меня барышней, – рассмеялась Мариенка Захарова, повязывая белый фартук. – Зовите меня так же, как и прежде…

– Прежде, прежде, – вздохнула старая Валкова. Она вынула из корзиночки большую луковицу и принялась ее резать. – А что скажут папа? Как они тогда разгневались…

Мариенка провела рукой по длинным темным волосам. Лицо ее было красивым, но удивительно бледным. Под узкими бровями чернели грустные глаза.

«Раньше она была веселее», – подумала Валкова и принялась расспрашивать:

– И когда же вы наконец получите этот аттестат зрелости, или как его там?

– Правильно, тетя, аттестат зрелости. Через три недели.

– Ну, слава богу, по крайней мере не будете все время читать эти книжки.

– Но я буду, тетя, еще учиться. Хочу поехать в Братиславу, к новым людям.

Валкова кивнула головой.

– Так ведь папа… – начала было она, но Мариенка перебила ее:

– Он хотел бы выдать меня замуж, я знаю. Но я, тетя, ни за что…

– Они упрямцы, уж если что задумают… Как для них выгодно, так и сделают. А к покойной матушке как они относились! Бедняжка…

Глаза Мариенки загорелись.

– Нет, – сказала она тихо, – я выйду за того, за кого захочу.

– Ну, а с этим Янко Приесолом папаша вам запретили встречаться? – продолжала Валкова.

Мариенка покраснела и опустила глаза.

– Да, но тогда я была еще ребенком, – бросила она, отвернувшись, потом взяла с полки солонку. – Вы уже посолили суп, тетя?

Мариенка сама удивилась, каким спокойным голосом ответила она Валковой. Сколько горьких слез пришлось пролить ей по этому поводу! Как жестоко обошелся отец с ее первой любовью! Нет, этого она никогда не забудет.

Когда она попросила отца помочь Янко выбраться из тюрьмы, он сделал это лишь при одном условии: она не должна была больше встречаться с ним и не смела ничего ему объяснить. И она покорно подчинилась воле отца. Потом Янко стал обходить ее, затем ушел в армию, а с тех пор как он отправился на фронт, она о нем ничего не слыхала.

«Нет у меня цели в жизни», – подумала она, и глаза ее увлажнились.

Грусть оставила в душе девушки горячие чувства к людям, желание жить для них, но с Янко все было покончено. Прежние чувства в сердце догорели, их место заняло скрываемое, но упорное сопротивление отцу. Это сопротивление усиливалось, выходило из берегов, как горный поток весной. Только страх перед отцом сдерживал ее, да еще мысль, что этот человек все-таки ее отец.

– Сколько вашей матушке пришлось поплакать! – вздохнула Валкова. Ее воскового цвета лицо было все изборождено глубокими морщинами.

Раздался звонок, и Валкова вскочила с места.

– Это папаша требуют черный кофе… Вот он, – подала она ей розовую чашку с золотой каймой, а когда Мариенка взяла два куска сахару, Валкова перепугалась: – Нет, только полкусочка, а то они рассердятся, что мы очень много расходуем.

Мариенка нахмурилась, вспомнив, как недавно отец выговаривал мачехе за то, что она тратит слишком много сахару. Смешно. Денег у него куры не клюют, а скряжничает на каждом шагу.

Она прошла через холодные сени с каменным полом и постучалась в двери отцовского кабинета. Когда послышалось сердитое «можно», она вошла и поставила чашку на письменный стол, за которым сидел отец.

– Подожди, – сказал он, посмотрев на нее из-под бровей, и деланно улыбнулся. – Вечно ты убегаешь. А я хочу с тобой спокойно поговорить.

– О чем? – спросила Мариенка и тихо прикрыла двери. Голос ее прозвучал довольно сдержанно. В нем чувствовался страх, который на место любви ставил в отношении дочери к отцу чисто внешнее послушание.

Ондрей Захар отпил кофе, поднялся и развел руками.

– Не знаю, что ты имеешь против этого Сокола, – сказал он. – Конечно, не так уж он молод, но ведь и не стар еще. Семнадцать лет разницы – это в самый раз. А кроме того, он интеллигентный, способный человек.

– Но, папа…

– Слушай, Мариенка, когда отец торопил меня жениться, он сказал только одно: сына жени, когда хочешь, а дочь выдай замуж, когда можешь. Ну и пришлось мне жениться… Подожди, подожди… Сердился я на него так же, как и ты на меня, я это понимаю, но потом я понял, что он был прав. Родители лучше знают, что надо детям. Так уж устроена жизнь на этом свете.

Он погладил Мариенку по длинным волосам, окинул ее испытующим взглядом, и она показалась ему покорной. Такой же, какой была ее мать. Только вот не смотрит ему в глаза.

– Это будет для тебя самая лучшая партия, – продолжал он. – Хороший получится из него муж, солидный…

Сердце девушки замерло от ужаса, но только на мгновение. Собрав все силы, она пожала плечами:

– Но я его не люблю.

Ондрей оперся рукой о край стола и втянул голову в плечи:

– Оставь! Ведь счастливый брак – это дело рассудка, ну и, – он устремил взгляд в побеленный потолок, – привычки. Привыкнешь к нему, и баста.

– Но ведь я хотела бы сначала окончить университет, – вырвалось у Мариенки. В ее глазах появились слезы.

– Перестань, перестань, – потерял терпение отец, поняв, что добрым словом ничего не добьешься. – Обручишься, и баста. Я человек опытный, знаю, как тебе лучше… Устроим вам детскую и гостиную… Ну, подумай, скажем, до завтра.

Марпенка опустила голову и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Она не слышала, как отец прокричал ей вслед:

– Он нам нужен. Я так решил, и баста!

Ондрей сел на стул и покачал головой. Откуда у нее все это берется? Но он не поддастся. Она должна его послушаться, а как же иначе? Он выдаст дочь замуж, ему нужен управляющий на фабрике. Эрвин для этого не годится, а сам он хотел бы уже отдохнуть, Эрвин закончит свое образование через два года. Потом хорошо бы ему пройти практику у какого-нибудь адвоката, это, пожалуй, выбило бы у него из головы мечты о поэзии, которые так злят Ондрея. Его сын, сын фабриканта, и вдруг пишет стишки. А ведь уже не сопляк. С такими увлечениями он может стать только перекати-полем. Ну а Пуцик? Этот всего лишь щеголь. Что он может усовершенствовать на фабрике? Надо раздобыть для него теплое местечко, протолкнуть на государственную службу. Там он и ему пригодится. На фабрике же нужен практичный человек, такой, как Людо Сокол.

Из календаря, стоявшего на письменном столе, он вырвал листок, на котором рядом с датой 25 апреля карандашом была сделана пометка: «Мой день рождения». Он сердито смял листок, хотя было еще только утро двадцать пятого, и бросил его в корзину. Допив кофе, он вынул из ящика стола зеркальце.

«Какой я уже седой! – подумал он, глядя на свои как бы присыпанные мукой усики, морщины на лбу и мешки под глазами, какие бывают у стариков. – Мне всего пятьдесят лет, а я уже состарился».

Потом он вспомнил, как прогнал жену, когда та пришла спросить, не следует ли позвать гостей, чтобы отпраздновать его день рождения. Конечно, он заслуживает того, чтобы в его честь было устроено торжество, ведь это он превратил захудалую кожемятню в солидное предприятие, фабрику. Он состоит в десяти правлениях. Он сколотил колоссальное состояние. Но зачем праздновать? Празднование связано с расходами, а он придерживался строгого финансового режима, ни гроша не тратил просто так. «Геллер к геллеру – получится крона». Такие настойчиво пропагандируемые Ондреем девизы, как летучие мыши, кружили в старых стенах Захарова дома.

Ондрей был убежден в том, что великие дела складываются из мелких, а миллионы из геллеров, а потому держал в ежовых рукавицах всю свою семью. Его супруге Этельке с трудом удалось уговорить мужа, чтобы он послал Пуцика в Цюрих, подальше от военной заварухи. Его сын Эрвин, учившийся в Братиславе, также тратил большие деньги, а кроме того, выклянчил еще пять тысяч, чтобы за свой счет издать стихи, не находившие покупателей.

«Да, именно так, миллионы из геллеров», – подумал Ондрей и осторожно достал из сейфа кипу бумаг. Он снова начал сортировать их на массивном письменном столе, как будто раскладывал карты. Он пожирал их жадным взглядом и, разложив на несколько кучек, довольный, закурил сигарету.

Он задумчиво выпускал из ноздрей голубоватый дым, таявший под хрустальной люстрой. Потом вдруг немного испугался: ведь он забыл запереть дверь.

Встал, потихоньку повернул ключ, нажал на ручку, проверяя, закрыта ли дверь, и вернулся к своим бумагам.

Сейф был распахнут, и в глубине на двух полках блестели золотые предметы. Его взгляд устремился к золоту, но потом скользнул к бумагам. Он начал листать толстую книгу, на страницах которой были записаны колоссальные суммы, полученные в последние месяцы от заказчиков, особенно от одной немецкой фирмы, которой он поставлял высококачественную кожу на обувь солдатам вермахта.

«Сколько километров большевистской земли оставили за собой мои подошвы!» – подумал он с чувством гордости в душе и представил себе, как немецкие солдаты наступают на Москву, на Сталинград, И сразу же спохватился: черт побери, спит он, что ли, вот уже два года? Ведь теперь немцы отступают.

Он посмотрел на часы, сложил бумаги в сейф и вышел в переднюю. Скоро должен прийти доктор.

Серебряным гребнем он причесал густые седые волосы и затянул потуже узел галстука. Двери передней распахнулись.

– Как поживаете, пан фабрикант? Мое почтение! – Доктор Главач подошел к нему и протянул руку.

– Милости просим.

В столовой доктор осмотрелся и спросил:

– Как ваше сердце, пан фабрикант? Беспокоит оно вас?

Не дожидаясь ответа, доктор подошел к просиженному кожаному креслу и погрузился в него.

Ондрей улыбнулся, пожал плечами и сел напротив него.

– Чувствую я себя лучше, – ответил он, – по иногда, по ночам… Дыхание, знаете…

Он предложил доктору сигарету и хотел было дать ему огня, но серебряная зажигалка отказала. Главач достал из кармана спички.

– Это надежней, – рассмеялся он. – У меня акции и здесь, – он потряс зажигалкой, которую держал в руке, – и в спичках. Не одно, так другое – без огня не останусь… Значит, по ночам покалывает, пан фабрикант? Стареем, стареем.

Он курил быстро и жадно, а когда на конце сигареты образовался столбик серебристого пепла, положил ее на пепельницу и устремил взор на Захара.

– Я пришел к вам, пан фабрикант, – начал он неторопливо, – по одному важному делу. Наступит время, и совесть спросит нас, как мы жили, что делали?

Ондрей рассмеялся:

– Что это с вами, пан доктор, уж не собираетесь ли вы на тот свет?

– Как бы не так! – Доктор Главач рассердился сам на себя. «К чему эти выкрутасы, скажу ему без обиняков». – Так вот, продолжим наш разговор: что мы сделали для демократии? Да этот вопрос нам может задать не только наша совесть. – Он лукаво улыбнулся. – Фронт приближается, да и из Лондона нас призывают действовать. Мы должны пойти на какие-то жертвы! Коммунисты создают всякие комитеты, а мы, интеллигенты, спим…

Ондрей даже перестал курить, так внимательно слушал он доктора. Он вспомнил, как кто-то говорил ему, что коммунисты, дескать, составляют списки коллаборационистов, тех людей, которые побогаче. Но потом встрепенулся: доктор внушает ему тут свои, в сущности, наивные идеи.

– А какое отношение это имеет ко мне? – спросил он.

– Не хочу слишком распространяться, – продолжал врач, – но я разговаривал с депутатом Жабкой, а также с некоторыми господами… Так вот, короче говоря, мы бы хотели, чтобы вы вошли в подпольную организацию.

Ондрей швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и воскликнул:

– Вы это всерьез? Да вы, кажется, стали большевиком?

Доктор испугался было, что начал слишком неосторожно, но, подумав, решил, что Ондрей просто не понимает, как обстоят дела, и это рассердило его. Ондрей торгует с немцами, состоит в ГСЛС и должен был бы благодарить доктора, а он… Главачу пришло в голову, что не следует сердиться, что это вредит здоровью. Он справился со своими чувствами и начал объяснять:

– Ну-ну, пан фабрикант, меня-то ведь вы не подозреваете? Я пришел к вам как к бывшему члену аграрной партии, а Урсини, – продолжал он тихим голосом, – согласился, что мы должны создать организацию. Вот так обстоят дела: русские обязательно придут в Словакию. Чехам, пожалуй, повезет больше – их освободят американцы. Но мы должны здесь принять меры, как бы вам сказать, ну, против местных… Кроме того, учитывая национальные чувства… Смотрите, ведь немцы…

Ондрей, поигрывая зажигалкой, покачал головой и отрезал:

– Вы не правы, Германия – хозяин положения. Это ничего, что сейчас они отступают. Знаете, недавно я был в Братиславе и смотрел бокс. Там более сильный тоже отступал, отступал и вдруг, – он выставил руки перед собой, – так начал молотить другого, что того пришлось поднимать с ринга. – Он зажмурил правый глаз и, закурив новую сигарету, сказал: – Немцев никто не поставит на колени. А уж если дело пойдет к этому, они договорятся с Черчиллем, и баста!

Встретив удивленный взгляд доктора, он усмехнулся и украдкой махнул рукой. Деревенский политик, что он понимает? Ведь он, Ондрей, лучше информирован, он знает людей, бывает на заседаниях. Он знает не только Райнера из Судет и других фабрикантов в Германии, но также фабрикантов в Англии и Америке, а те всегда держатся вместе, если надо будет, то вместе ударят и по Москве. Такова реальность, а доктор болтает чепуху.

Ондрей встал. Оперся рукой о круглый столик и исподлобья посмотрел в окно. Доктор, восторженно блестя глазами, снова принялся объяснять ему, что с немцами никто уже мира не заключит, поскольку те совершили слишком много преступлений. Он снова начал уговаривать Захара присоединиться к своей группе, но Ондрей опустился в кресло и произнес решительным тоном:

– Нет, пан доктор, меня вы оставьте. Ну, в конце концов, вы можете поговорить с моими… – он долго думал, – ну, с моими друзьями, которые занимаются политикой. А моя политика – это предприятия, торговля.