Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

7

Пани Захарова вбежала в детскую, зажгла свет и, обнаружив, что постель Эрвина пуста, принялась будить Пуцика.

– Скорее, скорее за доктором, – причитала, она, подавая ему брюки, – а то он, наверное, умрет. Что мы будем тогда делать?

Пуцик протер глаза, оперся на локоть и проворчал:

– Что ты хочешь? Кто…

– Отец. Дышать не может! – Она схватилась за голову. – Скорее доктора! Где только этот Эрвин шатается?

– Ты ведь знаешь, что доктор уехал в Стратеную, – зевая, сказал Пуцик, но, когда мать положила ему на одеяло рубашку, начал одеваться. – Утром он должен вернуться, куда я пойду сейчас, ночью?

Пани Захарова в душе жалела сына, ведь ему надо отправляться в Стратеную. Лучше, наверное, было бы в город. Там четыре врача, да и дорога туда хорошая.

Погладив сына по голове, она тихим голосом сказала:

– Иди в город, Пуцик, отец может умереть. Будет хорошо, если он увидит, что ты стараешься. Ведь он не очень-то заботился о тебе, пасынке.

Пуцик пожал ей руку и выскочил из комнаты.

– Ты права, мама.

Через десять минут он уже сидел за рулем, машина катилась по пыльной дороге.

«Какая мама практичная! – улыбнулся он себе. – Это даже лучше, что Эрвин еще не вернулся. Наверняка торчит у этой учительницы, а ведь уже полночь».

С тех пор как партизаны подтянулись с гор ближе к Бистрице, Погорелая стала своеобразной нейтральной территорией между ними и немцами, которые заняли города и некоторые села вдоль шоссе. Осталась только милиция – вытянутое щупальце партизанского отряда, его глаза.

Ниже кладбища Пуцика остановил Сохор, недоверчиво осмотрел его, долго думал, пропустить ли, и наконец махнул рукой:

– Езжайте!

Но едва Пуцик включил скорость, как Сохор бросился за машиной и закричал:

– Стоп! С вами поедет Белуш. – Он показал рукой на пожилого крестьянина в форме пожарника, который стоял, прислонясь к липе. Сохор взял у него ружье и шепнул, чтобы тот не спускал глаз с Яншака.

«Милиционера мне дают, – подумал Пуцик, – боятся, что ли, что я там останусь? Конечно. И Сохор знает, что в городе немцы. Ну и черт с ним, по крайней мере не придется ехать в этой темноте одному».

Белуш сел к нему, и машина покатилась вперед. С левой стороны дороги мелькала вереница освещенных лип, машина прогремела по мосту и быстро помчалась по шоссе. Сразу же за ними замигал свет фары, и два мотоцикла обогнали их.

– Немцы! – ужаснулся Пуцик, когда мотоциклы остановились посреди дороги и пронзительный бас проревел:

– Halt! [19]19
  Стой! (нем.)


[Закрыть]

Два немца из полевой жандармерии с фонариками в руках не спеша приближались к Пуцику.

– Heraus! [20]20
  Выходи! (нем.)


[Закрыть] – услыхал Пуцик и сразу же открыл дверцу.

Зубы его стучали, колени подкашивались. Он знал, что по шоссе иногда ходят немцы, но пока они никого не задерживали. Чего они хотят от него? Вышел и Белуш. Он тоже казался испуганным.

Пуцик предъявил им свои документы и на хорошем немецком языке принялся объяснять, что едет за врачом.

– Это не имеет значения, – ответил немец в очках. – Вы приехали с той стороны реки, а там наших нет. Поедете с нами в комендатуру. – Он фонарем подал знак двум другим мотоциклистам, открыл дверцу машины и добавил: – Я поеду с вами.

Немецкая комендатура размещалась в здании окружного управления на площади. Пуцика допрашивал в канцелярии лейтенант, худолицый, с волосами как лен, гладко зачесанными назад, с очками на маленьком носу.

– Все это сказки, – прошипел он скрипучим голосом, когда Пуцик рассказал ему, зачем приехал. – Скажите прямо, что вы шпион, что вас послали партизаны. Вы оба останетесь здесь до тех пор, пока не скажете правду. Ведь в вашем селе партизаны, – посмотрел он на карту, разложенную на столе.

Пуцик почувствовал, что все пропало. Еще отвезут его в концентрационный лагерь. Что, если так и будет?

В комнате было полно дыма, и Пуцик моргал глазами. Он бросил отчаянный взгляд на Белуша, и тут лицо его прояснилось. Он подошел к столу.

– Послушайте, – заикаясь проговорил он, – партизан в Погорелой уже нет, там только коммунистическая милиция.

Лейтенант поднял брови и посмотрел на него с любопытством.

– Ну-ну, продолжайте, – поощрил он его.

– Вот они мне и караульного посадили в машину! – воскликнул Пуцик и кивнул головой на Белуша.

Белуш тихо стоял за ним, испуганно посматривая по сторонам. По-немецки он не понимал ни слова, не знал даже, что значит «nein», а сказать мог только одну свою любимую фразу: «Was, капуста mit квас».

Лейтенант встал и направился к соседним дверям. Он сразу же вернулся с двумя солдатами. Они схватили Белуша и вывели его из комнаты. Потом лейтенант открыл дверь и кивнул Пуцику головой:

– Зайдите сюда!

Во второй комнате канцелярии возле письменного стола стоял старший офицер, лысый, с гладко выбритым лицом. В его взгляде было что-то мягкое, и у Пуцика легче стало на душе.

– Rauchen Sie? [21]21
  Вы курите? (нем.)


[Закрыть] – предложил он ему сигарету.

Пуцик вздрогнул.

Чего они хотят от него? Пуцик слышал об их методах. Он протянул трясущуюся руку к серебряному портсигару и со страхом в глазах покосился на лейтенанта.

Офицер улыбнулся и начал на ломаном чешском языке:

– Так вы, значит, из Погорелой? Петер Яншак, пасынок фабриканта Ондрея Захара?

Пуцик торопливо кивнул.

– Не бойтесь! Мы, немцы, не так уж плохи, как о нас обычно говорят. – Он опустил руку в карман и продолжал: – Знаете что? У нас здесь есть замечательный врач, мы поможем вашему отцу…

Пуцик был ошеломлен.

– Но в Погорелой милиция! – вырвалось у него. – Нас наверняка остановят.

Офицер махнул рукой:

– Знаю, знаю. Вы поедете первым, а мы за вами в машине «скорой помощи» из больницы. В штатском, понятно, – засмеялся он. – Вы скажете им, что мы из больницы, хорошо?

– Конечно, пожалуйста, – сказал Пуцик заикаясь и почувствовал, как его охватывает ужас.

Когда офицер вышел, лейтенант предложил Пуцику сесть и обратился к нему дружеским тоном:

– Вы говорили, что учитесь в Швейцарии. Я там не был, зато Париж посмотрел. Вот это была жизнь! – Глаза его загорелись: – Женщины, вино… Все первосортное. Erstklassig [22]22
  Первоклассное (нем.).


[Закрыть]. И дома… Я, чтобы вы знали, – он растерянно улыбнулся, – дипломированный архитектор, люблю красивые дома. Теперь мы их разрушаем, это правда, но что поделаешь, война. А в Германии вы были?

– Да, в прошлом году, в Берлине.

– В Берлине… Я Берлин не видел два года. Мы идем из России. Фу, вот там нашей жизни и собака не позавидовала бы. Девушки на вас даже не посмотрят, повсюду саботаж, партизаны.

«Какой интеллигентный человек, – подумал Пуцик, – и вообще какие они дружелюбные!»

В канцелярию вошел офицер. Пуцик едва узнал его в штатской одежде и в кожаном шоферском пальто.

– А Белуш? – вспомнил Пуцик.

– Ах, Белуш! – рассмеялся офицер. – Его мы немного задержим. Вы скажете, что документы у него были не в порядке и патруль его задержал.

По темной лестнице они спустились во двор, где за машиной Захара стояла машина «скорой помощи» с немецким врачом. Пуцик отправился в путь первым.

«Только бы все сошло, иначе мне конец», – думал он, все прибавляя скорость.

Через двадцать минут пониже кладбища их остановили два парня из милиции.

– А это что за машина за вами? – строго спросил первый из них, но второй его одернул:

– Да ведь это санитарная машина, разве не видишь?

Пуцик зажмурился. Сейчас они подойдут к немцам и заговорят с ними. Но парни не тронулись с места, только спросили его, где он потерял Белуша.

– Чуть было не забыл! – покраснел Пуцик. – Немцы его задержали, да и меня тоже, но со мной, к счастью, были документы. Говорят, отпустят его, когда выяснят личность.

Парни из милиции о чем-то пошептались, потом сказали, что Пуцик может ехать, но утром он должен явиться в отделение милиции, чтобы рассказать о Белуше.

Пуцик облегченно вздохнул. Он спасен. Парни даже не проверили у них документы. Только бы немцы не пожелали, чтобы он их еще проводил. Это не для его нервов.

Когда они вошли через неуютную, слабо освещенную переднюю в столовую, Ондрей Захар, в стеганом халате, уже сидел за круглым столиком. Он повернул голову к дверям и произнес:

– Я принял те самые капли, доктор, и мне стало легче.

Сказав это, он выпучил глаза, зажмурил их и снова открыл. Встал с кресла, оперся рукой о столик и с ужасом в голосе воскликнул:

– Пан Райнер? Возможно ли это? Что вы здесь…

Пуцик замер рядом с немецким врачом как вкопанный. Что происходит? Откуда отчим знает офицера? И вообще, что все это значит?

Офицер, которого Ондрей Захар назвал паном Райнером, быстро шагнул вперед и сильно пожал Ондрею руку.

– Ну так как же, пан фабрикант, – начал он, – как идет торговля?

Он закашлялся. Вытер носовым платком раскрасневшееся лицо и блеклыми серыми глазами сделал знак военному врачу, чтобы тот сел, а сам расположился в кресле напротив Захара.

– Жизнь человеческая непостижима, – улыбнулся он. – Вот я вступил в армию. В вермахт, само собой разумеется. Имею чин майора, – Он впился пальцами в подлокотники кресла и вздохнул: – Торговали мы хорошо, наша фирма вам весьма признательна. Знаете, такой уж народ мы, немцы, все помним. Я привез вам врача, немецкого врача.

– Я знал, что вы вступили в армию. Но как вы оказались здесь? Не понимаю…

– Очень просто, пан фабрикант! – засмеялся Райнер. – Если надо помочь, мы всегда поможем.

Вошла пани Захарова и, увидев его, затряслась в ужасе. Она не могла понять, как к ним попал их знакомый агент из судетской фирмы, который когда-то часто навещал их.

– Ну, попотчуй гостей, Этелька, – обратился к ней Ондрей. – А ты, Пуцик, что застыл как соляной столб?

Чокнувшись, они опорожнили рюмки, потом врач с Ондреем ушли в спальню. У Пуцика чесался язык.

– Почему вы мне сразу обо всем не сказали, пан майор? – спросил он Райнера.

Райнер отпил глоток коньяку и ответил:

– Я думаю, что молодым людям нравятся неожиданности. Может, я ошибаюсь? Мы знакомы с вашим уважаемым отцом уже по крайней мере пятнадцать лет.

Ондрей Захар вернулся в столовую с озабоченным лицом и, пока врач объяснял пани Захаровой, насколько серьезна его болезнь, сказал Райнеру:

– Дела обстоят не лучшим образом. Кажется, грудная жаба.

– С этим еще можно неплохо жить, – утешил его Райнер, а Ондрей произнес раздраженным голосом:

– Наши-то врачи ничего не понимают… Да, немцы – это немцы.

Выпив еще рюмку коньяку, Райнер долго о чем-то шептался с Захаром, который только кивал головой.

Ондрей Захар откровенно рассказал ему, что с дочерью у него неприятности: она ушла из дому и до недавнего времени работала диктором на радио в Бистрице. Он ждал, что Райнер начнет его упрекать за то, что он допустил такое, но Райнер спокойно опорожнил уже восьмую рюмку и тихим голосом сказал:

– Послушайте, мы ведь старые друзья. Россия, между нами говоря, это крепкий орешек. Не надо было нам так спешить, – пожал он плечами. – Но в Германии большевики нам не угрожают, туда они не попадут, правда, кто знает, не прорвутся ли они туда временно… Неплохо, – улыбнулся он и настороженно посмотрел на врача, – что у вас есть кто-то на той стороне. – Он забарабанил пальцами по крышке фортепьяно и громко рассмеялся: – Да, упрямица эта ваша дочь! Помните, как она сыграла русскую песню перед нашими генералами?

Ондрей Захар прикинулся растерянным. Райнер шепнул ему:

– Видите, пан фабрикант, я, собственно, плохой немец, я думающий немец, ein denkender Deutsche. Если мы в конце концов все-таки выиграем войну, так это потому, что большинство немцев подчиняется командам не думая. Ну, идем, – обратился он к врачу. – Еще раз благодарю за информацию.

Когда немцы ушли, Ондрей улегся в постель в мрачном расположении духа. Райнер упомянул как бы между прочим, что в Словакию могут прийти большевики. Немецкий майор допускает это. Он говорит так же, как доктор Главач, как и его бухгалтер, с той только разницей, что все еще что-то болтает о победе.

«Да какая там победа, если они собираются отступить? – подумал он рассерженно. – Неужели я тоже должен бежать с ними? Чушь! Лишиться всего, что имел?»

Он вспомнил первую мировую войну. За день до капитуляции венгерские офицеры тоже болтали о победе, а что получилось?

«Как быть? – думал он. – Ведь меня повесят на первой же вербе».

Перед его глазами встало круглое, улыбающееся лицо Жабки, и в сердце затеплилась тайная надежда.

В два часа ночи домой вернулся Эрвин. Он вошел в столовую. За столом сидел один Пуцик, и перед ним стояла бутылка.

– И где ты все шляешься? – принялся он упрекать Эрвина. – Отец разболелся, пришлось мне съездить в город за врачом.

Эрвина мало интересовало состояние здоровья отца. Он налил в рюмку остатки коньяка и с удивлением уставился на пепельницу.

– Что это? Немецкие сигареты?

Пуцик с гордостью рассказал ему о своих приключениях.

– У меня сложилось такое представление, – рассмеялся он, – что их больше интересовали партизаны, чем установление диагноза. Главное – мне удалось из всего этого счастливо выпутаться. Знаешь, какая была опасная ситуация!

Эрвин больше не слушал его. Он сидел некоторое время неподвижно, а потом вдруг сорвался со стула. Он должен об этом сообщить, ведь каждая подлость должна иметь свои границы. Но кому? «Надо пойти к Пудляку, – мелькнула в его голове мысль, – тот рядом».

Он выбежал во двор, но двери во флигель, в котором жил Пудляк, были закрыты. В окнах – темнота.

Эрвин махнул рукой и даже не постучал. Чего он, собственно, будет вмешиваться в такие дела? Его это не касается. К чему разгонять туман?..

8

Из-за каменного забора кладбища выбежал краснощекий мальчик в брюках с пестрыми заплатами. В руке он держал рогатку. Пробравшись между ободранными, кривыми ивами у ручья, бросился на землю и выстрелил из рогатки в воробья, прыгавшего на ветке.

– Немец! – запищал он. – Сюда, партизаны!

Голубоглазая девчушка лет пяти не видела смысла в охоте на воробьев, взволнованно чирикающих на иве. Она уселась на поросший мхом камень у воды, а девочка постарше, в зеленом поношенном платьице, надела ей на голову венок, сплетенный из желтых цветов. Маленькая девчушка от радости захлопала в ладоши, а третья, самая старшая из девочек, с длинными косами и бледным лицом, подбежала к мальчику с рогаткой и схватила его за руку:

– Посмотри, Юло, какая у тебя сестра! – сказала она, переводя дыхание, и указала взглядом на девочку с венком на голове. – Корона у нее, как у королевы.

– Только не золотая, – проворчал мальчик и презрительно сморщил губы. – Отстань, не видишь, что ли, что я партизан? Мы стреляем в немцев.

– Да ведь это воробьи! – расхохоталась девочка.

Девочки взялись за руки, образовали маленький круг и начали танцевать вокруг букетика осенних безвременников, брошенного на пожелтевший луг. Тоненькими голосками они затянули:

 
Звезда в небе засверкала,
Королева нас прислала…
 

Румяный Юло закричал, охваченный восторгом:

– Попал я, попал я! В воробья…

Дети помчались туда, где Юло искал в осоке свою добычу. Только девчушка с венком на голове осталась сидеть на камне, тихонечко напевая колыбельную деревянной кукле, завернутой в пестрые тряпки. Эту куклу вырезал ее отец, Феро Юраш.

Осеннее солнце все не заходило за холм, как бы желая согреть детские сердца, отданные беззаботным играм.

– Ганичка! – закричала старшая девочка, но девчушка с венком на голове даже не оглянулась. Она прижимала к себе куклу.

На холме, за которым в красном зареве садилось солнце, в облаке дыма появился какой-то черный предмет. Около него замаячили человеческие фигуры. Затрещали пулеметы.

Просвистела мина и взорвалась на нижнем конце кладбища, подняв в воздух обломки массивного креста и комья рыхлой земли. Вторая мина попала в каменную стену, сорвала с нее навес и вырвала несколько камней. Из-за стены раздался крик, а за ним последовали три выстрела. Черный предмет медленно спускался с холма, приближался, теперь и дети, притаившиеся в развалинах старой лесопилки, поняли: это танк.

Девчушка с венком на голове бросилась к лесопилке как раз в тот момент, когда стрельба стала наиболее ожесточенной. Вот, раскинув руки, она упала на землю лицом вниз. Из носа ее потекла тонкая струйка крови, неподвижная ручка, еще сжимавшая деревянную куклу, была окровавлена.

Танк невероятно быстро мчался по стерне, а за ним бежали солдаты в серой форме. Время от времени, как бы придавая солдатам смелости, лаяли их автоматы. Танк пересек полевую дорогу и влетел прямо в воду в том месте, где летом купалась погорельская молодежь. Он легко выбрался на берег и поднялся вверх по склону к дороге. Через три минуты по узенькому мостику побежали немецкие солдаты. В эту минуту раздался одиночный выстрел – и первый солдат плюхнулся в воду. Несколько солдат перебежали через мостик и бросились на землю, другие остались на том берегу.

Высокий светловолосый солдат с заросшим затылком вылез на берег и, ворча что-то по-немецки, подошел к девчушке. Сапогом он перевернул ее, увидев, что она неподвижна, вынул из кармана тонкую сигарету и закурил.

Вскоре на дороге, ведущей от Вага к Погорелой, раздался грохот танков и заревели моторы тяжелых грузовиков.

Немцы ворвались в деревню со стрельбой, хотя и не встретили сопротивления (партизаны из погорельских гор были направлены на самые ответственные участки фронта). Неподвижно стояли развесистые липы в садах, защищая от пыли левый ряд высоких домов. На противоположной стороне узкие каменные дома с деревянными воротами ничем не были защищены от пуль. Немцы стреляли в сараи и сады, стреляли на улицах и в проулках.

Танки прошли через всю деревню и остановились в верхнем ее конце, у первой лесной сторожки. Из грузовых автомашин высыпали солдаты.

Через полчаса из здания сельского управления вышел Ондрейка с тремя немцами и повел их в жандармский участок, где расположилась комендатура. Потом они отправились искать квартиры для офицеров, которые прикатили вслед на четырех легковых автомобилях.

Ондрейка придерживался одного принципа: офицеров поставить на квартиру к тем, кто побогаче, а солдат рассовать по домам бедняков. Поэтому он направился прямо к Линцени. У них большая столовая, изолированная от остальных комнат.

По длинной темной лестнице они попали в переднюю, где на ломаном немецком языке их приветствовал сам Линцени. Когда Ондрейка объяснил ему цель прихода и заверил, что для него он выбрал офицера высшего чина, Линцени учтиво улыбнулся и провел их в столовую.

«Ведь немцы лютеране, – успокаивал он сам себя, вспомнив о стрельбе на улицах, которая испугала его и вызвала в душе неприятное чувство. – Зачем они так дико стреляют, ведь им никто не оказывает сопротивления!» Он устремил гордый взгляд на большой портрет Мартина Лютера, висевший над фортепьяно между двумя пейзажами с цыганами.

Через некоторое время в сопровождении двух солдат пришел старший лейтенант. Он, даже не вытерев грязных сапог, ввалился в столовую, весь потный, и принялся платком вытирать большой лоснящийся лоб. У него было угловатое лицо, тщательно выбритое и надушенное.

Он не подал руки ни Линцени, ни Ондрейке, лишь смерил их строгим взглядом и сразу же принялся расспрашивать, есть ли в доме хорошие, глубокие погреба. Линцени заверил его, что есть, что там он может держать свои вещи.

– Fabelhaft! [23]23
  Замечательно! (нем.)


[Закрыть] – выразил старший лейтенант свое удовольствие. Из опыта, полученного на Украине, он знал, что в случае неожиданного нападения партизан нет ничего более ценного, чем хороший погреб.

Солдаты принесли шесть огромных чемоданов и сразу же принялись их распаковывать. В первую очередь они вытащили две каракулевые шубы: одну черную, другую пепельную, потом большой серебряный самовар, потом шкатулку, из которой торчали позолоченные ложки, и, наконец, консервы. Все это они разложили на столе, а когда из следующего чемодана они извлекли портрет Гитлера, старший лейтенант окинул взглядом комнату, подошел к фортепьяно и сорвал со стены портрет Мартина Лютера.

Линцени почувствовал себя оскорбленным. В его время офицеры были другими, более порядочными и рыцарями. Но, наверное, ему одному не повезло, что попался такой неприятный человек, остальные получат на постой более порядочных.

Офицер Блашковича оказался ничуть не галантнее. Первое, что он сделал, это приказал выбросить из буфета в столовой старый фарфор, который стоял там неприкосновенным вот уже тридцать лет. Потом два солдата принялись выносить к воротам часть мебели – два столика со склеенными ножками, старомодный секретер красного дерева, насквозь просверленный жучком-точильщиком, просиженные стулья, обтянутые потертой кожей.

Лейтенант сидел на диване, жадно курил сигарету и указывал на предметы, которые еще нужно выбросить.

– И эту дрянь, и эту, – шипел он сквозь зубы, а Блашкович, который довольно хорошо понимал по-немецки, стоял у дверей как посторонний и лишь пожимал плечами.

«Почему он называет дрянью этот столик? – никак не мог понять он. – Ну, старый он, растрескавшийся, но ведь это чудесный столик…»

Вынося обтянутый кожей мягкий стул, от которого уже в столовой отвалилась ножка, солдат споткнулся на пороге темной передней и всей массой навалился на несчастный предмет. Стул развалился, и из него вывалилось мышиное гнездо. Даже это мышиное гнездо из тряпочек, шпагата и соломы в столовой Блашкович не счел чем-то необычным. Разве можно вывести всех мышей?

Его водянистые глаза с грустью смотрели на лейтенанта, который, встав с дивана, принялся укладывать в шкаф Блашковича свои вещи: бронзовые и фарфоровые статуэтки, рюмочки и кружечки из кавказского серебра. Как странно, что в его буфете стоят чужие вещи, а свой фарфор он должен расставить где-то в другом месте, скорее всего, на кухне. Ну, ничего, его хотя бы протрут.

Но когда Блашкович представил, как он будет жить без столовой, куда поставит выброшенные вещи и кто починит его чудесный дедушкин стульчик, тупая печаль стиснула его сердце. Эта тоска стала еще сильней, когда лейтенант велел приладить к двери, соединявшей столовую со спальней, массивный замок.

Другого лейтенанта, красивого смуглого человека, учителя танцев по профессии, Ондрейка разместил у Газдиков в комнате для гостей, окно которой выходило во двор с высокой вишней.

Этот лейтенант обладал изящными манерами, он угостил хозяина голландской сигарой, но все же очень огорчил его тем, что в интересах безопасности приказал срубить вишню.

Увидев, как пилят его любимое дерево, которое весной бывало обсыпано цветами, Газдик заплакал. Если бы не чувство неловкости, он пошел бы жаловаться командиру. Но ограничился тем, что принял аспирин, ибо у него ужасно разболелась голова, и улегся в постель, где принялся размышлять, что будет, если из-за немцев ему придется изменить свой распорядок дня.

Появление немцев в Погорелой вызвало сильное сердцебиение у нотариуса Шлоссера. Зачем он остался здесь, зачем? Надо было ему уехать в Бистрицу, та наверняка удержится. Ведь он член революционного национального комитета, а таких немцы вешают. Последней его надеждой оставался Ондрейка, с которым он помирился. Но для большей уверенности нотариус вывесил в канцелярии портрет Адольфа Гитлера, а в столовой на круглый столик положил свой Железный крест, который однажды уже брал с собой в горы…

Но ни к нотариусу, ни к Захару, ни к доктору Главачу Ондрейка не привел офицеров на постой.

Декан, возвращаясь домой, проходил мимо дома Захара. Выражение его пухлого, по-детски нежного лица было спокойным. Но глаза были какими-то грустными. Он исповедовал глухую Бартичку, а немцы ни с того ни с сего застрелили ее, когда она возвращалась с поля.

«Они пришли нам помогать, зачем же расстреливать людей?» – беспрестанно вертелось у него в голове, но, когда к нему обратился Ондрей Захар, который стоял на крыльце улыбаясь, и сказал, что уж теперь-то наконец наступит порядок, декан успокоился. Порядок требует и невинных жертв. Лес рубят – щепки летят.

На приветствие старого Приесола, проходившего мимо компосесората, он не ответил. Старый Приесол как раз шел с собрания, состоявшегося у Пашко, где коммунисты распределили обязанности на время оккупации, решили, кто должен остаться в селе, а кто уйти в горы. Он обошел уже всю деревню. Расспрашивал людей, где сколько стоит немцев, много ли у них пулеметов, если ли посты на задворках, как тогда, когда против партизан посылали словацких солдат.

Он долго стоял на площади, считая грузовики. Как раз тогда Ондрейка объявил по местному радио, что через полчаса все мужчины Погорелой в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должны явиться с кирками или лопатами.

– Я своего старого не пущу! – крикнула за его спиной Плавкова, сердито сверкнув маленькими глазками. Она скрестила руки на груди и принялась жаловаться Приесолу: – Ну и гады же эта немчура! Их и не поймешь. Ввалились ко мне на кухню трое, те, что у нас на постое, и давай пальцы сосать и пуговицы на шинели дергать. Я подумала было, что они с ума сошли. А один, такой коротышка, толстый, сперва стал блеять, а потом мычать, как корова. Это они молока хотели… Ну а бесстыжие какие, право слово бесстыжие! В кальсонах бегают по сеням, а один прямо в ведро, извините за выражение, передо мной…

Приесол наблюдал за двумя немецкими офицерами, которые вместе с Ондрейкой торопились к сельской управе. Когда они прошли мимо, он нагнулся к Плавковой и прошептал ей на ухо:

– Они не только бесстыжие, звери они, а уж воображают о себе! Нас считают нищими…

Потом он поспешил вниз по улице и исчез в дверях здания лесного компосесората, в растворенном окне которого показалась светловолосая головка Милки Пучиковой. Вскоре партизан в лесной сторожке «На холме» снял телефонную трубку и записал подробности о положении в Погорелой.

Уже смеркалось, когда на площади собралось человек триста с лопатами в руках. Ондрейка ходил с барабанщиком и полицейским, у каждого двора они кричали, чтобы все граждане шли слушать речь немецкого командира. Когда люди столпились на площади, где-то пониже деревни раздались два выстрела. В толпе зашептались, что это наверняка в поле кого-нибудь расстреливают.

На краю тротуара перед банком стоял старый учитель Кустра. С тех пор как глинковцы уволили его на пенсию, он уединенно жил в своем доме, нигде не показывался, но сегодня и он вышел вместе с людьми.

Когда мимо него проходила Марка Приесолова в опущенном до самых глаз платке, он взял ее за локоть и сказал:

– Видите, душа моя, прав был ваш муж. Он, еще даже не видя их, уже знал, что это за палачи.

Марка Приесолова бросила на него испуганный взгляд.

– Что же будет с партизанами, если их схватят? – Она огляделась вокруг и, понизив голос, добавила: – О нашем Янко мы ничего не знаем.

– Не бойтесь, – принялся утешать ее Кустра. – Я хорошо знаю Янко еще со школы. Так просто он не дастся. А потом, помните, справедливое дело всегда победит!

Марка посмотрела на него с благодарностью и тихо сказала:

– Марко тоже всегда так говорил.

– Вот видите! – подхватил учитель. – Людям надо об этом напоминать.

В громкоговорителе что-то зашумело, а потом раздался голос начальника немецкого гарнизона.

Он говорил из канцелярии нотариуса. Мало кто из собравшихся понимал его сердитый лай, но люди слушали его, сжав кулаки, с суровым выражением на лицах. Их ярости не было предела, когда из громкоговорителя раздался перевод речи гитлеровца:

– Ваш пан президент позвал нас, чтобы мы пришли освободить вас от партизанских бандитов, от евреев-большевиков и чтобы мы установили у вас наши немецкие порядки…