Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

7

С пастбища возвращались коровы. Некоторые из них прибавляли шагу и нетерпеливо косились большими глазищами на длинные ряды домов, высматривая тропинку, которая наконец-то приведет их в хлев. Две телки перебрались через канаву к забору сада священника и, громко хрупая, принялись поедать сочные, молодые листья яблони, протянувшей над козырьком забора длинную ветку, покрытую белыми, с розовым оттенком цветами.

– Ешьте, ешьте, это ведь священниково, – поощрил их седоволосый старик в драной, кое-где заштопанной одежде, и глаза его лукаво блеснули.

Когда прибежал молодой рослый пастух в замызганных суконных брюках и щелкнул бичом, чтобы отогнать коров, старик остановился посреди дороги, широко расставив ноги, и заорал:

– Эй ты! Чего ты к ним придираешься? Это священниково, пан бог создал это не только для его преподобия, но и для коров. Ты их гоняй от сада Пашко, – он показал рукой на коренастого, плечистого человека, тяжело шагавшего вверх по улице, – тот должен был сам, без божьей помощи сажать деревья… А о коровах больше заботься. Когда я их нас, они у меня жрали сколько хотели…

– Да что это вы так ко мне придираетесь, дядя Чвикота? – как-то натянуто улыбнулся молодой пастух, а старый Чвикота сплюнул:

– Что это у тебя за штаны, как не стыдно такие загаженные носить?

С нижнего конца села приближался Пашко. Он пробирался среди коров, согнувшись, наклонив голову вперед, и разглядывал каждую пегую корову: не его ли это Рисуля?

Увидев бывшего пастуха, которого прогнали за то, что он нарисовал на ляжках Комиссаровой коровы гардистский знак, Пашко, не дожидаясь его приветствия, обратился к нему:

– Живешь еще, Чвикота, живешь?

– Да вот живу, пан Пашко, живу, – осклабился старый пастух. – Коровок вот каждый вечер наблюдаю. Пока еще не сыграл в ящик, ну, это я успею сделать и потом, когда повесят наших негодяев.

Пашко остановился, и из его груди вырвался глубокий вздох.

– Да, да, негодяи эти гардисты. Все зерно описали. Хорошо тебе, Чвикота, нищему, в самом деле хорошо. Тебе терять нечего. У меня, правда, тоже мало чего есть. Перебиваемся с хлеба на квас, да и того брюху достается немного. Но кое-что у меня все-таки есть, а когда фронт дойдет до нашей деревни, даже это пойдет прахом.

Чвикота грустно улыбнулся и почесал за ухом:

– Как-то раз один парень, который был здесь в позапрошлом году на молотьбе, сказал мне, что потом верх возьмет беднота и всем будет хорошо. Чего же тогда бояться, если это правда?

Пашко махнул рукой и перешел на тротуар, который вел вдоль ровного ряда приземистых домов. Он возвращался со своего поля. У него была привычка каждое воскресенье обходить его, чтобы полюбоваться своим убогим достоянием. Он обеднел в последние годы перед войной, по уши погряз в долгах. Два поля он был вынужден продать, осталось у него каких-нибудь четыре моргена. Даже свинью он не мог прокормить, тем более что в прошлом году был неурожай, Пашковой пришлось зарезать половину кур. Хоть поле-то у него осталось, ведь продукты теперь дороги, а если Погорелую начнут бомбить, то и домишко его сгорит, и урожай погибнет. А люди всякое болтают. Ну, на это плевать, хуже то, что уже сейчас у него еле-еле душа в теле.

Пашко остановился у побеленного домика. Из открытого окна высунулось покрытое веснушками заросшее лицо со шрамом над верхней губой:

– Откуда ты?

– Да вот, был на поле, сосед, – вздохнул Пашко. Увидев на пиджаке крестьянина Грилуса две большие заплаты, разозлился: такой богач, а одет, как нищий, даже в воскресенье не оденется прилично, Скупой, как Захар.

Грилус высунулся из окна и прошептал ему на ухо:

– Ну, слышал? Что ты на это скажешь?

– А что я должен был слышать, а?

– Сын мой убежал из армии, наверное, в горы к этим партизанам.

На Пашко это почему-то не произвело впечатления, и он ответил:

– С кожевенной фабрики ушли ребята, и с лесопилки, это я слыхал… Да ведь все скоро кончится…

Грилус сверкнул глазами:

– Мне-то что, я на политику чихал! Только дома парень пригодился бы в хозяйстве, а он, болван, дал деру. Назло сделал…

– Ну, там-то ему лучше, чем в казармах, – сказал Пашко и, пробормотав «спокойной ночи», отправился дальше.

Пашко не любил Грилуса. Всей душой завидовал он ему, когда-то небогатому хозяину, который теперь тучнел, как откормленный гусь. Это Грилус купил у него оба поля под горой, завел себе лошадь и пару волов. Трижды в неделю у них варят мясо. Пашко злился, но не мог понять, откуда у него такое богатство.

В прошлом году Грилус вышел из глинковской «народной партии». Сказал, что она ему ничего не дала, что она и не думала о земельной реформе, на которую он так надеялся. Грилус, правда, никому, кроме своей жены, не сказал, как он разбогател, как стал таким важным хозяином, что в этом году на весенние работы нанял четырех человек, а кроме того, и батрака. Так вот, когда гардисты сгоняли евреев, к Грилусу обратился часовщик из города, сын покойного Бергмана, корчмаря из Погорелой, и попросил его, чтобы он хорошо припрятал сто пятьдесят карманных часов, что после войны он его за это отблагодарит. Бергмана угнали в Германию вместе с женой, и о часах никто ничего не знал.

Пашко уже открывал калитку во двор, когда из-за угла вышел высокий худой мужчина лет сорока, в зеленом охотничьем костюме. Это был Пудляк, бухгалтер с кожевенной фабрики.

– Хорошо, что я встретил вас, пан Пашко, – начал он с приветливой улыбкой на худом, продолговатом, с мелкими чертами лице. – Знаете что, зайдите-ка на минуточку ко мне, я хотел бы с вами поговорить по важному делу.

Они перешли на другую улицу, где за садом с двумя елями стояли дом Захара и кожевенная фабрика. Во дворе, во флигеле, где когда-то жили горничные, находилась холостяцкая комнатка Пудляка.

– Вот мы и дома, – обратился бухгалтер к Пашко, закрывая за собой дверь.

Современная дешевая мебель: кровать, ночной столик, стол, шкаф с зеркалом, умывальник, книжная полочка, старомодное кресло, три стула и железная печка, все безукоризненно чистое, – такова была скромная обстановка комнаты.

– Хорошо у вас здесь, – заметил Пашко, которому надоело выслушивать заверения Пудляка в том, как он его уважает за демократические убеждения.

– Скромно, без жены ведь, – улыбнулся Пудляк и вытащил из шкафа бутылку сливовицы и две рюмки. – Это чтобы не сидеть всухую.

Они чокнулись, опорожнили рюмки, и Пудляк снова их наполнил. Он припомнил, как к нему в эту комнатку зашел вчера вечером Ондрей Захар, и выругался про себя: «Чтоб его черти взяли!»

– Говорили вы с Газухой? – спросил Пудляк у Пашко.

– Ну да, был он у нас вчера. В какой-то комитет меня тащит.

– В революционный, – подсказал ему Пудляк.

– Да, против этих немцев.

– Ну а вы что? Согласились?

– А почему бы и нет?

Пудляк улыбнулся и покачал своей маленькой головкой.

– Ну смотрите, вам, может быть, и все равно, а я коммунист, и я с этим не согласен…

Пашко оторопел и выпучил на него глаза.

– Это насчет комитета?

Пудляк пожевал губами, нетерпеливо махнул рукой и начал торопливо объяснять:

– Нет, вы меня не поняли. Комитет должен быть, об этом и говорить нечего. Только вы знаете, кого хотят в него ввести? Что вы так смотрите? Ведь в него хотят ввести доктора и нотариуса…

Пашко заерзал на стуле и покачал головой:

– Ай-ай-ай, ну и что же? Фашистами они не были, пусть будут с нами, раз уж им так этого хочется.

– Нет, нет, это неправильно, пан Пашко, – убеждал его Пудляк. – До сих пор собирались только мы, коммунисты… Против вас у меня возражений нет, хотя вы и неорганизованный, но доктор? У вас на руках мозоли, а у него?

Пашко оставался невозмутимым. Он демонстративно уставился на руки Пудляка. У того мозолей тоже не было. Да и откуда им быть, если он орудует пером? Пашко собирался было рассердиться на него за то, что вот он говорит о мозолях, а у самого их нет, но вспомнил, что Пудляк – исключение, что он – коммунист. Коммунистов он знал хорошо, они собирались у него еще тогда, когда был в живых Марко Приесол, его зять. Да и потом собирались. И конечно же он не забыл, как они помогли ему, когда его хозяйство должно было пойти с молотка.

Пудляк заметил взгляд Пашко и, будто отгадав его мысли, потер слегка ладони и сказал:

– Мои руки тоже знают, что такое мозоли… Были они у меня в молодые годы… Ну скажите, зачем нам в комитете такие люди? – повысил он голос. Увидев, что и это не произвело на Пашко никакого впечатления, Пудляк принялся уверять его, что безгранично его уважает и доверяет ему. – Но другие товарищи к вам не так хорошо относятся, – сказал он и, увидев непонимающий взгляд Пашко, продолжал: – Хоть кто-нибудь из них шепнул вам, что Янко, ваш внук, находится в горах у партизан?

Это разозлило Пашко, ведь о возвращении Янко он не имел и представления, считая, что тот или пропал без вести, или погиб на фронте, или перешел к русским.

– Некоторые товарищи хотят заполучить в комитет и Захара вместе с Линцени. Понимаете? – вывел его из задумчивости Пудляк.

Пашко вспыхнул. Он покраснел как рак и со злостью стукнул кулаком по столу. Одним духом опрокинул рюмку сливовицы и закричал: – Как? – Судорожно стиснув руками бутылку, он уже потише процедил сквозь зубы: – Черт бы их побрал! Почему вы мне это сразу не сказали? Уж с Линцени-то я заседать не буду, это точно. Мы против них боролись, а теперь что? Милости просим, ясновельможный пан, в этот самый, в революционный комитет. Фу, позор! – сплюнул он на пол. – Нет, в этот комитет они меня не заполучат, чихал я на такое дело!

Пошатываясь, Пашко вышел во двор. Натянул на глаза шляпу. В душе он проклинал весь мир.

8

Когда-то жандармам в Погорелой легко было хватать коммунистов, потому что они были единственными, кто «бунтовал», «расклеивал антигосударственные листовки», «натравливал людей на немцев», «угрожал находившимся на государственной службе, верным своему народу словакам», как было написано в отчетах местного жандармского участка. Когда хотели забрать радиоприемники у «неблагонадежных элементов», село взбунтовалось, а отвечать пришлось коммунистам. На кожевенной фабрике состоялась забастовка – посадили коммуниста. Стоило гардисту вернуть свою форму, как виновных начали искать среди коммунистов: конечно же это коммунисты занимались большевистской пропагандой среди бедных гардистов.

Но постепенно обстановка в Погорелой изменилась. Местные коммунисты призывали людей мешать осуществлению планов глинковцев. Лекция глинковского депутата была сорвана, большой зал городского управления, где устраивались театральные представления и танцевальные вечера, оказался пустым. Комиссар Ондрейка организовал сбор вещей в фонд «зимней помощи» для фронта – результаты были плачевны. Скрепя сердце Ондрею Захару пришлось исправлять положение. Людей пугал призрак близких фронтов, и искры ненависти вспыхнули во многих сердцах. Многие начали роптать на режим. Нельзя уже было сажать в тюрьму одних коммунистов.

Две недели назад комитет коммунистической партии освободил двух своих членов: рабочего кожевенной фабрики Имро Поляка и рабочего лесопилки Ондро Сохора. По договоренности с товарищами они ушли в горы. На их место в комитет были введены мастер кожевенной фабрики Беньо и Пудляк. В партии они состояли не особенно давно, но Беньо был смел как лев, и в этом заключалось его преимущество перед мастером кожевенной фабрики Виталишем. В партию он вступил в самое тяжелое время, когда ее распускали. Пудляк же информировал о различных махинациях Ондрея Захара и мог дать дельный совет.

Партийный комитет собрался на этот раз у Беньо в маленькой комнатушке с побеленными стенами, с двумя небольшими оконцами, выходящими на улицу, и деревянным потолком, подпертым четырехгранными бревнами. В комнатушке стояли три сундука, на стенах висели дешевые вышивки, кровати были застелены кружевными одеялами, а над ними висел образок с изображением девы Марии с маленьким Иисусом на руках. Вместо стульев стояли табуретки, на полочке – кастрюли и глиняные кувшины. Она напоминала скорее комнату крестьянина, чем рабочего.

О Беньо трудно было сказать, рабочий он или крестьянин. Из всех мастеров с кожевенной фабрики у него было больше всего земли, но его презрительное отношение к крестьянам, его происхождение (отец его был лесорубом) влекли Беньо к рабочим. Землю он получил в качество приданого душевнобольной жене, которую вместе с дочерью сегодня вечером отправил к сестре, чтобы не мешала.

Они уселись около массивного стола, покрытого белой заштопанной скатерью: одноглазый Газуха с мускулистыми руками и толстой шеей – на почетном месте; Пучикова с волосами, заплетенными в толстую косу, – рядом со старым Приесолом, худое лицо которого было покрыто мелкими красными жилками, а глаза опухли. На другом конце стола спиной к дверям уселись Пудляк и краснолицый Беньо с большим орлиным носом, торчащим между впавшими, как бы стеклянными, глазами.

В протоколах жандармского участка, оставшихся после жандармского начальника, которого год назад за заслуги перевели в Братиславу, эти пять человек характеризовались следующим образом: Газуха – «упрямый человек, не дерзкий, правда, но заядлый коммунист, ничего не хочет выдать»; старый Приесол – «в связи со своим преклонным возрастом и нравственным поведением, к сожалению, пользуется большой любовью, в том числе и со стороны порядочных граждан. Говорит он мало, но за большевистские идеи готов пойти в огонь»; Пучикова – «вдова застреленного шахтера, хитрая, интеллигентная, оказывает влияние на многих коммунистов, но ловко умеет затереть все следы и умеет выкручиваться на следствии. Наверняка имеет связь с тайным коммунистическим центром»; Беньо – «неистовый фанатик, крикун, малообразованный, в семейной жизни – деспот, люди его не любят». Что касается Пудляка, то данные жандармского участка ограничивались датой его вступления в партию.

Газуха оглядел присутствующих, скользнул глазом по всей комнатушке. Пучикова, осторожно разглаживая волосы, как будто желая прикосновением чутких пальцев обнаружить те сединки, которые появились у нее на висках за последние два года, слегка улыбнулась. Она подумала, что Газуха каждый раз, перед тем как открыть собрание, испытующе оглядывается по сторонам, как хороший хозяин, словно желая убедиться в том, что все в полном порядке и можно начинать. Сегодня все чувствовали себя более уверенно, чем обычно, поэтому никого не поставили к окну караулить. Знали, что близко, очень близко от них, где-то в начале долины, находятся партизаны.

– Так, товарищи, – начал наконец Газуха, устремив взгляд на свою широкую мозолистую ладонь, которую затем крепко прижал к столу. – Я приветствую вас сейчас, – движением головы он указал на Беньо, – у товарища Беньо и открываю наше собрание, на которое обещал прийти еще один дорогой гость… Не смотрите на меня так, я не скажу кто, потом вы его увидите сами… Да, чтобы не забыть о самом главном…

Он долго смотрел перед собой, сморщив лоб и нахмурив светлые брови, сросшиеся над носом. Казалось, что он ищет слова, а потом, найдя, начал выдавливать их с трудом:

– Так вот, сегодня, товарищи, мы должны принять решение о революционном национальном комитете… – Предпоследние два слова он произнес торжественным голосом, неестественно твердо выговаривая букву «р». Он помолчал немного, перевел дыхание и продолжал: – К нам просятся также Пашко, доктор и нотариус. Хотели еще, – он сделал гримасу, как будто ему стало противно, – еще и почтмейстера… Так предложил доктор… Но мы с Имро сразу же воспротивились, ведь почтмейстер состоял в глинковской партии, его мы ни за что не приняли бы…

Беньо бросил на него сердитый взгляд из-под рыжеватых бровей. Лицо его было веснушчатым и красным. Не попросив слова, он стукнул кулаком о стол и озлобленно выкрикнул:

– А больше вы никаких буржуев не хотите? До сих пор другие боялись нос высунуть, только мы, коммунисты, могли… Пашко, если бы хотел, мог вступить в партию, – раскричался он, – поэтому нечего ему здесь делать. И доктору с нотариусом… Проживем и без них!

– Послушайте, товарищи, – начал Пудляк, оживленно жестикулируя и сверкая глазами, – только мы, коммунисты, страдали, а теперь мы должны объединиться с такими, которые не состоят в партии?

Послышался ропот, и Газуха, который начал раскуривать трубку, закричал:

– Кто хочет что-нибудь сказать?

– Я не знаю, – удивилась Пучикова, – не знаю, почему товарищ Пудляк ни за что не хочет согласиться с директивами, которые мы получили. – Голос ее звучал спокойно, и только глаза выдавали злость, которую она старалась сдержать. – Я уже дважды говорила ему о том, – продолжала Пучикова, – что в народные комитеты должны входить не только коммунисты. Вспомните, товарищ Газуха, что нам говорил в апреле товарищ из Центрального Комитета. – Пучикова вдруг забыла о злости, а когда заговорила о директивах, полученных местной организацией Коммунистической партии, голос ее зазвучал страстно, в слова она вкладывала всю свою душу. Она бросила беглый взгляд на Беньо, потиравшего ладонью лицо, и с упреком в голосе добавила: – Да и ты, товарищ Беньо, кричишь, не подумав. Ведь партия хочет, чтобы как можно больше людей помогало партизанам.

Но Беньо все еще не мог взять в толк, зачем тянуть в национальный комитет некоммунистов.

– Пусть лучше скажет, что хочет спасти доктора. Ведь она у него работает! – прокричал он, сощурив злые глаза.

Старый Приесол погрозил кулаком и одернул его:

– Замолчи, как ты смеешь!..

Слова Беньо задели Пучикову за живое. Чтобы она защищала доктора? Как он может ее так оскорблять? Она хотела было объяснить ему, но возмущение стиснуло ей горло. Как Беньо может быть таким жестоким? Она испытывала такое же чувство бессилия, какое испытывает человек, которому снится, что его топчут, а у него нет сил оказать сопротивление. Незаметно она отерла слезу с ресниц и глубоко вдохнула чадный воздух.

Годами Пучикова сажала елочки в лесных питомниках. Зимой она зарабатывала шитьем и рукоделием. Потом работала у зубного техника Рейха, но его, как еврея, гардисты арестовали. Целый год она не могла никуда устроиться, пока ее не взял к себе уборщицей доктор Главач. На этом и хотел теперь сыграть Беньо.

Кто-то постучал, а потом дверь быстро распахнулась. Все вздрогнули, только небритое лицо Газухи озарилось широкой улыбкой.

– Ребята, подождите во дворе, – раздался в сенях зычный мужской голос, и в комнату вошел Янко Приесол.

Глаза Пучиковой заблестели от радости, как будто спустя долгие, долгие годы она увидела собственного сына. Газуха плутовски потирал руки, старый Приесол широко открыл рот, а Беньо устремил на Янко растерянный взгляд, потом посмотрел на Пудляка.

Янко улыбнулся. Сожмурив левый глаз, он снял с плеча автомат с тяжелым диском, осторожно прислонил его к стене и уставился на Газуху. В его голосе прозвучало удивление, когда он спросил, обращаясь к остальным:

– А разве Газуха вам ничего не сказал?

Янко уверенным военным шагом пересек комнатушку, подошел к окну и энергично закрыл его. Прежде всего он обнял деда, потом пожал руки остальным. Когда он подошел к Пучиковой, взгляд его стал еще более теплым.

– Здравствуй, тетя, – улыбнулся он и медленно расстегнул пальто из зеленого военного материала. Скупой свет лампы падал ему на сапоги.

– Ну, добро пожаловать, добро пожаловать к нам, к своим, – начал Газуха.

Янко испытывал неловкость, он не привык к похвалам, но, увидев восторженные взгляды деда и Пучиковой, почувствовал, как воспоминания, подобно теплому ветерку, овевают его сердце: ведь эти люди воспитали его. Они заменили ему отца.

Он вдруг вспомнил, как в детстве его ущипнула пуля жандарма Буреша. С тех пор они давали ему листовки, которые он разносил по домам и расклеивал на заборах, от них он получил первые указания. Их он часто вспоминал, когда проходил подготовку парашютиста под Москвой или находился в катакомбах под Одессой. И когда, уже над словацкой территорией, он в последний раз проверял парашют, перед его глазами кроме матери стояли также Газуха и Пучикова.

На какой-то момент он почувствовал себя, как когда-то, маленьким мальчиком среди взрослых людей. Сколько он приставал к Пучиковой, чтобы та рассказала ему о Ленине! А недавно он ходил в Москве по Красной площади. Был в Мавзолее Ленина. Долго смотрел на освещенные окна за высокой кремлевской стеной и думал: «Там, наверное, сидит Сталин, я так близко от него». В феврале парашютистов посетил Готвальд. Он видел его собственными глазами. Опыта у Янко сейчас, пожалуй, больше, чем у его учителей.

Эта мысль придала ему смелости. Но как к ним обращаться? На «вы», по старой привычке, или на «ты», как товарищ к товарищу?

– Не сердитесь, товарищи, – сказал он, несколько смущенный, – что я начинаю с этого… Но посмотрите, – указал он рукой на окно. – Во дворе вы никого не оставили, а кричите так, что я сразу же все услышал… Послушайте, – вызывающе взглянул он на Пудляка и Беньо, – товарищ Пучикова совершенно права в отношении революционного комитета. Коммунистический национальный комитет? Нет! Против немцев надо объединить всех людей.

– Так что же, значит, партию распустить? – вырвалось у Беньо, но Янко объяснил, что партия останется, что именно партия должна направлять деятельность национального комитета.

Когда Пудляк спросил его, не рано ли еще начинать партизанскую борьбу, не слишком ли это преждевременно, Янко покачал головой.

– Вот послушайте! – сказал он задорным голосом. – Товарищи передали нам, что борьба наших людей в конечном итоге должна вылиться в вооруженное восстание. Неужели это так трудно понять?