Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

4

Эсэсовцы рассеяли партизан в передней части долины и у пруда встретились с немецкими солдатами, которые пришли в горы со стороны Бистрицы и Ружомберока. Они сожгли землянки, хижины пастухов и две лесные сторожки, расстреляли на месте несколько нерешительных солдат, которые не знали, идти ли им по домам или к партизанам, и в растерянности топтались у заброшенных землянок. Как стадо овец гнали эсэсовцы перед собой тех гражданских лиц, которых обнаружили в пастушеских хижинах и на сеновалах. В пещере под Качкой они захватили свыше тридцати евреев, отобрали у них обувь, а затем забросали гранатами. Потом они ушли из долины, чтобы дать возможность вернуться тем колеблющимся, которые абсолютно не верили в милосердие гитлеровского командования и опасались, что с ними при возвращении домой может случиться самое страшное.

Эсэсовцы пошли на хитрость: оставили на два дня Погорелую, чтобы никто не побоялся вернуться «к своей старой работе». Когда солдаты и партизаны увидели, что на полях выше Погорелой нет больше серых мундиров, то, усталые, отупевшие, голодные, а многие и больные, отправились по грязной полевой дороге к деревне.

Члены революционного национального комитета Погорелой перебрались из сторожки «Слатвинская», которую сожгли немцы, в расположенную неподалеку землянку, и пережидали там, пока немцы уберутся с гор. Но когда они услышали, что немецкий гарнизон оставил Погорелую, Беньо решил в темноте сбегать в деревушку, посмотреть, что там происходит, отыскать Приесола и еще до утра вернуться.

Эрвин присоединился к нему, надеясь втайне, что сможет остаться дома. Но просчитался. Под Брындзовцом они натолкнулись на французских партизан. Просто удивительно, что их не пристрелили как беглецов. Французы обвешали их гранатами, на спины надели рюкзаки, чтобы все это они доставили им на Магуру. Эрвин скрежетал зубами от злости: с ним обходятся, как с вьючным мулом, даже знание французского языка не помогает!

Пудляк между тем отправился вверх по долине. Он должен был разузнать, чист ли воздух в Стратеной. Свернув в лес, Пудляк шел узенькой дорожкой между елями, среди которых затесалось несколько ободранных дубов. Под лучами солнца снег на пожелтевших листьях растаял. Кое-где виднелись влажные желуди. Пудляк нагнулся за одним из них: пригодится на черный день, он уже набрал их, слава богу, полные карманы. Нет, немцы лишь пройдут через горы, здесь они торчать не будут, а тогда останется только подождать, пока русские танки загонят их за Ружомберок. Мудро он поступил, что остался в лесу.

Он оторвал взгляд от земли и свернул вправо. Между двумя большими дубами, один из которых был повален, прямо перед ним оказалась неповрежденная землянка. На ржавых петлях висела дверь. Он распахнул ее ногой, и в землянке сразу же кто-то закричал:

– Не стрелять! Nicht schiessen, ich bin Gardista! [28]28
  Не стрелять, я гардист! (нем.)


[Закрыть]

Испугавшись, Пудляк сначала отскочил. Но на его лице сразу же появилась улыбка. Он узнал голос Людо Сокола, которого разыскивал трибунал повстанческой армии, ибо Сокол во время боя покинул свой участок.

Пудляк вошел в землянку. Через маленькое отверстие в нее едва проникал дневной свет. Сокол сидел на полене, втянув голову в плечи и дрожа как осиновый лист. Одет он был в штатское.

– Что вы здесь делаете? – обрушился на него Пудляк.

– А, это вы? Слава богу! – радостно воскликнул Сокол.

– Конечно я, – усмехнулся Пудляк. – А вы прячетесь?

– Так же, как и вы…

Пудляк отрезал:

– Как я? Но я прячусь от немцев.

Сокол взглянул на него с удивлением и пожал плечами:

– Так и я тоже.

– А не от трибунала? – покосился на него Пудляк. – Ведь вы дезертировали. Пойдемте со мной.

Сокол вздрогнул. Он провел ладонью по заросшему, исхудавшему лицу и язвительно спросил:

– Неужели вы это всерьез?

Пудляк почувствовал, что этот человек в его руках. Он его отведет, это будет патриотический поступок.

Строго взглянув на Сокола, он сказал решительным тоном:

– Да, я говорю это совершенно серьезно.

Он ждал, что Сокол будет упрашивать его, начнет сулить ему золотые горы. Но Сокол лишь лукаво усмехнулся.

– Куда я должен идти? – спросил он. – Наверное, в трибунал?

– Посмотрим, – ответил неопределенно Пудляк и, нащупав в кармане револьвер, успокоился: снят с предохранителя.

Сокол покачал головой, схватился за нее обеими руками и громко рассмеялся.

– И вы говорите это совершенно серьезно? А? Хорошо, пойдемте, – пожал он плечами. – Но знаете, что я там скажу, перед вашим партизанским судом? – рассмеялся он. – Я скажу им: пан Пудляк был жандармским агентом.

Кровь бросилась Пудляку в голову, а перед глазами поплыли круги. Страх сковал его. Не подумав как следует, что сказать, он закричал:

– С чего вы это взяли? Откуда вы знаете?

– Не таким уж ослом я был, – ухмыльнулся Сокол, – как командир гарды…

– А доказательства? Какие у вас доказательства? – заикался Пудляк.

– Их достаточно, – отрезал Сокол. – Кто получил приказ от пана Захара, – улыбнулся он иронически, – расколоть национальный комитет? Кто натравливал Беньо и Пашко друг на друга? Кто передал жандармам список коммунистов? Пустое, пан Пудляк, – махнул он рукой, – мы с вами одного поля ягодки.

Руки Пудляка бессильно опустились, ноги подкосились. Он был убежден, что никто, кроме Ондрея Захара и прежнего командира жандармов в Погорелой, не знает о его деятельности. Захар его не выдаст, в этом он был уверен, они держатся друг за друга. А жандармский командир? Кто знает, куда он делся, о нем уже давно ничего не слышно. А что теперь? Если он оставит здесь Сокола, то этот тип может в любой момент донести на него.

Розовые сны Пудляка о будущем рухнули, как карточный домик, как оловянные солдатики Эрвина, в которых еще совсем не так давно он швырял стеклянными шариками, чтобы забавлять сынка господина фабриканта.

Чтобы он провалился, этот жандармский участок! Ондрей Захар еще перед войной настоял на том, чтобы Пудляк вступил в коммунистическую партию. «Вы будете там моим глазом», – убеждал он его и повысил ему жалованье. Но сколько же подлостей ему пришлось совершить под нажимом Захара!

Четнический участок, потом жандармский участок и, наконец, немецкая комендатура – все помещалось в одном и том же здании, которое Пудляк с большим удовольствием взорвал бы. Немцы отпустили его, когда он подписал заявление, что будет сотрудничать с ними, и он тут же ушел в лес. Что они могут сделать, если он не в их руках? Письменные доказательства своего сотрудничества с жандармами ему удалось уничтожить, когда он перебирал архив в жандармском участке. Среди письменных материалов он нашел одно свое заявление и описание собственной особы, кончающееся предложением: «Наш сотрудник в коммунистической партии». Здорово это он тогда придумал номер со свечкой, когда сжег бумаги.

Он подумал, что вот-вот начнет нормальную жизнь; он хотел честно работать – и вдруг… Лицо его приняло жалкое выражение. Он был готов заплакать. Нет, Сокол не имеет права возвратить его в прошлое! Он хочет очиститься, хочет стать другим человеком.

Пудляк побледнел как полотно. Сердце его сильно билось, на лбу выступили капли холодного пота. Он судорожно сжал револьвер и сделал шаг назад, но вдруг обернулся и снова проскользнул в землянку. Его маленькие глазки избегали взгляда Сокола, который со страхом смотрел на руку Пудляка. Сокол открыл рот, но, скованный ужасом, не издал ни звука.

Пудляк прикрыл за собой дверь и, зажмурившись, выстрелил раз, другой. Сокол свалился к его ногам с простреленной головой, но Пудляк, казалось, ничего не видел. Он хотел выбежать, но судорога свела ему мышцы ног, и он не мог двинуться с места. Зубы его стучали, на теле выступил холодный пот. Белый мертвый взгляд вытаращенных глаз Сокола был устремлен в лицо Пудляка.

Через несколько секунд судороги прекратились. Пудляк выстрелил еще раз и сунул револьвер в карман. Скользнул глазами по трупу, ударом кулака распахнул дверь и бросился по тропинке вниз.

Совершенно обессиленный, он упал на влажные листья, схватил пригоршню и вытер сапоги, потом прижался лбом к земле и Громко вздохнул:

– Господи, боже мой, прости грешника! Но я хочу жить, жить, понимаешь? Я только защищал свою жизнь. Смилуйся надо мной!

Он долго лежал на размокшей земле, лежал ничком, чувствуя запах прелых листьев и острый аромат хвои.

Тихо и незаметно (так, наверное, медведь ходит по здешним лесам) подкрался вечер. Давно уже зашло солнце, и на горные луга ложился мокрый снег. Пудляка пробрал холод, и он медленно встал. Долго разминался, а потом глубоко вздохнул: все-таки все кончилось хорошо:

Он испытывал сильную усталость, но больше не дрожал. Потихоньку начал спускаться вниз, в направлении землянки членов национального комитета. Он должен их увидеть, должен взглянуть в лицо живому человеку. А потом он бросится на подстилку из омелы, зажмурит глаза, молча будет думать о новой жизни и крепко, крепко спать.

5

Солнце стояло высоко над горами, когда Душан Звара снова отправился в путь. Он поднял голову, как будто что-то вынюхивая, и напряг слух. Где-то поблизости журчала вода. Он свернул вправо, быстро соскользнул по тропинке вниз. И действительно, над ним била из скалы серебряная струйка; вода звенела, падая с метровой высоты на каменную плиту.

Он жадно подставил руки. Вода текла ему за воротник, но на это он не обращал внимания. Пил жадными глотками и с наслаждением чувствовал, как холодная влага проникает внутрь, как начинает играть в жилах кровь. Он тяжело дышал, хватая открытым ртом влажный воздух, и стонал от наслаждения, утоляя жажду.

Когда он залег с партизанами у Приевалки, пуля попала ему в бедро, но он продолжал вести бой. Стрелял он хорошо, как будто был не студентом, а опытным солдатом-фронтовиком. Диск автомата, который он взял у убитого партизана, когда у него кончились патроны, он так и не расстрелял до конца, потому что его оглушила мина и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, вокруг него лежали убитые партизаны. Их было много, но тот, веселый, смуглый, с усиками, еще подавал признаки жизни. Головы некоторых были разбиты ружейными прикладами. Немцы прорвались. Наверное, они сочли его убитым, раз он остался в живых.

Это произошло вчера утром. Он долго лежал там, потом полз в глубину леса, передвигался на четвереньках, страдая от голода, жажды и острой боли в ноге. Иногда ему казалось, что он слышит чью-то речь, и тогда он замирал без движения. Что, если это немцы или гардисты?

«Хоть бы кость оказалась не простреленной», – подумал он, напившись вдоволь.

Он вздрогнул, услышав шум: из-за сгнившего красноватого пня выбежала козуля. Он опустился на колени и хотел снять с плеча автомат, но козуля ушла, и он бессильно оперся о пень. Ему так хотелось чего-нибудь теплого! Но ведь стрелять он не может. Кто знает, нет ли в Стратеной немцев?

Что он за герой? Герои должны более стойко переносить страдания. А он набрасывается на воду, как хищник.

Достаточно нескольких глотков, чтобы он почувствовал себя счастливым. Нет, герой не вел бы себя так.

Что это он, собственно, выдумывает? Он и не хочет быть героем. Что он такого совершил? Сначала подполье, потом тюрьма, пропаганда среди солдат, статьи, стихи, радиопостановки. И в самом деле, ничего замечательного, ничего из ряда вон выходящего. И стрелять-то ему пришлось всего один раз, за что он едва не поплатился жизнью. Случайно выпутался, совершенно случайно. Нет, он не герой. Его судьба – всего лишь капля в море других судеб.

Ощущая тупую боль в области сердца, он прошептал:

– С восстанием покончено!

Слезы показались у него на глазах. Неужели все было напрасно? Вместе с последними сожженными землянками догорело его воодушевление, а в мутной воде Погорелки утонула его радость. Ему остается только одно: месть.

Он отправился дальше. До вечера он должен добраться до Стратеной. Она где-то здесь, близко. Он понаблюдает за деревней и, если окажется, что немцев там нет, войдет в нее. По крайней мере поест теплого супа и вареной говядины. А может, там найдется и питьевой мед. Кто это давал ему рецепт? Нет, память отказывает ему! Хорошо бы ему попить и горячего кофе или молока, такого, от которого еще идет пар.

Под рукой у него что-то хрустнуло: спичечная коробка. Он открыл ее и отбросил: пустая. Ему показалось, что размер ее меньше обычного, поэтому он еще раз поднял ее. Ну да, немецкие спички. Made in Germany. Так, значит, они прошли и здесь!

Вырубка, по которой он прошел мимо старых рудников, была покрыта трупами. «И здесь шел бой», – подумал он и с отвращением отвернулся от лица убитого, обезображенного лисьими зубами.

Последние три часа ползти было особенно тяжело. Два раза он впадал то ли в дремоту, то ли в обморок. Он добрался до леска над Стратеной, погруженной уже в вечерние сумерки, и долго прислушивался: ему показалось, что в деревне все спокойно.

Серые лохматые облака, рассеянные по ноябрьскому небу, таяли в густеющей темноте. Душан долго смотрел на небо, зубы его стучали. Вокруг него стояла тишина, но вдруг он услышал крики немцев и завывание мин.

Перед его глазами взвились ввысь языки пламени. Горели окрестные леса, с неба по деревьям хлестали огненные молнии. Гора раскололась и низверглась в пропасть. А наверху, высоко-высоко в небе, гудел самолет с двумя большими красными звездами на крыльях.

Вскоре перед самым носом Душана дорогу перешла козуля. Она легко и спокойно перебирала быстрыми ножками, и Душан удивился: почему все, что произошло, не испугало ее? Стоя на коленях, он тяжело дышал, борясь со сном. Ему казалось, что каждая ресница весит полкило – такими тяжелыми были его веки.

Он напряг слух. Нет, он не слышал стрельбы, и гроза не бушевала над его головой, и лес не был охвачен пламенем. Наверное, он потерял много крови, устал до смерти. Конечно же, у него горячка. Он лег на бок, положил голову на баранью шапку, еще мокрую от дождя, и крепко заснул.

Ему снилось, что немцы тащат его вниз в Капустниское, ведут на суд. Люди смотрят на него и шепчут: «Это из-за нас». А Душан горд, что может страдать за них. «Держитесь!» – кричит он им, а немцы сердито топают сапогами, замахиваются на него плетками, но под строгими взглядами людей руки их бессильно опускаются. Потом кто-то громко произносит его имя. Мариенка бежит к нему, бросается на шею и целует в губы.

Проснувшись, Душан обнаружил, что лежит в мягкой постели, среди полосатых голубых перин. Через окошко в комнатку с большой побеленной плитой заглядывало небо стального цвета. Он вытянул руки из-под перины: на них были чистые повязки. И нога его тоже перевязана. Он чувствовал себя разбитым и очень голодным.

Повернув голову, он увидел валяющиеся на полу соломенные тюфяки, одеяла, всюду была разбросана солома. На одном из стульев рядом с его кроватью стоял кувшинчик с молоком. У него потекли слюнки, и он едва не вскочил.

Заскрипела дверь, и в комнатку ввалился плечистый светловолосый молодой человек в голубом лыжном свитере с белыми оленями – Мишо Главач.

– Душан! – закричал он. – Как ты себя чувствуешь? Тебя нашли без сознания. Нога у тебя прострелена, но… – он махнул рукой и добавил тоном знатока: – Это ерунда. Я тебя уже перевязал.

Душан улыбнулся. Правда, эта улыбка далась ему с большим трудом, потом указал рукой на стул:

– Дай-ка мне, пожалуйста, это молоко.

Мишо вложил кувшинчик в его обвязанные руки и принялся наблюдать за тем, как жадно пьет Душан. Он покачал головой и засмеялся:

– Я нашел у тебя всевозможные болезни, но мне и в голову не пришло, что ты голоден. – Он сел на край постели и принялся торопливо рассказывать: – Знаешь, отсюда немцы вчера ушли… В Длгую. А я здесь прятался в чулане. Почти два дня, представь себе! Из Бистрицы убежал. Там я помогал в больнице… Но скажу тебе правду, – продолжал он, понизив голос, – ты мой последний пациент. Знаешь, если немцы снова придут, я уйду в сторожку… Вначале было лучше, много знакомых, а теперь днем с огнем не сыщешь интеллигента. Все какие-то неизвестные личности…

Душан слушал Мишо очень невнимательно. Только когда тот упомянул Стратеную, спросил:

– Послушай, а кто здесь, собственно? Я, наверное, все время был в бессознательном состоянии, помню только, что заснул там, наверху. А потом – абсолютно ничего…

– Кто здесь? Ну, человек триста партизан. Приесол здесь, Янко Приесол. Он уже два раза приходил посмотреть на тебя… И в Железновцах партизаны, и в Бравном… Ты и представить себе не можешь, что за молодец этот Приесол! За день он все организовал. Только не знаю, как он представляет себе это дальше. Ведь немцев в горах уже нет… – Он засмеялся и громко добавил: – А знаешь, кто выделяется даже на фоне этих людей? Этот русский командир, которого лечил отец.

– Светлов? Он тоже здесь? – удивился Душан.

– Да, но ты только подумай: вчера он распорядился собрать всю детвору из Стратеной в школу. А всего за несколько часов до этого была боевая тревога… Дескать, он мог бы их учить. Говорят, что он был учителем, и вот поэтому…

В комнатушку вошел Янко. Лицо его озарилось радостной улыбкой, когда он увидел, что Душан сидит с кувшином в руках. Он присел на кровать, положил руку на плечо Душану и улыбнулся:

– Как самочувствие, Душан? Как нога?

Душан сдвинул брови:

– Да это пустяк. Ты лучше скажи мне, что теперь? Что будет дальше?

– Ну что ж, мы здесь, в Стратеной, со вчерашнего дня. Отряд получил пополнение, патроны мы нашли в рудниках, так что, сам понимаешь, отсюда мы не уйдем, а немцев сюда не пустим… Только вот ребят много погибло… – Лицо Янко стало грустным. Когда Мишо вышел, Янко хлопнул ладонью по колену, сморщил лоб и, устремив взгляд куда-то вдаль, продолжал: – Эх, Душан, ну и время настало! Великое время! Организация, как оказалось, гроша ломаного не стоила. Знаешь, армия, офицеры… Но ты и представить себе не можешь, что чувствовали ребята. Ладно, – он махнул рукой, – потом мы все исправим, что можно… Но что радует меня, это люди. Никогда не думал, что они такие. Знаешь, – загорелся он, – когда они оказались лицом к лицу со смертью, тут уж нельзя было ловчить… Вот когда выявилось, кто чего стоит. Не так, как в обычной жизни прежде. Если ты умел поклониться шефу и красиво завязать галстук, тогда этого было достаточно. А здесь? Здесь все иначе. Потяжелее…

– Янко, тебе всегда удается вселить в душу надежду, – сказал Душан, и взгляд его выражал благодарность. – Я так рад, что попал сюда. Признаюсь тебе, что меня уже охватывало отчаяние.

Янко прищурил глаза и сказал с улыбкой:

– Да, что я хотел тебе еще сказать… Все у нас здесь в порядке, вот только не хватает нам редактора. Ротатор мы нашли на туристской базе, а вот редактора…

Лукавым взглядом смотрел он на Душана, который после этих слов громко воскликнул:

– Так ведь я!..

Янко похлопал его по плечу и разразился смехом:

– Конечно ты! – Однако его лицо сразу же приняло серьезное выражение, и строгим тоном он сказал: – Но сначала ты должен встать на ноги.

6

Между школьных парт торчала громоздкая, дородная фигура Хлебко-Жлтка. Когда два немецких солдата приволокли его в класс, голова Хлебко была втянута в плечи, а светлые глаза на заросшем добром лице с испугом смотрели на немецкие мундиры.

Его привели в том, в чем застали дома: в армяке и суконных брюках, без шапки и полушубка.

Он все время твердил одно и то же:

– Это моя дочь, – и украдкой косился на стройную девушку в народной одежде, стоявшую лицом к стене недалеко от окна.

Сначала голос Хлебко был тихим, слегка испуганным и неуверенным, но постепенно уверенность вливалась в него, взгляд становился более решительным.

Перед ним стоял фельдфебель в очках с толстыми стеклами. Из-под его усиков, пожелтевших от табака, блестел ряд золотых зубов.

– Так, значит, ты врал! – прошипел он. – Врал немецкому офицеру!

– Я ведь вам говорю, что это моя дочь! – не выдержав, закричал Хлебко, устремив на толстое лицо фельдфебеля такой злой взгляд, что того передернуло.

Фельдфебель обернулся к молодому лейтенанту в облегающем фигуру отутюженном мундире. Тогда за задней партой заерзал маленький пожилой человек. Своим острым длинным носом и колючими глазками, не предвещавшими ничего хорошего, он напоминал галку, а голос его был похож на кваканье, когда он услужливо принялся сыпать словами:

– Не верьте ему, господа! Это нездешняя девушка. Она пришла сюда в октябре, из Бистрицы…

Хлебко стиснул зубы и, навалившись на парту, сильно впился в нее пальцами, вкладывая в это судорожное движение всю свою злость.

– Он это говорит только потому, что я у него не покупал, – пробормотал он. – Так ведь он и без меня разбогател, – добавил он как бы про себя.

Лейтенант показал фельдфебелю головой на дверь и прошипел:

– Hinaus mit dem Banditen! [29]29
  Увести бандита! (нем.)


[Закрыть]

Солдат, который застыл у печи словно мумия, потряс головой, подтолкнул Хлебко автоматом в спину, но Хлебко не двинулся с места, и тогда фельдфебель приказал:

– Подождать в коридоре!

Выходя из класса, Хлебко чуть было не столкнулся с широкоплечим солдатом, который отдал лейтенанту честь и доложил:

– Мы поймали двух партизан.

Лейтенант быстро набросил шинель, вытащил из кобуры револьвер, сунул его в карман и вышел.

– Пойдемте и вы, герр Пашитка, может быть, вы их узнаете, – сказал фельдфебель человеку, сидевшему за задней партой; тот вскочил, как подброшенный пружиной, и поспешил за лейтенантом.

Девушка посмотрела в окно. На школьный двор согнали людей: мужчин и женщин. Вокруг них расхаживали немецкие солдаты. В углу у забора стояли два молодых человека. Широкое лицо одного из них было окровавлено, другой был повыше ростом, потоньше, с продолговатым лицом и густыми, темными бровями. Девушку охватила дрожь, а потом она тихо охнула:

– Душан!

Перед партизанами остановился лейтенант. Он держал в руке револьвер и что-то кричал, потом кивком головы сделал знак солдатам. Трое солдат с автоматами в руках отвели арестованных в здание школы. Душан прихрамывал. Лейтенант вернулся в класс и закричал через двери, чтобы их оставили в коридоре. Он долго орал на какого-то солдата, ругал его за то, что тот не согнал скот на нижний конец деревни.

В это время пришел немецкий унтер-офицер с маленьким человеком, которого фельдфебель называл герр Пашитка (это был Пажитка, торговец из Длгой), и протянул лейтенанту коричневую записную книжку.

Лейтенант открыл ее, посмотрел на девушку и улыбнулся вежливой, слегка лукавой улыбкой:

– Also sie sind Maria Chlebko-Cltkova? [30]30
  Так, значит, вы Мария Хлебко-Цлткова? (нем.)


[Закрыть]

Ему тяжело давалось произношение словацких фамилий. Он уселся за учительский стол и открыл другой блокнотик. Пожевав губами, кивнул фельдфебелю, протиравшему платком очки, и сказал по-немецки:

– Особа одна, а удостоверения личности два. У того Цлтка нашли второе.

Фельдфебель поднес оба удостоверения к носу. Разразившись неприятным пискливым смехом, он обратился к девушке:

– Значит, вы не Хлебко-Жлткова, а Мария Ца… – он поправился, – Мария Захарова.

Мариенка молчала. Что толку от того, что она спрятала удостоверение, полученное в Бистрице! Нашли его. А еще раньше ее выдал Пажитка. Удивительно, как богачи выслуживаются перед немцами. Что теперь делать? Она будет утверждать, что является дочерью этого крестьянина, который дал ей приют, а в Бистрице у нее была другая фамилия, чтобы ее «отца» не преследовали. Так, наверное, разумнее всего, этим она и ему поможет. Ну а Пажитка? Может, найдутся свидетели против него, ведь люди будут говорить в ее пользу. Это совершенно определенно. В худшем случае ее посадят в тюрьму. Но что будет с Душаном? Его схватили как партизана.

Страх наполнил сердце девушки. Что, если его расстреляют? Она все вытерпит, только бы спасти Душана.

Фельдфебель кружил вокруг нее, как разозленный индюк. Наконец он остановился, приблизил горящую сигарету к ее лицу и, потеряв терпение, прошипел:

– Будешь говорить?

Вдруг он вздрогнул. Вздрогнул и лейтенант: где-то неподалеку затрещали автоматы. Мариенка зажмурила глаза: наверняка это немцы расстреливают людей. Но солдаты встревожились. Лейтенант с фельдфебелем обменялись многозначительными взглядами и выбежали в коридор.

– Was ist los? [31]31
  Что случилось? (нем.)


[Закрыть] – закричал лейтенант, и в ответ раздался чей-то неестественно тонкий испуганный голос:

– Partisanen! [32]32
  Партизаны! (нем.)


[Закрыть]

В этом крике прозвучал такой ужас, как будто наступил конец света.

Выстрелы приближались, становились все громче. Вскоре на снегу начали рваться гранаты. Люди во дворе свалили забор и разбежались. С Мариенкой в классе остался только торговец Пажитка, который дрожал как осиновый лист и непрерывно мотал головой. Он бросился было к раскрытым дверям, но на лестнице раздался выстрел. Торговец замер на пороге, не зная, куда деться.

Тем временем лейтенант с фельдфебелем шли через двор, утопая в глубоком снегу. Лейтенант ловко перепрыгнул через поваленный забор, фельдфебель ковылял за ним, но вот голова его дернулась, и он свалился в снег. Тогда Пажитка набрался смелости и выскочил из класса.

Сердце Мариенки заколотилось. Она выбежала в коридор. В неярком вечернем свете, падавшем через открытые двери, она увидела, что в конце коридора лежит тот человек, который стоял с Душаном. Она склонилась над ним: тот не дышал. Но Душана нигде не было видно, исчез и Хлебко-Жлтка.

Когда Мариенка вышла из школы, стрельба доносилась уже откуда-то с нижнего конца деревни. Только теперь девушка поняла: она спасена, Душану тоже удалось бежать.

По заснеженной узкой улице крестьяне гнали стадо коров и на четырех больших санях везли сено и солому.

– Ведем их в Стратеную, чтобы немцы не забрали, – сказал пожилой крестьянин в суконных брюках двум закутанным в платки женщинам, вышедшим из домов.

Мариенка останавливала партизан. Она спрашивала, не видели ли они Душана Звару. Но никто ничего не мог ей сказать… Обросший партизан, вступивший с ней в разговор, сказал, что они предприняли атаку как раз для того, чтобы спасти людей. Они хотят также увести в Стратеную скот, на который зарились фашисты. Но в Длгой партизаны не останутся, у них мало патронов.

Куда идти? В деревне Мариенка уже не может оставаться, а из партизан она никого не знает, они ее не возьмут с собой. Если бы она узнала, где Душан! Наверное, ему удалось вырваться. А что, если ей пойти в сторожку «На холме»? Жена лесника – ее бывшая соученица. А что будет дальше – посмотрим.

У нее отлегло на душе, когда какой-то худой партизан в очках сказал ей, что сторожку «На холме» немцы не подожгли и что в начале долины имеются партизанские дозоры.

Партизаны заполнили улицы, они шли вниз по деревне. Длгая была и в самом деле длинной: она протянулась на семь с лишним километров. Деревянные избушки с хлевами свинарниками, а кое-где садиками были разбросаны беспорядочно. Домов тридцать стояло, тесно прижавшись друг к другу, потом шло незастроенное пространство, и снова группа деревянных изб с резными ставнями. Стены были выложены дранкой для защиты от дождя и холода.

Таким образом, деревня была разделена на «дворы», и жители этих административных единиц получали вдобавок к своей фамилии еще и название соответствующего «двора». Так и Юрай Хлебко, у которого Мариенка нашла приют, когда пришла из Бистрицы, получил прозвище Жлтка, как только после женитьбы поселился в Жлтковом «дворе». Жлтковцы жили на верхнем конце деревни, повыше народной школы, где люди говорили на липтовском наречии. На нижнем конце преобладало горальское наречие, очень похожее на польский язык, хотя Длгая лежит далеко от польской границы. Жители были в основном мелкими земледельцами, но каждый из мужиков много повидал, побывав на заработках, главным образом на рудниках. Но несмотря на эти долгие странствования, жители Длгой сохранили любовь к чудесным, пестрым народным костюмам.

Хлебко-Жлтка был уже дома. На голове его красовалась шишка (он подрался с немцами в коридоре). К ней он прикладывал тряпочку, смоченную в уксусе. Когда Мариенка сказала ему, что уходит, чтобы немцы не схватили ее еще раз, он рассмеялся:

– Да и я их, конечно, ждать не буду. Ухожу к партизанам.

Он запряг сивку в санки, чтобы отвезти девушку в погорельскую долину. Мариенку он посадил рядом с собой, укрыл толстым одеялом и хлестнул лошадь.

Вверх по склону они поднимались медленно, но зато с горы сани прямо летели. Солнце уже зашло за Прашивую и розоватым светом залило гребни гор. Мариенка зажмурилась: так было спокойнее глазам. Потом она спросила Хлебко:

– А вы не знаете, куда делся другой партизан?

– Одного застрелили, а тот, второй, бежал вместе со мной. Но куда он делся, право, не знаю. – Хлебко покачал головой и поправил свою серую баранью шапку.

В Железновцах их остановил партизанский дозор, и Мариенка испытала радость от сознания того, что здесь гитлеровцы уже не появятся. Они промчались через молодой лесок, и за поворотом их взорам предстала новенькая лесная сторожка.

Мариенка соскочила с саней, распрощалась с Хлебко и поспешила вверх по склону. Она вошла в кухоньку, освещенную керосиновой лампой. На лавке у окна сидел лесник и качал на колене трехлетнего пухленького мальчугана.

«Как странно, – подумала Мариенка, – повсюду идут бои, а здесь люди занимаются семейными делами».

Лесник вытаращил глаза:

– Барышня, вы ли это? Откуда? Наверное, из Бистрицы? – Он не давал ей сказать ни слова, говорил без остановки: – Вот Паула обрадуется! Она пошла в Железновцы. Придется вам немного подождать… – С этими словами он выбежал в сени и вскоре вернулся: – Ваш брат здесь неподалеку, я ему позвонил.

– Эрвин? – воскликнула Мариенка с удивлением. – Разве он партизан?

Лесник не успел ответить, как двери распахнулись и в кухоньку вошла его жена, бывшая одноклассница Мариенки. Они обнялись, и Паула начала уговаривать ее остаться у них.

– Да ей лучше будет в домике, – возразил лесник. – Там надежней.

Мариенку угостили щами, а лесник рассказал о Погорелой. Вскоре в теплую кухоньку ввалился Эрвин. Он остановился на пороге, раскрасневшийся, и закричал, увидав сестру:

– Мариенка! Как ты сюда попала?

Мариенка кратко и бессвязно рассказала ему основное, а когда упомянула, что хотела бы остаться в лесной сторожке, Эрвин прервал ее:

– Пойдем к нам в охотничий домик, в долину. Там у нас шикарное общество. Но есть и товарищи, – рассмеялся он плутовато. – Целый партизанский отряд, а пан лесник является нашим интендантом.

– А кто там с вами? – спросила Мариенка.

– Кто? Поэты, врачи, торговцы – кто хочешь, – начал перечислять он. – Ну, Владимир Луч, Пуцик, Мишо Главач, ну и эта, – слегка покраснел он, – Еленка, родственница Газдиков, ты ее помнишь?

Он хотел было добавить, что она давно уже перестала его интересовать, но промолчал, ибо на лице Мариенки появилась легкая ироническая улыбка.