Текст книги "Лавина"
Автор книги: Милош Крно
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
3
«Будь что будет», – вздохнул про себя Блашкович и растерянно пожал плечами, когда генерал фон Биндер показал ему рукой на стул, предлагая сесть.
Блашкович дышал тяжело, как раскормленный гусь, и измятым платком вытирал потный лоб. Он бросил на генерала испуганный взгляд. Нет, конечно же он ему не поверит, ведь свидетелей нет. Почему именно он, Блашкович, должен составлять список людей, которые имеют скот. Но если уж ему это поручили, нельзя было попадаться на удочку тому венгру.
Снова и снова оживлял он в памяти тот злосчастный случай: вечером к нему пришел солдат в венгерской форме и заявил, что Шульце из немецкой комендатуры прислал его за списком. Блашкович отдал ему список и только потом спохватился: ведь Шульце сказал, что сам придет к нему, как только вернется с фронта. Зачем бы он стал посылать венгра? И действительно, старший лейтенант Шульце пришел уже на следующее утро, а когда Блашкович доложил ему, что у него уже был венгерский солдат, которого Шульце к нему послал, тот позеленел от злости и прошипел:
– Никто вам не поверит, это саботаж, преступление! Генерал был чем-то встревожен. Взгляд Блашковича блуждал по стенам гостиной Газдика, когда-то сплошь увешанным картами. Картины были сняты и валялись в углу. На этот раз генерал рассердился не на шутку и зашипел, как и Шульце: не верит он Блашковичу, все это сказки, это саботаж, преступление!
– Я вызвал вас из-за этого списка, – сухим тоном сказал генерал. Блашкович выпучил на него свои водянистые глаза. – Как вы можете быть таким наивным? Коммунисты сумели подослать вам венгерского солдата. Коммунисты, о которых все вы сообщаете мне, – он постучал авторучкой по столу и ухмыльнулся, – что они ликвидированы… Вы понимаете?
Блашкович успокоился. Он думал, что будет хуже: рев, топот ног, потом его уведут солдаты. Он с ужасом вспомнил, как немцы избили в комендатуре евангелического священника, когда нашли у него на чердаке гранату, о которой священник не имел ни малейшего представления.
– Я понимаю, господин генерал, – забормотал Блашкович по-немецки, лицо его налилось кровью.
– Вам повезло, – процедил сквозь зубы фон Биндер и манерно поправил монокль. – Только что нам сообщили и о других проказах венгерских солдат, иначе поверить вам было бы трудно.
Зазвонил телефон. Генерал медленно встал со стула и поднял трубку:
– Майор фон Кессель? – закричал он в телефон. – Как вы говорите? Десять венгров? Но как они могли от вас уйти? Немедленно заменить остальных нашими! Да, только наши! Это не шутка, окопы!
Генерал бросил трубку. Вытер ладонью лоб и обратился к Блашковичу:
– Вы можете идти. Но я требую, чтобы сегодня к четырем часам список был готов. Он нам нужен. Принесите его лично в комендатуру майору фон Кесселю.
Блашкович поспешил на улицу. Мимо него прошел громадный танк, оставляя за собой серый хвост вонючего дыма. Блашкович даже не заметил, что танк забрызгал его с головы до ног грязью и талым снегом. Далеко за горами приглушенно гремели орудия, и Блашкович подумал: «Приближаются. Оно, пожалуй, и лучше».
– Вам письмо, пан староста, – обратился к нему почтальон и достал из большой кожаной сумки голубой конверт.
– Спасибо, – пробормотал Блашкович.
Кто это может писать ему, ведь последний месяц почта вообще почти не функционирует? Он надел очки, разорвал негнущимися пальцами конверт и, опершись правой рукой о трость, начал по слогам разбирать слова, написанные без наклона, слегка неровным почерком:
«Пан Блашкович, мы знаем, что немцы хотят получить список тех людей, у которых есть скот. Немцы хотят угнать из Погорелой весь скот. Мы знаем, что вы трус, и не требуем, чтобы вы отказались. Но мы хотим одного: не составляйте списка, тяните время. А рядом с фамилиями владельцев не ставьте номера домов. Немцы здесь долго не продержатся, а вы останетесь. Поэтому выполните свой гражданский долг».
Вместо подписи стояло: «Партизаны».
Лицо Блашковича вытянулось, подбородок слегка задрожал. Он сунул очки вместе с письмом в карман. За его спиной кто-то весело рассмеялся. Это были два немецких солдата. Блашкович немного успокоился. Ведь и немцы тоже люди, пусть и жестокие, драчуны. Они любят истязать людей, но ведь только таких, которые в чем-то провинились. Ну а он? Чем он провинился перед немецкой армией? Конечно, он предпочел бы, чтобы она здесь вообще не появлялась, но раз она пришла, что поделаешь?
Нет, совесть у него чиста. Не оторвут же ему голову за то, что он всегда разговаривал с доктором о политике и внес какую-то сумму на партизан, ведь и партизаны тоже люди. Лучше «всего будет, если он пойдет прямо к генералу фон Биндеру и покажет ему письмо, «Я не могу составить для вас этот список, посмотрите, – скажет он ему почтительно, – мне угрожают. Все говорят, что вы уйдете отсюда, а потом партизаны меня посадят. Поймите, господин генерал… Пусть этот список напишет вам пан комиссар Ондрейка».
Он шел, тяжело волоча ноги в высоких ботинках. Плелся по покрытому грязью тротуару и думал о коровах. И у него есть четыре коровки, неужели их заберут? Ведь это его коровы. Нет, так они не смеют поступить, это ни на что не похоже. Но зачем тогда им этот список? Он скажет генералу прямо: «Я напишу список, но для меня сделайте исключение. Не забирайте моих коровок, ведь на жалованье мне не прожить».
Но если немцы уйдут, его же могут выбрать старостой, ведь партизаны не потерпят Ондрейку. Только вот этот несчастный список!..
В прихожей у Газдиков он остановился. Лучше, пожалуй, он сперва повидается с Газдиком, посоветуется с ним, а потом постучит в дверь комнаты генерала.
Мимо окна, выходящего во двор, прошел немецкий солдат с винтовкой на плече. Негромко постучав, Блашкович открыл дверь спальни. В кресле-качалке, держа тарелку на коленях и кусок белого хлеба в руке, развалился Газдик. Он ел извлеченное из старых запасов сало с перцем.
– Здравствуй, Густик, – улыбнулся он Блашковичу и поискал взглядом свободный стул среди заполнявших комнату вещей, перенесенных из столовой. – Ну, садись, садись, раз уж ты пришел… Как видишь, закусываю, так уж я привык, всегда ем в десять часов…
Когда Блашкович уселся в кресло, Газдик почмокал губами и завел пустой разговор:
– Дождь будет, сумасшедший какой-то апрель… Ну, как ты живешь?
Ответа он и не ждал. Когда солнце пробралось через тучи и засияло за кружевными занавесками, лицо его прояснилось. Он поставил тарелку на стол, проглотил последний кусок сала и улыбнулся:
– Знаешь, как я рад, что наступает весна! Сад зазеленеет. Я думаю, что эти немцы были нам не во вред. Кое в чем еще и помогли. А мы ведь все-таки были, – он громко расхохотался, так что его брюшко затряслось, – как говорится, в подполье.
Блашкович сморщился и махнул рукой:
– Где там не во вред!..
– Да, конечно, – прервал его Газдик и церемонно вытер губы салфеткой. – Часто нельзя было даже поесть в положенное время. Придет сюда генерал – и пошло, веди с ним разговор. Но и помогли тоже… Знаешь, между нами… Был у меня на лесопилке один такой революционер, по фамилии Банерт, все придирался ко мне. Ну так я шепнул несколько слов генералу, и знаешь что? – Он засмеялся тонко, добродушно, как над остроумным анекдотом, и прошептал: – Взяли его. Теперь будет работать в Германии, раз ему здесь не нравится.
Блашкович зевнул. Трижды похлопав себя ладонь по губам, он спросил безразличным тоном:
– В концентрационном лагере?
Ни он, ни Газдик не видели в этом ничего плохого. Что ж, там революционера научат порядку, глядишь, получится из него послушный рабочий. От Блашкович зевота передалась Газдику. Тот деликатно прикрыл рот белой салфеточкой и проговорил, подавляя зевоту:
– Да, ты прав, в том самом концентрационном… Знаешь, не хотел бы я там оказаться, брр… А ты?
– Что же, люди и там тоже живут. Но дома всегда лучше. Старого Кустру тоже увезли, так, по крайней мере, говорят. – Блашкович опустил глаза и добавил: – Знаешь, Йожко, я пришел к генералу. Письмо вот получил от партизан…
Газдик зашевелился, как окоченевшая муха, попавшая в тепло, а потом приложил палец к губам:
– Тс-с! Тише! Ну и что они пишут?
– Чтобы я не давал немцам этого списка владельцев скота, а в крайнем случае – без номеров домов…
«Так-так, список», – подумал Газдик и сказал:
– Знаешь, сегодня утром мы были вместе с доктором у декана. Я хотел зайти к тебе и передать, что декан с доктором сказали, пусть этот список напишет кто-нибудь другой.
Блашкович потер глаза. Слова Газдика вернули ему прежний покой, как будто и не размышлял, и не терпел он так много в последние дни.
– Хорошо, я его напишу без номеров, – пробубнил он себе под нос.
Наконец-то нашелся кто-то, кто ему сказал, что делать. Ну как может человек оставаться один в такое время? Кто-то должен подсказать ему, как быть. Если бы он знал адрес того, кто написал это письмо, он ответил бы ему сразу же, что напишет список без номеров домов, что он хочет сберечь народное имущество, хотя и подвергает себя огромной опасности. Очень хорошо, что они пишут ему, он так и знал, что его не забудут. А осознав, что хочет послушаться партизан, он подумал: все-таки, что ни говори, он является подпольщиком. Он вздохнул: «Боже, совсем памяти не стало!»
Как раз в это время Приесолова сидела перед телефоном в каморке у старого Чвикоты и тихо говорила в трубку:
– Список мы у Блашковича забрали. Да. Что? Второй? Не знаю! Послали ему письмо, чтобы не указывал номера домов, так им будет труднее разыскивать. Что? Хорошо, скажу Имро, чтобы его вечером все-таки забрали. Уж как-нибудь…
Старший лейтенант Шульце вернулся домой только под утро. Снял промокшие сапоги и прислонил ноги к белой кафельной печке, в которой весело потрескивали буковые поленья. Из сеней доносился храп. Комната была вытоплена, его верный Ганс постарался. Но Шульце продрог не на шутку. Он достал из буфета бутылку коньяку и снова прижался к печке. Зубы его стучали. Он отпил из бутылки и осторожно поставил ее рядом с собой на старый, замусоленный коврик.
Закурив сигарету, он безразличным взглядом следил за спиралями дыма, рассеивавшегося под старомодной бронзовой люстрой столовой Блашковича. Потом с отвращением подумал о прошедшей ночи.
У гестапо работы было невпроворот, так что и ему пришлось вести допросы. Это не было тяжелым делом, его это даже развлекало, но слишком уж многих пришлось допрашивать. Тринадцать допросов подряд – это и для опытного судьи чересчур, а ведь он проучился на юридическом факультете всего три семестра.
Факультет? На кой черт он, собственно, учился? Шульце верит в победу. Это отступление всего лишь краткий эпизод военной эпопеи, фюрер должен выиграть. После войны Шульце, вероятно, будет высоким чиновником у имперского протектора в какой-нибудь стране. Может быть, в этой же самой проклятой Словакии. Для чего ему римское право? Во всем мире будет править воля немецкого народа, а ведь право, как его учили, это то, что приносит пользу рейху. Фон Кессель не юрист, но он дал ему хороший совет, порекомендовав руководствоваться при допросах одним принципом: если уверенности в вине нет, все же считай подозреваемого виновным. Сегодня ночью Шульце так и поступил: всех тринадцать арестованных он направил на расстрел.
На Украине Шульце пристрастился смотреть казни. Так и сегодня, прямо из комендатуры он отправился на лютеранское кладбище, где в глухом месте за покойницкой немецкие солдаты должны были ночью осуществить расстрел.
– Бр-р, гадость! – проговорил он, вспомнив, как какой-то старик дергал головой уже в яме, которую перед расстрелом сам выкопал. Так ему и надо, бандиту, зачем помогал партизанам? А его сын, двадцатилетний шалопай, вел себя во время допроса нагло. Он сказал, что вывозил хлеб в лес потому, что партизаны пришли помогать людям. Шульце посоветовал ему на том свете держать себя скромнее и покорнее. Шульце приказал также расстрелять трех женщин – двух из Дубровки и одну из Погорелой, – хотя располагал лишь анонимными доносами на них, что они якобы укрывали партизан. Четвертой была жена покойного пекаря Веверицы. Осел, отравился хлебом вместо этих бандитов, а она, вероятно, их предупредила, и партизаны до сих пор продолжают свои дела. Недавно снова взорвали поезд.
Среди казненных был и рабочий с лесопилки Газдика. Шульце запомнил его фамилию: Банерт. Генерал приказал, чтобы его передали гестапо для отправки в рейх, что он настраивает рабочих против хозяина лесопилки, но Шульце подумал: зачем кормить дармоеда? Фронт уже приближается, расстрелять! Остальные шестеро осужденных на смерть были молодыми ребятами, спрятавшимися, когда солдаты хватали молодежь для отправки в рейх.
«Если я поступил с ними несправедливо, да будет им земля пухом», – подумал он ухмыляясь.
Он медленно встал со стула и завел граммофон. Потом снял френч, расстегнул воротник рубашки и, раскачиваясь из стороны в сторону, запел:
Потом он насупился, заскрипел зубами и покачал головой: вспомнил, как тот рабочий, когда его поставили перед ямой, прокричал какую-то непонятную фразу, в которой прозвучало имя «Сталин».
– Verflucht! Noch einmal… [47]47
Проклятие! Опять… (нем.)
[Закрыть] – выругался он вслух и сплюнул на коврик. Да, это имя вспоминали перед смертью партизаны на Украине. Один из них, высокий, мускулистый, вывел Шульце из себя. Он сказал ему, что русские повесят Гитлера. Неслыханная наглость! А еще интеллигент, инженер, немцы предлагали ему хорошее место в депо. Варвар, и только! Фанатик!
Шульце виновато улыбнулся. Он вспомнил, как год назад, когда он проводил отпуск в Берлине, одна проститутка позволила ему за небольшую плату исхлестать себя прутом по голому телу. «Я мужчина железного века». Он пожал плечами и не спеша снял брюки. Револьвер, как всегда, когда ложился спать, он положил под подушку и развалился на постели. Через минуту в комнате раздался храп еще более громкий, чем в передней.
Спал он только два часа. Открыв глаза, увидел склонившегося над ним Ганса, который шептал с ужасом в голосе:
– Вставайте, господин старший лейтенант, стреляют!
Шульце перевернулся на другой бок и пробормотал:
– Идиот!
Но Ганс был настойчив и изо всех сил тряс его за плечи. Шульце поднялся, сел в постели, широко раскрыл глаза и, услыхав ожесточенную стрельбу, доносившуюся из долины, заревел во все горло:
– Was ist los? [48]48
Что происходит? (нем.)
[Закрыть]
Он вытащил из-под подушки револьвер, отбросил перину, вскочил и в кальсонах и короткой ночной рубашке бросился в переднюю. Ганс не отставал от него, приговаривая:
– Вы простудитесь, оденьтесь…
Шульце вернулся в столовую, быстро натянул брюки и нырнул в мокрые сапоги, которые были на два номера больше, чем нужно. Он начал быстро одеваться, постепенно преодолевая тот страх, от которого лицо его позеленело. В мундире он чувствовал себя смелее, чем в ночной рубашке, как бы подтверждая этим правильность поговорки: платье красит человека.
Ганс стоял в дверях, одна его нога была босой, голову он наклонил вперед. Его нижняя челюсть тряслась, он пожимал плечами и тихим голосом говорил:
– Что это? Они, кажется, из пушек…
«Они» должно было означать «русские». Ганс воевал когда-то у Роммеля в Африке и узнал там, что туземцы никогда не говорят о льве «лев», а вместо этого произносят «он», поскольку верят, что, называя льва своим именем, могут накликать его. А Ганс не хотел накликать русских, он боялся их, как черт святой воды.
Шульце кивнул головой в сторону печки:
– Подай-ка мне пояс. Это наверняка проклятые партизаны. Теперь шинель, пойду к майору.
Задыхаясь, он выскочил на улицу. Револьвер, который он держал в руке, был снят с предохранителя, глаза он прищурил, чтобы лучше видеть в темноте. Подтянув рукав шинели, он посмотрел на ручные часы. Светящиеся стрелки показывали без четверти четыре. «Ведь уже утро, а как темно! – заскрипел он зубами, пытаясь сообразить, какое сегодня число. – Третье или четвертое апреля? Несчастливый день, черт подери!» Он вдруг осознал, что ночью казнили тринадцать человек. Несчастливое число. Он должен был помиловать одного или добавить еще кого-нибудь, чтобы число стало четным, ведь в покойницкой было человек тридцать арестованных.
Мимо него по улице спешили солдаты. Некоторые из них кричали:
– Partisanen! Partisanen! [49]49
Партизаны! Партизаны! (нем.)
[Закрыть]
Шульце остановился, любуясь «своими ребятами», как назвал солдат восемьдесят третьего полка майор фон Кессель. Нет, они отобьют нападение. А вообще-то это нахальство со стороны партизан. Надо предпринять большую карательную экспедицию. Следовало бы арестовать всех тех господ, которые ручались генералу за спокойствие в селе.
Он перебежал через улицу. За комендатурой раздался выстрел, и Шуяьце бросился на землю прямо в грязь. Выстрел не повторился, только где-то на верхнем конце деревни усилилась стрельба. Слышались немецкие ругательства.
Шульце встал и сполоснул руки в луже у окопа. Он весь был в грязи, и у него стали зябнуть пальцы рук. Он подпрыгивал, пытаясь стряхнуть грязь со штанин.
Какой-то солдат обратился к нему:
– Могу я вам помочь, господин старший лейтенант?
– Не надо, – пробормотал Шульце. – Скажите, кто это здесь стреляет?
– Венгры подрались с нашими, а там, наверху, партизаны, – ответил солдат, отдал честь и отправился вслед за остальными.
У темных ворот комендатуры Шульце столкнулся с каким-то фельдфебелем. Вниз по лестнице, запыхавшись, промчался один из солдат. В канцелярии майора фон Кесселя непрерывно звонил телефон.
Весь в поту, чуть не сбив Шульце с ног, в комнату ворвался майор. Он оставил двери канцелярии распахнутыми и длинными прыжками бросился к телефону.
– Да, слушаю, господин генерал. Майор фон Кессель. Так точно! Да! Так… Машину я вам послал. Да, пять танков… Что? Нет, список я получил только вечером, неполный. Сразу же, сегодня! Хорошо, весь скот! Слушаюсь, господин генерал!
Он обернулся к Шульце, положил трубку и, обессиленный, рухнул на стул.
– Идиот, старый идиот! – обозвал он генерала. – Наверняка все время сидит в уборной, а меня ругает. Нервы, Шульце, нервы, – покачал он головой, испугавшись вдруг, что так обозвал своего генерала. – Кручусь здесь один, без помощи, Шульце. Останьтесь у телефона! Ну, наконец-то! – закричал он, когда в открытых дверях появился толстый рыжеватый фельдфебель со щетинистыми усиками. – Немедленно передайте поручику Веберу, чтобы он послал к окопам пять танков.
Шульце все время стоял навытяжку. Майор внимательно посмотрел на него. На лице его появилась тупая усмешка, повязка сползла с глаза. Он поправил ее и сказал:
– Вы напиваетесь как свинья, Шульце, где вы валялись?
Едва фельдфебель успел положить трубку, как раздался телефонный звонок.
– Sie, Herr Major [50]50
Вас, господин майор (нем.).
[Закрыть], – доложил фельдфебель, стоя по стойке «смирно», и полным почтения голосом прошептал: – Herr General [51]51
Господин генерал (нем.).
[Закрыть].
Лицо фон Кесселя вытянулось. Он сердито вырвал из руки фельдфебеля трубку, задрав при этом рукав его куртки. Фельдфебель слегка покраснел, поскольку на его руке блеснули два золотых браслета и двое часов. «Kriegsbeute [52]52
Трофеи (нем.).
[Закрыть], – говорил он о них солдатам, – военная добыча из России».
Майор согнулся над телефоном наподобие вопросительного знака, и его зеленое лицо сразу же сделалось фиолетовым. Он возмущенно закричал:
– Как это может быть, господин генерал? Шофер сказал? Что? – Он выпрямился, и голос его задрожал. – Что, и мой мотоцикл не работает? Нет, – он уселся на стул. – Это наверняка саботаж. Проверил… Как? Придете пешком? Хорошо, мобилизует все машины… – Он хотел сказать еще что-то, но генерал больше не отзывался. Майор со злостью положил трубку и заорал на фельдфебеля: – Немедленно передайте Веберу, чтобы все легковые машины были в полной готовности! Проверить моторы! Пусть механики осмотрят машину генерала!
Почти сразу же снова раздался пронзительный звонок, и фельдфебель подал трубку майору.
– Возьмите вы, Шульце, – нахмурился фон Кессель и проворчал: – Где же этот генерал?
Шульце закричал в телефон:
– Алло, алло! Что? Ворвались в окопы? Наступают на правом фланге? Терпение, терпение, лейтенант, сейчас их раздавят танки. Подождите…
Он повернулся к майору и, заикаясь, повторил:
– Они окружили окопы и наступают вдоль ручья. Что сказать?
Майор фон Кессель пожал плечами. От окурка одной сигареты он прикурил другую и процедил сквозь зубы:
– Ввести в бой резервную батарею, минометы.
Шульце как эхо повторил его слова в телефон и сердитым тоном добавил:
– Каждому, кто отступит, – пулю, понимаете?
Фон Кессель ухмыльнулся:
– Правильно, моя школа! Правильно, Шульце!
Примчался генерал. Он задыхался и был бледен как смерть. Фельдфебель бросился к нему, чтобы помочь снять шинель, но генерал лишь махнул рукой, что-то пробормотал и обратился к майору:
– Окружили наши позиции. Что делают танки? – закричал он, И тут же раздался звонок.
– Herrgott, noch einmal! [53]53
Боже мой, опять! (нем.)
[Закрыть] – басом заревел фон Кессель в трубку, но голос его задрожал, и он пронзительно закричал: – Это саботаж! Что? Осматривали? Это ложь, лейтенант. Ну и болван же вы! Смотрите, нефтяной двигатель работает, значит, дело в бензине! Вот видите, не горит… К черту таких механиков! Пустите в дело все, что работает на нефти, и замените бензин, проверьте… Что? Только один?
Бросив трубку, майор подошел к генералу:
– Танки, использующие бензин, не действуют, а те, что работают на нефти, находятся на участке Микулаш…
– Да, это я им приказал, там атакуют русские, – прервал его генерал, молитвенно сложив руки.
Фон Кессель посмотрел на Шульце и растерянно усмехнулся:
– Та же самая история, что и с автомашинами. Бензин…
Фельдфебель выслушал по телефону какое-то сообщение и, встав по стойке «смирно», доложил:
– Господин генерал, все легковые машины, которые утром были заправлены бензином, вышли из строя.
Фон Кессель схватился обеими руками за голову и разразился злобным смехом:
– Идиоты! – Но тотчас же извинился: – Прошу прощения, господин генерал. Видно, что-то не в порядке с бензином. – Потом махнул рукой и зло прошипел: – Склад сторожили два венгра, и именно они вечером куда-то исчезли.
Телефон звонил не переставая. Генерал приказал соединить себя с Микулашем. Оттуда ему сообщили, что натиск советских войск усилился, и попросили подкрепления.
– Ни черта не получите! – сухим тоном отрезал он и поправил монокль в глазу. – До второй половины дня, пока мы не ликвидируем здесь партизан. Два танка немедленно вышлите на помощь: штаб в опасности. Понимаете, полковник?
Потом добавил, обращаясь к майору:
– Нам надо отойти к селу, пока не поздно.
Он не знал, от кого ждать ответа, и внимательным взглядом прошелся по окнам. Ответом ему была стрельба из автомата, донесшаяся с верхнего конца деревни.
Лицо генерала вытянулось, он положил руку на спинку стула и сказал:
– Придерживаться системы двух линий обороны, приготовиться к бою.
Он провел ладонью по седым волосам и обратился к фельдфебелю:
– Пусть тотчас же принесут все мои вещи. Сюда, разумеется. Что вы так смотрите?
В канцелярию влетел молодой офицер. Отдав честь, он встал по стойке «смирно» и доложил, что два венгерских взвода взбунтовались и перешли на сторону партизан.
Генерал резко повернулся и ушел в свой кабинет.
– Шульце, – закричал он оттуда, – принесите мне коньяк!
Потом уселся на стул, а когда Шульце появился в комнате, ухмыльнулся:
– Хорошенькие же у нас союзнички! Кругом враги… Ну, это политика, а мы ведь солдаты, не правда ли?
Он немного подумал и добавил:
– Я рад, что так же обстоят дела и на участке у генерала Вальтера, не будут ругать одного меня. – Выпив из массивной граненой рюмки коньяку, он обреченно высморкался, а потом улыбнулся: – Если так дело пойдет и дальше, то скоро мы будем воевать на своей территории.
Тем временем на верхнем конце Погорелой затрещали автоматы и раздались первые взрывы гранат. Трассирующие пули вспарывали серую редеющую тьму. Стекла в окнах комендатуры дрожали, а далеко-далеко на востоке начало светать.
