Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

7

Ондрей Захар не дождался американцев. С утра до середины дня он просидел в погребе, молчаливый как рыба. На его коленях тряслась шкатулка, из которой он поминутно доставал ампулы, разламывал их, обмотав носовым платком, и вдыхал, закрыв глаза, нитроглицерин.

Недалеко от дома Захара взорвалась мина, и Ондрей, не сказав ни слова, отправился в кабинет. Он открыл сейф, вынул из него свои сберегательные книжки, ценные бумаги и большую часть золота, запихнул все это в коричневый портфель и взял с собою в погреб. Он судорожно сжимал портфель коленями и неприязненно, как хищник, охраняющий свою добычу, посматривал на жену и старую Валкову.

Пани Захарова принималась плакать после каждого доносившегося с улицы более или менее сильного взрыва, а часов в двенадцать сказала, что принесет что-нибудь перекусить.

– Я не буду есть, – строгим тоном отрезал Ондрей. Он развалился на старом диване и вскоре захрапел. И во сне он обеими руками прижимал к себе портфель и выкрикивал что-то бессвязное: – Вешайте меня, не отдам ни гроша! Буду стрелять!.. Это мое!

В четыре часа он проснулся весь в поту. Не расставаясь с портфелем, поднялся по темной лестнице наверх и вошел в столовую. Стрельба утихла, и он, подойдя к окну, из которого была видна площадь, опустился в кресло.

И вдруг он выронил портфель и со злостью стиснул зубы. Потом издал гортанный крик и выпучил глаза. Вниз по улице шли красноармейцы. Звуки их тяжелых, уверенных шагов раздавались и в столовой.

Кровь бросилась в лицо Захару, он почувствовал жар, как будто все его внутренности пылали. Тупая боль сжала его сердце и горло.

«Нет, это не приступ. Это они, они!» – подумал он, с ужасом глядя на суровые лица солдат.

В глазах у него потемнело, а в голове стоял шум. Он почувствовал, что левая его рука онемела. Он попытался встать, но голова его закружилась, и он потерял сознание.

Придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели с холодным компрессом на лбу. Левую руку он не чувствовал, и попытки пошевелить пальцами оказывались тщетными. Рука затекла, одеревянела.

– А где портфель? – были его первые слова, и пани Захарова, испуганно глядя на мужа, положила портфель на перину.

Его взгляд блуждал по стенам спальни, увешанным семейными фотографиями, а потом устремился на ель, которая росла перед окном. Наверное, в нее попала мина, потому что верхушка была отломана, как бы отщеплена молнией. Мимо окна все шли советские солдаты.

– Шторы, опустите шторы! – вырвалось у него, и он с трудом повернул голову к дверям.

Там стоял доктор Главач с Эрвином. Врач улыбнулся Ондрею и подошел к постели:

– Все в порядке, пан фабрикант, мы вам пустили кровь… Это от волнения, вам нельзя волноваться.

Когда врач ушел, Ондрей приказал опустить шторы во всех комнатах, потом повернулся к Эрвину:

– Когда ты пришел? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Скажи, а русские останутся в Погорелой?

Эрвин улыбнулся:

– Откуда я знаю? Первые уже ушли, может, вслед за ними придут другие? Я не пророк.

– Но партизаны еще здесь, – проворчал Ондрей.

Он хотел было спросить, что с Мариенкой, но передумал. Нет, она ему больше не дочь. Он и слышать о ней не хочет. Ушла из дому и стала ему совершенно чужой. Для него Мариенка не существует, и баста!

Руку он все еще не ощущал. Доктор, правда, говорил, что все это только нервы, волнение, но это мог быть и легкий удар. Он должен не спеша составить завещание, ведь ему давно не сорок лет. Мариенке он ничего не даст, лучше все оставит Эрвину. Может, этим он привлечет сына к себе, может, потом Эрвин пожелает взять в свои руки управление кожевенной фабрикой.

Но что будет, если русские здесь останутся? Если коммунисты осмелятся посягнуть на его имущество? Нет, его еще никто не положил на лопатки, не удастся это и коммунистам. Ведь, в конце концов, американцы недалеко, они уже наступают в Германии, и судьбу Словакии будут решать не люди с улицы, а большая тройка, а в ней у русских большевиков только один голос. Один-единственный, слава богу! Надо лишь выдержать, не сдаваться, еще придут в Погорелую американские генералы, как тогда немцы. Он еще пригласит их в гости.

Слишком уж разволновали его русские, которых он увидел на улице, зря он портит здоровье. Они пришли и уйдут, а вместе с ними уйдет и коммунизм.

Ондрей сел в постели.

– Что ты делаешь, ты ведь должен лежать? – закричала пани Захарова, поправляя растрепанные волосы. – Доктор придет еще раз посмотреть тебя.

Ондрей не слушал ее. Он расстегнул воротник рубашки и сказал:

– Знаешь что, Этелька, пусть диван-кровать, который стоит в детской, поставят для меня в кабинете, туда, к стене, за сейфом, и постели мне там… Что ты так смотришь? Да, да, – продолжал он, повысив голос, – я лягу там.

Через полчаса Ондрей уже сидел на диван-кровати у своего сейфа и копался в бумагах, разложенных на шелковом одеяле в кружевном пододеяльнике. Эрвин стоял, опершись о край письменного стола, и с большим вниманием слушал откровенный рассказ отца о финансовых делах.

Цифры, которые отец называл своим низким монотонным голосом, показались ему воодушевляющими. Он дал недвусмысленный ответ на вопрос отца о том, хотел бы он взять на себя руководство кожевенной фабрикой и всеми торговыми операциями: да! Эрвин как раз хотел поговорить об этом с ним сам.

Ведь он свободный индивидуум, а потому должен быть и достаточно обеспеченным в финансовом отношении, чтобы не быть стрелкой на часах событий, чтобы не зависеть от режима, какой бы оборот не приняли события. Ведь он не хочет быть чиновничком или провинциальным адвокатом. Пудляка он сделает заведующим, пусть работает за него, а он будет свободен, совершенно свободен!

Его полный любопытства взгляд остановился на лице отца. Интересно, долго ли отец еще протянет? Этот удар он перенес. Но сломали-то отцову елку, а его, Эрвина, стоит прочно. Так же, как стены замка. Это, пожалуй, предвестие того, что отец скоро уж не будет ему мешать.

Отец с сыном просидели до полуночи. Пришел доктор Главач. По его мнению, состояние здоровья Ондрея значительно улучшилось.

– Вы еще Эрвина переживете, пан фабрикант, – улыбнулся он, прощаясь. – Извините, но я спешу к этой Пучиковой. Вряд ли удастся помочь ей, – добавил он скорее про себя.

Утром Ондрей проснулся с тяжелой головой. Еще час он провел в полудреме, размышляя, что будет с его имуществом, удастся ли спасти его от коммунистов. Правой рукой он нащупал под подушкой револьвер и окинул взглядом лежащий в ногах портфель и блестящий сейф, от которого отражались солнечные лучи. Потом взял со стула лист бумаги, карандаш и принялся набрасывать завещание.

Нет, умирать он пока не собирается, об этом и говорить нечего, но порядок должен быть. Большими буквами, без наклона он написал:

«Супруге я завещаю сто тысяч. Петру Яншаку – восемьдесят тысяч. Мрвенте за верную службу – тысячу крон. Все остальное наследует мой сын Эрвин Захар. Я лишаю наследства Марию Захарову, мою дочь. Эрвин Захар будет наследником…»

Он вынимал из портфеля одну сберегательную книжку за другой, бумагу за бумагой и записывал цифры, которым не было конца.

Кто-то постучал в дверь. В кабинет, который стал сейчас и спальней Ондрея, вошел доктор Главач, а с ним какой-то толстенький, плешивый человечек.

– Это пан Щегол, – представил врач незнакомого, – из Кошице. Он принес вам кое-что от депутата Жабки.

Человечек почтительно улыбнулся, легонько пожал руку Ондрея и сказал:

– Пан депутат, мой хороший знакомый, просил меня, чтобы я передал вам вот это… – С этими словами он торжественно достал из кармана белый конверт, запечатанный сургучом. Ондрей нервно разорвал его и, удивленно подняв брови, достал два листа бумаги. На каждом из них сверху было напечатано: «Словацкий национальный совет». Ондрей скользнул взглядом по строчкам:

«Словацкий национальный совет подтверждает, что пан Ондрей Захар, фабрикант из Погорелой, патриотически поддерживал сопротивление против немецких оккупантов, в первую очередь тем, что в самые критические моменты бесстрашно, самоотверженно и бескорыстно снабжал повстанческую армию кожами. СНС требует, чтобы все военные и гражданские органы оказывали содействие названному».

Круглая печать и неразборчивая подпись.

Ондрей ухмыльнулся: все, значит, в порядке. Никто не может его в чем-либо упрекнуть. Пусть господа коммунисты составляют списки коллаборационистов, пусть. Его тоже хотели включить в их число. Руки коротки. Власти ему всегда помогали, поддержут и сейчас.

Он прищурил правый глаз и удовлетворенно улыбнулся, прочитав письмо, в котором Жабка сообщал ему, что за кожу, посланную Пудляком в Бистрицу, ему хорошо заплатят. Жабка советовал ему уменьшить число рабочих на фабрике в связи со слушком о национализации и вкладывать капитал в различные акции, в дома (будет, дескать, жилищный кризис) и в земельные участки. «Ну и не забудь послать требование о возмещении тебе убытков за все те товары, которые немцы у тебя «забрали».

Эти советы Жабка приписал после своей подписи, под большими буквами «PS», причем слово «забрали» взял в кавычки.

– Благодарю, – сказал Ондрей с самодовольным выражением на лице. – А как поживает пан депутат?

Человечек улыбнулся так же почтительно, как пять минут назад, и ответил:

– Очень хорошо. Он теперь большой господин. Вместе с правительством поедет в Братиславу, как только она будет освобождена.

8

Мишо Главачу не спалось, хотя за последние четыре дня он почти не сомкнул глаз. Ему захотелось повидать людей, поговорить с ними. Он оделся и вышел на улицу.

Во второй половине дня пришли две санитарные машины и забрали раненых партизан в больницу. Отец был тогда у Захара, а советский военный врач похвалил Мишо за то, что он хорошо заботился о раненых.

Солнце уже заходило за горы, и перед зданием сельской управы мигала одинокая позабытая лампа. По площади шел Янко. Голова втянута в плечи. Лицо парня бледно, а глаза запали.

Мишо положил Янко руку на плечо и тихим голосом проговорил:

– Янко, я так хотел спасти ее, но, поверь, это было невозможно…

Янко ничего не сказал в ответ, только молча сжал руку Мишо и поспешил за Светловым, Акакием и Феро Юрашем, направлявшимися в сельскую управу.

Когда они вошли в кабинет старосты села, где происходило выборное собрание местной организации коммунистической партии, Газуха встал и, волнуясь, сказал:

– Из округа нам приказывают немедленно выпустить этого Жаворонка или как его там… Ну того самого, что был у Захара.

– Щегла, – поправил его Феро Юраш.

– Да, Щегла, один черт, – пробормотал Газуха. – А тебя мы должны поругать за то, что ты распорядился его арестовать, ведь ото якобы человек, присланный Национальным советом.

Янко сел рядом со Светловым, окинул взглядом Беньо, Пудляка, Юраша, своего деда Приесола, покачал. головой и, повысив голос, сказал:

– Какое свинство! Я помню этого шпика, он как-то раз приходил к отцу, хотел отправить его в кутузку. Он не изменился с того времени, а ведь прошло уже пятнадцать лет. Я и фамилию эту запомнил. Как будто вчера все было…

– Что ж, вы должны его отпустить, – обратился к нему Светлов, – бумаги у него как будто в порядке. Но сообщить об этом следует, причем немедленно. По партийной линии.

Газуха коротко сообщил, что в соответствии с указаниями, полученными из округа, решено создать национальный комитет. Председателем будет старый Приесол, членами – Газуха, Беньо, Пудляк, доктор Главач, Пашко и Приесолова, а секретарем – Ян Вайда, новый нотариус, занявший это место после смерти Шлоссера. Таким образом, четверо беспартийных. Они обсудили также вопрос о пополнении комитета партии, ведь два его члена – старшая Пучикова и Ийро Поляк – погибли, а третий – Ондро Сохор – тяжело болен.

Председателем партийной организации выбрали Газуху, секретарем – Янко. Пока Янко не вернется из армии, функцию секретаря партийной организации должен выполнять председатель. Кроме Янко в комитет были выбраны еще два новых члена: Феро Юраш и Виталиш. Виталиша выбрали заочно, надеясь, что он вернется из концентрационного лагеря живым и здоровым. Ондро Сохора было решено послать в Татры на лечение.

– А твою мать, – сказал Газуха Янко, – мы будем принимать в партию. Она заслужила это, как никто другой.

После рассмотрения списков членов партии и сообщения Пудляка о наличии денег в кассе Газуха предложил закончить собрание пением «Интернационала».

Потом Газуха послал Феро Юраша за колбасой и жженкой.

– Надо проводить вас как следует, – сказал он и похлопал Светлова по плечу.

– Когда приедете в Советский Союз, – сказал Светлов, и глаза его блеснули, – не забудьте обо мне. Я живу в Туле, улица Льва Толстого, четыре, квартира тридцать шесть.

Акакий, сверкнув черными глазами, радостно подхватил:

– Неужели вы не приедете в Грузию? Барана зарежем. Когда у меня родился сын, я закопал в землю бочку вина. Я к нему не прикоснусь, пока кто-нибудь из вас не навестит нас.

При этих словах он достал из кармана карандаш и на куске бумаги написал русскими буквами точный адрес чайной фабрики в Аджарии.

– Это моя фабрика, – с гордостью показал он на бумагу, – я там мастером цеха работал. Увидите, какой у нас чай, какие люди…

Янко попрощался с присутствующими. Он пообещал, что еще вернется, ему хотелось посмотреть на Погорелую. Он вышел на улицу. Всюду было много людей. Они стояли перед домами и улыбались. Некоторые заклеивали разбитые окна бумагой или поправляли поваленные заборы.

– Что поделаешь, если стекла не достать, – говорили они, – но главное, что наконец-то можно дышать свободно.

На площади Янко остановился и посмотрел на сельское управление. Два флага дружно развевались рядом: бело-сине-красный и красный.

«Да, – сказал он про себя, как будто утверждая свое мнение, – эти флаги уже ничто не сможет разъединить».

У ворот дома декана он увидел доктора Главача с Газдиком, ждавших Ондрейку. Тот спешил к ним, надвинув, как вор, шляпу на глаза и держась поближе к заборам.

Янко подумал, что они идут к декану, и добавил про себя: «И эти их не разъединят».

Люди любезно отвечали на приветствия Янко, некоторые из старших здоровались с ним первые, только Грилус и Мрвента, сидевшие на лавочке пониже дома Пашко, были готовы перескочить через забор, лишь бы не встретиться с ним. Когда он приблизился, они быстро встали и вошли во двор.

Янко остановился. Да, вот это место, где Милка перескочила через канаву, когда их вел четник. Как давно это было! А позавчера по этой улице пронесли ее гроб. Как тяжело было ему говорить речь на кладбище над могилами Милки, Имро и Спишиака. Медленно произносил он слова суровой клятвы: «Мы будем верны заветам погибших героев».

Он сел на лавочку перед домом Юраша. На улицу выбежал Людо с маленьким Юло и еще двумя товарищами. Каждый нес по большой коробке.

– Куда вы? – спросил их Янко, и взгляд его остановился на четырнадцатилетнем Людо.

Людо был растрепан и тяжело дышал.

– Это у нас лампочки, мы идем на башню! – выпалил он и побежал за товарищами.

Когда мальчики удалились, Янко предался воспоминаниям.

Федя! Он сражался как лев. И как далеко от своего родного Урала! Сколько километров они прошли вместе, сколько провели разъяснительных бесед в деревнях! А как любил Федю Имро! Имро он подарил медальон. А сейчас они лежат рядом, Федя и Имро. А какой это был стойкий человек! Его характер сформировался в горах. Без него им не удалось бы напасть на генерала фон Биндера. Дальше Жилины генералу убежать не удалось. Тяжело будет в Погорелой без Имро.

А тетя Пучикова? Она пожертвовала собой, чтобы спасти партизан. Завела эсэсовцев в ловушку. Партия была для нее всем, для нее она жила и ради нее умерла.

С площади донеслись звуки гармоники. Девчата запели:

 
На позицию девушка
Провожала бойца…
 

Среди их голосов Янко различил и гортанный бас Акакия. Над головой зажглись лампочки. Они образовали слово «мир». У Янко выступили слезы на глазах. Если бы рядом с ним был Светлов или хотя бы Душан! Где он? Наверное, уже вместе с Мариенкой в Кошице? А он остался один. Без Милки.

Трудно ему поверить, что больше он уже не увидит ее улыбку. Над головой Янко зажглась звезда, звезда его хрупкого счастья. В нем ожило все то хорошее, чем так небогато было его детство и что так тесно было связано с Милкой. Он чувствовал биение ее сердца. Обнимал ее. А потом – смерть. Смерть в последние часы боя и его горькая печаль среди той всеобщей радости, которая со всех сторон окружила его, которая светилась в улыбающихся лицах матерей и детей, в звездочках красноармейцев, горела во флагах на сельском управлении.

Стратеная… Избушка на околице, заснеженный склон, горы, серебристый ручеек. Орудийная канонада за горными вершинами, разработка боевого плана в партизанском штабе. Он гладит Милкину руку, а она рассказывает ему о звезде их детства, от которой откололся кусочек…

Война еще не окодчена. Его еще ждут длинные километры военных походов, серые мундиры еще копошатся на улицах Златой Праги, о которой столько рассказывал ему отец. А потом? Потом?

Светлов говорит, что борьба не кончится. Да, борьба за детскую улыбку, которая могла бы быть у дочери Юраша, борьба за то, чтобы была работа для крепких рук, борьба за такое человеческое счастье, каким светятся сегодня лица жителей Погорелой. Оно более прочно, чем было его хрупкое личное счастье. Это счастье миллионов и миллионов людей, и над ним горят звезды, которые он видел, о которых шептал Милке.

Янко почувствовал вдруг, что сердце его наполняется радостью, радостью за счастье людей, ради которых он хочет жить.

Но как жить? За что взяться? Война кончится, надо будет строить, засучив рукава, а что он умеет? Он научился разрушать, минировать железнодорожные пути и мосты, организовывать тайные собрания. Но строить – это совсем другое.

А что, если окажется, что строить тяжелее, чем разрушать? Чем сможет он заняться, чтобы приносить пользу? Милку он потерял, Светлов уходит. Как он будет без него? Учиться уже поздно, ему скоро исполнится двадцать четыре года. Товарищи наверняка скажут: «Воевал он хорошо, пусть хорошо и работает». А потом… Нет-нет, это будет совершенно другая жизнь. Новая, а для него, без сомнения, и более тяжелая. Его бросят в воду и скажут: «Плыви», и никто не спросит, умеет ли он плавать. Если бы рядом с ним была Милка, он не тревожился бы так о будущем.

Янко поднялся с лавочки. Начало смеркаться. На, тротуарах белели куски этернита. Заборы садов были повалены, а улица распахана минами. Окна Погорелой светились, хотя стекла во многих из них были выбиты или потрескались. Конечно, люди повсюду радуются, наверное, даже и в тех семьях, где за ужином чье-то место за столом пустует. Они понимают: их кровь должна была пролиться, чтобы могли жить остальные. Они понимают: их кровь пролита не напрасно. В их глазах, наверное, еще стоят слезы, но на губах уже теплится улыбка. Нет, не напрасно пролита эта кровь!

Он шел по улице. Под его ногами чавкала грязь, липла к подошвам. Ветер принес откуда-то резкий аромат лесного сена. Перед домом Грилусов лежала лохматая собака. Она яростно почесывалась, колотясь при этом головой о ворота. С башни слетели вороны и с карканьем растворились в темноте. Кто-то, должно быть, испугал их. Наверное, это Людо с товарищами.

Мимо дома священника прошла группа девушек. Прозвучал звонкий смех, как будто эти молодые сердца хотели вознаградить людей смехом за все пролитые слезы. Их догнали трое мальчиков, и один из них похвастал:

– А мы Ондрейке выбили окно.

«Как я одинок!» – подумал Янко и снова вспомнил Милку.

В этот момент кто-то взял его сзади за локоть. Он оглянулся. В тусклом свете одинокой лампочки, горевшей на покосившемся столбе, он увидел лицо своей матери. Чувствуя, как его душу охватывает тепло, Янко молча обнял ее, а она крепко сжала его руку.

Она тоже молчала, счастливая оттого, что рядом с ней – сын.