Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Мариенка осторожно обходила лужи на дороге, выбирая места, где еще держался последний снег. Она подходила к Стратеной.

Как странно, что она покидает эти горы, которые полюбила! Здесь она сблизилась со многими людьми. Взволнованно читала она им стихи Янко Краля. Партизаны в Железновцах слушали ее раскрыв рот. Она нравилась им. Они радовались, видя ее, и она была им благодарна.

Неужели она найдет близких людей в Кошице? Работа на радио будет, конечно, интересной. Только ей нужны такие люди, которые верят в свое дело, Избави бог, чтобы она попала в новый «домик свободы»! Ужасно жить среди таких шутов. Ну, там ей не будет так уж тяжело, она будет видеть Душана. Ведь это замечательно, когда рядом с тобой человек, который тебя понимает и поддерживает.

Она остановилась на повороте дороги перед белой церковкой. Воздух был необычайно чистым, и окрестные горы как бы приблизились к Стратеной. За Солисками с белым гребнем, вонзившимся в синее небо, стоял Хабенец, как великан, который широко расставил ноги. Стоял неподвижно, словно солдат на посту, с белым шлемом на голове, стянутый в талии черным поясом из горных сосен.

Как раскаты грома, донеслась из-за гор орудийная канонада.

Смеялось мартовское солнце, смеялся и черноглазый Акакий. Развалившись на бревнах у первой избы, он грелся на солнышке, а увидев Мариенку, поднял голову и скользнул по ней взглядом:

– Здорово бьют наши!

Мариенка растерянно улыбнулась, поправила рюкзак и поспешила в поселок.

«Ведь здесь Янко», – мелькнула у нее мысль, а в сердце возникла тайная надежда: может, она его увидит.

«Конечно же я его увижу», – говорила она самой себе. Как хорошо было бы, если бы смогла наконец все объяснить. Рассказать обо всем, что с ней сделал отец. Но как? Для этого не будет времени, ведь партизаны уже собираются у околицы Стратеной. Наверняка они вскоре отправятся в путь. Но когда-нибудь она все ему расскажет, чтобы он не думал о ней плохо. Жаль, если хорошие воспоминания детства окажутся омраченными. Каким холодным, язвительным было его отношение к ней, когда они встретились на танцевальном празднике!

«Почему для меня имеет такое значение то, что Янко обо мне думает? – удивилась она и сосредоточила все свои мысли на Душане. – Когда же он наконец придет?»

Она долго смотрела на оконные стекла дома напротив, где в маленькой комнате заседал штаб. Когда выйдет Душан? А Янко?

Два часа. Душан должен был уже ее ждать. Возле деревянного забора стояла сгорбившаяся верба. Мариенка повесила тяжелый рюкзак на толстую ветку, а когда ее взгляд упал на растрескавшуюся кору, она вздрогнула: точно такая же верба растет за их домом. До сих пор на ней сохранились две вырезанные буквы: «М» и «Я».

Как же далеко то время, когда она гуляла с Янко! Как будто этого никогда и не было. Сколько она проплакала под той вербой! Странно обходится судьба с людьми. У него теперь есть Милка, а у нее… Но ведь и она не одинока.

– Мариенка, ты уже готова?

Она вздрогнула, услышав эти слова, а когда оглянулась и увидела Милку, кровь запульсировала у нее в висках.

– Ждешь Душана? – спросила ее Милка. Мариенке пришлось приложить усилие, чтобы спокойно ответить ей. Она протянула Милке руку и долго смотрела на нее. Милка похорошела, взгляд ее повеселел. Наверное, счастлива, влюблена по уши.

Мариенка почувствовала в ней какую-то особую нежность, такую же, как к письмам Янко. Ведь в этой девушке она видела часть Янко. Но в то же время в сердце Мариенки пробралась тучка зависти. Почему судьба благоприятствовала именно этой девушке? Почему на долю Милки выпало завершить сказку ее детства, героем которой был Янко?.. Почему?

Окошко в штабе отворилось. Мариенка увидела в облаке дыма лицо Светлова. Что они там делают столько времени, ведь уже четверть третьего?

В заполненной дымом комнатушке штаба Янко стоял перед коммунистами партизанского отряда «За освобождение». Все молчали. Тишину нарушил лишь кашель Ондро Сохора, примостившегося на лавочке у печки рядом с Газухой, Беньо и Пудляком, представителями народного управления. Сохор болел весь последний месяц, и врач из штаба сказал: тяжелая форма туберкулеза, долго ему не выдержать. И все же он встал с постели и пришел на собрание, а когда его начали ругать за это, улыбнулся к сказал:

– Вы уж не сердитесь. Я хочу быть с вами, чтобы увидеть Красную Армию. А потом…

Он только махнул рукой, но когда Светлов сказал «хорошо», глаза его загорелись.

Янко посмотрел на Сохора, оперся руками о стол, перехватил взгляд Светлова. Он прочитал в нем усталость, преодолеваемую железной волей.

– Товарищи, – начал Янко, – наш командир только что изложил план предстоящей операции и ознакомил нас с положением на фронтах. Мы должны были направить подкрепление в Длгую, поскольку располагаем сведениями, что немцы, выступив из Ружомберока, хотят занять Ревуцую, чтобы прикрывать отступление из Бистрицы. Согласно плану, мы должны нанести удар по фашистам в Погорелой, чтобы они не смогли оказать сопротивление Красной Армии, которая гонит их из нашего края.

Он слегка покраснел, подумав, что говорит слишком сухо, а ведь он хотел сказать им нечто такое, что дошло бы до души каждого. Прищурив глаза, он долго искал подходящее сравнение, а потом с веселым выражением на лице продолжал:

– Товарищи, всем нам хорошо известна верба. Это дерево, которое не так-то легко истребить. Спилишь его, а от пня вырастут ветви. Если уничтожишь корень, достаточно сунуть в землю прутик, и он привьется. Я говорю вам это потому, что здесь есть сходство с упорством нашего отряда. Наш отряд вырос, я бы сказал, из ничего, из нескольких человек. Немцы хотели обрубить наши ветки, искоренить нас, а мы все разрастались и разрастались. – Он развел руками и задорно добавил: – А почему, товарищи? Только потому, что мы росли на нашей почве. Только потому, что нам помогали советские партизаны и наша партия. Только потому можем мы не сегодня-завтра хлынуть как лавина с гор.

– Правильно, правильно, – сказал Светлов. – Когда-то я думал, что все зависит от командира. Это была ошибка. Чем был бы командир без отряда? – Он обошел вокруг стола и сел рядом с Газухой. – Волей всего отряда мы удержались и теперь способны нанести удар. – Он посмотрел в сторону дверей, где на стуле примостился Душан. – Ну вот и все, – закончил он и повернулся к Янко: – Сбор командиров и комиссаров объяви на вечер. А вы, Душан Петрович, уходите?

Душан помрачнел:

– Да, товарищ майор, мы должны уже отправиться в путь. А мне так хотелось быть с вами…

Светлов пожал плечами.

– Вам придется пойти в Кошице, – сказал он, – ничего не поделаешь! В редакции вас ждут, там вы нужнее. Впрочем, ваши сообщения из Ружомберока, – он положил руку ему на плечо, – очень нам помогут. Ну, счастливо, Душан Петрович, и не забывайте нас, не забывайте. Да, я хотел вам еще сказать, чтобы вы оставались таким, какой вы есть… Надеюсь, мы еще увидимся.

При последних словах. Светлов обнял его и расцеловал в обе щеки.

Растроганный Душан вышел на крыльцо. Янко обнял его. Мариенка и Милка стояли у заборчика и о чем-то шептались.

Увидев Янко, Мариенка покраснела. Она почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу.

– Наконец-то я тебя вижу! – первым начал разговор Янко. – Нам надо бы поздороваться, а приходится прощаться.

– До свидания, – сказала Мариенка и протянула ему руку. Ей показалось, что она расстается с Янко навсегда.

– Мы вас проводим! – Янко обернулся к Милке: – Правда, Милка?

Он посмотрел на заснеженный склон повыше Стратеной, где уже собирались партизаны.

– Они ждут нас, – сказал Душан и взял рюкзак. – Дай-ка я помогу тебе, – обратился он к Мариенке, но девушка будто не слышала его слов.

Перед нею стоит Янко и улыбается. Тот же проницательный взгляд, резко очерченные губы, слегка прищуренный левый глаз и его рука, тепло которой она еще чувствует в ладони… Как мало он изменился, разве только возмужал.

Слезы выступили у нее на глазах, и в них расплылось лицо Янко. Она посмотрела на Милку и, сама не ожидая того, проговорила:

– Желаю вам счастья, и пусть все у вас сбудется.

Нет, не следовало ей быть такой неискренней, ведь в ее душе звучала струна давних дней. На миг она встретилась взглядом с Янко. Уголки ее рта дрогнули, на узких, стиснутых губах не появилось и подобия улыбки. «Боже мой, ведь я теряю голову! – подумала она с ужасом. – Какая я несчастная! Ведь я его люблю!.. Все еще… люблю Янко, Янко!..»

Бывают минуты, которые кажутся вечностью.

Когда они вчетвером шли по Стратеной, Мариенка молчала, погруженная в чувства и мысли, бушевавшие в ней и остановившие для нее время. Что-то в ней надломилось, и, бросив несмелый взгляд на Душана, который шел рядом с ней, она с ужасом подумала: «Нет, это не любовь. Он очень хороший, но нет, нет… Я, наверное, всю жизнь буду любить только Янко… Ему я принадлежу вся, вся!»

Мысли ее обрывались, как нити, которые старая Валкова пряла, неловко накручивая на веретено. Наконец всю ее охватило одно чувство: жалость к Душану и к себе.

Они дошли до конца поселка, где уже находилась группа партизан, среди которых был весело смеющийся Луч. Длинной колонной партизаны отправились в путь. Милка и Янко махали им вслед.

– До свидания! – закричала Милка, а потом повернулась к Янко.

Партизаны были уже далеко, за последней избой, откуда узкая дорожка сворачивала к руднику. Сердце Янко наполнилось счастьем. Его пальцы, привыкшие к холоду спускового крючка автомата, нежно гладили волосы Милки. Потом он привлек ее к себе и горячо поцеловал в губы.

Издалека, почти от самой вершины, донесся голос Душана:

– До свидания!

Янко держал Милку за руку и не мог наглядеться на девушку. Время от времени его взгляд устремлялся на стволы сосен в расположенном напротив лесочке. Он как будто боялся, что там притаился кто-то, замысливший недоброе против его Милки.

Нет, ни за что в мире не позволит он отнять ее, ни за что! Долго зрело в его душе счастье. Оно было таким же ясным, солнечным, как этот мартовский день в горах, чистым, как белый снег на горных лугах. Но в то же время оно казалось ему хрупким, как весенний ледок в лужицах. Даже еще более воздушным, сотканным из радуги.

Он посмотрел на небо и подумал с сожалением: почему нет звезд, почему сейчас день? Ночью, когда луна плавает над горами и сверкают звезды и миллионы и миллионы удаленных миров, чувства обостряются.

– Ты помнишь, – проговорил он по-детски радостно, – когда мы были маленькими, у нас была своя звездочка…

Милка слегка оторопела:

– Как же я могу не помнить! А знаешь что, Янко? В августе я как-то смотрела на нее и увидела, что от нее как будто отлетел кусочек. Я испугалась, не раскололась ли она.

– Ах ты моя глупенькая! – улыбнулся Янко и прижал ее к себе. – Не бойся.

Вечером, когда Янко склонился над картой рядом с Хорватом, Светлов улыбнулся и шепнул ему на ухо:

– Ну что, Янко? Я вижу, ты пламенеешь. Кругом снег, а ты пламенеешь. Ничего не поделаешь, – пожал он плечами. И добавил как будто про себя: – Любовь, любовь!

Он невольно вспомнил о своей жене и загрустил. Насколько легче было бы ему, если бы она была рядом. Но война кончится, и если он останется в живых, то снова обнимет свою Шурочку. А потом будет мир, он снова станет учить детей, вечером снова прибежит к нему Шурочка и с радостью в глазах сообщит: «Алеша, ты только представь, Андрей Владимирович вернул жизнь пациенту… Уже третьему за этот месяц…» А может быть, Шурочка шепнет ему как-нибудь утром: «Знаешь, Алеша, милый, мне кажется, что у нас будет ребенок…»

До сих пор на это не было времени. На следующий день после свадьбы они отправились в Ясную Поляну. Они шли, взявшись за руки, по березовой роще и думали о Толстом. Алексею показалось, что на лавочке под высокой сосной сидит Анна Каренина, а перед нею стоит на коленях Вронский. У речки, где купался Лев Николаевич, они встретили колхозных девчат. Светлов шепнул Шурочке: «Посмотри, какая красавица! Это ничего, что нет у нее дорогих нарядов. Если бы ее увидел Толстой, то, может быть, его Анна была бы еще более прекрасной. Вот увидишь, Шурочка, придет время, и наши текстильщики оденут девчат в шелк».

Шурочка стала вдруг грустной и сказала: «Только бы нас оставили в покое, чтобы мы могли работать… Недавно я прочитала, наверное уже в десятый раз, «Войну и мир». Алеша, милый, я боюсь, чтобы снова не было войны…»

Светлов хорошо помнит, что едва она произнесла эти слова, как коренастый красноармеец закричал: «Товарищи, товарищи, война!»

Шурочка вскрикнула, а Светлов сжал кулаки. Исчез чудесный июньский день, исчезла река, Ясная Поляна… Поседевшие жены пограничников на тульском аэродроме, поезда, длиннющие поезда, сирены. Красная площадь, речь товарища Сталина, тяжелые бои на подступах к Москве… Все это вспомнилось ему сейчас.

Он отбросил горькие воспоминания. Для этого ему не пришлось прилагать особых усилий: сердце его было заполнено радостью. Большой и светлой, как солнце. Хотя до Берлина было еще далеко, ему казалось, что он уже на расстоянии выстрела, рукой подать. Вот только надо хорошо подготовить эту операцию, а потом в рядах Красной Армии он будет наступать на запад, на Берлин.

Он сосредоточил свое внимание на карте, провел по ней красным карандашом и наконец коротко сказал:

– И все!

Да, это будет все. Победоносное наступление против войск генерала фон Биндера.

Он легко наносил знаки на карту, но о каждом из них, о каждой точке на ней он размышлял долгие часы, каждая черточка требовала долгих бессонных ночей. Янко помогал ему в этой работе, и каждая черточка говорила им обоим что-то на своем особом языке: перед их глазами шли партизаны, бросались на землю, перепрыгивали через окопы, прятались за углы домов, залегали за стволами деревьев. И каждая из этих черточек имела свою особую музыку: пулеметную стрельбу послабее или посильнее, треск автоматов, взрывы гранат и тонкий свист мин.

Светлов обернулся к Янко, глубоко вздохнул и тоном, полным оптимизма, сказал:

– Идите сюда, товарищи, проверим все еще раз!

2

В доме у Пашко дышать стало посвободнее, жить стало немного полегче. Вместо трех немцев в комнате расположились два венгерских солдата, а когда старый Пашко вернулся из тюрьмы, они позволили и ему спать там же, так что в кухне остались только Приесолова и старая Пашкова. Пашко немного говорил по-венгерски, так что они с солдатами могли понять друг друга.

Как-то раз Приесолова принесла из Дубравки листовки на немецком и венгерском языках, напечатанные в Стратеной. Ночью Пашко засунул их по одной в карманы солдатам, а утром увидел, что венгры сидят на сундуке. Старший из них, по имени Юхас, черный как цыган, с лихими седоватыми усами, провел пальцем по строчкам, сверкнул глазами и подтолкнул более молодого локтем:

– Nez ide, baratom [45]45
  Посмотри-ка, друг (венг.).


[Закрыть]

А потом тихонько прочитал обращение, в котором солдатам предлагалось уходить в горы и повернуть оружие против эсэсовцев.

– Что это у вас? – спросил их Пашко с притворным любопытством.

Юхас смял листовку и, окинув Пашко испытующим взглядом с головы до ног, проворчал, что он и в самом деле предпочел бы находиться в горах, ведь он был с красными после первой войны, дошел с ними до Зволена.

Потом он принялся расспрашивать Пашко, не отведет ли кто-нибудь его к партизанам.

Пашко был хитер. Допросы в гестапо, сопровождавшиеся оплеухами, научили его три раза отмерить, прежде чем отрезать. Так и теперь он решил, что будет молчать, и вышел из комнаты. Лучше он спустится в погреб и посоветуется с Имро. Ведь Имро у него скрывается, а если к нему ходят коммунисты, то почему нельзя ему?

В сенях он встретил дочь. Щеки ее горели от мороза. Она дышала на руки и топала ногами в мягких валенках.

– Вернулась, значит? – спросил Пашко.

– Да, но меня останавливали.

– Не надо тебе все время ходить в эту Дубравку, – нахмурился он, – пусть и другие ходят, вон их сколько! А то схватят тебя как-нибудь – и пиши пропало.

Приесолова засмеялась:

– Да где там, отец, женщину не заподозрят…

Она сбросила пальто, развязала платок и открыла люк погреба.

– Я иду к Имро, – шепнула она.

– Скажи ему, что эти венгры хотели бы уйти к партизанам. Я не знаю, что им на это ответить, черт подери.

Приесолова исчезла в черном люке, как будто ее поглотил пол. Она сбежала вниз по деревянной лестнице, оттащила стол от входа во второй погреб и вошла к Имро.

– Что у тебя? Говори побыстрее! – вскочил со стула Имро, нетерпеливо тряхнув волосами. – Когда они наконец начнут? Да, вот это отдай дяде Приесолу, пусть спрячет как следует, – подал он ей листок бумаги, – это чтобы мы знали, кто был заодно с гитлеровцами…

Приесолова недоверчиво оглянулась, как будто боясь, что и стены в погребе имеют уши, подошла к нему и прошептала:

– Я тебе должна сказать вот что: баба, три, пятнадцать. Феро это передает, от Светлова, дескать…

Имро приложил руку ко лбу:

– Ну-ка подожди… Баба, три, пятнадцать… Подожди, которое у нас сегодня? – едва сдержал он крик. – Второе? Черт подери!

С этими словами он радостно обнял Приесолову и чуть-чуть приподнял ее. Потом потер ладони, сел на железную кровать, которая заскрипела под ним, покачал головой и закурил сигарету.

– Так когда же это будет? – спросила она.

У него уже вертелось на языке, что слово «баба» означает: на два календарных дня позже, значит, послезавтра утром в четверть четвертого партизаны начнут наступление. Но он сдержался и с важным видом сказал:

– Нет, не имею права… Может быть, завтра скажу. Сама понимаешь, лучше, когда об этом знает только один человек. Но подожди, – задумался он. – Смотри! – Он встал и отодвинул камень, лежавший в углу. – Я напишу записку и положу сюда… Это на тот случай, если со мной что-нибудь произойдет. Ты это потом прочитай и передай дяде Приесолу.

Он снова уселся на кровать и принялся нервно барабанить пальцами по коленям, а потом спросил:

– Ну, а чего они хотят? Феро тебе говорил?

– Конечно. Слушай внимательно! – Приесолова подошла к нему поближе. – Мы должны починить телефон, чтобы он был готов по крайней мере за двадцать четыре часа перед этой твоей «бабой», а еще, говорит, хорошо было бы бензин поджечь или насыпать в него сахару… У жены Беньо его, дескать, достаточно.

Имро моментально вскочил.

– Так, значит, работа у нас есть… Так, провод в хлеву, а скажи-ка, эти склады у Линцени…

Приесолова прервала его:

– Их охраняют венгры, там больше сорока бочек. И эти двое, которые стоят у нас, тоже ходят туда. – Она провела ладонью по озабоченному лицу и сразу же протянула руку вперед. – Еще отец тебе кое-что передает. Чуть было не забыла. Эти двое, что у нас, хотят уйти к партизанам.

Имро встал и принялся расхаживать по маленькому погребу, освещенному лучами солнца, падавшими через замерзшее окошко. Мысли, планы сменяли в голове друг Друга.

Он видел перед собой ясную цель: сегодня вечером необходимо восстановить телефонную линию и сделать бензин непригодным к употреблению. Но как? Молодых парней немцы угнали, сам он не может и носа высунуть, его сразу же схватят. С бензином-то как будто справиться легче. Может быть, этим займутся дядя Приесол и эти венгры? Он ведь бывает у Линцени на ферме и умеет говорить по-венгерски.

Он остановился посередине погреба, и лицо его вдруг просияло.

– Послушай, Марка, а что, если мне позаимствовать форму у этих венгров? Знаешь, надо угостить их, а дядя Приесол пусть пообещает им, что спрячет их от немцев. – Он улыбнулся и добавил: – Услуга за услугу…

Приесолова только охнула, но Имро принялся убеждать ее, что только так они смогут чего-то добиться.

– Дай бог, чтобы все удалось, – вздохнула она и тихонько вышла из погреба.

Ну и Имро! Он всегда найдет выход. Старый Приесол ходит к нему советоваться насчет партийных дел, ведь несколько коммунистов-подпольщиков остались в Погорелой. Разве можно было предположить, что Приесол станет таким?

Она помнит, как он куском стекла полировал древко для флага и слушал, что ему говорит Марко. Волосы его были растрепаны, а рот открыт от изумления. Когда же это было? Как будто вчера. Нет, с той поры минуло двадцать лет. И она изменилась. Тогда она уговаривала Марко не ходить на первомайскую демонстрацию, а сегодня?..

В половине шестого вечера Пашко уложил в постель напившегося до бесчувствия молодого венгра. Кое-как удалось его раздеть и насильно влить в рот ему еще рюмку сливовицы. Юхас пил более осторожно.

В шесть часов вечера он должен был заступить на пост во дворе у Линцени. Приесолова с Пашко проводили его. На спине каждый из них нес по мешку с сахаром, который они оставили в каморке у старого Приесола.

– Приходите ко мне посидеть, – пригласил Приесол Юхаса, – и своего товарища с собой приводите. Не бойтесь, ничего у вас не пропадет. Подумаем, что делать дальше, если вам и в самом деле не хочется драпать с немцами. Ну, а выпить и у бедняка кое-что найдется.

Юхас уверенно держался на ногах, хотя выпил уже немало. Он показал на окошко в углу обшарпанной фермы:

– Хорошо, мы сюда постучим, вы ведь здесь живете? Вы – хороший товарищ, мысли у вас такие же, как у меня. Я рабочий с кожевенной фабрики в Уйпеште…

– Да ну?! – обрадовался старый Приесол. – Ведь я тоже кожевенник. Приходите обязательно.

Потом Приесол отправился по улице к верхнему концу деревни. Он прошел мимо коттеджа доктора и, выждав, пока два немецких унтер-офицера удалились, резко повернул и через калитку проскользнул во двор. Он позвонил и, стоя у двери, принялся нервно мять в руках шляпу: согласится ли доктор?

Дверь ему открыл сам доктор Главач. Лицо его было изможденным. За время пребывания в гестапо он похудел и, пожалуй, состарился. Он испуганно посмотрел на Приесола и, ответив, заикаясь, на его приветствие, спросил:

– Что случилось, пан Приесол?

Голос его звучал озабоченно, было видно, что доктор ждет недобрых известий. Пожав Приесолу руку, он постоял некоторое время в нерешительности, а потом показал взглядом на дверь, ведущую в комнату:

– Входите.

Приесол посмотрел на телефонный аппарат, стоявший между двумя фарфоровыми вазами на столике под вешалкой, подошел поближе к врачу и почти шепотом сказал:

– Нам очень нужен телефонный аппарат, пан доктор. На несколько дней.

– Зачем это? – удивился врач и прикрыл кухонную дверь. – Закуривайте.

– Спасибо, мне некогда. – Приесол пожал плечами и, понизив голос, добавил: – Нужно, позже я вам все расскажу. Знаете, как член революционного…

– Тс-с! – приложил доктор палец к губам, – тише, чтобы жена не… Конечно, я помогу, только знаете, батенька, это сложно. Дело в том, что, – начал он своими любимыми словами, но запнулся, не зная, как окончить фразу. – Этот аппарат? Ну а если его потребуют немцы? Они ведь знают, что у меня, как у врача, есть телефон. Я не хочу снова оказаться в гестапо.

Он задумался, долго тер плешину и уже веселее произнес:

– Ладно, берите его. У меня есть еще один, старый, поломанный. Подключим тот. Только, пожалуйста, никому ни слова, что это от меня… Я выйду сразу вслед за вами, а если кто-нибудь спросит, скажу, что иду к больному.

Старый Приесол осторожно перерезал ножом провод, и аппарат оказался в корзинке под картофелем и карманным фонарем.

Доктор дрожал от страха и все время прислушивался, не раздаются ли шаги на дворе. Уже распрощавшись с Приесолом, он сказал, надевая пальто:

– А вы знаете, кто добился, чтобы нас освободили?

– Декан говорил мне, что он.

– Вот именно! Вы должны поблагодарить его, пан Приесол. Как говорится, добро за добро.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Приесол, – никто его не просил об этом. Такое заступничество всегда кое-чем попахивает.

Прикрыв за собой железную калитку, Приесол удовлетворенно улыбнулся: что надо было, он раздобыл. Неизвестно, дал ли бы ему доктор аппарат, не будь у него еще одного, испорченного. Ну и люди бывают! На каждом шагу боятся, дрожат, как бы у них волосок с головы не упал. Ну да ладно, главное, что аппарат есть.

Двумя домами дальше по соседству с Плавками стояло старое, давно уже не беленное зернохранилище. Из окошка, наполовину заколоченного жестью, торчала труба. Из нее валил черный дым. Зернохранилище было разделено досками на четыре маленькие комнатушки, две из которых имели по окошку. В каморке без окошка жил старый Чвикота, а в соседней, с окошком, жена Сохора с дочкой. Они поселились здесь два месяца назад, когда немцы сожгли улицу, где в старых вагонах жила беднота, а в заброшенной пастушеской хижине – нищие. Это произошло после того, как там взорвалась мина и погиб немецкий солдат-мотоциклист.

Приесол заглянул в зернохранилище. Двери заскрипели, и Приесол зажмурился, чтобы глаза быстрее привыкли к темноте. В каморке сидел на полене бывший пастух Чвикота.

– Послушай, Чвикота, – без обиняков начал Приесол, когда пастух зажег свечку, – оба мы с тобой старики, так ведь? Вот я и пришел к тебе, зная, что ты не любишь гардистов. Мы хотели бы здесь у тебя установить телефон, нам это позарез нужно.

Чвикота не обманул его ожиданий. Глаза пастуха ожили, он лукаво улыбнулся и сказал:

– Если это им будет во вред, вонючкам, так устанавливай поскорей.

Приесол поставил корзинку на глиняный пол и сел на лавку. Он не ожидал, что Чвикота согласится так быстро.

– Ладно, ну а как ты живешь, старина? – спросил он и глубоко вздохнул. – Да, были времена, когда мы с тобой за грушами в сад лазили… К Линцени, помнишь?.. Да, хлебнул человек и холода, и голода. Но все изменится, изменится, только бы выгнать эту немчуру. Не сомневайся, будет еще и хорошее…

– Я бы хотел еще коровок попасти, – загорелся Чвикота.

В каморку вошли Приесолова и Людо Юраш. Старый Приесол обрадовался:

– Ты уже здесь? А где Имро?

– Скоро придет, отец.

Она посмотрела на Чвикоту с благодарностью, как будто хотела сказать: «Вот какие у нас люди, на них можно положиться». Потом повернулась к Приесолу:

– Мы принесли провод.

У нее и у Людо вокруг талии была обмотана проволока, и они принялись ее разматывать. Чвикота улыбался и одобрительно кивал головой:

– Здорово, в самом деле здорово.

В каморку вошел венгерский солдат. Чвикота вздрогнул, вскочил и схватил приставленный к лавке топор, но Приесол удержал его руку.

– Да ты что, ведь это Имро, посмотри-ка получше!

Имро рассмеялся, а потом надул щеки, быстро встал по команде «смирно» и отдал честь. Он выглядел смешно в венгерском мундире и был так не похож на себя, что его, пожалуй, и днем нельзя было бы узнать, а тем более вечером.

Имро сразу же принялся за работу. Аппарат с батареей поставил под лавку, а провод протянул под дверью. Во дворе он уложил провод вдоль стены, тщательно замазал его грязью, а конец, смотанный в клубок, положил в ямку у водостока и прикрыл сверху плоским камнем. Все было готово, и Имро сказал Чвикоте:

– Я к вам приду попозже. Нужно припаять его к линии. Утром меня здесь заменит дядя Приесол.

В девять часов вечера Имро, все еще в мундире, возвращался от Приесола к Чвикоте. На улице никого не было. Он нагнулся в том месте, где были перерезаны провода, неподалеку от зернохранилища, посмотрел на столб а долго стоял в раздумье. Нет, лучше будет спаять их здесь, внизу. На столбе это могли бы днем заметить. Имро обмотал концы, касавшиеся земли, изоляционной лентой, достал из-под камня моток, протянул провод через желобок на тротуаре и забросал сверху грязью. «Десять минут, – улыбнулся он, – а бывало, возился с этим два часа».

Он еще немного постоял на крыльце. На площади галдели солдаты, но на верхнем конце деревни было тихо. Он еще раз проверил, хорошо ли замаскированы провода, а потом вошел в зернохранилище. Чвикота дремал, а когда Имро вошел, встрепенулся и обратился к нему с испуганным выражением на лице:

– Ну так что, идем?

– Зачем? – улыбнулся Имро. – Все уже готово.

Сердце его заколотилось, когда он склонился над аппаратом и принялся вызывать сторожку «На холме». Затаив дыхание, приложил он к уху трубку. Румянец покрыл его щеки, и он радостно закричал:

– Это ты, Янко?.. Имро… Да, хорошо… С бензином все в порядке… Твой дедушка будет с утра… – Потом последовали точные данные о числе и расположении орудий, минометов. Имро сказал, что на правом фланге окопы занимают венгры, а потом прокричал возбужденным голосом: – Ну, до свидания! – И добавил тише: – Ничего! Выдержим…