Текст книги "Лавина"

Автор книги: Милош Крно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

10

Проводив приходившую к нему Приесолову, старый учитель Кустра заволновался. Конечно же, он должен что-то предпринять, чтобы немцы отпустили арестованных. Хватит разговоров о гуманизме, надо действовать. Он позовет Захара, Ондрейку, и они пойдут к этому высокомерному Биндеру. Попросят его, будут ходатайствовать. Может быть, тот и согласится, а если нет, то учитель знает, что сказать. В политику он никогда не вмешивался. Что они могут ему сделать? Кроме того, возраст у него уже почтенный, а седины, наверное, уважают и немцы. Хорошо, что Приесолова пришла к нему с этой просьбой, сам бы он не додумался. Он ведет замкнутый образ жизни, хорошо знает повадки своих жуков, но о людях мало что слышит.

Приесолова рассказала ему, как вчера утром партизаны выгнали немцев из долины. Когда Кустра спросил, ждали ли партизаны нападения, Приесолова только пожала плечами: не знает, дескать.

Он вышел в коридор в мягких домашних туфлях. Большущий черный кот, спавший на подушке у кухонных дверей, даже не проснулся, только слегка повел левым ухом. Кустра осветил карманным фонарем банку из-под варенья, где среди зеленых листиков растений, выращенных в цветочных горшках, ползали жуки различных размеров, формы и цвета. Он бросил им три куска мелко нарезанной моркови, а потом так же не спеша вернулся u комнату.

Он думал о своих жуках, но в то же время и о людях – о старом Приесоле, Пашко, Главаче. Да и в животном царстве имеет место насилие, но это совершенно другое дело. Это ведь закон природы, а люди должны вести себя в соответствии с нравственными, гуманными законами. А что делают немцы? Убивают, сажают в тюрьмы.

Седовласая Кустрова сидела за старомодным фортепьяно. Только что отзвучали меланхолические аккорды «Прекрасной феи», и Кустра стоял в молчании под большими часами из лиственницы, насквозь просверленными древоточцем. Он улыбнулся, подумав, что каждый раз, показывая кому-нибудь свою обширную коллекцию живых жуков, он непременно повторяет одну и ту же шутку: «Я развожу жуков и в часах».

«Повторяюсь, а значит, дряхлею, – подумал он. – Дряхлею. Боже мой, ведь послезавтра исполнится уже сорок лет со дня нашей свадьбы. Годы идут, идут, не сглазить бы…»

Бесшумно, словно тень, прокрался он вдоль фортепьяно к жене и нежно поцеловал ее в волосы. Кустрова повернула голову, с улыбкой посмотрела на него, и ее тонкие пальцы легко пробежали по клавишам.

Кустра снял домашние туфли и принялся медленно надевать ботинки.

– Куда ты, куда? Ведь простудишься! – отозвалась жена, прервав игру.

Кустра покачал головой и затянул:

– «Фея прекрасная мне подмигнула, мне подмигнула…» – Потом встал по стойке «смирно» и, подражая отдающему рапорт солдату, отчеканил: – Иду в немецкую комендатуру и вернусь только тогда, когда всех выпустят!

Кустрова ахнула и оцепенела от страха, но старый учитель принялся ее успокаивать:

– Не бойся, я вернусь, вернусь. Надо помочь невинным людям. Если я ничего не предприму, это будет противоречить моим принципам. Ведь их уже целый месяц ни за что держат под арестом.

Она подала ему пальто и упрекнула за то, что он слишком легко оделся. Она просила его не останавливаться на улице и поскорее возвращаться.

Ондрейку он встретил на улице. Когда он попросил его пойти вместе с ним, Ондрейка закрыл уши руками в теплых кожаных перчатках.

– Ни за что, пан учитель. Что-о вы-ы-ы! – протянул он, как будто пропел. – Да они мне голову оторвут. Разве можно немцев о чем-нибудь просить? Нагнувшись к старому учителю, Ондрейка прошептал ему в ухо: – Ну, доктору мы как-нибудь поможем выбраться из беды, но остальные – это же сплошь коммунисты…

– А они разве не люди? – отрезал Кустра. Наморщив лоб, он повернулся на каблуках и, не попрощавшись, ушел.

Ночью выпало много снегу, и его еще не успели убрать с тротуаров. Кустра шел по утоптанному снегу осторожно, но, миновав комендатуру, прибавил шагу, чтобы поскорее оказаться у Захаров.

Ондрея Захара он нашел в столовой. Тот сидел в мягком кожаном кресле и при появлении учителя быстрым движением руки сунул в карман небольшой листок бумаги. Слегка покраснев, он сказал, как бы оправдываясь:

– Сын вот меня огорчает. Прислал письмо. Увлекается очень коньячком. И дочь, кажется, тоже там с ним…

Выждав немного, Кустра обратился к Ондрею:

– Знаете, пан фабрикант, я пришел к вам, чтобы мы вместе пошли к немцам просить за арестованных, пусть они их выпустят.

Ондрей вскочил как ужаленный и закричал:

– Что? Ведь они и нас тогда посадят! Как вы могли такое придумать?! Нет, – добавил он, понизив голос, – я к ним не пойду. Посудите сами: сын у меня в горах, на шее эта фабрика… Не пойду и вам не советую, пан учитель. Ведь если те невиновны, то немцы им ничего не сделают. Отпустят их, вот увидите. Зачем же нам самим лезть на рожон?

Кустра топнул ногой:

– Ну и сидите на своих миллионах, я пойду без вас.

– Пан учитель, пан учитель!

Но Кустра уже хлопнул дверью и стрелой выскочил из темной передней. Он решил, что пойдет один.

В комендатуре его принял майор фон Кессель. Кустра не мог отделаться от мысли, возникшей у него при виде одноглазого офицера с выступающими челюстями, которыми он беспрестанно двигал, что майор поразительно похож на жука-оленя. Бедняга, он сдох у Кустры неделю назад, а это животное, так похожее на него, еще дышит, курит, ходит по канцелярии и двигает челюстями. Смешно, просто поразительно!

Он представился на немецком языке, который еще не совсем забыл, сказал спокойно и корректно, что пришел попросить майора, чтобы отпустили арестованных жителей Погорелой – порядочных, ни в чем не виноватых людей.

Майор поправил повязку и прошипел:

– Was? Что это должно значить? Мы их посадили, и мы поступим с ними так, как захотим. Бандиты получат то, что заслуживают.

Учитель сказал ему, что с детства испытывает уважение к немецкой науке и надеется, что немецкие солдаты – это люди образованные и гуманные.

Когда майор заорал на него, Кустра покраснел как рак, на миг оторопел, но потом обрел дал речи:

– Я вижу, что ошибся адресом. Но знайте, – он даже не заметил, как перешел на крик, – история справедлива, и славяне никогда не будут вашими рабами. Понимаете? Никогда не будут!

Майор топнул сапогом и заорал солдату, стоящему у двери:

– Арестовать старого бандита! В гестапо большевика!

Солдат молча выполнил приказ: схватил учителя за плечо, вытолкнул его в коридор, а оттуда другой солдат отвел его в камеру с решетками на окне, где сидело несколько евреев, схваченных в соседних деревнях и в землянке в Дубравской долине.

Солдат запер дверь за Кустрой и поспешил к другому концу коридора, где на лестнице послышались шаги. В коридоре появились декан и Ондрейка. Декан назвал себя солдату и сказал, что обязательно хотел бы поговорить с господином полковником.

– Господин полковник придет через четверть часа, вам придется подождать.

Они уселись на лавку, а когда солдат удалился, декан, покраснев, принялся шепотом упрекать Ондрейку:

– Почему вы со мной не посоветовались? Нельзя было их дразнить…

– Да они и так знали, – запротестовал Ондрейка, бросив полный отчаяния взгляд на декана.

– Нет, нельзя было, нельзя, – тупо повторял декан. – Ведь мы должны смотреть вперед, а не уподобляться пташкам, которые не заботятся о завтрашнем дне. Мы должны действовать по-христиански и обдуманно… – Он закашлялся, при этом затрясся его зоб со старательно выбритой впадинкой посередине. Он вытер губы карманным платком, поправил черную шляпу и добавил: – Не знаю, не знаю, удастся ли мне вытащить их из этой истории… Последствия могут быть самыми плачевными. Послушайте, немцы здесь долго не продержатся. Уж доктора-то и Приесола с Пашко вы во всяком случае не должны были…

Ондрейка долго теребил рукой левый ус. Он уже раньше решил, что уйдет вместе с немцами. Немцы прижали его к стене, пришлось ему развязать язык. А теперь нотариус мертв, доктор – в тюрьме, кто же заступится за него перед русскими?

– Я здесь все равно не останусь, ваше преподобие, – сказал он. – Да и вам не следовало бы, ведь русские вешают священников…

– Все в руках божьих! – вздохнул декан, подняв глаза к треснувшему потолку. – Останусь. Должен же кто-то здесь остаться. Надо помогать верующим, чтобы они не попали в лапы коммунистических безбожников. Надо… Придут сюда русские, чехи, снова будут чехизировать.

Он оглянулся на лестницу. Кто-то торопился вверх, тяжело отдуваясь. Высокая фигура в шинели, офицерская шапка, черные перчатки. Да, это полковник фон Биндер! Декан встал с лавки, закрыв своим полным телом Ондрейку, снял шляпу с седой головы и вежливо поклонился.

– С чем вы к нам, господин декан? – улыбнулся фон Биндер, подавая ему руку. – Ждете меня? Ну, входите.

Он вошел в канцелярию первым, сбросил плащ с меховой подкладкой из серой белки, прошел в кабинет и предложил декану стул.

– Курите? Нет? Ну, значит, вы счастливый человек, – проговорил он, лениво шевеля губами. – Я вот тоже понемножку бросаю.

Декан склонил голову в знак того, что все понимает, заерзал на стуле и начал на ломаном немецком языке:

– Я позволил себе, господин полковник, посетить вас с нижайшей просьбой. Я слышал от нашего комиссара, что он доложил господину майору, будто доктор Главач, Приесол и Пашко сотрудничали с партизанами.

Фон Биндер окинул декана строгим взглядом, зажег серебряной зажигалкой сигарету и равнодушным тоном сказал:

– Да, я давно уже дал согласие на их арест.

Взгляд декана долго блуждал по голым стенам кабинета, как бы ища на них слова, а когда полковник напомнил, что слушает его, он вдруг разговорился:

– Я думаю, господин полковник, что вы хорошо информированы обо мне. Я лично знаком с паном президентом Тисо и хотел бы вам кое-что объяснить. Эти господа действительно состояли в партизанском комитете, но, – соврал он, – лишь по моей большой просьбе.

Фон Биндер иронически улыбнулся:

– Das ist höchst interessant. Это очень интересно, господин декан. Вы меня совершенно поразили.

Декан смутился. Как бы это правильно сказать ему по-немецки? Подумав немного, он начал:

– Я полагаю, вы не будете меня подозревать, но ситуация требовала, чтобы там был кто-нибудь из людей, верных нашему государству.

– Но ведь Приесол был коммунистом, – возразил фон Биндер.

Однако декан быстро нашелся:

– Помилуйте, это только по моему приказу, ведь он верующий…

Полковник покачал головой и погасил в пепельнице сигарету.

– Этого я и в самом деле не понимаю, – пожал он плечами и забарабанил пальцами по столу. – Я постоянно повторяю, что эта ваша маленькая Словакия загадочная страна…

– Сейчас я вам все объясню, господин полковник, – перебил его декан, и лицо его засияло. – Видите ли, партизаны захватили нашу деревню и первым делом хотели увести граждан, верных словацкому государству. В национальном комитете сначала были только коммунисты, потом-то они смылись, не остались здесь, как Приесол. Тогда ваши солдаты были еще далеко. Ну я и попросил доктора Главача, покойного теперь нотариуса и тех двоих вступить в комитет. Не будь их, господин полковник, партизаны перестреляли бы полдеревни.

Он перевел дух. Удастся ли ему этой придуманной сказкой провести полковника? От этого зависит будущее. Если бы он мог откровенно рассказать полковнику о своих планах! Но не может же он прямо сказать, что немцы, по его мнению, потерпят поражение. Это было бы слишком. Да, наверное, и так сойдет.

Полковник зевнул, прикрыв рукой рот, и с удивлением спросил:

– Ну а почему нам не объяснил этого ваш комиссар?

– Он не знал всего, господин полковник. Дело в том, что человеком, которому доверялись все секреты, был именно я.

Полковник чихнул, обругал партизан, из-за которых он простудился, когда немцам пришлось вернуться из долины. Потом прикусил нижнюю губу, потрескавшуюся от ветра, и спросил:

– Значит, вы знакомы с президентом Тисо?

– Говорю вам, господин полковник, – ласково посмотрел на него декан, – что мы старые друзья.

После этих слов фон Биндер провел по волосам расческой с серебряной ручкой и сухо сказал:

– Хорошо! Но вы должны поручиться за этих троих!

При слове «поручиться» кожа на шее полковника натянулась, а ввалившиеся щеки покраснели. Взгляд декана остановился на его левой руке. Ладонь у полковника была маленькая, изборожденная бесчисленными линиями.

Полковник фон Биндер был в определенной степени верующим и суеверным человеком. Он говорил о себе, что он пантеист и что христианство его не удовлетворяет. Переводчица Труда Бек удивительным образом умела читать судьбу по линиям ладони. Как раз вчера она предсказала ему, что он будет долго жить, что его ждет счастье и карьера, только он должен быть очень осмотрительным, принимая каждое решение.

Он не понимал, почему именно во время этого разговора вспомнил о вчерашнем гадании барышни Бек. Она совсем не такая, как женщины в Германии, хотя и некрасива. А вот что касается фигуры, в этом отношении у нее все как надо! Она более остроумна, чем берлинки, и привлекательна, как француженка. Дело, наверное, в том, что она не чистокровная немка, мать ее была чешкой.

«Наверное, славянская кровь более горяча, более дика, чем кровь нашей расы», – подумал он с грустью и высморкался в чистый накрахмаленный платок.

Он должен быть осмотрительным! Воспоминания о вчерашнем вечере ожили в нем. Ах, эта Труда, хитруля, она вела речь о его карьере! Ведь он уже второй месяц ждет, что его произведут в генералы. Пожалуй, правильно она гадала. Надо посмотреть сегодняшний приказ.

Он встал со стула и каким-то торжественным голосом заявил декану:

– Через две недели ваши господа будут на свободе, я попрошу гестапо. Но вы вместе с ними будете нести ответственность за порядок. Вы понимаете меня, господин декан?

Они подали друг другу руки, и декан вышел в коридор, беспрестанно кланяясь и благодаря. Ондрейку он там уже не застал. Наверное, тот с перепугу ушел подальше от ворот, ведущих в пекло. Солдат, стоявший у дверей, на которого произвело впечатление, что декана принял сам полковник, отдал ему честь, и декан выкатился на улицу.

Так, значит, он спас тех троих, которые ему нужны больше всего. Будут благодарны ему по гроб жизни. Да и люди увидят: он сделал все, что было возможно. Расскажет он и об Ондрейке, что тот был с ним, ведь у того рыльце ох как в пушку!

Тротуар перед домом священника был покрыт льдом, и худой, с большими, торчащими, как у осла, ушами сторож костела посыпал его золой. Он почтительно поклонился своему духовному пастырю. Декан улыбнулся ему приветливее, чем обычно, и уверенным шагом направился к дверям дома.

Эта приветливая улыбка на его лице была следствием приятной мысли. Декан любил думать и говорить сравнениями. Так и теперь он представил себе жизнь как скользкий тротуар, который можно посыпать золой, чтобы не так быстро происходило скольжение вперед, когда начнут устанавливать порядки в соответствии с «московскими рецептами».

Толстая хозяйка с отвислыми губами встретила его у дверей и передала ему уже распечатанный конверт.

– Это от Йожко Ренты, – сказала она. – Пишет, что он сейчас состоит в той самой гарде, которая идет на партизан. Он пишет еще, что, если дело будет плохо, он уйдет вместе с немцами. Просит совета…

Декан поднялся по лестнице в сумрачный кабинет, увешанный ликами святых. Взглядом пробежал по строчкам письма. Проворчал про себя, что хозяйке, что ни говори, не следовало бы вскрывать его почту. Не мешало бы ей быть потактичней и проявлять побольше уважения к нему.

Он задумался над письмом, а потом проговорил вслух, хотя был один в комнате:

– Хорошо, пусть идет, нам нужны свои люди и за границей.

11

В лесу напротив Верхней Дубравки нельзя было различить сосны: была лишь темнота и молчаливое, широко раскинувшееся море снега. Стоило солнцу закатиться за горы, как сосны почернели, их очертания расплылись и слились с ночью. На небе, тихом и прекрасном, как заснеженная земля, замерцали крохотные звездочки. Казалось, они боятся разгореться сильнее в отсутствии луны. Тяжелая тьма опустилась на снежные равнины. Царила тишина, только где-то в гуще молодняка испуганно закричал сыч.

– Черт бы тебя взял! – произнес сдавленный мужской голос, и на черном фоне, образуемом ночью и соснами, замаячили белые фигуры.

– Все мы здесь, – прозвучал другой голос.

Люди в белых маскировочных халатах и валенках, утопая в снегу, собрались в тесный кружок. Они долго о чем-то шептались, потом пожали руку товарищу, и он отделился от них и направился к Верхней Дубравке.

– Держись, Имро! – напутствовал его кто-то.

Партизан обернулся и сказал:

– Не бойся, Душан, завтра я буду в Погорелой. – Он сделал два шага и добавил как бы про себя: – И сразу же распространю листовки.

Когда группа партизан отправилась в путь, Душан Звара испытал сожаление, что не обнял Имро на прощание. Насколько русские душевнее, чем наши люди, насколько в них больше сердечной искренности! Имро уходит в Погорелую тайно, неся с собой голос партии. Если немцы схватят его, никто никогда не узнает о его судьбе, но и враги ничего не будут знать о нем: кто он, зачем пришел? Да, Имро умеет молчать – как рыба, как могила. А сколько таких людей в мире, людей неизвестных, без имени, находящихся между жизнью и смертью!

Имро взял на себя самую трудную задачу: он должен, скрываясь, жить среди немцев, рядом с гестаповскими псами, он должен протянуть нити связи между партизанами и населением, и сходиться эти нити будут в его руках. Имро и в самом деле герой, из тех, чьи характеры сформировались в горах в лютые морозы, а он его даже не обнял.

– Хорошо, что не светит луна, – не спеша подбирал слова Грнчиар, – в темноте нам веселей, чем на свету.

– Месяц ясный, – вздохнул другой партизан и добавил со смехом: – У нас на Спиши беланчане как-то раз луну из воды вытаскивали…

Шесть мужчин не спеша шли гуськом. Никто не хотел даже думать о предстоящей сложной операции, кроме Пудляка. Одного его беспокоило, вернется ли он живым и здоровым. Ведь он вызвался на операцию впервые, остальные уже не раз сталкивались с опасностью, познали ее терпкий привкус и сейчас старались подсластить ее шутками.

Сзади, следом за Душаном, который еще слегка хромал, шел Акакий. Из-под белой меховой шапки виднелось его смуглое лицо с черными, глубокими глазами. Перед началом восстания он бежал из немецкого лагеря для военнопленных и любил повторять рассказ о том, как вечером утопил в пруду за лагерем часового и скрылся вместе с двумя товарищами. Это с ним разговаривал Душан во время отступления на Приевалке.

Акакий был грузином, с черными усиками, черными волосами и пронзительным, как два острых кинжала, взглядом. Перед войной он работал на чайной фабрике неподалеку от Батуми. Он часто с теплом вспоминал родной край, жену Тамару и пятилетнего сынишку.

– Холодно, холодно, Душан Петрович, – застучал он зубами. – У нас снег выпадает раз в два года. Зато розы цветут круглый год. Если бы ты видел мой домик, садик, розы! А сын у меня – картинка, скажу я тебе. Год ему был, а он уже сидел на коне.

Акакий помолчал, погрузившись в воспоминания, а после того как снежный завал остался позади, разговорился снова:

– Только не подумайте, что у нас снега нет. В горах снег и летом не тает, а урядом – море.

Он опять помолчал немного, а потом продолжал:

– Ну а в Москве – там снега зимой знаешь сколько? По горло было бы, если бы не убирали. А Москва разве не моя? Мы, советские люди, мы всюду дома: и в Москве, и в Аджарии. У нас уже субтропики, климат жаркий, так что мандариновых деревьев, знаешь, больше, чем у вас елок, и электричество всюду. Ну а чая… Ты себе представить не можешь, сколько у нас чая. А девушки, грузинки знаешь какие? Стройные, как кипарис. Да, народ у нас что надо. Ну, не горюй, – хлопнул он его по плечу, как бы желая утешить, – и ваш народ хороший, а когда вы примете социалистические законы, жить вам будет радостно. – Он потер ладонями щеки, исщипанные морозом, подышал на пальцы и натянул на руки дырявые рукавицы. – Чудные горы, красивые, – просиял он, погруженный в свои мысли, а потом сразу сделался грустным. – Жалко только, что нет у вас здесь вина – виноград не растет. У нас его полно: цинандали, хванчкара, саперави, мукузани, самые разные сорта. Ну, не горюй, – улыбнулся он, – у вас тут и виноград будет расти, и апельсины, только надо вышвырнуть этих немцев, а потом учиться, учиться. В России был такой человек – Мичурин…

– Знаю, – прервал его Душан.

– Вот видишь, мы у него научились разводить фрукты. Теперь и на Севере у нас растут яблоки. Ну и вы научитесь, не бойся.

Он замолчал, потому что совсем близко просвистел паровоз и по опушке леса запрыгал, как мяч, зеленый диск света.

– Немцы, – прошептал Грнчиар, приходя в ярость.

Все залегли на снег, как по команде. Где-то далеко залаяла собака, и Душану невольно припомнилось его блуждание у рудников. Тогда он уже терял надежду, думал, что восстание подавлено, но теперь снова чувствовал себя полным сил – он не одинок, с ним его друзья, даже советский товарищ.

Они остановились, потому что в нескольких метрах от них прошел немецкий патруль. Девять солдат в таких же белых маскировочных халатах, как и они. Какой-то щуплый немец осветил карманным фонарем своего долговязого товарища. Зеленый свет выхватил из темноты костлявое лицо с прищуренными впавшими глазами. Это тупое, жестокое лицо Душан запомнил надолго.

Когда патруль скрылся за деревьями, Акакий и Грнчиар, пригнувшись, побежали к рельсам. Остальные прикрывали их, держа автоматы наготове.

Пятнадцать минут, которые прошли до их возвращения, показались Душану вечностью. За это время он представил себе все те многочисленные опасности, которые их подкарауливали.

Да, он должен как-нибудь расспросить Грнчиара о том, что он тогда чувствовал. Что делалось в его душе в промежутке между двумя фразами: приказом Светлова «Заминируйте путь, в двадцать два тридцать пять пойдет грузовой поезд» и тем словом, которое он, переведя дыхание, выпалил торжествующе и радостно:

– Заминировано!

«Это труднее всего, – подумал Душан, – суметь понять, что происходит в душе человека, когда он выполняет такой приказ».

Акакий предложил после удачной операции возвращаться кружным путем. Зачем снова встречаться с вражеским патрулем? Они шли почти час, а когда были уже у Нижней Дубравки, на них залаяла собака. И сразу же засвистели пули над головою.

Взошла луна и залила полянку перед ними голубоватым светом. В снегу лежали темные фигуры без маскировочных халатов. Залегли и они: к ним бросилась крупная овчарка. Она высоко подпрыгнула, заскулила, вздрогнула и осталась лежать неподвижно, высунув язык.

Перестрелка продолжалась всего несколько секунд, и последний из оставшихся в живых врагов, кроме тех двоих, которые убежали, поднял руки вверх.

– Пощадите, товарищи! – захныкал он.

Акакий процедил сквозь зубы:

– Власовец, – и бросился к нему. – Откуда ты? – спросил он его по-русски, и тот ответил ему умоляющим голосом:

– Из Киева, насильно меня…

– Покажи бумаги!

Тот вытащил из кармана несколько документов, протянул их Акакию, а сам остался стоять на коленях.

– Нас двести человек здесь, в деревне, и мы посланы в дозор. Смилуйтесь, товарищ!

– Ты не служил в четвертом Украинском? – спросил его злым голосом Акакий.

У власовца загорелись глаза:

– Так точно! Служил, товарищ командир!

– Встать! – закричал на него Акакий и поднял автомат.

Власовец затрясся всем телом и заскулил:

– Нет, вы не имеете права, я советский гражданин. Кто вам дал… – Он не договорил. Страх стиснул его горло.

Глаза Акакия загорелись ненавистью.

– Ты изменник народа! – прозвучал его сильный, гордый голос. – А по закону советского народа…

Затрещал автомат, и Акакий вернулся к товарищам.

– Так мы расправляемся с изменниками, – сказал он нахмурившись, – видите, и среди нас нашлись… И у вас такие есть. Но тот, кто любит свой народ, ненавидит предателей.

Эти слова, произнесенные несколько торжественно, глубоко запали в сердца партизан. Только Пудляк вздрогнул, услышав их. Им овладел невыразимый страх. Что, если этот грузин узнает о его прошлом? Пудляк задрожал, вспомнив власовца с вытаращенными глазами, и едва не стукнулся головой о сосну.

Но через полчаса Пудляк чуть было не запрыгал от радости. А дело было так. Грнчиар споткнулся о труп. Трупов в горах было много, никто уже не обращал на них внимания. Но Пудляк был любопытен («Любопытен, как старая баба», – сказал о нем Грнчиар) и осветил мертвеца карманным фонариком.

– В жандармской форме! – закричал он.

Какая-то неведомая сила заставила Пудляка взглянуть в лицо мертвого. И тогда он закричал:

– Так ведь это немецкий командир из Погорелой!

– Ну и что? – пожал плечами Грнчиар.

– Ничего, – ухмыльнулся Пудляк и начал молиться про себя. Господь бог благоприятствует ему. О его прошлом никто не узнает. А в будущем он станет человеком что надо.

Он постоял над трупом, посмотрел на небо и вздохнул про себя:

«Благодарю тебя, господи, но если ты и в самом деле любишь меня, избавь еще и от того, последнего… Ведь он скупец и к тому же все равно болен…»

В этот момент Пудляк был полон решимости. Если бы ему приказали отправиться в Погорелую, чтобы застрелить немецкого командира, он сразу же бросился бы туда.

Они обошли сторожку «На холме» и спустились в долину. Из боковой долинки прозвучали два выстрела. Душан, Акакий и Грнчиар поднялись на холм. Их ноги утопали в сыпучем, глубоком снегу.

– Это, наверное, наши охотятся, – рассуждал Душан.

Акакий слушал его одним ухом, напевая какую-то грустную песню. Вдруг он вздрогнул и остановился.

– Смотри, что это за провод? Из сторожки он идет туда, – показал он рукой на столб у дороги, залитый лунным светом.

Из-за поворота послышалось:

– Ого, вот это меткость! Прямо в пугало…

В ответ раздался какой-то вскрик, и первый голос разразился смехом. Партизаны прибавили шагу, и за поворотом их взгляду предстала чудесная долинка, занесенная пушистым снегом. В глубине ее светился огонек.

Телефонный провод не давал Акакию покоя, и Акакий бормотал на каждом шагу, что вот он и здесь проходит, и здесь.

С пригорка с громким смехом спрыгнул какой-то мужчина. Следом за ним полетел снежок, и женщина в лыжных брюках скатилась в снег.

– Пуцик, осел, сейчас же подними меня! – пропищала она.

Молодой человек в белом свитере остановился у ручейка, поправил ружейный ремень и широко расставил ноги.

Он два раза икнул и сказал:

– А что будет, если я тебя не подниму?

Душан старался разглядеть лицо девушки: оно было довольно красивым, несмотря на несколько деланную улыбку. У нее были узкие, миндалевидной формы глаза, чувственные губы. Из-под шапочки выбивались светлые волосы. В молодом человеке Душан узнал Петера Яншака, сводного брата Мариенки.

«Что он здесь делает? Откуда он взялся?» Душан слышал, что в сторожке «На холме» лечит ногу Луч. Можег, эти двое относятся к его компании?

Пуцик между тем подошел к девушке и повторил свой вопрос:

– А что будет, если я тебя не подниму, Еленка?

– Не знаю, – ответила она взволнованно, – или нет, знаю. Сегодня ночью я буду с Эрвином…

Душан невольно сплюнул. Значит, и Эрвин Захар здесь, а этот огонек вдали наверняка их землянка. Золотая молодежь дом свиданий в горах устроила.

Он шагнул вперед и закричал:

– Яншак!

Пуцик вздрогнул. Повернувшись, он увидел перед собой своего бывшего одноклассника.

– Это ты? Здесь, в горах? – Язык его заплетался. – Партизанишь, значит?

От него несло перегаром. Душан сделал шаг назад и строгим тоном спросил:

– А что, собственно, делаешь здесь ты?

– Ну, партизаню, ты ведь видишь. И у нас есть отряд. – Он икнул и добавил: – У нас есть…

– Скажи лучше – домик свободы, – прервала его девушка.

– Помолчи, Солнышко, когда я говорю! – одернул ее Пуцик и обратился к Душану: – Вот, скрываемся мы, партизаним, есть у нас связь со сторожкой… Телефон… Ты ведь знаешь, осторожность фарфор бережет…

Душан улыбнулся:

– Ты и в самом деле фарфоровый. Выдающийся экземпляр. Кукла из фарфора.

Грнчиар за его спиной расхохотался и тихо поправил его:

– Скорее уж свинья…

– Почему же мы о вас ничего не знаем? – спросил Душан.

– Это уж ваше дело. Мы о вас знаем, а вы…

Душан покраснел от злости:

– Яншак, не глупи… Почему вы не явились в Стратеную? – Он не дождался ответа и сказал: – Ладно, оставим это. Скажи, кто еще с тобой и с этой? – он показал рукой на блондинку.

– Кто? Ну, поэт Луч, а еще, если это тебя так уж интересует, Мишо Главач, Эрвин. – Он глубоко поклонился и показал на себя: – Моя скромная особа, наше Солнышко, – кивнул он головой на Елену. – А еще у нас есть Луна… Тоже красавица, смугляночка, она и тебя вспоминала, но почему-то уже перестала. Наша Мариенка.

Душан схватил Пуцика за грудь так, что у того свитер лопнул на спине. Притянув его к себе, он посмотрел ему в глаза и процедил сквозь зубы:

– Что ты говоришь? Мариенка с вами?

– Само собой разумеется! – весело закричал Пуцик.

Душан заскрипел зубами, нахмурил лоб и брови и со всей силы швырнул Пуцика в снег.

– Идем! Завтра же пошлем туда людей, – сказал он Грнчиару и поискал глазами Акакия, который, склонившись над ручьем, ругался, не видя в нем рыбы.

Значит, они знают о партизанах, наверняка знают и о нем, а Мариенка связалась с этой бандой. Не пришла за ним в Стратеную, отдала предпочтение этим типам. Ну и хорошо. По крайней мере он знает, что к чему. А эта блондинка какая гадость! И Мариенка с ними, а он связывал с ней свои надежды, любил ее. Напрасно. Эти негодяи ей по душе. Он так ждал ее, а ей, видно, больше подходит такая компания, иначе она пришла бы к нему.

«Нет, и видеть ее больше не хочу, – сказал он про себя, – лучше я ей напишу. Да чего там писать…»

Когда они вышли к долине, где их ждали остальные, Душан подумал с сожалением:

«Похоронил я свою милую. Одна Мариенка умерла в моей душе, а другая не имеет с ней ничего общего».

Ему припомнились слова грузинской песни «Сулико», и он попросил Акакия:

– Спой мне «Сулико», Акакий! Мне так хочется послушать эту песню!

Акакий кивнул головой, бросил на Душана понимающий взгляд, и грузинская песня зазвучала над Литовскими горными лугами. В длинных черных ресницах прижмуренных век спрятался огонь темных, глубоких глаз. Высокий, стройный Акакий стоял, положив руку на перила моста, и шедшие из его груди непонятные благозвучные слова сливались в отрывистую нежную мелодию.

– Спой ты мне ее по-русски! – попросил Душан.

Песня Акакия говорила о большой любви, которая пылает в сердцах людей под солнечным небом Грузии, а Душану казалось, что и его милая умерла, как Сулико, а он ищет ее могилу на кладбище воспоминаний.