Текст книги "Был однажды такой театр (Повести)"

Автор книги: Миклош Дярфаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Перед смертью она взяла с меня слово, – продолжал Геза Торш, – что я найду вас – моего сына, как она говорила, – и скажу вам: ваша матушка умерла счастливой, потому что ваша жизнь сложилась так удачно. Потому-то я и приехал в Пешт и попросил вас о встрече.

– Расскажите мне все, как было… – Дюла безуспешно пытался взять себя в руки.

– Что тут рассказывать? Похоронили ее. На похороны много народу пришло. Я бы и не подумал, мы ведь с соседями не очень-то…

– Вы держали ее в рабстве! – Дюлу внезапно прорвало.

– Она не любила ходить по гостям, – заявил Геза Торш тоном, не терпящим возражений. – Она любила возиться дома и в саду.

– Неправда. Это ваша жестокость свела ее в могилу.

Отец вскинул голову, подался вперед и сказал еле слышно:

– Ошибаетесь, господин артист. Не моя жестокость свела ее в могилу, а наша. Понимаете? Наша с вами.

Дюла молчал. У него снова перехватило горло.

– Может, по-вашему, вы лучше меня, господин артист? – с холодной иронией поинтересовался налоговый инспектор. – Вы, разумеется, ни в чем не виноваты перед вашей матушкой. Больше того, доставили ей огромную радость, сбежав в тринадцать лет из дому из-за какой-то пощечины…

– Я убежал, потому что…

– Это неважно. Важно, что вы не вернулись обратно.

– Вы запретили мне возвращаться.

– Ну и что с того? Почему вы меня послушались?

– Вы и в письме писали…

– Могли вернуться с этим письмом в руке.

– Я ненавидел вас. Я и теперь вас ненавижу.

– Вместо того, чтобы любить свою мать.

– Ложь. Я любил свою мать.

– И сделали так, чтобы она всю жизнь прожила без сына!

– Вы упрекаете меня?! Это была ваша воля!

– А вы послушались! Послушались, как собака хозяина. Раз вы до сих пор не поняли, я вам скажу. Вы всю жизнь были со мной заодно. В противном случае все сложилось бы иначе. Почему вы не увезли ее от меня? Вы богаты, знамениты. Вы могли себе это позволить.

– Я любил свою мать… – Дюла сжал кулаки.

– И я ее любил. Любил, какой бы у меня ни был отвратительный характер. Любил настолько, насколько мы с вами на это способны, – он указал на себя и на сына.

– Что я мог сделать?

– Что? Я думал, вы догадались. Ведь у вас в распоряжении была целая жизнь. Жизнь, понимаете? А вот в моей жизни за двадцать лет мало что изменилось. Звезду еще одну получил, теперь меня господином офицером величают. А я ведь, знаете, совсем не того хотел. И в мыслях не было инспектором становиться. Так сложилось. Я и сам толком не знал, чего мне надо, да вот занесло в инспектора, и застрял я на всю свою жизнь. Инспектором и помру, выше головы не прыгнешь. Видите – костюм черный, праздничный, казалось бы, чего уж, а приглядишься повнимательнее, так и на нем написано: вот идет налоговый инспектор, господин офицер. А вы, господин артист, пустились в большое плавание и кое-куда приплыли. Вот в чем разница. Понимаете, в чем? А ни в чем. Я такой же прожорливый, как тогда, только жрать стал поменьше с тех пор, как мне брюхо разрезали. А вы, господин артист, и образованный, и знаменитый – куда до вас вашему папаше! Ну и что вы сделали? А ничего! Так и не посмели помериться силами со мною. Когда я в больнице лежал, слабый, что твой цыпленок, – и то не решились меня навестить, а ведь матушка ваша вас просила! Почему не пришли? Гордость не позволила? Черта с два! Бросили свою мать на произвол судьбы.

– Неправда. Неправда, – в отчаянии твердил Дюла. – Все двадцать два года… мы все двадцать два года переписывались за вашей спиной.

– Ах да, переписка! Читал я ваши письма, – трость хрустнула в могучих руках. – Те еще письма!

– Вы читали их?

– Да! После ее смерти. Читал. Все, что вы ей писали, она свободно могла прочитать в газетах. Это-то и нужно было хранить от меня в секрете?

Он медленно поднялся с кресла.

– Только за этим я и приходил. Я выполнил ее волю. Ваша многоуважаемая совесть может быть совершенно спокойна, господин артист. Ваша матушка умерла счастливой. Она была счастлива, что у нее такой сын, как… – он оборвал фразу на полуслове и указал тростью на Дюлу.

– Куда вы пойдете, отец?

– В гостиницу «Континенталь»… если вам интересно. Завтра утром я возвращаюсь в Вашархей.

– Не согласились бы вы поужинать… вместе со мной?

– Нет. Я люблю ужинать в одиночестве.

Дюла тоже поднялся со своего кресла. Вся злость куда-то пропала. Он ничего не мог с собой поделать: какая-то непреодолимая сила заставляла его унижаться перед этим мрачным человеком в черной одежде.

– Мне бы очень хотелось, отец, – он сознательно подчеркнул это слово, – чтобы вы провели сегодняшний вечер со мной. Я сегодня свободен. Мы могли бы пойти куда-нибудь вместе… впервые за двадцать два года… Вы понимаете, о чем я говорю?

– Уж не намерены ли вы отпустить мне грехи?

– Нет! – в Дюлином голосе зазвучал металл. – Я хотел бы поговорить с вами о матушке.

– То, что она мне поручила, я уже сказал. Других полномочий не имею. Всего хорошего.

Он двинулся к выходу. Зеркала многократно повторили его угрюмую фигуру. Дюла снова не выдержал.

– Почему вы не хотите хотя бы раз в жизни поговорить со мной?

Человек в черном медленно обернулся.

– Поздно. У вас было время. Двадцать два года. Могли бы наведаться. Нет, молодой человек, не для того, чтобы покориться, а чтобы показать отцу, насколько вы лучше его. Больше мы с вами не увидимся. А если я невзначай помру, убедительно прошу вас не утруждать себя приездом на похороны. Бог с вами, молодой человек.

Он решительно нажал на ручку двери и вышел в коридор. Дюла не мог двинуться с места. Какое-то время он стоял, вдыхая сладкий запах краски, а потом тупо уставился в зеркало. На него смотрело мрачное, старое лицо.

Дюла вышел из театра. У калитки все еще толпились актеры. Он молча прошел мимо, мучительно соображая, куда теперь податься. Домой идти не хотелось. Он купил в автомате два сандвича по двадцать филлеров, машинально проглотил их, не почувствовав вкуса, и пошел по улице Вешшелени к Городскому парку. Такое вот бесцельное шатание всегда его успокаивало. Шагая по узенькой улочке, пропитанной запахом лежалого товара из бесчисленных лавчонок, он размышлял о том, как бы найти способ еще раз…

Да, он хотел видеть отца и больше не стыдился этого чувства. Самая большая нелепость состояла в том, что он жаждал получить от него прощение. Даже страшное известие о смерти матери не могло подавить этого дикого желания. Тесная связь с матушкой вдруг странным образом отошла в прошлое. Ненависть, много лет жившая в Дюлином сердце, тоже как-то разом потеряла смысл. Все это было дело рук безжалостной, неумолимой смерти, унесшей маленькую, хрупкую женщину, жившую в дальнем уголке Дюлиных воспоминаний. Дюла не мог понять, что с ним творится. Мысль о том, что этот мрачный старик повинен в смерти матери, ушла на задний план, как только они расстались. Он неотступно думал о том, что в Вашархее нет больше маленькой грустной женщины, для которой он всегда оставался ребенком. Эта боль камнем лежала на сердце, и все же силы его души были сосредоточены на одной фантастической идее – во что бы то ни стало провести сегодняшний вечер вместе с отцом.

Перебирая в уме всевозможные варианты, он не заметил, как оказался в парке. Прозрачный апрельский вечер, пробуждающиеся от зимней спячки деревья делали мысль о смерти совсем нереальной. Дюла ускорил шаги, сердито поглядывая на маячивших под деревьями босоногих девчонок, на молодых мамаш с колясками, нежившихся на солнце, на носящуюся взад-вперед ребятню. Веселая весенняя суета мешала ему, он торопился свернуть на более тихую, укромную тропинку.

Сперва он подумывал о том, чтобы позвонить господину Шулеку и попросить у него совета, но потом отбросил эту мысль. Он всем сердцем любил своего дорогого господина Шулека, живое напоминание о сегедских временах, теперь уже не «папашу», а образцового секретаря, но не чувствовал себя вправе впутывать его в эту историю. Он все шел и шел, не останавливаясь, мимо тополей, покрытых нежной, только что вылупившейся листвой. На глаза ему попалась целующаяся парочка – тоненькая девчонка-школьница и коренастый чернявый паренек. Картина казалась нереальной, как будто безумный апрель начертал их фигурки на широком стволе. Дюла остановился, охваченный искренней завистью. Наконец юные сорванцы оторвались друг от друга и припустились бегом по каменистой тропинке. Дюла последовал было за ними, но они моментально скрылись из глаз. На залитых солнцем скамейках отдыхали безработные, сражались в шахматы пенсионеры. Местный азартный игрок демонстрировал публике пластинки из алюминия и взывал: «Где красное, вот оно – красное, кто видел – ставьте на красное!» Стоявшая полукругом публика горячо спорила, пытаясь угадать, которая из пластинок мечена красным пятном.

Впереди все громче звучали шарманки – Дюла подходил к Луна-парку. Неровные, дребезжащие звуки взвинтили его еще сильнее. Он ускорил шаги.

Как раз в этот день открылись аттракционы. Дюла остановился перед каруселью, любуясь лицами обмиравших от счастья ребятишек на гипсовых лошадках. Его отвлекли две девушки, подошедшие попросить автограф. Дюла никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что благодаря кино его узнала вся страна. Он старался не сердиться на назойливых поклонниц, то и дело нарушавших его одиночество просьбами об автографе, внушая себе, что это – неизбежное зло. А сейчас неожиданная атака и вовсе пришлась кстати. Улыбаясь, расписался он в протянутых тетрадках, одной – в клетку, другой – в линейку, кивнул девушкам на прощание и пошел в кукольный театр. Зрительный зал пустовал. Лишь в первом ряду восседала пышная белокурая воспитательница-немка и при ней – трое мальчишек, с упоением следивших за событиями на сцене. Дюла остановился у дверей и стал наблюдать, как на сцену спускаются два носатых деревянных ангела. Ангелы немного повисели, раскачиваясь на своих проволоках, после чего к ним спустился золотой шар. Коснувшись сцены, он внезапно затрясся и развалился на две части, из недр его появилось и немедленно развернулось во всю ширь красно-бело-зеленое знамя с огромной надписью: «Нет, Нет, Никогда!» Дети ударили в ладоши, белокурая воспитательница сладострастно взвизгнула.

Выйдя из кукольного театра, Дюла немного послушал зазывал, оповещавших публику о последних сенсациях нынешнего года. Их визгливые, истошные голоса доносились со всех концов Луна-парка. Дюла вдруг отчетливо представил себе, как размалеванный беззубый шут выставляет на всеобщее обозрение человека в черном костюме и орет во все горло: «Спешите! Спешите! Последняя сенсация! Всего десять филлеров – и вы увидите самого безжалостного отца в мире! Вот он, Геза Торш, бессердечный Геза Торш! Спешите, спешите!»

Другими словами, Дюла так и не смог избавиться от своей навязчивой идеи. Он хотел увидеть отца во что бы то ни стало, пусть это будет хоть случайная встреча… Всегда ведь можно сделать вид, что это случайность.

Покинув зазывал, Дюла направился в цирк. На деревянной арене шло первое в этом году представление. Снаружи невысокий балаган был облеплен детьми, они стояли на кучах битого кирпича и щебенки и, прильнув к окошкам, смотрели туда, где разыгрывались восхитительные чудеса. Дюлиному взору предстал целый строй грязных пяток, заплатанных штанов и растрепанных затылков. Цирковое начальство отнюдь не собиралось показывать представления бесплатно. Раз в полчаса на улице появлялся человек с кружкой. Всякий, кто не хотел покидать своего поста, обязан был опустить в нее не меньше двух филлеров – во столько оценивалось удовольствие балансировать на куче кирпича.

Дюла с умилением смотрел на цепляющихся за стену человеческих детенышей и даже слегка завидовал им. Постояв немного, он похлопал одного из них по плечу.

– Кто хочет пойти со мной в цирк? Ну-ка? – спросил он, слегка задыхаясь.

Дети обернулись. Все шестеро разом. Один из них, самый старший, с восторгом глядя на Дюлу, пролепетал:

– А я вас знаю… в кино видал.

Остальные переглядывались в крайнем возбуждении. Дюла подмигнул им:

– Айда, ребятки! – и направился к кассе.

Шестеро мальчишек двинулись следом. Купив билеты, Дюла повел свою команду в ложу. Появление знаменитого артиста, да еще в окружении «уличных детей», вызвало настоящий ажиотаж. По залу пополз шепот, вскоре большинство зрителей смотрело не столько на арену, сколько на странную компанию. В антракте Дюла оделил всех своих подопечных бубликами и шоколадом. Ошалевшие от чудес мальчишки сидели на маленьких круглых стульях, обитых красным плюшем, болтали ногами и ковыряли обойные гвозди.

Временами Дюле мерещилось, что ложа эта – вовсе не ложа, а гигантская карусель, которая мчит и мчит его по кругу сквозь этот странный апрельский вечер, не давая задуматься и остановиться. Он сидел с закрытыми глазами, слушая разудалую музыку духового оркестра, и у него самым натуральным образом кружилась голова.

Не дождавшись конца представления, он встал и направился к выходу. Дети встали как по команде и двинулись следом. Дюла был рад, что они не оставляют его. Он протянул руки, за них немедленно уцепились с обеих сторон. Гостиница «Континенталь» все еще манила его, он то и дело поглядывал на часы, словно боясь опоздать, но дети занимали его все больше и больше, отвлекали от навязчивых мыслей, и он оставался с ними. Компания, успевшая тем временем разрастись до восьми человек, осваивала один за другим все аттракционы, играла в пинг-понг, перебрасывалась воздушными шарами, стреляла в тире из духовых ружей. Мальчишки бесились, ходили на голове, захлебываясь от восторга. Потом все ринулись на карусель. Оседлав гипсовых лошадок, они принялись изобретать всевозможные акробатические трюки, заливаясь счастливым смехом и на лету приветствуя Дюлу. Один из них все время стоял рядом с Дюлой, крепко вцепившись в его руку, чтобы он никуда не делся. За каруселью последовало чертово колесо. Оказавшись на самом верху, Дюла взглянул вниз и внезапно почувствовал, что все это – ни к чему. Ни это дурацкое приспособление, что носит его вверх-вниз, ни визжащие от восторга ребятишки не помогут ему обмануть самого себя. Очередной круг кончился, они выбрались из кабинки на землю. Дюла выстроил мальчишек по росту и сунул каждому в руку по десять пенгё. Мальчишки, которых к этому времени было уже девять, не говоря ни слова, бросились врассыпную, пока этот чокнутый артист не опомнился и не потребовал своих денег обратно.

До позднего вечера бродил он по улицам в полном одиночестве. Потом взял такси и поехал в «Континенталь». Машина подъехала к самому входу, Дюла расплатился, вошел в слабо освещенный холл и с ходу кинулся к портье.

– Мне нужен господин Торш.

Голова портье всплыла над настольной лампой. Вглядевшись, он узнал актера и ответил испуганно и смущенно:

– Ваш батюшка уже уехал, господин артист. Сожалею.

– Но ведь он должен был уехать только завтра утром! – Дюлин крик разорвал гулкую тишину гостиничного холла.

– Да, господин артист, – портье побледнел. – Но потом господин Торш передумал.

Дюла повернулся и пошел прочь. Какое-то время он стоял под неоновой вывеской, неотступно думая об одном: что, если портье солгал и сейчас на крыльце появится человек в черном костюме, поежится от ночного холода и пойдет искать себе какую-нибудь в красном… Дюла готов был простить ему все что угодно.

Дело шло к полуночи. Дюла успел обойти все окрестные рестораны и трактиры, постепенно свыкаясь с мыслью, что больше не увидит отца. Тут-то и пришла настоящая боль впервые за весь день ему вдруг предстала та страшная истина, что его матушка лежит в земле, на огромном вашархейском кладбище.

Он пошел домой. Господин Шулек, поджидая его, сидел на балконе. Когда внизу хлопнула дверца такси, он облегченно вздохнул и весело крикнул, перегнувшись через перила:

– Сэр Коржик… А я уж думал, не случилось ли чего.

Родной скрипучий голос не обрадовал Дюлу. В эту минуту его не мог утешить никто, даже господин Шулек. Он чувствовал, что остался один на свете.

ГЛАВА 9

На мосту

Дюле шел тридцать восьмой год. Как-то ранней весной господин Шулек позвал его к телефону и, передавая трубку, прошептал с крайне взволнованным видом:

– Господин Гардони, из Национального театра.

Даже перед выходом на сцену не испытывал Дюла такого волнения, как сейчас, сжимая в руке телефонную трубку. Подумать только, сам «святой старец», никогда не проявлявший к нему ни малейшего интереса, просит его к телефону! Самый популярный актер страны стоял в волнении и замешательстве и никак не мог собраться с духом, чтобы ответить.

– Я хотел сказать вам, сынок, что вы уже много лет не даете мне покоя. Ну да ладно, оставим это… Мне кажется, я нашел решение, если, конечно, оно вас устроит.

– Я слушаю…

– Вопрос о том, согласитесь вы или нет. Насколько мне известно, летом вы так или иначе играете всякую чепуховину в Будайском летнем театре и прочих местах того же рода. Ну, там, в Зоопарке, Английском парке, верно? Я не хочу вас обидеть, просто мне важно знать, намерены ли вы в этом году в очередной раз заняться клоунадой или предпочитаете побыть настоящим актером?

– Простите, я не…

– Речь идет вот о чем. Я решил ставить «Трагедию человека». Мы покажем ее летом в Сегеде, на площади перед Домским собором. Я тут недавно прочел в «Театральной жизни», что это ваше любимое произведение, и, надо сказать, сильно удивился. Поудивлялся немного, а потом решил: дай-ка позову его на роль Люцифера.

С этого разговора жизнь Дюлы полностью переменилась. Он отказался от роли в очередном фильме и вообще от всякой работы на лето. Занятия с Гардони начались задолго до поездки в Сегед. Они совершали далекие прогулки, делясь друг с другом соображениями по поводу роли Люцифера. Однажды утром они вдвоем отправились в Аквинкум, и там, среди развалин, Дюла сыграл перед «святым старцем» того Люцифера, которого вынашивал в течение многих лет.

Известие о том, что Дюла Торш играет в «Трагедии человека», быстро облетело весь театральный мир. Многие полагали, что теперь ему открыт путь в Национальный театр. Торш посвящал все свое время работе над ролью. Он верил, что кусок его жизни, прочно связанный с Акли и компанией, наконец завершился. Обстановка в Пештском театре так или иначе становилась день ото дня невыносимей. Многие актеры ударились в политику, стали создавать группировки, провозглашать лозунги, без конца твердя о том, что в венгерских театрах слишком много евреев. Для Дюлы не было новостью, что некоторые актеры – скажем, комик Габор Апор – ходят на какие-то «древневенгерские» сборища и беседуют там с Ласло Куном, Кальманом Кеньвешем и прочими о судьбах венгерской нации, однако до последнего времени он считал это просто глупостью. Теперь же Апор на каждом шагу щеголял словечками: «исконное», «родовое», «патриарх», «венгерская раса», скрупулезно анализировал исторические события с точки зрения этой самой «венгерской расы» и приходил к выводу, что выдвижение Муссолини и Гитлера наконец-то направит судьбы венгров в нужное русло.

Вся эта чушь мало занимала Дюлу Торша, он отмахивался от нее точно так же, как от болтовни господина Болдога, театрального парикмахера, социал-демократа, имевшего привычку во время работы рассказывать клиенту о противоречиях капиталистического общества, отчаянно при этом жестикулируя. Атмосфера в Национальном театре была несравненно приятнее. Специальным указом властей там была запрещена всякая политическая деятельность, ибо Национальному театру надлежало заниматься национальной культурой, а не политикой. Тем самым удалось объединить под одной крышей и «красных», и «зеленых», стало модно говорить о «красном» и «зеленом» коммунизме. Властям только того и надо было, по их мнению, это и была истинная аполитичность. Дюле нравилась тамошняя обстановка, в безразличии к политике он видел особый аристократизм и в глубине души сам надеялся на то, что успех Люцифера откроет ему двери Национального театра.

В Сегед отправились в июне. За неделю до премьеры Гардони начал репетировать прямо перед Домским собором. Статисты и актеры на вторых ролях оказались в ведении одного из сегедских режиссеров. Трое помрежей состояло при Гардони.

Город был буквально наэлектризован предстоящим событием. И неудивительно: со всех концов страны шли экскурсионные поезда с желающими посмотреть «Трагедию» на открытой сцене; часть школ пришлось выделить для приема туристов, так как мест в гостиницах катастрофически не хватало. С ярмарочной площади убрали лотки, вместо них, как грибы, повырастали разукрашенные деревянные киоски; сегедская типография огромными тиражами печатала путеводители и проспекты, в соборе полным ходом шла реставрация: обновляли облупившуюся позолоту на сводах. Сегед спешно принаряжался, готовясь к премьере.

Будапештские актеры остановились в гостинице «Каш» на берегу Тисы. Окна Дюлиной комнаты выходили на реку. Утром он подолгу стоял у окна, ожидая, когда среди уродливых тисайских суденышек промелькнет все тот же вечный плот.

Все свободное от репетиций время было посвящено воспоминаниям. Первым делом Дюла сходил на могилы к дядюшке Али и Хермушу. Господин Шулек добросовестно выполнил поручение. Оба памятника были сделаны из черного мрамора, театральные маски под крестами оповещали прохожих о том, что здесь покоятся служители Талии. С кладбища Дюла отправился в театральную мастерскую, чтобы снова вдохнуть изумительный приторный запах краски и клея, так живо напоминавший о послеобеденном отдыхе в обществе дядюшки Али, Хермуша и господина Шулека. Следующим пунктом Дюлиного маршрута был «Замковый сад». Когда-то давным-давно здесь восседал влюбленный Корода в шлеме и в латах, без остановки поглощая вино с содовой. Потом Дюла сходил к музею и постоял перед ним, глядя на колонны, которые некогда, казалось, подпирали небесный свод, а теперь выглядели совсем небольшими. Ему вдруг вспомнилось, что именно здесь он угадал своего Раба.

Кроме того, он навестил в психиатрической лечебнице Шандора Йоо. Йоо постигла та же печальная участь, что и Дюлу Юхаса. Они и внешне были чем-то похожи. Может быть, бородами. Целыми днями бывший актер бродил взад-вперед, меряя шагами то коридор, то больничный дворик. Ходили слухи, будто он попал сюда в приступе белой горячки, однако кое-кто утверждал, что после того самого скандала его затащили в подвал какой-то казармы и сделали с ним что-то такое, что навсегда помутило его разум. Дюла не знал, как было на самом деле, у него в памяти все еще жил тот Йоо, что исполнял роль апостола Петра. Йоо не узнал его и равнодушно прошел мимо, не откликнувшись на приветствие. Он не разговаривал ни с кем, в том числе и с самим собой, лишь изредка принимался бормотать себе под нос тексты старых ролей, словно готовясь к предстоящему спектаклю. Дюла ушел из больницы, глубоко потрясенный. Вот чем закончился путь настоящего художника. А перед ним, Дюлой, того и гляди откроются двери Национального театра.

Дюла бродил по улицам, с трудом справляясь с волнением. Ему казалось, будто он когда-то уже умер, а теперь неизвестно как попал в свою прошлую жизнь. Стуча каблуками по доскам, взбежал он на Уйсегедский мост, дошел до середины и остановился, глядя в воду. Вот отсюда шестнадцатилетним мальчишкой он бросился в воду из-за Аннушки.

Стоило ему вспомнить это имя, как вода снова поманила его к себе. Он пошел дальше по мосту, прислушиваясь к звуку собственных шагов, заставляя их звучать то громче, то тише, словно играя на музыкальном инструменте. По этим доскам когда-то давным-давно убегала от него Аннушка. Ему ничего не стоило представить себе, как она бежит к Сегеду с корзинкой и зонтиком в руках. Внезапно у него возникло непреодолимое желание увидеть дом, в котором она жила в то время. Он не был в Сегеде почти четверть века и теперь не мог вспомнить, в какую сторону идти. Обогнув бани, он вышел на улицу Фодор и пошел по ней медленно, осторожно, словно на ощупь. Поиски длились не меньше получаса, а может, и больше, но в конце концов увенчались успехом. Он узнал высокий серый забор, у которого ждал Аннушку в памятное пасхальное утро. И медная ручка на воротах была все та же, и верхнюю перекладину по-прежнему украшали цифры «1892» – дата завершения строительства. Доски местами отвалились, сквозь щели в заборе был виден двор. Дюла не преминул этим воспользоваться. Узенькая дорожка, вымощенная кирпичом, и сад на первый взгляд показались ему незнакомыми, но качели висели на старом месте.

В конце концов Дюла устал от бесконечной погони за воспоминаниями и даже посмеялся над собственной сентиментальностью. Он передернул плечами, словно стряхивая паутину ненужных мыслей, и заторопился обратно, в настоящее, на соборную площадь, туда, где на подмостках из свежеоструганной сосны репетировали «Трагедию человека».

«Святой старец» стоял там, где предполагалось разместить зрителей, и давал команды через микрофон. Репетиции доставляли Дюле несказанное удовольствие, он наслаждался работой с Гардони, удивительным образом сочетавшим в себе физическую слабость с огромной душевной силой. Время от времени режиссер кричал Дюле в микрофон что-нибудь вроде:

– Господин Торш, если вы будете работать как следует, из вас выйдет великолепный Люцифер, а если не будете – останетесь симпатичным болтуном.

Дюла знал, что старик прав. Именно непринужденная, блестящая болтовня да хорошо сыгранная естественность сделали его королем Пештского театра. Грубоватая современная манера подкупала публику. Он хотел раз и навсегда покончить со всей этой дешевкой. Его талант, его удивительный, богатый оттенками голос – все это годами было отдано на откуп посредственным сочинителям и годами требовало большего, нежели их плоские шутки. И вот теперь, вживаясь в образ своего героя, злорадствуя и богохульствуя вместе с ним, Дюла чувствовал, что начинается новая жизнь.

За два дня до премьеры Дюла зашел пообедать в гостиничный ресторан. Не успел он взять в руки меню, как у столика возник швейцар и с поклоном сообщил, что господина артиста ожидает в холле какая-то дама.

Это была Аннушка. Ее летний костюм ярким белым пятном выделялся на фоне потертого кожаного кресла. Когда Дюла появился в дверях ресторана, она медленно встала и, застенчиво улыбаясь, шагнула ему навстречу.

Дюле еще не было сорока, но выглядел он на все пятьдесят. Резкие черты лица, лысеющая голова, суровый взгляд – все это делало его старше, чем он был на самом деле. Аннушка, которой тоже было за тридцать, напротив, выглядела точно так же, как десять лет назад. Все та же изящная фигурка, нежная, розовая кожа без намека на косметику, загорелые ноги, тонкая девичья шейка, беспомощная застенчивая улыбка – девочка, да и только, в этом было прямо-таки что-то вызывающее.

У Дюлы закружилась голова. Увидев Аннушку, он вдруг ясно понял, что лишь злые, нехорошие люди могут рассуждать о быстротечности времени, о смерти. Все это неправда: есть только жизнь, только вечная молодость. Он в замешательстве огляделся, словно ища остальных свидетелей своей юности. Однако их не было; он очнулся, склонился к Аннушкиной руке и поцеловал ее долгим, нежным поцелуем.

– А где же ваш муж? – спросил он, недоумевая.

– Его здесь нет. Я одна. У меня в распоряжении ровно час. В половине четвертого уходит мой поезд, я уезжаю в Кечкемет. Давайте прогуляемся к Тисе. Мне нужно поговорить с вами.

Даже в этой, не совсем обычной ситуации Аннушка была так строга и решительна, что Дюла не посмел ни о чем спросить и молча последовал за нею к вращающейся двери. На улице она сама взяла его под руку, уверенно и привычно – как мужа. Они пошли по направлению к Тисе.

– Сейчас я все вам скажу. Дело вот в чем, Дюла, дорогой…

– Аннушка, – Дюла прижал к себе ее руку.

– Сегодня я имею право называть вас так – мы ведь видимся последний раз в жизни.

– Последний?

– Погодите. Через два дня мы с мужем отправимся в Лондон. Мы уезжаем из Венгрии.

– Но почему? – воскликнул актер.

– Муж говорит, что будет война. Германия хочет войны. Мы уже продали поместье. У мужа есть в Англии какие-то связи. Кроме того, там особенно ценят венгерских агрономов.

Длинные, полупрозрачные штрихи перечеркнули солнце. Под липами пронесся легкий ветерок. Дюла с Аннушкой шли мимо каменной дамбы к музею. Аннушкины пальцы медленно, робко скользнули в Дюлину ладонь. Какое-то время они торопливо шли вперед, не говоря ни слова.

– Аннушка! – внезапно вырвалось у Дюлы. – Не уезжайте. Останьтесь. Будьте моей женой!

Облачко пробежало по ясному Аннушкиному лицу.

– Значит, вы полагаете, – спросила она, – что если бы я не уезжала через два дня в Лондон, то сбежала бы от мужа к вам? Я пришла потому, что не увижу вас больше.

– И вы можете говорить об этом так хладнокровно?

– Хладнокровно?

– Да.

– Хладнокровно? – Аннушка внезапно расплакалась и припала к Дюлиному плечу. – Неужели вы хотите испортить наш с вами последний час?

– Аннушка, Аннушка… если б вы решились… если б остались со мной прямо сейчас…

Женщина остановилась.

– Если вы не перестанете, я уйду. – И высвободила руку.

– Хорошо, я больше не буду. – Он снова притянул Аннушку к себе. – Только побудьте со мной, хотя бы один час. Знаете, когда-то давным-давно, когда я прыгнул в Тису, вот оттуда, – он указал рукой на маячивший впереди мост, – один из моих приемных отцов сказал, что мне должны поставить памятник, здесь, на берегу реки. Я должен был бы стоять над рекой и кричать на весь мир: «Аннушка!» Вот я здесь и стою.

С этими словами он внезапно прыгнул на траву, раскинул руки и закричал во все горло:

– Аннушка! Аннушка! Аннушка! Я хочу стоять здесь всю жизнь и выкрикивать ваше имя…

Аннушка схватила его за руку и втащила обратно на дорожку.

– Я должна уехать, – сказала она, глядя Дюле в глаза, – я не могу оставить мужа… Я слишком стара для этого.

– Аннушка, вы же совсем девочка.

– В душе я старуха. Опытная, трезвая, умеющая принимать решения. Знаете, мой муж очень любил свою землю, хозяйство и все-таки все продал. И я его понимаю. Я поеду с ним. Не хочу войны… и ломать ему жизнь тоже не хочу.

– Что ж, в трезвости вам и вправду не откажешь, – с горечью заметил Дюла.

Они снова замолчали.

– Дюла, вы не боитесь войны? – неожиданно спросила Аннушка.

– Нет.

– Мне очень страшно, что вы остаетесь. Я для того и приехала, чтобы предупредить вас. Английские знакомые мужа – очень сведущие люди. Они говорят, Венгрия непременно вступит в войну.

– Чушь.

– Нет, не чушь. Вам нужно уехать из Европы.

– Куда?

– Не знаю. Хотя бы в Америку. Вас знают по фильмам. Вам это ничего бы не стоило.

– Нет, Аннушка, я не поеду.

– Почему?

– Потому что послезавтра я играю Люцифера на площади перед Домским собором.