Текст книги "Был однажды такой театр (Повести)"

Автор книги: Миклош Дярфаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Алло, дорогая, ты слышишь меня?

– Слышу.

– Сен-Симон жил в семнадцатом-восемнадцатом веке, когда королем был Людовик XVI, знаешь, придворным комедиографом которого был Мольер. Поняла?

– Поняла, – отвечаю я, и в моем голосе уже нет обиды, я даже чувствую благодарность за объяснение.

– Значит, все в порядке, – вздыхает с облегчением Лаци. – Скажи, обед будет вкусный?

– Очень вкусный. Тетя Мария по случаю премьеры приготовила исключительно легкие блюда.

– Превосходно! Очень кстати. Я привезу к обеду Жаклин.

– Жаклин Норе?

– Да. Оператор пообедает с Шани Луксом и переводчиком, а Жаклин с нами. Я уже с ними обо всем договорился.

– Но…

– Что? Что-то не так?

– Нет. Только…

– Только?

– Так неожиданно… и… и сегодня…

– Знаю, дорогая, сегодня у тебя премьера. Общество Жаклин непременно пойдет тебе на пользу, она тебя ободрит. К тому же к трем часам ей уже надо быть на киностудии.

– Меня смущает, что я не смогу с ней разговаривать, – признаюсь я униженно.

– Глупышка! Ведь у тебя будет действительно прекрасный переводчик. Понимаешь, мне сейчас нужно использовать эту возможность. Мне хотелось бы, чтобы мы с нею подружились, ты наверняка ей очень понравишься. Если я получу эту роль, мы все лето проведем в Париже. Стало быть…

– Стало быть?

– Стало быть, через полчаса я дома с Жаклин. Все в порядке, сердце мое?

– Все в порядке, – улыбаюсь я в телефонную трубку.

Мы все трое в панике, суетимся, не знаем, за что хвататься. Мария поднимает крышки, проводя смотр блюдам, я разматываю на террасе красно-белую парусину: сегодня солнечный день, мы будем обедать на свежем воздухе. Марика одно за другим примеряет платья, время от времени смахивая со стола и разбивая тарелки. Мария только руками разводит и вскрикивает; один лишь сад полон покоя, спокойно и светло красуется он желтыми, красными и голубыми тонами, в оправе бассейна бесстрастно блестит драгоценный камень воды, лентяйничают недавно покрашенные садовые стулья. Лаци прав, волнения мне явно на пользу, я чувствую себя уже бодрее. Какой день! Сейчас мы обедаем с Жаклин Норе, а вечером я играю первую в жизни главную роль.

Я кидаю на стол глубокую тарелку. Бегу за энциклопедией. Листаю. Сен-Симон… «Французский мемуарист, военный, затем придворный…» Так начинается глава о нем. Почему у меня так сильно бьется сердце? Что это? Я слышу смех. «Представьте, Жаклин, моя маленькая телка решила, что сценарий написал Сен-Симон…» Они смеются. Сначала смеется только она, красивая белокурая актриса, потом оператор, потом Лукс, потом… я фантазирую дальше: вечер, семь часов десять минут, раскрывается занавес, пустая сцена, после короткой паузы я медленно, задумчиво выхожу из средней двери… и в зале начинают смеяться. Я боюсь, Дюрика, страшно боюсь.

НА ТЕРРАСЕ

1

Мы сидим вчетвером под напитанной светом полосатой парусиной: Марика, с открытым ртом пялящаяся на француженку, Лаци, жонглирующий французскими и венгерскими словами, я, от немоты усердно им улыбающаяся, и она: ей явно хорошо в нашем обществе.

Она белокурая. Такая белокурая, что вокруг нее даже воздух светлее. Впрочем, по фильмам я представляла ее себе совсем другой. Обворожительно испорченной, такой, что даже жилки светятся от чувственности. А в действительности при взгляде на нее – она сидит за столом напротив меня – на ум приходят не наркотики, а витамины, фруктовые экстракты и детское питание. Я счастлива, что она такая.

Ей, наверное, столько же лет, сколько и мне. Она – всемирная знаменитость, я – никто. Но я не завидую ей. Я глажу по голове Марику, они с Лаци о чем-то увлеченно разговаривают. Жаклин громко смеется. Судя по мелодии слов и по тому, как они друг на друга смотрят, они вспоминают какое-то давнее событие. Интересно, откуда у них общие воспоминания? Может, встречались в Париже на том ночном театральном приеме?

Однако я ошиблась. Лаци, словно почувствовав, о чем я думаю, объясняет, над чем так смеется Жаклин:

– Я рассказал ей о твоем вступительном экзамене. Как ты сказала, что, если я тебя не приму, ты станешь критиком и будешь писать обо мне плохо.

– Это было не на экзамене, а на улице, – поправила его я и покраснела.

Лаци переводит. Жаклин наклонилась над столом и поцеловала меня. Ее поцелуй, быстрый и легкий, ерошит мне волосы. Я понимаю, она меня находит очаровательной. Этого я не люблю, меня раздражает, когда меня на двадцать девятом году жизни считают ребенком, но Жаклин я и это прощаю, настолько она хороша.

После обеда Марика вынесла рисовальный лист и цветные пастельные мелки. Жаклин вынуждена оставить на рисовальном листе свои разноцветные автографы. Моя дочь, счастливая, убегает со своей добычей.

Жаклин наклоняется к уху Лаци и, взглянув на меня искоса, что-то ему шепчет.

– О чем вы шепчетесь? – спрашиваю я со смехом.

– Жаклин спрашивает, много ли мужчин в тебя влюблено, – смотрит на меня большими глазами Лаци.

– О…

– Только отвечай откровенно, по крайней мере я хоть все узнаю, – откидывается на спинку стула моя единственная любовь и скраивает комически тревожную физиономию.

– После выступлений по телевидению я обычно получаю двадцать пять – тридцать любовных писем. Пишут их студенты или сумасшедшие. Лаци о них знает. Лаци переводит.

– Ла-ла-ла-ла-ла… – поет на французский манер Жаклин.

– Она говорит, чтобы ты рассказала о тех, о которых я не знаю, – переводит мой муж.

Я задумываюсь. Сначала взвешиваю, не изобразить ли мне легкую обиду, но быстро спохватываюсь, что у меня нет причин для обиды. Жаклин в хорошем настроении, шутит со мной, но совсем не издевается.

За мою скромную маленькую карьеру в самом деле мне дважды решились открыто сделать любовное предложение. Отто Пачери, молодой режиссер, очень настойчиво давал мне понять, что у него в отношении меня большие планы. Пачери на редкость цельная и оригинальная индивидуальность. Он уже многие годы готовится к тому, чтобы в «Трагедии человека» в картине рая изобразить Адама и Еву в виде человекообразных обезьян. Он считает, что это первый шаг к поистине современной интерпретации произведения Мадача. Некоторое время он прельщал меня обещаниями занять в двойной роли в некоем попурри по Шекспиру, в котором он соединил бы «Комедию ошибок», «Двух веронцев» и «Двенадцатую ночь». Однако позднее открыто заявил о своих чувствах, более того, даже честно признался, что считает меня бездарной, но, несмотря на это, влюблен в меня. Другой поклонник появился у меня в провинции, в тот год, когда Лаци добился, чтобы под видом гастролей мне удалось сыграть мало-мальски приличную роль. Пять с половиной недель я провела в Уйпаннонваре: пять недель репетировала, полнедели играла. Я играла героиню одной старой венгерской пьесы, молодую актрису, которую хочет соблазнить знатный аристократ, но девушка не покоряется и в конце концов кончает самоубийством. Уже на самых первых репетициях появился на горизонте Мартон Хуслер, местный театральный критик, и предложил в интересах создания полнокровного образа рассказать мне об особенностях венгерского феодализма. Я доверчиво приняла его помощь, и Хуслер действительно сначала интересно рассказывал об эпохе феодализма. Однако за неделю до премьеры случилось нечто, что излечило меня от доверчивости. В кондитерской «Незабудка» он прочел мне черновик рецензии на мою роль. Мне уже это не понравилось, хотя он отзывался о моей работе с большим признанием. Когда же он сообщил, что только от меня зависит, будет опубликована эта рецензия после премьеры или нет, я встала и ушла. На следующий день после премьеры я прочитала о своем исполнении роли следующее: «Каталин Кабок ни на мгновение не смогла передать нам силу и величие человеческого духа, которые вынесли бы феодальным нравам современный, с позиций сегодняшнего дня, приговор».

– Таких нет, – говорю я горячо, – таких, о которых не знал бы мой муж, нет, были отвратительные мелкие люди, которые пробовали своими грязными притязаниями замарать и меня, но…

Я умолкаю. Лаци переводит, и на его лицо набегает облачко, Жаклин тоже пригорюнилась. Как стыдно. Своей горячностью и высокопарностью я испортила им веселье. И себе тоже. Надо было сказать что-нибудь легкое, остроумное. Ну почему я такая нескладеха?

2

Мы молчим, все трое. Напрасно светятся над нами красно-белые полоски, все неприютно и безнадежно. Жаклин смотрит на скатерть, перебирая на ней крошки. Лаци уныло наливает в бокалы вино, я пытаюсь придумать, как бы поправить настроение, но мне ничего не приходит в голову.

К счастью, звонит телефон. Мы подскакиваем одновременно с Лаци, и даже Жаклин делает какое-то движение. Лаци кивает мне, чтобы я осталась, и торопливо выходит. Я беспомощно смотрю на Жаклин. Француженка протягивает руку к корзинке с фруктами и ободряюще улыбается. Она наклоняется ко мне, чтобы и я что-нибудь взяла из нее. Я чувствую, что избежала чего-то ужасного, и начинаю смеяться. Это весь мой словарный запас, только так я могу выразить то, что чувствую. А вот и нет! Неожиданно мне все же кое-что приходит в голову. Я хватаю коробку с мелками, становлюсь на колени на светло-серые камни террасы и красным мелком рисую крылья раскрытого занавеса. Достаю другие мелки, и вскоре – вот она я, совсем как на рисунке Марики, кланяюсь позади суфлерской будки. Я пишу единственное французское слово, которое знаю: «Премьера».

Жаклин, стоявшая рядом со мной на коленях, просияла, обнимает меня, шлепает ладонями по полу, как резвый котенок, потом сиреневым мелком рисует маленький круг. Я понимаю, что она спрашивает, беру у нее из рук мелок и рисую на камне большой круг, показывая, что играю не маленькую, а большую роль.

Мы ползаем по полу террасы, у обеих на чулках бегут петли, мы и не замечаем, там, где есть хоть немного свободного места, мы зарисовали весь пол. Мы совершенно понимаем друг друга. Сердца, стрелы, мужские и женские фигуры, имя Форбата, вопросительные и восклицательные знаки покрывают всю поверхность террасы, мы рисуем, и я чувствую, мне удалось моими каракулями немного рассказать о пьесе.

Сейчас под столом – нигде больше места уже нет – я рисую два театральных кресла, в одно я помещаю мужскую фигуру, а над другими пишу вопросительный знак. Жаклин смотрит и тут же нацарапывает себя на пустом стуле. Это ответ на последний вопрос: она придет на премьеру.

«Какой чудесный, чудесный сегодня день, – проносится у меня в душе на французский мотив мой скромный-скромный венгерский словарный запас, – ах, как я счастлива, ах, как я счастлива!»

А как Лаци удивляется, когда, вернувшись от телефона, видит нас в перепачканных платьях и драных чулках на замалеванной террасе, он разводит руками, смеется и целует нас обеих – и меня, и Жаклин – и от объятий весь, дорогуша мой, перепачкивается мелом. Я слушаю тебя, Лацика мой, слушаю, как ты докладываешь о телефонном звонке с киностудии, о том, что ты будешь играть Ференца Ракоци, будешь сниматься с Жаклин, с этой феей, и, даже сорокапятилетним, вижу тебя мальчишкой, моим влюбленным мальчиком, слушаю тебя и любуюсь вашей радостью, потому что вижу, что Жаклин тоже рада. Мы втроем сейчас некое большое-большое единство, мы обожаем друг друга, в семь вечера вы будете сидеть в первом ряду, а я – теперь уж совершенно точно! – буду великолепна. «Посмотрите, – шепчутся в зрительном зале, – как хлопает ей Жаклин Норе, вот это премьера, вот это успех…»

Мы обо всем договорились: сейчас они поедут на киностудию, а я на часок прилягу, со студии Лаци отвезет Жаклин в гостиницу, потом приедет домой, без четверти шесть завезет меня в театр, а вечером… да, вечером в семь часов десять минут, когда поднимется занавес и я выйду на сцену из средней двери и посмотрю в зрительный зал, в середине первого ряда увижу их ободряющие улыбки. Я буду самым счастливым созданием на земном шаре.

Я стою у окна и машу им, они как раз садятся в машину.

3

Набираю номер Исторического института.

– Алло, говорит Каталин Кабок, супруга Ласло Мереи!

– Добрый день, госпожа актриса!..

Они меня знают! Ах да, я назвала и имя Лаци, тогда ничего удивительного. Неважно, главное, что я на верном пути.

– Скажите, пожалуйста, вы даете по телефону исторические справки?

На том конце провода удивленное молчание.

– Если это в наших возможностях… госпожа актриса, естественно. Какую справку вы хотели бы получить?

– Я хотела бы знать, как Сен-Симон описывает внешность Ференца Ракоци Второго.

– Минуту, сейчас посмотрю.

– Спасибо, я жду.

Да, мне необходимо знать, сможет ли Лаци показать в этой роли свое красивое мужественное лицо, благородный лоб, великолепный нос и вообще всю свою совершенно неотразимую индивидуальность. Исторические личности часто некрасивые, пузатые и надутые от своего геройства или же тощие от благородных устремлений.

– Алло, – слышу я в трубке тот же голос, – это я, госпожа актриса. Прочитать вам описание?

– Да, будьте добры.

– Значит, так: «Ракоци высокого роста, но это не выделяет его, плотного сложения, но не толстый, пропорционально сложен и внешне приятен; его облик внушает уважение, при этом он не агрессивен, лицо довольно красивое, немного татарское. Он человек мыслящий, скромный, знающий меру, не гений, но весьма рассудителен, непосредствен и добр. Вежлив, всегда понимает, с кем имеет дело, манера общения легкая, но, когда нужно, – без хвастовства – дает почувствовать свое величие».

– Большое спасибо.

– Этого достаточно?

– Да. Вернее, мне еще хотелось бы знать, сколько лет было Ференцу Ракоци, когда он попал в Париж?

– Тридцать семь.

– Большое спасибо. Это совершенно подходит. Простите за беспокойство. До свидания.

4

Я довольна. Даже несмотря на замечание, что Ракоци «не гений», роль подходит Лаци совершенно. Да, он всегда знает, с кем имеет дело. Пропорциональное сложение, приятная внешность. Он, конечно, гораздо красивее, чем Ракоци по описанию Сен-Симона, но это не беда. Лаци представит его в идеализированном виде, он не впервые будет это делать с исторической личностью. Ах, какая я глупая, забыла спросить, кто была возлюбленная Ракоци в Париже, герцогиня или простая девушка, а главное, красивая ли она была, молодая или так себе, и вообще, похожа ли она на Жаклин. Наверняка и о ней что-то писал старина Сен-Симон. Ну да ладно, второй раз звонить в институт не стану. Конечно, не мешало бы кое-что знать об этой женщине. Должно быть, это была большая любовь, они жутко много целовались, танцевали, прятались в отдаленных тихих маленьких улочках Парижа и в таинственной тени парков.

Есть актеры и актрисы, которые в любовных драмах влюбляются друг в друга. Зита Беке, благодаря классикам, пережила восемь жутких увлечений. Что делать, классики не умеют шутить с чувствами. Шекспир, например, страшно чувственный. Лаци и тут является исключением. Он с холодной головой репетирует сцены с поцелуями: выполняет указания режиссера, вот и все. И с этой очаровательной Жаклин он тоже будет во время съемок целоваться и обниматься так, что и бровью не поведет. Конечно, было бы ужасно, если бы бедная маленькая Жаклин влюбилась в Лаци. Мне было бы ее жаль. Господи… А вдруг она в него влюбится? Опять мне всякие глупости в голову лезут. Если она в него влюбится, это ее беда. В Лаци можно быть влюбленной только безнадежно, потому что он мой. Нет, вообще-то Жаклин в него не влюбится, ведь она знает, что у него есть я, к тому же сегодня она стала моей подругой.

Одного не понимаю: почему не звонит Дюри Форбат? Он обещал, что позвонит. Четыре часа. Сейчас я прилягу на часок, лягу прямо на расстеленный на полу ковер, совершенно расслабившись: так отдыхать лучше всего. Этому меня тоже Лаци научил, он обычно так отдыхает. На одной из лесных дорог, ответвляющихся от Надьковачского шоссе, у нас есть маленький загородный домик, там Лаци и показывал мне эту совершенную форму физического расслабления, потому что полностью расслабиться можно только на голых досках: ковер ослабляет эффект. Мне же на досках жестко, потому я использую ковер. Немножко посплю; как приятно это полное расслабление, будто в воздухе паришь, плывешь лежа, на спине, над городом; дома́ подо мной будто спичечные коробки.

Я скольжу в тишине, в воздушной легкости, я девочка, невинная девочка, а надо мной синева неба. Одно тонкое облачко берет меня за руку.

Я просыпаюсь от телефонного звонка. Это Дюри Форбат.

– Кати, вы готовы?

– Еще нет, – говорю я, с трудом приходя в себя от быстрого пробуждения.

– Катика, уже без четверти шесть!

– Боже мой! Я проспала!

– Только без паники, еще есть время. Лаци за десять минут довезет вас до театра.

– Лаци, Лаци! – кричу я с телефонной трубкой в руке.

Никто не отвечает. Я выглядываю в окно, ищу глазами машину перед домом, ее там нет.

– Алло, Дюрика! Лаци еще не вернулся! – кричу я беспомощно.

– Быстро одевайтесь, через пять минут я приеду за вами на такси. Только не нервничайте!

– Но где же Лаци?

– Не волнуйтесь, он скоро придет.

– Ему ведь тоже надо переодеться!

– Думайте лучше не о Лаци, а о нашей премьере. Через пять минут я буду у вас.

Я несусь в ванную, скидываю с себя перепачканное мелками платье, и вот я уже в другом, целую Марику, обнимаю тетю Марию. Тем временем у меня стучит в мозгу: неужели так долго длятся переговоры на киностудии? Бедный Лаци, и ему тоже как придется спешить! Перед нашим домом гудит такси. Дюри приехал. Иду, иду. Сжимаю руки в кулаки. Теперь я уже не должна думать ни о чем другом, кроме моей премьеры.

РАСКРЫВАЕТСЯ ЗАНАВЕС

1

Пять минут седьмого, я вхожу в уборную. Меня обнимает гримерша.

– Целую ручки, госпожа актриса, – говорит она, окончательно посвящая меня в актрисы. Против этого «целую ручки» возражать бесполезно, с этим нужно смириться.

На столике у зеркала стоят четыре корзины цветов. От Жаклин, Лаци, Форбата и директора. Значит, Лаци и Жаклин уже после обеда прислали цветы. Я тороплюсь с гримом и одеванием, скоро они будут здесь. Форбат тоже прислал красивые цветы, и директор.

– Целую, госпожа актриса!

Это парикмахер. Он тоже впервые назвал меня «госпожой актрисой»! До сих пор он звал меня Катока. Большая роль!

Стучат в дверь.

– Войдите! – кричу я, счастливая.

В уборную входят папа и мама. Я удивлена, а они говорят, что приехали в Пешт на один вечер, хоть мы и не написали им и даже не пригласили, но ведь поездка все равно бесплатная, да и с тех пор, как папа на пенсии, они часто ездят по стране, смотрят то тот город, то этот; они смеются, топчась у порога, мол, это у них такое запоздалое свадебное путешествие, я их усаживаю, мне хочется плакать, но нельзя: одна-единственная слезинка может все погубить; на ногах у меня новые туфли, они великолепны, удобны; дорогие мои папочка и мамочка, у них даже билетов нет.

Первый звонок. Половина седьмого. Собственно говоря, я уже готова. Парикмахер заканчивает с прической, я смотрю на свое отражение в зеркале, и мне кажется, что я очень красивая, такая, какою могла бы быть в школьном сочинении Марики, если бы она написала его ко Дню матерей. Глаза у меня как будто немного темнее, чем обычно, наверняка от волнения. Я ужасно волнуюсь – и не хочу защищаться от этого волнения. Нельзя. Этому научил меня Лаци, против сценического волнения бесполезно бороться, пусть будет, оно само по себе трансформируется и станет помощником.

Снова стучат.

– Войдите! Войдите!

Дверь открывает Форбат. Страшный, со свинцовым лицом стоит он в дверях. Я видела его полчаса назад, с тех пор он будто похудел; черные глаза горят, руки дрожат. Я вижу, как они дрожат под манжетами. Неужели так волнуется? У него это уже шестая или седьмая премьера, а он едва стоит на ногах. Похоже, из-за меня нервничает. Все же боится, что я провалю его пьесу.

– Как вы, Кати? – спрашивает он, и даже уголки губ у него белые.

– В порядке, – отвечаю я с улыбкой.

Моя улыбка спокойна, голос естествен, надеюсь, это хорошо на него подействует.

– Вы никогда еще не были так красивы, – говорит он серьезно.

– Правда?

– Правда, вы великолепны.

Не понимаю: стоит мрачный, просто зловещий, а сам говорит комплименты. Он целует руку маме, которая от этого готова сквозь землю провалиться, и обнимает папу.

– Лаци еще нет, только вот цветы от него. – Я смотрю на Форбата, и голос у меня немного укоризненный, словно это он виноват, что мой муж опаздывает.

– Вы не должны думать ни о чем, кроме спектакля.

– Хорошо, – говорю я покорно, чтобы его успокоить.

– Сегодня вечером вы станете великой актрисой.

– Видите, и Норе тоже прислала цветы! – показываю я на сияющую белизной корзину, чтобы окончательно выкарабкаться из похожего на дурноту премьерного волнения.

– Очень красивые.

Я подхожу к нему.

– И вам спасибо за цветы, Дюри. Я обещаю, что сделаю все, что только в моих силах, – я кладу руки ему на плечи – у меня это самый прекрасный вечер в жизни.

Встав на цыпочки, я обнимаю его за шею и под умиленные слезы папы и мамы братски целую его. Он совершенно тощий, без мускулов, просто хрупкий, как подросток. Он обнимает меня за плечи, на мгновение прижимает к себе и тут словно становится сильным.

2

Входит директор. Он тоже едва стоит на ногах. Я вынуждена принять к сведению: меня все боятся. Он такой мрачный, что мне, глядя на него, хочется смеяться.

Дюри передает папе и маме два билета в ложу, и директор через сцену проводит их в зал. Но прежде они все обнимают и целуют меня.

– Что-нибудь еще нужно, госпожа актриса? – спрашивает гримерша.

– Спасибо, ничего.

– Я все же попрошу сделать вам лимонад, – смотрит она на меня тоже с очень настойчивой заботливостью.

Мы остаемся вдвоем с Дюри.

– Писателем быть еще ужасней, чем актрисой, – наконец рассмеялась я.

– Почему?

– Вы так скорбно стоите тут, Дюрика. Очень ужасная вещь такая вот премьера?

– Весьма.

– И вы всегда такой несчастный?

– Думаю, да.

– Но сегодня особенно, правда?

– Нет, нет…

– Однако теперь уж ему пора бы приехать!

– Наберитесь терпения!

– Не будь вас рядом, меня бы кондрашка хватил.

– Но я ведь здесь.

– Все же это безобразие. Как ни считай, он уже должен был приехать, чтобы быть со мною рядом. В четыре часа он повез Жаклин на киностудию, в полпятого они, наверно, были уже там, час на переговоры – это половина шестого, оттуда отвезти Норе в гостиницу – я с большим запасом считаю – это шесть, из гостиницы домой – это четверть седьмого, переодеться – полчаса, из дому сюда – без четверти…

Дюри смотрит на часы.

– Вот видите, Кати, вы сами насчитали без четверти. Посмотрите, до без четверти семь еще две минуты.

– Тогда он должен приехать через две минуты.

– А если переговоры на студии продлились чуть дольше, тогда он не сможет приехать без четверти. Может случиться, что он, запыхавшись, влетит в зрительный зал лишь в последний момент.

– Да, иметь очень знаменитого мужа – большое неудобство. Вы знаете жизнь Ракоци? – перехожу я неожиданно на другую тему, потому что не хочу больше мучить ни его, ни себя.

– Не очень.

– И не знаете, кто была его любовница в Париже?

– Ракоци?

– Его самого.

– Не знаю.

– Который час?

– Перестаньте спрашивать, который час!

– Значит, без четверти.

В это время выпускающий дает два звонка. Я хватаюсь за голову. Дюри кричит на меня:

– Очень прошу вас, думайте только о роли!

– Вы правы. Пойду на сцену, немножко похожу в декорациях. Может, это меня успокоит.

– Я пойду с вами.

– Пожалуйста, останьтесь здесь. И если Лаци приедет…

– Я пойду с вами. Вы обязаны слушаться автора.

– Хорошо, пойдемте. У меня чистый голос?

– Чистый.

Мы выходим в коридор, там суматоха: пожарник принюхивается, идет с лимонадом гримерша. Она тоже очень бледная. Смотрит на меня без всякого выражения.

– Пожалуйста, госпожа актриса, – протягивает она мне на маленьком желтом пластмассовом подносике лимонад.

– Спасибо, я не хочу.

– Поставлю на ваш столик, – шепчет она и бесшумно проскальзывает мимо меня.

В конце коридора появляется мой партнер Фери Ковач. Он большими шагами несется вперед и ругается на чем свет стоит. Это немного развлекает меня, и я смеюсь. Фери никак не реагирует на мой смех. Увидев меня, он делает торжественное лицо и безмолвно проходит мимо. Даже не поздоровавшись. Да еще и с автором. Ужасная вещь премьера, все слепы и глухи от волнения.

Через железную дверь выходим на сцену. Дюри берет меня под руку. В нескольких шагах от нас шушукаются две актрисы. Когда мы подходим ближе, они испуганно отскакивают друг от друга и с неестественной громкостью заводят разговор о тряпках. Наверняка кости мне перемывали, провал пророчили. Мерзавки. Во время премьеры неизбежно проявляется творческая зависть. Однажды Дюри рассказывал, что когда видит на премьере своих коллег-писателей с воодушевлением аплодирующими, то знает, что написал плохую пьесу. В это время действуют тайные силы. Коллеги-актеры тоже сидят в зрительном зале напряженные и нервные, и даже теми, кто действительно в хороших отношениях с актером, играющим на сцене, все равно овладевает некая теснящая злость. Руки оживленно хлопают, а в глубине душ таятся странные тревоги и тявкают шавки зависти, и поэтому надо хлопать с удвоенной силой, чтобы не слышно было их лая.

Может быть, я злая? Нет. Я ясно вижу, что даже декораторы смотрят на меня с подозрением. Отовсюду хитрые взгляды. Совершенно очевидно, что все меня считают бездарной, я читаю на лицах приметы провала.

– Я останусь здесь, на сцене, за кулисами, не буду спускаться в зрительный зал, – слышу я рядом голос Форбата, и он сжимает мое запястье.

– Из-за декораций вы ничего не увидите.

– Не беда. Отсюда я лучше почувствую спектакль. Я останусь рядом с вами.

– В этом нет никакого смысла, Дюри.

– Я останусь здесь.

– Но почему?

– Из суеверия.

– Вы же не суеверны.

– Сейчас суеверен.

Один за другим зажигаются огни на сцене. Неожиданно появляется Коромпаи, режиссер. Коромпаи маленький и тощий, его дразнят карманным режиссером; руководство театра, как правило, поручает ему безнадежные пьесы, но его это не расстраивает, и он умудряется выковать успех из всего того, что – как он говорит – еще не приняла клика бессмертных.

– Сейчас надо собрать все силы, понимаешь, Катика, все силы, – треплет меня по щеке Кармашкин, – ты сейчас ни о чем другом не должна думать, сила, сила, еще раз сила и собранность, ничто другое нас не спасет. – Он смотрит мне в глаза, как гипнотизер, потом подпрыгивает и целует. Форбата он пригибает к себе, как тонкий саженец, и тоже чмокает в лоб и несется дальше, проверяет двери и окна, на несколько сантиметров передвигает мебель и поправляет морщину на ковре.

Теперь я уже внутренне дрожу. Зачем я только взялась за эту роль? «Ничто другое нас не спасет», – отдается в мозгу предупреждение Коромпаи. Значит, и он рассчитывает на катастрофу, от которой можно спастись только чудом. «Ничто другое нас не спасет»… Вдруг начали жать туфли.

Звонки. Железная дверь открыта, из коридора доносится третье предупреждение. Выпускающий шепчет в микрофон: «Начинаем, начинаем». Горят все софиты. Поднимается противопожарный занавес. Доносится гомон зрительного зала.

Мне плохо. Теперь уже возврата нет. Дюри гладит меня по руке, потом притягивает к себе и целует. Бедненький, это не прибавляет мне уверенности: он в гораздо худшем состоянии, чем я. Лицо у него мученическое, словно из него жилы тянут, в глазах ужас.

Какая же первая фраза? Господи, я не помню первую фразу. Как же не помню, как же не помню! «Дорогой, ты не знаешь, куда я сунула мой сюрприз к твоему дню рождения?» На эту реплику по залу должен пробежать сдержанный смех, как сказал на последней генералке Кармашкин.

Прозвучал последний гонг. Лаци все еще нет.

– Дюрика, – шепчу я, стоя за большим матерчатым занавесом, – где Лаци?

Сзади ко мне приближаются торопливые шаги.

– Вот он! – кричу я.

Оборачиваюсь. Выпускающий.

– Внимание, Катика. Когда поднимется занавес, я считаю до трех, дождись третьего счета и только тогда выходи в дверь. Последнее указание.

– Хорошо.

Я вжимаю ногти в ладонь.

– Господин Форбат, дорогой, почему вы не спустились в зал? – шипит он на Дюри.

– Я останусь здесь, с Кати.

– Может быть, вы и правы. Что еще можно сделать? – слышу я.

Что это? О чем это они? У меня голова идет кругом.

– Дюри, – я изо всех сил стараюсь не поддаться головокружению, – помогите мне…

– Кати!..

– Помогите мне… Лаци не пришел на мою премьеру.

И слышу у себя над ухом быстрое и резкое:

– Идиотка! Наверняка он в эту самую минуту приехал и уже не смог подняться на сцену.

Да, да, возможно, он здесь. Лаци в зрительном зале волнуется, так что сердце бьется в горле, его мучит совесть, в антракте он будет стоять передо мною на коленях и поздравлять так, что я снова на сто лет потеряю голову.

Второй раз по сцене проносятся волны гонга. Тишина. Дюри еще раз сжимает мне руку и отходит назад, за кулисы. Я слышу едва уловимое трение колечек занавеса.

– Один, – шепчет выпускающий.

Туфли перестают жать.

– Два…

Прошло головокружение.

– Три…

Я берусь за ручку двери и легко, едва касаясь земли, вступаю на сцену.

– Дорогой, ты не знаешь, куда я сунула мой сюрприз к твоему дню рождения? – вскрикиваю я с любопытством, стоя у внутренней лестницы квартиры.

По залу пробегает смех, как того и требовал Коромпаи. Я с удивлением смотрю на верх лестницы и чувствую, что публика принимает меня с симпатией. Воздушные шарики, толпившиеся вокруг сердца, улетают, воздух сцены как будто становится свежее. Я сильная. Теперь по роли я медленно отворачиваюсь от лестницы, чтобы зрителям хорошо было видно озабоченное выражение моего лица. Невинно, большими глазами я смотрю на зрительный зал. И вот у меня снова начинают дрожать ноги. Два средних кресла в первом ряду зияют пустотой.

ПРЕМЬЕРА

1

Я умираю. Это моя первая мысль. Лаци не пришел на мою премьеру. Два пустых кресла. Они вместе. Жаклин и он, они вместе, вдвоем.

По пьесе Дюри моя вторая фраза такая, что мой муж не отвечает потому, что наверняка еще спит. Кошмар, у меня в голове кишат совершенно другие слова, мне хочется выйти к рампе и крикнуть в публику:

– Мой муж не отвечает потому, что его нет дома. Он наверняка за городом в нашем летнем доме на Надьковачском шоссе с Жаклин; они занимаются любовью, они не заметили, как пролетело время, поэтому их здесь нет.

Я не подхожу к рампе, а взбегаю на третью ступеньку лестницы.

– Ты не отвечаешь, потому что еще спишь?

После короткой паузы наверху появляется Фери Ковач, мой партнер. В эти две секунды я думаю о Париже. О той ночи. Они тогда познакомились. Возможно, она уже тогда стала его любовницей, они тайно переписывались, и весь этот совместный французско-венгерский фильм Жаклин затеяла только затем, чтобы встретиться с Лаци. Испорченная дрянь! Да, она не излучает чувственность, а выглядит ну просто рекламой здорового питания, и я ей поверила, идиотка я несчастная…